В течение следующих нескольких дней ни одного из нас и близко не подпускали к лазарету, но я был в курсе всех слухов. В конце концов появился достоверный факт: у Финни раздроблена нога. Что точно означало это слово, я не понимал: что нога сломана в одном месте? В нескольких местах? Аккуратно или с осколками? Но вопросов я не задавал. Больше ничего узнать не удалось, хотя предмет этот обсуждался бесконечно. В мое отсутствие, должно быть, говорили и о других вещах, но со мной – только о Финеасе. Полагаю, в этом не было ничего удивительного. Я ведь стоял прямо за ним, когда это случилось, и был его соседом по комнате. Его травма произвела на преподавателей более глубокое впечатление, чем какое бы то ни было другое несчастье, на моей памяти случившееся в школе. Как будто они чувствовали несправедливость в том, что беда постигла одного из шестнадцатилетних, одного из немногих молодых людей, которые летом 1942 года еще должны были быть свободны и счастливы.

Я больше не мог всего этого слышать. Если бы кто-то в чем-то обвинял меня, я нашел бы силы защититься. Но ничего подобного не было. Финеас, наверное, был слишком болен – или слишком благороден, чтобы что-нибудь рассказать.

Я старался как можно больше времени проводить в одиночестве, в своей комнате, пытаясь стереть из памяти все мысли, забыть, где я и даже кто я. Однажды, пребывая в состоянии этого полного оцепенения, я переодевался к ужину, как меня вдруг осенила идея – первая сколько-нибудь определенная с тех пор, как Финни упал с дерева. Я решил надеть его вещи. У нас был один размер, и он, хоть вечно критиковал мою одежду, часто носил ее, быстро забывая, что принадлежит ему, а что мне. Я этого никогда не забывал, но тем вечером надел его кордовские туфли, его брюки, потом, поискав, нашел наконец в ящике комода тщательно выстиранную розовую рубашку. Ее высокий, немного жестковатый воротник уперся мне в шею, широкие манжеты коснулись запястий, дорогая ткань прильнула к коже, и я испытал ощущение принадлежности к знати, почувствовал себя аристократом, кем-то вроде испанского гранда.

Но, взглянув в зеркало, не увидел никакого аристократа, ничего даже отдаленно напоминающего того персонажа, которого нафантазировал себе. Я был Финеасом, живым Финеасом. У меня даже на лице появилось его ироническое выражение, печать его язвительной, оптимистической сообразительности. Понятия не имею, почему это принесло мне такое облегчение, но, стоя перед зеркалом в его торжественной рубашке, я подумал, что никогда больше не буду мучиться, пытаясь разобраться в путанице собственного характера.

На ужин я не пошел. Чувство перевоплощения не покидало меня весь вечер, даже когда, раздевшись, я лег в постель. В ту ночь я спал спокойно, и только проснувшись, понял, что иллюзия рассеялась, и я вновь оказался лицом к лицу с самим собой и с тем, что я сотворил с Финни.

Рано или поздно это должно было случиться, и оно случилось тем утром.

– Финни уже лучше! – сказал мне доктор Стэнпоул, стоя на ступеньках часовни и стараясь перекричать заключительные аккорды органа, доносившиеся у нас из-за спины.

Пока я, спотыкаясь, пробирался сквозь толпу хористов в черных рясах, по́лы которых трепетали на утреннем ветерке, слова доктора бесконечно повторяющимся эхом звучали у меня в ушах. Он мог разоблачить меня прямо здесь, перед всей школой, но вместо этого дружелюбно развернул в сторону аллеи, которая вела к лазарету.

– Самые тяжелые дни позади, теперь он в состоянии принять одного-двух посетителей, – добавил доктор.

– А вы не думаете, что он расстроится, увидев меня?

– Тебя? Нет. С какой стати? Я не хочу, чтобы кто-нибудь из учителей хлопал крыльями вокруг него. А вот один-два приятеля пойдут ему на пользу.

– Наверное, он еще очень слаб.

– Да уж, перелом оказался не из легких.

– Но как он… как он чувствует себя сейчас? То есть он более-менее бодрый или?..

– Ну ты же знаешь Финни. – Сейчас я был совершенно уверен, что совсем его не знаю. – Да, перелом у него не из простых, – повторил доктор, – но мы его все же вытащили. Он снова будет ходить.

– Снова ходить?!

– Да. – Теперь доктор не смотрел на меня, и тон его голоса немного изменился. – Со спортом для него покончено после такой травмы. Это точно.

– Но он наверняка сумеет, – воскликнул я, – раз нога на месте и вы не собираетесь ее отрезать – вы ведь не собираетесь, правда? А раз нога на месте и кости срастутся, то он должен стать таким же, каким был, почему нет? Конечно, станет.

Доктор Стэнпоул помешкал, глядя на меня, и сказал:

– Со спортом покончено. Ты как его друг должен помочь ему осознать и принять это. Чем быстрее это случится, тем лучше пойдет процесс выздоровления. Если бы у меня была хоть малейшая надежда, что он сможет больше чем просто ходить, я бы испробовал все возможные способы лечения. Но такой надежды нет. Мне, как и всем, разумеется, ужасно жаль. Это трагедия, но так уж сложилось.

Я схватился за голову, вонзив ногти в кожу, и доктор, желая утешить, положил руку мне на плечо. В этот момент я совсем потерял контроль над собой и, закрыв лицо руками, разрыдался; я оплакивал и Финеаса, и себя, и доктора, верившего в то, что осознать значит смириться. А больше всего я плакал из-за доброты в свой адрес, которой не ожидал.

– Ну это никуда не годится, – сказал доктор. – Ты должен быть бодрым и излучать надежду. Это то, что требуется твоему другу. Он захотел увидеть именно тебя. Ты был единственным, кого он просил привести.

От этих слов слезы мои мгновенно высохли. Я отнял руки от лица и увидел краснокирпичную стену лазарета, мы приближались к этому веселому на вид зданию. Конечно, я был первым, кого он захотел увидеть. Финеас никогда не стал бы судачить у меня за спиной, обвинение он бросит мне с глазу на глаз.

Все происходило очень быстро, мы поднялись по лестнице, и уже в следующий момент я оказался в коридоре, а доктор Стэнпоул подталкивал меня к двери.

– Он там. Я присоединюсь к вам через минуту.

Дверь была чуть приоткрыта, я толкнул ее и замер на пороге. Финеас лежал среди подушек и простыней, его левая нога, огромная, в белых повязках, была подвешена на вытяжке невысоко над кроватью. От стеклянной бутылки, закрепленной в штативе, к его правой руке тянулась гибкая трубка. Внутри меня словно перекрылся какой-то жизненно важный канал, я понял, что сейчас потеряю сознание.

– Ну, входи же, – услышал я его голос. – Ты выглядишь хуже, чем я.

Тот факт, что он был в состоянии шутить, немного привел меня в чувство, я направился к стулу, стоявшему возле его кровати. За минувшие несколько дней он утратил свой загар и, казалось, уменьшился. Он изучал меня взглядом, словно пациента. В его глазах больше не было обычного добродушия, они затуманились, и в них появилось нечто потустороннее. Чуть позже я понял, что он – под действием лекарств.

– Ты-то почему выглядишь как больной? – спросил он.

– Финни, я… – Я уже не контролировал свою речь, слова вылетали сами собой, как у человека, загнанного в угол. – Что случилось там, на дереве? На этом проклятом дереве! Я спилю его! Чтобы никто с него больше не прыгал. Что случилось, что случилось? Как ты упал, как ты мог так упасть?

– Просто упал. – Его взгляд блуждал по моему лицу. – Что-то качнулось, и я свалился. Помню только, что обернулся и посмотрел на тебя, мне показалось, что это длилось целую вечность. Я еще подумал, что смогу ухватиться за тебя.

Я резко отшатнулся от него. «Ага, и утащить меня за собой!»

Он продолжал рассеянно смотреть мне в лицо.

– Ухватиться за тебя, чтобы не упасть.

– Ну да, естественно. – Мне не хватало воздуха в этой тесной комнате. – Я попытался, помнишь? Протянул руку, но она повисла в воздухе: ты уже сорвался и летел вниз.

– Я только помню, как увидел твое лицо. У него было ужасно смешное выражение. Ошарашенное, прямо как сейчас.

– Сейчас? Ну конечно, я действительно ошарашен. Кто бы не был ошарашен, господи помилуй? Это ужасно, все это ужасно.

– Но я не понимаю, почему ты выглядишь таким ошарашенным. У тебя такой вид, как будто это случилось с тобой.

– Почти так и есть! Я ведь был там, на том же суку, рядом.

– Да, я знаю. Я все помню.

Повисла тяжелая тишина, а потом я сказал очень осторожно, как будто от моих слов мог произойти взрыв:

– Ты помнишь, из-за чего ты упал?

Его глаза продолжали скользить по моему лицу.

– Не знаю, наверное, потерял равновесие. Да, наверное, так. Правда, было у меня ощущение… ну, чувство, что, когда ты стоял рядом со мной, т-т-ы… Не знаю… было какое-то ощущение. Но что можно сказать наверняка, основываясь на ощущениях? Дурацкая идея. Видно, это мне почудилось в бреду. Так что нужно просто забыть. Я просто упал, – он отвернулся, чтобы нащупать что-то между подушками, – вот и все. – Он снова взглянул на меня. – Ты прости меня за то, что у меня возникло такое ощущение.

На его искреннее извинение за то, что он заподозрил правду, мне сказать было нечего. Он не собирался меня ни в чем обвинять. У Финни было лишь неясное ощущение, и в данный момент он, должно быть, формулировал новую заповедь своего персонального декалога: никогда не обвиняй друга в преступлении, если у тебя есть всего лишь ощущение, что он его совершил.

А я-то считал, что мы соперники! Теперь это казалось таким смехотворным, что мне хотелось заплакать.

Если бы здесь, на моем месте, в этом омуте вины, оказался Финеас, что бы чувствовал он и что бы он сделал?

Он бы сказал мне правду.

Я вскочил так резко, что перевернул стул, и уставился на Финни в изумлении; он отвечал мне таким же взглядом, и мало-помалу губы его начали складываться в ухмылку.

– Ну? – произнес он наконец в своей дружеской понимающей манере. – Ты меня что, загипнотизировать решил?

– Финни, я должен тебе кое-что сказать. Тебе это очень не понравится, но я должен.

– Боже мой, сколько страсти, – сказал он, падая обратно на подушки. – Ты прямо похож на генерала Макартура.

– Мне плевать, на кого я похож, и, когда я скажу то, что собираюсь, ты не будешь так думать. Хуже этого ничего на свете не может быть, мне очень жаль, и я сам себе противен, но я должен это сказать.

Но я не осмелился. Прежде чем я успел открыть рот, вошли доктор Стэнпоул с медсестрой, и меня выставили из палаты. На следующий день доктор Стэнпоул решил, что Финни еще недостаточно окреп, чтобы принимать посетителей, даже старых друзей вроде меня. А вскоре после этого Финни на санитарной машине увезли домой, в пригород Бостона.

Летний семестр закончился, о чем было объявлено официально. Но для меня он оставался в подвешенном состоянии неопределенности, странным образом остановленным еще до своего окончания. Я отправился домой, в родной южный город, на каникулы, которые провел в каком-то нереально-задумчивом состоянии, словно уже когда-то проживал этот месяц, и тогда он был мне так же неинтересен, как сейчас.

В конце сентября того, 1942 года я отправился обратно в Девон, с пересадками, на тогдашних суматошных, переполненных поездах. В Бостон я прибыл с семнадцатичасовым опозданием; в школе это могло служить предметом гордости: те из нас, кто жил далеко, несколько дней после возвращения держали внимание аудитории рассказами о своих дорожных приключениях, реальных или вымышленных.

Мне посчастливилось поймать такси на Южном вокзале, но вместо того, чтобы сказать шоферу: «Северный вокзал», чтобы проехать через Бостон из конца в конец и вскочить в последний поезд, на котором я должен был проделать оставшийся короткий участок пути до Девона, вместо всего этого я, усевшись на заднее сиденье, произнес адрес Финни в пригороде.

Мы очень легко отыскали его дом на улице, обрамленной древними вязами, кроны которых смыкались, превращая ее в зеленый неф. Дом был высоким, белым и странным образом очень подходящим для того, чтобы быть именно домом Финеаса. На улицу он выходил фасадом, не лишенным элегантности, хотя в глубине двора за ним тянулись заурядные пристройки и флигели, и вовсе заканчивавшиеся простым большим амбаром.

Финеас никогда ничему не удивлялся. Вот и теперь, когда домработница открыла дверь и проводила меня к нему в комнату, он вовсе не удивился, но, похоже, обрадовался.

– Значит, ты все-таки объявился! – Его голос возбужденно взвился. – И наверное, привез мне какое-нибудь южное лакомство, да? Ягоды жимолости, черную патоку или что-нибудь вроде этого? – Я пытался придумать какой-нибудь шутливый ответ, но ничего не приходило в голову. – Или кукурузный хлеб? Ну, ты же что-нибудь наверняка привез? Не мог же ты проделать долгий путь до Дикси и обратно и не привезти ничего, кроме своей унылой физиономии. – Он продолжал болтать, игнорируя мой шокированный и смущенный вид: я онемел, увидев его сидящим в большом кресле и обложенным со всех сторон подушками, напоминавшими больничные. В отличие от того, что было в девонском лазарете, где он выглядел спортсменом, ненадолго покинувшим поле из-за травмы, и где казалось, что вот-вот войдет тренер и велит ему возвращаться на поле, здесь, на этой старинной тихой улочке, в окружении подушек, сидя перед огромным новоанглийским камином, он представился мне инвалидом, прикованным к креслу.

– Я привез… Черт, я всегда забываю что-то кому-то привезти. – Я изо всех сил старался не выдать голосом переполнявшего меня чувства вины. – Я тебе что-нибудь пришлю. Цветов или еще чего.

– Цветов?! Да что с тобой приключилось там, в Дикси?

– Ну тогда… – В голову не приходило ни единой легкомысленной реплики. – Тогда я пришлю тебе каких-нибудь книг.

– К черту книги. Я предпочитаю поговорить. Что интересного случилось там, на Юге?

– По правде говоря… – Я мобилизовал всю свою жизнерадостность. – Случился пожар. Загорелась трава за нашим домом. Мы… схватили несколько метел и стали сбивать огонь. Наверное, на самом деле мы его только раздували, потому что он продолжал разгораться, пока наконец не приехали пожарные. Они, наверное, догадались, где горит, по тому, как мы размахивали своими метлами, пытаясь их потушить.

Финни история понравилась. Но она настроила нас на привычный дружеский лад: приятели рассказывают друг другу байки. Как я мог после этого перевести разговор в серьезное русло? Это было бы даже не как удар молнии. Финни бы просто не воспринял этого всерьез.

Только не в этом разговоре, не в этой комнате. Если бы я мог встретиться с ним на каком-нибудь вокзале или на перекрестке дорог. Только не здесь. Здесь маленькие оконные секции сияли чистотой и на стенах висели миниатюры и старинные портреты. А кресла были либо в мягкой обивке, слишком удобные, чтобы, сидя в них, не задремать, либо – жесткие, в колониальном стиле, которыми никто не пользовался. Имелось несколько массивных квадратных столов, уставленных семейными фотографиями, между которыми там и сям лежали книги и журналы, а также три маленьких изящных столика, которые ничему не служили. Это была комбинированная комната: несколько красивых предметов мебели предназначались для того, чтобы гостям было на что посмотреть, остальные – для использования людьми, живущими в доме.

Я знал Финни товарищем по безликому общежитию, спорткомплексу, игровому полю. В комнате, которую мы делили с ним в Девоне, множество незнакомых нам людей жили до нас и будут жить после. Именно там я сделал то, что сделал, но рассказывать об этом мне придется здесь. И я чувствовал себя дикарем, вышедшим из джунглей, чтобы разнести все в пух и прах.

Я сел поглубже в своем колониальном кресле. Его жесткая спинка и высокие подлокотники моментально заставили меня принять позу воплощенной благовоспитанности. Кровь начала пульсировать в висках, ну и пусть. Я был готов говорить.

– Бо́льшую часть каникул я думал о тебе, – сказал я.

– Да ну? – Он мельком заглянул мне в глаза.

– Да, о тебе и о… несчастном случае.

– Ты настоящий друг. Думать обо мне на каникулах!..

– Я думал об этом… о тебе… потому что… я думал о тебе и о несчастном случае, потому что он произошел из-за меня.

Финни посмотрел на меня спокойным твердым взглядом, его лицо было красивым и бесстрастным.

– Что ты хочешь сказать этим «из-за меня»? – Голос его был таким же спокойным и твердым, как и взгляд.

Мой собственный голос звучал тихо и казался чужим.

– Я качнул сук. Все произошло из-за меня. – Осталась еще одна, последняя фраза: – Я нарочно качнул сук, чтобы ты упал.

Сейчас он выглядел старше, чем когда-либо.

– Ну разумеется, ничего подобного ты не сделал.

– Нет, сделал. Сделал!

– Конечно же, нет. Дурак ты. Сядь, дурачина.

– Ударь меня! – Я поднял на него взгляд. – Ударь меня! Ты даже не можешь встать. Не можешь даже подойти ко мне!

– Если ты не заткнешься, я тебя убью.

– Нет, вы посмотрите! Он меня убьет! Ну вот, теперь тебе все известно! Я сделал это, потому что так хотел! Да ты и сам это знаешь!

– Я ничего не знаю. Уходи. Я устал, и меня от тебя тошнит. Уходи. – Он утомленно обхватил голову руками – совершенно не похоже на себя.

И тогда меня осенило: я ведь снова нанес ему травму. Мне пришло на ум, что эта травма, быть может, даже более глубока, чем прежняя. Мне бы нужно сделать шаг назад, отступиться. А может, он прав? В конце концов, действительно ли я намеренно и осознанно сделал с ним это? Я не мог вспомнить, я вообще не мог ни о чем думать. Как бы то ни было, теперь, когда он все узнал, ему стало хуже. И я должен отказаться от своих слов.

Но не здесь.

– Ты ведь вернешься в Девон через несколько недель, правда? – пробормотал я после того, как некоторое время мы оба молчали.

– Конечно. Ко Дню благодарения уж точно вернусь.

Вот там, в Девоне, где каждая деталь обстановки не кричит, как здесь, что он – неотъемлемая часть этого дома, я смогу с ним помириться.

А пока надо было как-то выходить из положения. И существовал лишь один способ сделать это: придется фальшивить.

– Ну, путь у меня был долгим, – сказал я. – А спать в поездах я никогда не мог. Наверное, поэтому сегодня не слишком хорошо соображаю.

– Не бери в голову.

– Думаю, мне лучше поспешить на вокзал. Я и так уже на день опоздал в Девон.

– Но ты ведь не собираешься начать жить по правилам, правда?

Я улыбнулся ему.

– О нет, этого я делать не собираюсь.

И это было самой серьезной ложью, величайшей из всех.