Хорошие и плохие мысли (сборник)

Нова Улья

В ловушке

 

 

Написала письмо без адреса. Сложила в четыре раза. Зашла в первый попавшийся дом. Темный подъезд, железная дверь с домофоном, в машине человек подозрительно смотрел мне вслед.

«Нет, я иду не взрывать, а как раз наоборот – разминировать свою жизнь, иначе я рано или поздно взорвусь или сойду с ума».

Лестница, окно, какая-то женщина с каштановыми кудрями, одетая в коричневое платье и серо-бежевый передник. Приоткрыла дверь, выглянула, увидела меня, осмотрелась, захлопнула дверь. Возле лифта большая белая болонка, испугавшись, ринулась от меня вверх по лестнице. Темно-серые ступеньки, на стене кое-где краска облупилась, обнажив цемент. Освещение неяркое: «тюремное» окошко под потолком и тусклая лампочка. Вот и почтовые ящики. Ба, да все они ржавые, без замков, значит, людям больше никто не пишет. Кажется, на двери одной из квартир первого этажа тоже был почтовый ящик. Вот он, зеленый, крышка затянута проволокой. Чтобы рекламки не клали. Сую в щель письмо. Сегодня вечером или завтра эта женщина с каштановыми кудрями обнаружит его. И, может быть, прочтет.

 

Глава 1

Метаморфоза

…Лампочка затрещала. Вдруг, сейчас она разорвется на миллион стеклянных брызг и выколет глаза. Страшно. Трещит, вспыхивает ярко-оранжевым пламенем, раздается глухой хлопок. Потухла. Лампочки нет.

Не пойму, мне легко или тяжело. Чужеродно. Стараюсь делать все то же самое. Посещаю выставку «World Press Photo». Покупаю книги. Читаю их за полночь на том же диване. Но что-то не так. Я медленно становлюсь кем-то. Еще не знаю, радоваться или пугаться того, кем я становлюсь.

Несколько штрихов, несколько страниц, несколько дней. Может быть, пока не поздно, остановиться, спрятаться, замуроваться. Но уже происходит тихое мерное движение, еще более неуловимое, чем течение реки.

Тревога. Но никуда не деться. В коробке, в гробу, в футляре, в склепе, в каюте, в саркофаге, – двигаюсь куда-то. И точка возврата миновала.

Ночью сплю, плотно свернувшись в клубок, напоминая эмбрион. Боб в стручке таких же твердых, свернувшихся бобов.

В детстве, когда всем снились полеты, мне снились лестницы разрушенных зданий. Переломанные, заброшенные, без перил, окутанные вечными сумерками, – по ним было страшно идти. Я боялась упасть, не за что было ухватиться. Все искала поручень, теряла равновесие, опускалась на четвереньки, ползла по скользким ступеням. Потом срывалось. Это чувство полета в разрушенном доме: сердце бешено колотится, ноги теряют опору, в сизом сумраке обваливаешься в никуда.

 

Глава 2

Сапер

Осенью прошлого года я отчаянно играла в примитивную компьютерную игру «Сапер». Нужно было угадать, на каких клеточках поля заложены бомбы. Если нечаянно взрывалась одна, с ней вместе взрывались и все остальные. Игра затянула меня, едва придя домой, включала компьютер и до вечера осторожно «бродила» курсором по серому полю. Так продолжалось три месяца, пока я не выиграла все уровни сложности.

Летом была сильная гроза. Начался ураган, дождь хлестал, обрывая провода, а ветер выкорчевывал деревья, ломал ветки, и чьей-то сорванный гараж-ракушка, словно консервная банка, несся по проулку. Видимо, в тот день повредило телевизионную антенну, звук стал невыносимо громким, какие кнопки я ни нажимала, сделать тише не удавалось.

После того, как телевизор окончательно сломался, моим основным средством массовой информации стал телефон. Однажды, мутным осенним утром, позвонил друг и настороженным голосом сообщил, что совсем недалеко от меня, на Каширке, взорвался восьмиэтажный дом. В газете были фотографии груды кирпичей. Я бродила туда-сюда по квартире с трубкой, прижатой плечом к подбородку, слушала голос другого друга, который тараторил, что в Москве становится опасно жить, взрываются целые дома, не знаешь, какой будет следующим.

Сослуживец рассказывал, что его знакомый был на дне рождении, все улеглись спать кто где, а ночью грянул взрыв в доме напротив, и все стекла в квартире со звоном вылетели.

Звонила бывшая одноклассница, рассказывала, что ее сокурсница по юридическому колледжу, навестив родителей, вечером поехала на квартиру, которую она снимала с недавних пор, а утром ее не стало, потому что этот дом взорвался.

Звонила тетя. Делилась своими волнениями: одноклассник, ее первая любовь, тот, который ей стихи писал, кажется, жил в этом самом доме или по соседству, и тетя даже отыскала на антресолях школьную записную книжку, звонит ему каждые полчаса, а там никто не берет трубку.

Я бродила по Москве, рассеяно рассматривая витрины и афиши, потому что в моей жизни незадолго до этого тоже грянул взрыв. Лучшая подруга теперь с моим любимым человеком.

Год назад, когда я самозабвенно играла в «Сапер», развивая интуицию, становясь все более вдумчивой и осторожной, мне казалось, что я разбираюсь в людях. Теперь в городе постоянно находят тротил и бомбы, а я спокойна, все эти взрывы мне не страшны. Вглядываюсь в лица людей, в их настороженные глаза, одежду, походки, начиная понимать, что есть люди, приносящие бомбы в чужие жизни.

Как жаль, что нельзя нырнуть в экран и забыться, постоянная боль внутри. И я хожу в прострации по городу, кажется, кто-то убил меня, и теперь призрак, потерявшийся среди расколотых миров, мечется, не зная, куда деваться. Трудно смириться с ощущением, что ты больше не нужен. И не кому-нибудь, не кому угодно, а очень дорогому человеку.

Всех волнуют взрывы. Никто не хочет, чтобы их дом взлетел на воздух. Люди собираются у подъездов, назначают дежурных на ночь, ставят железные двери и домофоны. Кто-то пытается понять логику взрывателей, высчитать в каком районе вероятнее всего они будут «работать» в следующий раз. Вчера знакомый рассказал, что по телевизору часто выступают психологи, пытаются успокоить население. Но никто не передает о том огромном количестве бомб, которое найдено, еще не взорванными. Не хотят пугать и правильно делают.

Поезд несется по душной трубе тоннеля. Как непоэтично. Надо перестать пользоваться метро, купить проездной на троллейбус, ловить попутки, ездить, рассматривая улицы, дома, прохожих, парки. А здесь приходится прятаться в книге или разглядывать измученные лица пассажиров; в спертом воздухе вагона вонь нечистой одежды и перегара, турецкое барахло и мутные глаза, – от этого делается тяжело на душе, медленно спускаешься в свое внутреннее подземелье, боль разочарования начинает душить, и вырваться некуда.

Поезд летел, я читала книгу, любыми средствами убегая от самоедства, когда в сотый раз заново постигаешь прошлое, оценивая вереницу мотивов иначе и жестче. Вдруг, текст слился с темнотой. Свет выключили, поезд остановился. Тьма во всем поезде. Горит только фонарь на стене туннеля. Его свет в окне похож на всполохи далекого костра. Стали зажигать спички, они вспыхивали, освещая на мгновение сумрак первобытным светом, дрожа, гасли, оставляя жженый запах. На мгновение освещенные такой вспышкой, люди в темном вагоне казались участниками массовки в спектакле. Голос сообщил, что отправление поезда по техническим причинам задерживается. Где-то далеко методично докладывали что-то по рации. Но слов было не различить. В вагоне у кого-то громко играл плеер, люди перешептывались. Я спрятала книгу в широкий карман пальто и села на корточки у дверей. Закрыла глаза, слушала шепчущуюся темень. Воображение даже с закрытыми глазами дорисовывало лица людей и пространство вагона. Вдруг стало страшно, что взрыв грянет прямо в моей голове, и глаза, как раскаленные лампочки, вдребезги разорвутся. Я стала всматриваться в черноту с маленьким бледно-желтым квадратом окна, прислонилась виском к стеклу двери – там были трубы туннеля, похожие на вены, белая стрелка с надписью «телефон», табличка (на грязно-белом фоне цифры 0103), какой-то прибор, похожий на рупор. Попробовала, нельзя ли разжать двери. Представила, что сейчас – вспышка ярчайшего света, взрыв и небытие. Возможно ли это? Почему бы и нет. Я знала только, что очень боюсь, что я в ловушке, что я не знаю ничего о своем будущем. Все может закончиться уже через мгновение. Ощущение собственного бессилия и разочарование – сходные чувства, возможно, одно и то же. Я ничего не могла предпринять, только снова сползти на корточки, полностью покориться и ждать, что будет. Стало совсем душно, люди начали волноваться – неужели этого нельзя было избежать? В голове промелькнула цепь причин, заставившая меня сегодня оказаться в этом поезде. По моим расчетам, эта цепь началась около шести лет назад. А, может быть, я просто слишком долго пила сегодня кофе, потом что-то многословно объясняла знакомой по телефону? Захотелось вырваться и сбежать. Только не сидеть вот так в бездействии, сделать все, что от меня зависит. Снова и снова представляла яркую вспышку, звук взрыва, небытие или боль. Какой-то женский голос у противоположных дверей мягко сказал: «Ничего, сейчас поедем, все обойдется». Этот голос успокаивал. Обнадеживал. Хотелось понять, что все просто, что все закончится хорошо.

Свет включили. Люди так же сидели на местах, настоящие, не актеры, мотор завели, поезд двинулся, две женщины у противоположных дверей улыбнулись мне. То были улыбки оправдавшейся надежды. Значит, никакой бомбы нет, был только беспочвенный и ложный испуг.

Знакомый сказал, что мэр Лужков в теле-интервью обещал навести порядок в городе и сделать все возможное, только бы было спокойствие, только бы взрывы не повторились. Он создаст дружины, которые будут проверять в домах и подъездах всех подозрительных: кто они, на каком основании объявились или живут здесь. Возможно, самый неприметный человек, тихо пробирающийся в свою квартирку, и есть преступник, только что запустивший часовой механизм. Все поправимо и обратимо. Пока не грянет взрыв.

Мне всегда казалось, что подруга живет в более возвышенном и чистом мире, чем я. Мы никогда не откровенничали, не говорили о личном, о чувствах, чаще беседовали о книгах и кино или обсуждали общих знакомых.

 

Глава 3

Сны

Их становилось все больше, постепенно вся комната заполнилась полупрозрачными птицами. Они находились в непрерывном движении. Трепыхались. Парили. Так тесно забили собой пространство от пола до потолка, что не продохнуть. Серо-белый воздух комнаты стал движущимся, живым.

Жаль, что нельзя запечатлеть сны. Положить рядом с подушкой видеокамеру. В момент самого яркого сна заснять. Как было бы интересно составить фильм из снов. Не какое-то подобие, когда по студии бегает взволнованный продюсер и режиссер рожает коммерчески-привлекательное воплощение своих безумий. А самый настоящий «сонный» фильм. Как было бы интересно посмотреть такой фильм о снах Кафки или Пикассо.

Поставила эмалированную кружку на белую простыню кровати, с потолка в нее лил дождь. Было сыро и холодно, я проснулась в слезах, перевернулась на другой бок. Там какие-то три женщины сидели, закутанные в длинные шерстяные пончо. Потом оказалось, что между их телами и тканью – инкубатор змей. Множество маленьких змеенышей растут там в тепле. И вот я тоже закутываюсь в шерстяное пончо. Чувствую прикосновение к своему телу змеи. Просыпаюсь болезненно и мгновенно, будто на бегу отряхиваюсь от сна, а он не отпускает …

Его комната. Тот же черный кожаный диван, два компьютера, расческа и зеркальце, не его, женщины. Мечусь по квартире, его нигде нет, душно, зря пришла сюда, поздно, он исчез. Предметы, некогда имевшие прямого отношения к нему и ко мне, больше не имеют никакого смысла.

Зеленые листья. В каком-то соннике говорится, что зеленая трава и листья снятся к любви. Смотрю на эти листья, хочу дотронуться до них, но что-то шевелится там, я вижу толстых голодных гусениц, просыпаюсь, пока они не успели превратиться во что-нибудь еще более безобразное. В комнате темно. Я боюсь темноты после того, как однажды ночью в ванной упало зеркало. Я лежу и рассматриваю контуры предметов, испепеляемых моей фантазией в движущиеся тени. Глубокая, звенящая тишина. Звук. В пианино задребезжала струна. Скрипнула паркетина в коридоре. На балконе что-то треснуло, упала капля. На улице лай собаки, переходящий в протяжный, одинокий вой-стон. Страх-поезд уже несется, невозможно его остановить. Кажется, порвется лишь одна нить, последняя, тоненькая, и сны перейдут в явь.

Церковное золото. Ряды икон, решетка, о которую обычно в экстазе бьются грешницы и богомолки. Церковь пуста, сияющая чистым, бело-желтым золотом, подобно солнечному; на площадке перед иконами движется худенький, одетый лишь в набедренную повязку, святой. Вокруг его головы сияет нимб. Его тонкие руки и ноги, почти детское лицо. Он движется плавно, размеренно, это стиль журавля ушу: пальцы прижаты один к другому, вытянуты в птичье крыло. На маленькой площадке, в солнечном сиянии, он медленно движется, погруженный в ощущения своего тела, в свои мысли, полные гармонии, а вокруг сгущается тьма…

Серая осенняя улица, жду трамвая. Саша приближается с незнакомой, бледной девушкой. Он вызывающе смотрит на меня, она что-то говорит, подсмеивается, я стою в отдалении. Наконец, подходит трамвай, открывается всего одна пара дверей. Значит, мне неминуемо придется войти вместе с ними, заставляю себя двинуться в направлении дверей серо-коричневого трамвая, и, вдруг отчетливо вспоминаю, что проездной остался на ночном столике, поворачиваю к метро Новокузнецкая, на бегу понимаю, что они смотрят мне вслед, говорят обо мне. Я бегу, а трамвай едет за мной, даже там, где нет рельсов, приближаясь все ближе и ближе по темно-серой улице, мимо серых лип, по серому асфальту…

Теперь та незнакомая девушка у меня в гостях. Мы, молча, пьем чай за кухонным столом. Я пытаюсь сохранять спокойствие – не хочется больше иметь подруг. Боюсь, что ситуация повторится снова. У нее усталые глаза бродячей собаки, она одинока, но я не хочу больше никого возвращать к жизни, отдавать свое тепло. Я сижу, будто бы за стеной, и не желаю вдаваться в подробности ее горестей. Все они хороши, пока не почуяли мужчину. Мне душно, моя голова скатилась с подушки на простынь, не могу понять, как выпроводить эту новую подругу из своей жизни, мы сидим с ней на паласе, составляем икебану из сухих мертвых цветов. На бумаге лежат цветки тысячелистника и пижмы, колючки чертополоха, колоски, мы укладываем их в высокую белую пепельницу. Наконец-то она уходит, оставив сухой букет, мне очень нравятся эти зеленые и желтые сухие цветы, но я ничего не могу с собой поделать, выбрасываю их в форточку вместе с пепельницей. Мне стыдно за свой поступок: новая подруга и икебана не виноваты в моих прошлых несчастьях, сухие желтые цветы никак не связаны с событьями моей жизни. Это моя слабость и желание защититься.

Телефонный звонок. Комната с васильковыми стенами. Слышу его голос в трубке. Не могу разобрать слова, но мне становится хорошо, значит, он сказал то, что я так давно ждала. Но волна тепла длится неуловимый отрезок времени, меньше мгновения. Звук милого голоса улетает, растворяясь в утренней полоске света на темно-сером фоне потолка.

 

Глава 4

Ситуации

Раньше мне казалось, что существует множество ситуаций, которые по особой, скрытой логике, никогда не смогут произойти в моей жизни. Теперь их количество тает, они плавно происходят одна за одной. Развожу руками, не переставая удивляться, как же это могло случиться, испытываю непередаваемый панический ужас – значит, все возможно.

Ремонт завершен несколько дней назад. Белые стены, розово-фисташковый кафель в ванной. Привезена из магазина мягкая мебель и белый абажур с галогенной лампой, светящий дневным светом в потолок. Книги из связок расставлены по полкам, на пол уложен палас, все новое. Уют придет потом, я надеюсь, что здесь буду счастлива, а пока это – отремонтированная квартира с белыми обоями и блестящими дверными ручками. Скоро здесь возникнет много новых людей, это окрасит квартиру и мою жизнь. Последний штрих: купила зеркало из шести отдельных плиток, которые приклеивала на кафель специальными липучками. Мы выбирали зеркало с ним вдвоем, он говорил, что лучше купить обычное, в розовой раме, под цвет кафеля, но мне понравилось это. Оно похоже на готическое окно. Я приклеивала зеркальные плитки и думала о нем, улыбаясь.

Почему он говорит, что я ребенок, что у меня все легко и просто. Я вру, что научилась готовить, вру, что больше не хожу на выставки и в кино, вру, что сижу дома, что шью платья и читаю книги о воспитании детей. Я изменила стиль. Стала носить длинное пальто и сапоги на таких высоких каблуках, что после них болят ноги. Делаю вамп-макияж и маникюр, волосы мои стали ржаными и длинными. А за его спиной я хожу на выставки, набросив небрежные свитера и замшевые клеша с ботами на рифленой подошве, вечером звонит он и спрашивает, чем я занималась сегодня. Вру, что вязала шарф и пекла пирог. Мне так хочется быть домашней и ручной для него. Только для него быть такой. Или хотя бы казаться.

Ночь, сквозь глубокий-глубокий сон и темноту – странный звук. И, вдруг, догадка, заставляющая проснуться окончательно – да это же звук бьющегося стекла. Лежу неподвижно. Пытаюсь вселить в себя надежду – соседка сверху пошла ночью попить, уронила чашку на кафель. Не хочу вставать, оттягиваю момент, но надо идти. В темноте – лучи уличных фонарей и темные, искаженные предметы. В светлом квадрате на потолке – тени-скальпели листьев цветка с подоконника.

Коридор. Выключатель. Полоса света из ванной. Рука медленно открывает дверь. Свет холодным молоком выплескивается в глаза. Пустая стена. А на новеньком кафеле пола – черные и зеркальные треугольники, квадраты, ромбы. Зеркало упало. И разбилось. Глубокой ночью. Растеряно смотрю на осколки, роняю руки, сердце упало и теперь бьется все быстрее и быстрее, будто хочет вырваться и улететь. Пустая стена похожа на разочарование. Разочарование начинается, когда где-то в квартире, ночью, из глубины сна слышен звук бьющегося о кафель зеркала. Но, как же так?

– А я ведь говорил, что надо купить то, овальное, в раме. Плитки на липучках – это, конечно, современно, стильно, но ненадежно.

Впервые мы поругались в дорогой парикмахерской, куда он на днях привез меня. Мимо шла худая длинная кукла, он указал на нее глазами, склонился ко мне и на ухо пробормотал: «Вот какой тебе надо быть». А я про себя весь вечер дерзила ему, и даже, вернувшись домой с новой стрижкой, перед новым надежным зеркалом в кремовой раме, говорила своему отражению:

– Спасибо, как-нибудь сама разберусь, какой мне быть.

Иногда, в городе, на меня наваливалось необъяснимое состояние небытия, я была невидимкой, разглядывала женщин, пытаясь определить, понравится ли ему та или эта. К красивым и ярким, доведенным любовью или судьбой до безупречно-кукольной красоты, я ревновала, казалось, ему нравятся именно такие. Наверняка, он бы обратил внимание вон на ту, проводил взглядом, может быть, даже подошел познакомиться. Я задыхалась от ревности и злобы и могла расплакаться прямо в метро или в магазине. Так бывает со многими, которых любят не так, не достаточно или не любят вовсе.

* * *

Два дня назад мы познакомились, он – синеглазый студент ВГИКа, будущий продюсер, стоял у окна и читал газету. Я прислонилась к колонне в рекреации и ждала, когда начнется просмотр дипломных фильмов, выискивала взглядом друзей в толпе. Взгляд остановился на нем. Прокатился с головы до ног. «Не плохо». Остановился на его ботинках и гипнотически прилип к ним. «Ты пойдешь за мной, я, конечно, никчемный гипнотизер, но ты сейчас увидишь меня и пойдешь за мной». Каково же было мое удивление, когда после просмотра дипломных фильмов, продвигаясь по темной улице в сторону метро ВДНХ, я услышала быстрые шаги за спиной. Человек поравнялся со мной. Я повернула голову в его сторону, чтобы рассмотреть, кто нагнал меня на темной улице. Он шел рядом. Молчал, смотрел на меня. Так продолжалось некоторое время, потом он сказал:

– Привет.

На следующий день было Рождество, мы пошли гулять по зимней Москве. Дошли до Красной площади, на Кремлевской стене кто-то снежками вылепил телефон 453-75-84 и снежками же подписал – «Позвони мне». Грот в Александровском саду был завален снегом, с него, как с горки, катались дети. Мы забрались на вершину грота. За спиной была Кремлевская стена, из-за которой выглядывали крыши в снегу. Манежная площадь была еще пуста. На ее середине стояла огромная елка, гуляли люди. Он показывал рукой «это вон купол журфака, а там – Большой Манеж». Потом притянул меня к себе, с силой присосался к губам. На виду у всей Москвы. Мы стояли рядом. Я опустила глаза и вдруг заметила, что сегодня, 7 января 1992 года, при температуре 15 градусов ниже нуля между ним и мной медленно летит большая серая стрекоза, похожая на военный вертолет.

– Ты тоже это видишь? – спрашивает он.

– Да.

– Зловещие призраки Кремля, – он обнимает меня за плечи, сбивает с ног, и мы кубарем скатываемся с грота.

Через полгода он закончил институт. Устроился в частную компанию по производству клипов и рекламных роликов. Вскоре у него появилась машина, мобильный телефон. Постепенно он перестал носить старые студенческие джинсы, сменил гардероб, читал совсем другие газеты. Ему нравилось играть делового мужчину, наводить на себя глянец, будто с дерева содрали ветви, потом кору, острогали, обмазали лаком, и осталось блестящее глянцем лака, похожее на туловище куклы, полено. Он менялся, и менялось все вокруг, связанное с ним. Должна была меняться и я.

* * *

Когда он звонил и предлагал увидеться, на всю квартиру играла музыка, все вещи из шкафа летели на пол – эта кофточка мало обтягивает и довольно блеклая; быстрыми шагами в ванную, там сохнет юбка; колготы зацепились за косяк двери, теперь на боку стрелка… балансируя в воздухе стянуть колготы, разодрать пакет с длинноногой куклой на картинке, достать другие, черные… под черные нужна клетчатая юбка, но, где же она? Вещи из шкафа летят на пол. Громко-громко, на всю квартиру, поет Милен Фармер, а в клипе этой песни она убегает от множества мужчин в военной форме. Зеркало. Золушка в черных колготах прикладывает к тельцу три разноцветные кофточки, надевает на одну ногу туфель с хищным острым мысом, а на другую сапог на высоком каблуке, с квадратной пряжкой на боку. Оранжевый свитер не подходит к юбке, поэтому под вопли Милен Фармер летит на пол, а красный слишком яркий, он гасит глаза. Опять придется надеть тот же черный с косами свитер, что и в прошлый раз, который ему так нравится. Но как не хочется повторяться, как же хочется быть всегда новой и лучшей для него. Только для него. Духи «Channel allure» из пульверизатора, как писали в «Cosmopolitan», – сначала за уши, потом на запястья, под свитер на грудь и под юбку. Когда-нибудь я приучу его к себе такой, какая я есть, а пока придется быть такой, какая ему нужна. Выйти в длинном пальто, плавно, как фея, открыть дверь машины (кажется, в английском журнале «The Best» недавно целая статья была посвящена тому, как правильно садиться и вылезать из машины – если бы я читала побольше этих журналов, кто знает, может быть, все было бы проще).

– Ты слишком много времени тратишь на трудные тяжелые книги. Девушка не должна быть слишком умной, – сказал он как-то, без интереса пролистнув Мисиму. И снисходительно кинул книгу обратно на диван.

* * *

Я зашла к нему в гости, он сидел на кухне при свете настольной лампы, что-то кропотливо высчитывал на калькуляторе, обложенный разноцветными прайс-листами и каталогами, а я смотрела какой-то нудный черно-белый фильм в его комнате, где большой черный кожаный диван и два компьютера. Он ходил по квартире с телефоном, что-то говорил, спорил с кем-то, потом, прикрыв трубку рукой, прошептал:

– Сева приглашает нас поиграть в бильярд, можно поехать в «Армадилло».

Я согласилась, потом вспомнила, что приглашена на вечеринку к друзьям, прокричала через все три его комнаты:

– Саш, забыла, нас сегодня ждут в гости, у друзей подруги новоселье, «Армадило» отменяется.

– Ну, хорошо, – сказал он, – значит, едем к твоим друзьям.

Она была в черном шерстяном сарафанчике без рукавов, надетом на голубую рубашку. Короткие черные кудряшки и острый носик с большой родинкой. Шустрая и затаившаяся, как маленький хищный зверек, она сидела на стуле, картинно держалась за спинку, что-то объясняла, помогала готовить салаты… Он задумчиво разглядывал город из окна шестого этажа; осенним вечером были видны мигающие бенгальские огни фонарей и черные фигуры домов, кое-где инкрустированные светящимися окнами. На нем были черные брюки и серая шерстяная рубашка с костяными пуговицами. Они перебросились всего парой фраз. Оказалось, у них много общих знакомых.

– Он гордый и грозный, – сказала она потом…

– Она грязноватая, у нее прыщи на плечах. Она похожа на ведьму. Вечно ты общаешься, с кем попало, – бросил он.

– Когда ты успел разглядеть ее прыщи, – возмутилась я, – ты же весь вечер стоял у окна, потом проглотил салат и утащил меня, даже не дав толком поговорить.

– И не надо было приглядываться. У нее отвратительные красные прыщи на плечах. Хоть бы кофточку с длинным рукавом надела.

– Она – моя лучшая подруга, у нее много других достоинств.

– Хорошо, общайся с ней, мне-то какое дело…

– Так странно, – ворковала она как-то по телефону, – я встретила этого твоего Сашу на эскалаторе. Я ехала вниз, а он вверх, он помахал мне рукой, спустился, мы немного поговорили…

– Представляешь, что за человек! Я опять встретила его в ГУМе, он был с какой-то девицей.

– Ну и как девица?

– Ничего себе, что надо…

– Кто эта девица, с которой ты был вчера в ГУМе?

– Секретарша моего шефа, мы искали подарок…

– Ты представляешь, твой Саша теперь работает в соседнем отделе, продюсером рекламного ролика.

– И как он тебе?

– Мы частенько пьем с ним кофе…

– Ты совсем меня забыл, не звонишь. У тебя что-то случилось, проблемы?

– Все нормально. Знаешь, нам надо бы встретиться, поговорить.

Я еду, раздумывая о том, что он собирается мне сказать. Вдруг, предложит переехать к нему или выйти за него замуж… Мечтаю, рассматривая прямоугольные лампы вагона. Когда мы с ним поженимся, я буду в белом брючном костюме, с кремовой розой в петлице, и подстригусь совсем коротко, а он будет в черном камзоле с кружевными манжетами.

В вагоне очень много людей. Я стою, прижавшись виском к стеклу двери, и думаю, что когда-нибудь у нас будет ребенок, пытаюсь представить, как это, когда в тебе ребенок от человека, которого любишь; интересно, ведь все сразу изменится: и мысли, и мир вокруг. И я…

Спустя час, в машине, на Воробьевых горах. Перед нами остров и церквушка на фоне желтых листьев и серого неба.

– Мы разные, нам лучше расстаться.

– Наверное, ты прав, – шепчу, мастерски сдерживаю слезы, от неожиданности происходящего сердце бьется так сильно и громко, кажется, там, на острове, и то слышен его стук.

Что может сказать женщина, которую бросают? Обвить руками за шею, повиснуть, разреветься: «не могу без тебя, думаю только о тебе, думаю твоими словами, живу в ловушке, стены которой – твои вкусы и представления о том, как должна жить, выглядеть, думать и чувствовать я».

Разные – значит, попросту не любишь. Эта кукла тебе не нужна больше. Наигрался. Ты уходишь, и мне только сказать: «Наверное, ты прав». И оставаться в пустоте, потому что я не знаю, куда дальше идти, вот уже совсем скоро, после нашего разговора».

Споткнувшись, выхожу из машины, теряюсь в серо-черной, источающей усталость, толпе людей метро. Иду, пошатываясь, по переходу, на другую улицу, не знаю, как она называется, продвигаюсь куда-то под дождем с развевающимися от быстрой ходьбы полами пальто. Три грузчика в серой спецодежде суетящиеся возле пикапа с какими-то свертками, вдруг, прерывают работу, выпрямляются, смотрят, один из них нерешительно окрикивает:

– Девушка, вы что-то потеряли?

Молча, чуть ускорив шаг, прохожу мимо. Мне стыдно за себя, за тебя, за весь этот город.

 

Глава 5

Фарфоровые куклы

Подруга живет в сталинском доме возле метро «Динамо». В ее трехкомнатной квартире полумрак, множество вещей и необыкновенная пустота. Это настоящий музей, точнее, несколько музеев, собранных под одной крышей, на небольшой площади трехкомнатной квартиры. Здесь начинаешь ощущать неудержимую страсть заполнения пустоты. Два велотренажера, шкаф-купе, множество мягких игрушек – кошек, собак, зайцев, которые постоянно исчезают без следа, сменяясь новыми. Накладные желеобразные груди в пластиковой коробке, накладные ногти и ресницы. Косметика, разбросанная по узкой длинной комнатке-спальне, почему-то напоминающей футляр или внутреннее помещение пирамиды, куда сложили все, некогда принадлежащее мумии. Лаки, губные помады, надоевшие пузырьки от духов, коричневая циновка на полу, красные бархатные шторы, раскрытая шкатулка с потерянной крышкой, в которой бижутерия, бусы, отдельные бусины, пластмассовые посеребренные заколки и резинки с бабочками. На стене сомбреро, привезенное из Мексики, бумажные елочные игрушки из Таиланда. Циновки с драконами, видеокассеты и журналы просунуты во все пустующие щелочки.

Но центр этой спаленки-футляра – навесная полка, на ней восседают фарфоровые куклы, которых подруга любит и с детства коллекционирует. Дамы в кружевных платьях, арлекины, пупсы. Слишком похожие на живых. Не такие, как прочие куклы – их нельзя раздеть, нельзя ими играть, их легко разбить. Фарфоровые куклы, сделанные в натуральную величину ребенка, несут в себе нечто зловещее. Представляешь семью, где не получилось детей. У них, наверняка, в гостиной сидит такой вот фарфоровый ребенок. Заполнить пустое кресло, украсить интерьер, потратить деньги (фарфоровая кукла – дорогое удовольствие), отдать частичку неистраченной нежности, ласковый взгляд.

Но если не предаваться грустным фантазиям, то не так уж и плохи фарфоровые куклы: у них живые глаза, лица и ладно, по-настоящему сшитая одежда. Это ведь целое искусство – фарфоровые куклы. Никогда не знаешь, что у них внутри. Там может оказаться механизм, с помощью которого она говорит, пустота или вата. Но это все не главное. А главное, чтобы были большие глаза и красивая одежда.

Розовая и большая. Неимоверно высокая девушка с белыми волосами, собранными в тугой хвост. В ярко-розовом костюмчике. В руке у нее маленький серебряный чемоданчик, она плавно, в ритме походки покачивает им туда-сюда. Ее длинные крепкие ноги в белых туфлях на высоком каблуке. И вся аж светится чистотой. Я шла и поглядывала на нее с восхищением и опаской, как, должно быть, поглядывают кошки на тигриц и пантер. Пусть она будет подобна чуду – появилась из другого мира и идет бесцельно, просто так, в никуда.

Кому нужна сломанная, некрасивая кукла? Ее обычно мучают, делают служанкой принцессы – новенькой куклы в нарядном платье. Ее стригут наголо, ее туфельки дарят другим, отрывают у нее руки и ногу, откручивают ей голову, вынимают глаза и делают из них бусины.

Кому нужна больная кукла?

Она сидела, слегка сутулясь, девочка лет пятнадцати с огромными голубыми глазами. Тонкие русые волосы убраны в два торчащих в разные стороны коротеньких хвостика. На ней короткое черное платье, к груди она прижимала черный кожаный рюкзачок. Она сидела и смотрела по сторонам удивленными глазами. Когда доктор вызвал, она скромно положила рюкзачок на кушетку, села, открыла рот, яркий луч света осветил ее нижнюю губу и глубокую, покрытую серым налетом, сифилитическую язву, похожую на клок выдранного мяса. Два молодых ассистента тяжело молчали, потом одновременно бормотали что-то, а она встала, сутулясь, пошла прочь, почему-то сразу стали отчетливо различимы рытвины и прыщики на ее лице и большие, тяжелые, будто наполненные водой шары, груди.

Старые куклы вызывают совсем другие чувства. В них играло не одно поколение детей. Они потрепанные и блеклые, но это не уменьшает их прелести. Какое-то очарование остается, ладошки ребенка тянутся к ним. Вокруг них неуловимое пряное облачко, тихая ностальгия и грусть. Все куклы напряженно ждут и хотят понравиться, оттого их стеклянные глаза смотрят в одну точку. А старые куклы – особенно.

Старушка в красном берете с черным кожаным кантом, на коленях дерматиновая сумка, в ней – маленькая серая собачка. Соседнее место освободилось, я села, раскрыла книгу, читала о древней Греции, а старушка признавалась, что не может оставить собачку одну дома и возит ее везде с собой, даже в санаторий. Когда она говорит, вдруг, начинается судорога, губы выворачиваются наизнанку, брызжет слюна, слегка высунутый от заикания язык дрожит. В Древней Греции сельское хозяйство имело ряд обусловленных географическим положением особенностей, собачка любит картофель и старушка толчет его с мясом. Собачка очень добрая, она спит, положив на подушку голову и лапы. А в древней Греции культивировали оливы, делали из них масло, оказывается, перед обжигом на глину будущего кувшина накладывали палочкой рисунок, обжигали, обводили черной эмалью, а после накладывали тонкие линии белой краской – черты лица. Старушка вспоминает, что внуки, когда приезжают погостить, ругаются из-за того, кто будет спать с собачкой... А вдруг она всю жизнь так и ездит в метро, прячась от одиночества за сумкой с серой полусонной зверушкой. Собачка заскулила, старушка погладила ее по головке и прошептала «ведь все понимает». Потом была их остановка, старушка поспешно затолкала собачку в сумку, застегнула молнию, вышла, даже не попрощавшись, сразу же позабыв обо мне.

Куклы многое могут, особенно если в них имеется скрытый механизм и есть заводящий ключик. Кукла может жевать, ходить, петь, баюкать ребенка. Говорят, некоторые даже стирают белье, моют посуду, и, наверняка, могут строить глазки.

Шла впереди по тротуару. Ножки, затянутые в черные капроновые чулочки. Рыжие волосы кокетливо перетекают через правое плечо на грудь. Уверенные сбитые шажки. Тук-тук-тук. Короткий терракотовый плащик, придающий сходство с маленькой глиняной статуэткой. Мелькает серая подошва туфель на высоком каблучке. При соприкосновении с асфальтом они издают звуки, похожие на погремушку. Будто внутри каблуков – бисер.

Интересно проследить историю появления кукол. Может быть, это глиняные статуэтки богинь, в которых когда-то верили, а потом переставали. Став бессмысленными, они валялись в пыли, хранились в сараях и на чердаках, с ними играли дети. Может быть, именно так и появились куклы. Из забытых, утративших свою силу богинь.

Села напротив. Ничего особенного. Глазищи на полстраницы. И знает, что на полстраницы. Сидит вся в своих мыслях, то опускает глаза, то поднимает – даже у меня мурашки по коже забегали. Синий костюмчик в полоску, кружевная рубашка – миленькая юная леди. Пышечка. Сейчас приедет домой, переоденется. Что станет делать? Смотреть телевизор. Звонить подруге. Чистить картошку. А, вдруг, она очень одинока. Мне захотелось с ней познакомиться. Но она не вышла на моей станции. Я представляю ее реакцию «девушка, а можно с вами познакомиться». Наверняка, измерила бы меня глазищами, подумала бы обо мне Бог знает чего, а я ведь только хотела узнать, какая она, кто она и как живет.

Лица их всегда приятны, непроницаемы, невозмутимы. Фарфор не дает свободы мимике. Даже если в помещении холодно, пусто, за окном дождь и слякоть, а в доме напротив – взрыв, кукла спокойно смотрит в одну точку стеклянными глазами.

Две глухонемые девушки, вокруг них фейерверк, от них струится музыка «Queen». Высокая блондинка в длинном обтягивающем пальто, в черных брюках, только ботинки-штиблеты – с белыми шнурками. Подруга – овечка, кудрявая брюнетка, в красной ветровке, в черных брюках. Они стояли у черных дверей вагона, мимо которых проносились тьма и трубы туннеля. Они болтали что-то очень эмоциональное на своем языке жестов. Сколько в этом первобытного: другая система изречений. Первая жестикулировала второй, та открыла рюкзак, вынула флакон духов, подушилась. Никакой неловкости, легко и свободно. Как будто только они и есть, а вокруг – никого. Такие яркие, счастливые куклы, живущие в тишине.

Куклам совершенно не важно, кому они принадлежат, кто их хозяин, кто их заберет. Зато как же они умеют ждать.

Седая, с короткой стрижкой-ежиком. В квадратных очках. На ней интересный наряд. Плед с бахромой, кремово-коричневый, в котором посредине проделана горловина и обшита кожей. Сумка из синего с красным шарфа, тоже с бахромой. А вместо шарфа – холщовая скатерть с орнаментами. В руках у нее – кочан вместо букета. А какое чувство собственного достоинства. Вымирающая интеллигенция не сдается.

Сидел напротив меня мужчина в модном плаще из палаточной ткани. Все высчитывал чего-то на счетной машинке. Руки, держащие ручку, явно умеют считать деньги, два пальца – большой и указательный – крепкие, хваткие.

Куклы несут на себе расовые признаки. Черты их лиц выдают национальность. Бывают куклы-негритянки. И куклы-цыганки. Как их ни стриги, как ни одевай, этого не скрыть.

Сидит за столиком и тонкими пальчиками ломает песочное пирожное. Разговаривает с бледным молодым человеком.

– Ты принесешь мне Бартока и Шнитке?

– Да, конечно, завтра.

– А у меня есть диск Глинки.

– Нет, Глинку пока не надо.

У нее черное каре, черные глаза, черные брови, черные волоски над верхней губой. Молодая еврейская девушка. Ее девственная кожа и румяные округлые щечки. Спокойствие и уверенность. Новенькая серая кофточка. Настоящая пианистка. Я так же могу ее представить в оркестровой яме театра за виолончелью. Нет, скорее за арфой или со скрипкой. В маленьком классе детской музыкальной школы. Жаль только, что спокойствие уйдет, вокруг глаз образуются темные круги, рассеется и румянец, со временем она превратится в старую еврейку, будет заставлять внуков сидеть по три часа в день за старым черным пианино, царапины на котором напомнят седину. Но сейчас она еще молода, даже если ее нарядить в какой-нибудь синтетический костюмчик или в платье семнадцатого века, ее прелесть не убудет. И ее никогда не примут за негритянку, датчанку, а также за кассиршу.

Любимую куклу мне не покупали. Приехал мужчина с большой коробкой, которую он положил на тумбочку, а взамен ему отдали мою детскую деревянную кроватку, такую маленькую, что не понятно, как я умещалась в нее когда-то, била рукой погремушки со слониками, спала, уложив руки под подушку. Через высокий деревянный забор узкой кроватки смотрела на комнату.

В коробке лежала кукла, фарфоровая. У нее было мягкие белые волосы и серые глаза. Похожая на скандинавку худая девушка в длинном платье с мелкими цветочками и оборками. В тот же вечер я раздела ее. Сняла носочки и туфельки, она была совсем не похожа на кукол-пупсов, длинные ноги, такая изящная. Ночью я впервые спала на диване, как взрослая. А кукла сидела в кресле. Мне нравилось просыпаться и видеть ее, тихо ждущей утра. Через некоторое время я слегка подстригла ей волосы. Немного криво, ну и что… Куда она потом делась, я не знаю.

Потолок нависает и давит, задыхаюсь. Как страшно – проснуться в коробке. Только и останется – лежать, вытянув руки и ноги, учащенно дышать. Тесно, невозможно смахнуть со лба волосы... Только бы уснуть.

Из щели между штор потолок прочерчивался лучом света. Луч толстый, как алюминиевая балка, хочется схватиться за него обеими руками и выползти в окно. Хочется выбраться из этой ловушки. Я лежу с открытыми глазами. Вдруг, вспомнила, что я фея. Значит, могу себя оживить. Попробовала беззаботно потянуться. Замерзла, накинула свитер. Пошла на кухню, поставила чай, выбрала из пакетика с травами мяту. Пока чай заваривался, стояла и смотрела в ночное окно на фонари (было шесть часов). Я снова вспомнила, что все не совсем так, как нам кажется, как мы хотим, а иначе, едва уловимо, подобно неслышному звуку. Надо только справиться со всем этим, вспомнить себя, оторваться от земли на пару сантиметров. В голове у меня заиграл «Вальс цветов», я плавно пританцовывала на линолеуме кухонного пола. Как здорово, что я вспомнила себя, что я снова фея, значит, теперь все пойдет, как надо.

Небо светлело. «Эх, хоть бы раз в жизни увидеть летающую тарелку, что-нибудь из ряда вон выходящее, как печать иного мира, который рядом, но незрим». Небо стало густо-синим, прямо перед моими глазами образовался надрыв, трещина белого, указывающая на то, что солнце всходит. Летающей тарелки нигде не было. Только бледное, уползающее за тучи пятно луны. Я отвернулась, налила мятный чай в черную чашку. За спиной – неслышный звук, небо быстро посветлело, тайна уснула, неуловимые ощущения скрылись куда-то. Родился новый день. Прошла в комнату, села в кресло и замерла, как некогда моя голубоглазая кукла.

 

Глава 6

Камень и капли

Капли точат камень не силой, а частотой падения. Месяц назад по телефону подруга, как между прочим, бросила: «Знаешь, мы ведь теперь работаем с твоим Сашей в одном отделе. Он оказался таким хорошим, мы нежно дружим. Вчера вместе пили кофе и обсуждали дальнейшую работу. О тебе не говорили».

Я слушала, становясь легкой и призрачной; сейчас оторвусь от пола и буду безостановочно лететь, сама не зная, куда. Мы говорили друг другу какие-то ватные, пустые слова, слова-декорации, а можно было повесить трубку и дать пощечину пустоте.

Комната уменьшается, стены давят, становится беспокойно, хочется бежать из этой ловушки в панике, только бы спастись. Спустя несколько дней, слегка придя в себя, я нечаянно включила радио, в это время песня подошла к концу и голос дикторши сказал: «Эту композицию Аля Маркова просила передать Саше, которого она очень любит и просит, чтобы он на нее ни за что не обижался». Я застыла и удивленно, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, уставилась на радиоприемник. После этого я перестала слушать радио, оно стало моим врагом. Оно тоже против меня.

У меня есть потрясающая коробка, черная с красными цветами на крышке, изнутри обитая красным сукном, да, достаточно траурная, напоминает гробик. Туда обычно складываются театральные и музейные билеты, открытки, фотографии и письма. Это память. Недавно вывалила содержимое коробки на пол: «Может, вышвырнуть это все в помойное ведро?» Я кладу сюда нечто, связанное с каким-нибудь человеком, и вскоре он покидает меня, безвозвратно уходит из моей жизни. Остается испачканная чернилами бумага, которую можно сжечь, превратив воспоминания с черную ленту пепла, а прошлое – в ничто. Решилась, было выкинуть все это, но остановилась – а что изменится? Ты загнан в ловушку, в свою коробку и никогда не выберешься, если не суждено, если у тебя на это не хватает сил. Отложила все, связанное с ней: счет из бара «Би-Би Кинг», куда мы ходили вместе год назад; открытки, которые она привезла мне из Португалии; программки спектаклей; пустой флакон. Сложила все это в пакет. Долго рассматривала его фотографию и розу, некогда алую, теперь сухую, пропахшую пылью, по цвету напоминающую запекшуюся кровь. Его фотографию у меня не хватило духу выбросить, а роза была отправлена в мусорный пакет. На фотографии он такой, как когда мы встречались, «а еще я очень редкий, у меня глаза синие»: большие синие глаза, вьющиеся волосы, тонкие губы, что, как говорят, выдает скрытность характера. Обычный приятный мужчина за рулем своего синего «Форда» для прохожих, спешащих по улице мимо пробки машин. Или сливающееся со всеми прочими лицо в окне кафе, руки, держащие чашечку кофе – мгновение и забыл. А для меня – один из немногих, единственный, с кем хотелось бы жить в одной квартире, просыпаться каждое утро, гладить эти кудрявые волосы, завтракать, ждать с работы, печь ему пиццу, родить ему ребенка.

Не может же боль длиться всю жизнь. Раньше, когда читала трагедии, удивлялась. Как же они будут жить дальше, мирясь с потерей, утратой и несправедливостью? Смогут ли они смириться с ощущением собственного бессилия, чувством разочарования в себе, в друзьях, в родных? Как я могу ходить по тому же осеннему городу, делать пересадки на тех же станциях метро? Повернуться, найти ту себя, что, кажется, осталась где-то рядом, за спиной, и тот город, где даже зимой в тонкой меховой куртке было тепло и все воодушевляло.

Но бессмысленно выть и биться о стены. Боль вскоре попятится, отойдет на цыпочках куда-то на задний план, уступив место будничным мелочам. Я буду ходить по этим переходам, всматриваться в лица людей, покупать бусы, все еще надеясь на чудо, на счастье.

Звонила ей, просто так. Вместо ее тихого, манерного «алло», услышала и узнала его голос. Он спокойно сказал: «Алло, вас слушают, говорите». Повесила трубку, как девочка-подросток, воровато дрожа. Стала бояться города, станций метро и магазинов, где я могу встретить их вдвоем, счастливых и влюбленных, почувствовать себя маленькой, ничтожной, потухшей.

Утро, снова не сплю. Выбрасываю из ящиков одежду, книги, фотографии. Складываю старую одежду в пакет, туда же кидаю старую помаду, использованный лосьон, целый ворох бумаги, туда же – морскую звезду из серванта, которую она привезла из Италии два года назад и осенью, в трамвае, к моему необыкновенному восторгу протянула со словами «я же знаю, как ты их любишь». В мусорный пакет летят два кольца – медное с черным ониксовым сердечком, что купила себе, не понятно зачем, в каком-то дешевеньком универмаге, и другое, серебряное – две руки, между которыми янтарный шар, – его подарок на прошлый день рождения. Летят его книги, старая юбка, кассеты, которые я слушала, пока встречалась с ним, и музыка на которых воскрешает то время.

Переставляю мебель, стираю пыль, мою пол, главное, поскорее все изменить и сбежать без оглядки, сбежать из этой ловушки. Капли моей собственной желчи настигают меня где угодно, невзирая на судорожный бег, жажду скрыться и спастись. Роюсь в себе, безжалостно препарирую себя, разлагая каждый день прошлого на множество составляющих его минут, жестов, действий. Невидимая грань. Взрыв. Я становлюсь другой.

 

Глава 7

Параллели

Иду по серой улице в районе метро «Новокузнецкая», рассеянно оглядываю прохожих. Вдруг чувствую необыкновенное желание проехаться на стареньком трамвае, уютно прижавшись к стеклу, наблюдая за проплывающей желто-серой картинкой со старомосковскими двух– и трехэтажными особнячками. Вот и трамвай едет посередине улицы. Красный. Одно за другим мелькают мутные окна, сквозь которые виднеются пассажиры. Рельсы на каменной мостовой – блестящие на солнце параллельные линии металла, черные провода, как штопка, прошивающие небо двойным джинсовым швом.

Тот вечер. Темные переулки, огоньки машин. Я и он, взявшись за руки, быстро бежим на трамвай, он обнял меня за талию, но я все равно почему-то ужасно боюсь поскользнуться на замерзших зеркальцах луж, боюсь упасть на колени и долго по инерции катиться, царапая колени в кровь о наждак асфальта.

* * *

Он и я сидим на полу, на паласе, тихо разговариваем, смотрим друг другу в глаза. Рассказывает, что Комарова Нина, женщина, с которой он некоторое время встречался до меня, теперь беременна. Ее новый ухажер – архитектор, они думают, оставить ли ребенка, если оставят, назовут Васей. «Я тоже хотел бы иметь сына. Чтобы он родился в 2002 году, второго февраля, люблю цифру два, назову его Семен».

«Семен – мое любимое имя», – как-то сказала она.

* * *

Есть у некоторых людей неуловимая способность вбирать в себя окружающих. На грани реальности и мистики, непостижимо и непонятно.

Иногда я начинала замечать в нем незначительные перемены. Купил очки в роговой оправе и длинное черное пальто. Стал читать журнал «Итоги» и проводить вечера за игрой в бильярд. Купил тренажер-греблю и сделал прическу «ежик». Когда знакомилась с его друзьями, вдруг, поняла, что он – слепок каждого из них. У друга К. прическа «ежик» и год как тренажер-гребля, а приятель Сева работает в журнале «Итоги» и с детства играет в бильярд. А знакомый, не расслышала имя – мы встретили его как-то вечером на Суворовском бульваре, тот, с кем они вместе работали не так давно, носит длинное черное пальто, точно такое же, той же фирмы. Из них, как из кирпичиков он строил себя, словно разукрашивал себя цветами каждого. Из-за этого я ощущала едва уловимый неподдающийся объяснению стыд за него.

* * *

У нее не было близких подруг. Были знакомые по работе, с которыми она общалась довольно длительные промежутки времени. Появлялись новые, некоторые из старых терялись, забывались, кто-то оставался, например, я. Она любила собирать большие вечеринки, приглашать множество народа на два-три дня. Казалось, она дружелюбна и обожает большие компании. Как-то она обмолвилась, что любит наблюдать за людьми.

Она сделала прическу под Джульетт Бинош из фильма «Английский пациент», ее знакомая Катя, которой она была очарована в это время, тоже носила такую; небрежно, под Катю, одевалась, так же манерно, a la радиожурналисты, рассуждала. Как-то раз, год спустя, я нечаянно встретила Катю в метро, ее черные волосы были прилизаны, и вся она – какая-то маленькая, хрупкая, потухшая. Выпитая.

Появилась веселая Лиля с грудным смехом, которая рисовала по шелку, шила длинные юбки с большим разрезом сбоку. Подруга училась у нее рисовать по шелку и шить юбки с большим разрезом. Потом я нечаянно встретила в метро грустную Лилю. Она остригла свои густые длинные волосы и говорила тихо, почти шептала. С потухшими глазами сказала, что по шелку больше не рисует, юбки теперь покупает в центральных магазинах. И собирается навсегда уехать из страны.

Конечно, это совпадения и фантазии. Но я смутно боялась ее, она всегда требовала к себе внимания и тепла, но ничего не отдавала взамен. Она звонила всегда только по делу. Узнать, как лечат ангину. Я рассказывала, что надо пить, как полоскать горло. А на следующий день заболевала сама, теряла голос, лежала в температуре, не в состоянии пошевелить ни ногой, ни рукой. Она забывала обо мне надолго, потом находила, как ни в чем не бывало, мы ходили в театры, встречались на вечеринках. Помню, как-то мы сидим в одном кресле и едим пирожные из одной тарелки. При этом я смотрю в окно, а она внимательно всматривается в лица шумящих вокруг людей.

* * *

У меня умерла тетя. Я металась по квартире, плакала, вспоминала. Позвонил он. Я расплакалась, а он тихим голосом пробормотал, что надо быть сильнее. «Извини, я, кажется, не во время». И пропал на неделю.

Тверской пассаж: мрамор, похожий на кусочки торта-бизе, золото поручней, витрины. Мы с ним пили чай, я раскладывала его визитки в новенький органайзер. «Зачем тебе столько, ты же не общаешься со всеми этими людьми». «Не выбрасывай, пусть будут, так солидней». Он ел салат и протягивал через стол шампиньоны на вилке, а я – пай девочка – ела и улыбалась.

Она никогда не откровенничала со мной и не говорила о том, что ее по-настоящему волнует. Был налет блесток и смешинок, за которым скрывалось все остальное.

Он учил меня жить красиво, не разговаривать с бедно одетыми людьми в метро, покупать вещи только в дорогих магазинах, «ты же должна быть лучше всех».

«Мне кажется, что ты – женщина за мужчиной, тебе нужна спина, за которой ты скроешься от проблем. Я другая. Я буду вести человека по жизни», – с гордостью не раз говорила она.

* * *

В прошлом году я и он ехали в трамвае. У него на коленях лежала большая видеокамера, а у меня – его сумки и микрофон. Мы молчали, потому что перед этим долго спорили на остановке, а сейчас остывали. Я смотрела в черное окно трамвая, он скользил взглядом по грязному полу, залитому жижей талого снега. «Ваш билетик», – неожиданно сказал голос. Саша застыл. Пытаясь спасти положение, я показала проездной на метро. Это взбесило контролера. «Еще обманывать вздумали. Быстро, платите штраф или пойдем в отделение». Саша огрызнулся, сказал, что штраф платить никто не будет, мы без денег. Трамвай стоял. Над нами грозно возвышался контролер, серый русский парень, мы сидели, как ни в чем не бывало, я продолжала смотреть в окно, он – в пол. Заволновались пассажиры. «Платите, ехать пора, нечего время тянуть, все с работы, устали, хотят домой». Раздались более грубые выкрики. Он нервно встал, бросил мне: «Выходим». Я, он и контролер вышли. Был темный зимний вечер, мы втроем стояли в сугробе, Саша препирался с контролером, который настаивал, чтобы мы заплатили штраф или прошли в отделение. Так продолжалось довольно долго, Саша не думал платить, а контролер не собирался нас отпускать. Я так промерзла, что уже не чувствовала ног. Порылась в карманах, обнаружила мелочь, протянула контролеру. Нас отпустили. Мы шли с Сашей бок о бок по снегу, он ругал меня за то, что я показала проездной на метро, за то, что я сломалась и заплатила деньги, за то, что попыталась вставить что-то в их разговор. Я молчала и мерзла.

* * *

Лето. Мы с подругой идем по Гоголевскому бульвару от «Арбатской», мимо нас пыхтит троллейбус, мы уже бежим, врываемся на ходу в щелочку закрывающихся дверей. Остановка. Мне вдруг становится очень неуютно ехать зайцем. Она спокойно садится, уверяя, что все обойдется. «Ваш билетик», – раздается голос, мы начинаем тянуть время, судорожно роемся в карманах в поисках несуществующих билетов. «Ведь были же, но куда они подевались?» «Девушки, выйдемте», – вежливо предлагает нам контролер. «Но у нас были билеты, были только что!». «Неправда, они ничего не пробивали», – заголосила женщина в сером платье с лиловыми цветами. «Выйдемте». «Давайте, выходите, нечего людей задерживать». «Не задерживайте отправления транспорта», – крикнул водитель. Двери открылись, мы вышли, оказались на небольшой площади в районе Парка Культуры, у церквушки. Контролер выписал квитанцию. «У меня денег нет», – гордо заявила подруга. Я запустила руку во внутренний карман пиджака. Там лежали смятые бумажки старых денег – две голубые по три рубля и еще одна десятка. Штраф был десять рублей. Я сказала, что у меня с собой только шесть. И надо было наугад вынуть из кармана две трешки. Я ухватила две бумажки пальцами, вынула – ура! – получилось, две трешки. Протянула их контролеру, даже осталось еще немного денег, мне и ей на кофе.

 

Глава 8

Good-evening, New-York!

Марионетка, наконец, вырвалась на свободу, порвала все нитки и, беспомощная, испугалась. Куда теперь, к кому? Все то же неизменное метро. Вагон переполнен. Вдруг, кто-то вскочил и выбежал. Место освободилось, но его никто не хотел занимать. Я села. От соседа несло перегаром. Он – молодой человек с глубокими морщинами на лбу. В кожаной косухе, грязных черных джинсах и пыльных кожаных ботинках.

Наверное, не терпелось поговорить, сказал, что у меня сильный характер, потому что маленькие ногти и тонкие пальцы. Интересно собирать свой портрет, состоящий из мнений разных посторонних людей. Итак, у меня сильный характер. А что у него? Он просит прощения, что пьян. Его голубые глаза мутные, и во всем облике есть что-то от больного тощего пса, у которого свалялась от грязи шерсть, несколько лишаев, и до крови разодран бок собаками из соседнего двора. Руки в шрамах, из-под коротких брюк проглядывает белесая кожа со ссадинами. Сегодня напился с горя. Открывает черный, потрепанный женский портфель – там лежит свернутая телефонная трубка, какие-то бумаги, он вылавливает свернутый листок и протягивает мне. На листке надписано:

«Свидетельство о разводе. Елены Борисовны Автаевой, 1972 года рождения и Петра Николаевича Автаева, 1968 года рождения…»

– Прожили десять лет счастливо, а потом сглазил кто-то. Все в момент. Теща во всем виновата, хотела квартиру у меня отнять.

– Разве такое возможно – развод от сглаза?

– Я считаю, возможно. Жили, как по маслу. Не скрою, не в том возрасте, пил. Два года пил, положила она меня в больницу, год не пил. Потом снова, здрасьте, пожалуйста. Ребенок есть, скоро четыре месяца сыну будет.

– И неужели развелись?

– Она мне все равно звонит. Может, побесится и станет все снова как раньше. Мы уже десять лет вместе, понимаете, барышня, в Институте Связи учились, не скрою, не в том возрасте, два года до этого жили просто так. Она аборт сделала, такая отчаянная, поехала в пятьдесят третью больницу и сделала. И с разводом так же. Сказали прийти к трем, я прихожу к трем, думал, все обойдется, а они мне свидетельство протягивают, оказывается, она пришла заранее и обо всем сама распорядилась.

Его глаза с воспаленными веками напоминают очи тяжелобольного сенбернара. В них столько глубокой боли, тоски, отчаяния, но незлобные. Японцы голубоглазых дразнят «бычьи глаза». Глаза жертвы.

– А что это у вас за перстень? – Он указывает пальцем на перстень с моего мизинца.

– Да так, купила в переходе на Тверской.

– А это не с мертвецов ли? Я просто занимаюсь немного. Вы не подумайте, барышня, не хочу вас пугать. Наши ребята иногда снимают такие... с не совсем живых. Вы не волнуйтесь, я, наверное, ошибся…

Может, все на самом деле просто и незамысловато, виноват перстень, его надо снять, кинуть в реку и тогда жизнь сразу же изменится к лучшему.

– Нет, это ручная работа, конечно, ошибся, я пьян, – продолжал нетрезвый собеседник. – Начальника нашего зарезали. Завтра похороны. Молодой парень, ему тридцать семь всего было, сидел во дворе, на виду, все равно зарезали, столько, говорят, ран нанесли, завтра похороны. Опять буду пить. Придет человек двести, все мужики, все будут пить. А ведь среди них есть верующие. Вы что, думаете, у начальника отделения связи останкинского района верующих друзей нет, он и сам верующий был, и все равно никуда не деться, придется им пить завтра за него.

Сейчас поезд вынырнет из туннеля и полетит по мосту над рекой. Я смотрела на свое отражение в оконном стекле на фоне вечерней Москвы. Да, сижу и разговариваю с этим человеком.

– Вот, сейчас будет мое любимое место. Присмотритесь. Набережная. Дома лесенкой. Утром, когда солнце всходит, все розовое, свежее. Одно слово – Нью-Йорк, красота, сразу представляю Гудзонский залив, статую Свободы вдали. Утром, когда здесь еду, всегда говорю «good-morning, New-York». На набережной, часто «скорая» стоит. Как-то, лет в пятнадцать, гуляли мы с мальчишками, а там сидят мужики. Один из них прыгнул. Затылок из воды торчит. Мы думали, нырнул, ноги поджал, шутит, «вылезай» кричим, пиво откупорили. А он уже мертвый.

Поезд вырывается из туннеля в вечер. Сизое небо, в темноте – пруд, ржавые изгороди, бетонные заборы, черные трубы завода ЗИЛ, темные провода и деревья.

– Мрачное место.

За окном показалась река, а на той стороне – дома ступеньками, в огнях.

– Good-evening, New-York! Здесь с парнем на память надо фотографироваться. Никто не поверит, что такая красота может быть в Москве. А утром вон там шпиль виднеется, как статуя свободы. Эх, все равно плохо мне здесь. Не выбираешь, где родиться. Я б уехал в Европу, знаю английский. И американцев, и англичан речь понимаю. Но не выпустят, посмотрят военный билет, скажут – сиди тут. А там бы у меня все было по-другому, лучше.

– А, может, вам просто стоит бросить пить.

– А как тут бросишь? Все говорят надо, а как тут бросишь? Уж тридцать один год.

Он роется в сумке, протягивает паспорт. Фотография: молодой человек в белой рубашке и тонком черном галстуке. Волосы аккуратно зачесаны. Торжественно шел фотографироваться на удостоверение личности. Выдано тогда-то, таким-то отделением милиции, паспорт, серия, номер. Так трогательны эти старые фотографии в паспортах. Трогательны и печальны. Чем старше человек, тем, почему-то печальнее.

– Видите, я был большим и сильным, а стал маленьким и слабым. Что творится, не понимаю. Все же, от добра добро не ищут. Вот начальник: две жены, три ребенка, иномарка, квартира… как же жены его теперь все это поделят?

Печать об отрицательном резус-факторе и о военной службе, в графе «семейное положение» две печати. Женился, 1991, и вторая, свеженькая, о разводе, 1999.

– Фамилию мою она оставила, хорошая у меня фамилия – Автаев. Теперь квартиру делить придется, мы живем – я, мама, сестра с мужем. Будем разменивать. Но я все равно думаю, она побесится и еще вернется.

– Красивая?

– Деми Мур... мужики в метро подходят, ты что, говорят, с Деми Мур, что ли живешь? Я говорю, «нет, это моя жена, Елена Борисовна Автаева».

Забрал свой паспорт, по-стариковски копался в сумке, перекладывал трубку. Была моя остановка.

– Знаете, я заметил у вас в сумке, барышня, очень серьезная книга. Не читайте в метро. Во-первых, хрусталик трясется, зрение испортить можно, во-вторых, такие книги надо медленно читать, несколько раз, и думать.

 

Глава 9

Желания

В гости забежала мамина знакомая, Чуйкова. Из кухни доносились обрывки фраз. О чем могут говорить две женщины? От маминой подруги ушел муж, оставил ее с сыном. Муж никогда не был домашним. От отчаянья женщина бросила безденежный пост инженера и стала заниматься нетрадиционной медициной. Вскоре ее сын уже не знал, куда деваться из тесной двухкомнатной квартирки, когда субботними вечерами туда приходили женщины, занимающиеся нетрадиционной медициной, жгли свечи и разговаривали о книгах и больных, которых лечили. Туда приходили также гадалки и колдуньи, рассказывали, заговаривали зубы, отводили порчу.

Сын Чуйковой с детства был инвалидом – парализованные ноги. Одна знакомая бабка посоветовала ей купить ботинки с носками, надеть их на сына, тут же снять, уложить ботинки обратно в коробку и оставить где-нибудь. Чуйкова так и сделала, а коробку как бы забыла в электричке. Через год сын поправился, теперь никто не скажет, что этот паренек все детство просидел в инвалидной коляске.

Чуйкова в студенческие годы была сильно влюблена в одного сокурсника. Она всячески пыталась его покорить: звонила, доставала билеты в театр, покупала новые платья. Назначила как-то у себя дома встречу. В вино насыпала приворотное снадобье, все по науке. Но нечаянно получилось, что студент не смог прийти в этот вечер, а пришел сосед Колька, курсант, он-то все и выпил залпом. Приворожила да не того. Они прожили вместе пятнадцать лет. Пил. Мучились. Развелись.

Сразу после развода Чуйкова отправилась поправить пошатнувшееся здоровье на юг. А сын с горя увлекся конструированием моделей самолетов, всю квартиру завалил фотографиями самолетов и пластиковыми детальками дверей, латунными и жестяными крыльями. Познакомилась на юге с семейной парой астрологов. Проверила гороскоп сына, сказали, что сын имеет скрытые психические дефекты. Весь отдых пошел насмарку.

Со временем ее способность к магии стала уходить. Как будто магнит разрежался. Были дни просветления, но в целом она перестала чувствовать болевые точки на теле и линии прострела позвонков энергетическими вампирами. Клиентура утекала, эффективность лечения становилась все ниже. Она знала, что мастерство уходит от депрессии, от неспособности сконцентрироваться.

Теперь Чуйкова каждое лето ездит в Индию к одному гуру. К нему съезжаются люди со всего мира, отдать записки с желаниями. Чуйкова уверяет, что все желания, добравшиеся в записках до гуру, обязательно исполняются.

Не очень-то верю в этого гуру, но почему-то иду на кухню и, молча, протягиваю Чуйковой свою записку.

* * *

Однажды я оказалась в Эфесе, где проводила свои последние годы Дева Мария. Я стояла возле квадратной ямы, здесь когда-то был дом, в котором она умерла и вознеслась на небо. Самая одинокая из всех когда-либо существующих женщин. Одинокая без вины. К тоже ней съезжается множество туристов из разных стран – посмотреть на квадратную яму, помолиться в маленькой церквушке, поставить свечу, другую зажечь, дать чуть-чуть погореть, затушить, увезти с собой.

Здесь есть стена желаний. К ней ленточками и обрывками целлофана привязано множество записок. Целая стена, сплошь состоящая из записок, написанных на обрывках бумаги, магазинных чеках, буклетами из церквушки, которые цитируют Библию, о судьбе, что ее определяет Бог. Но люди все равно судорожно пишут на листочках желания, пытаясь украдкой выскользнуть из своих ловушек. А, вдруг, получится.

* * *

Недавно нечаянно встретила на улице Чуйкову. Гуру вернул ей былые силы, снова появились несколько пациентов. Чуйкова рассказала, что на одном фото, где ее сын с недавно появившейся подружкой, в окне за их спинами маячит тревожащий черный шар. Недавно у Чуйковой была бессонница, она проснулась в пять часов, подошла к окну и замерла: над их стареньким «Универсамом» висела летающая тарелка – серебристо-белесый сгусток света на утреннем небе. Она позвала сына. Он проснулся, ворча, подошел к окну. «Мам, а она действительно там висит». В то утро Чуйкова долго не могла заснуть, раздумывая, явь ли это, или сын унаследовал психический неполадок, сходный с ее собственным.

Она говорила, что в молодости все было проще. И нетрадиционная медицина давалась, и чудо незримо присутствовало в жизни. Мужчина во всем виноват, он вживляет в женскую душу проводки, потихоньку пьет чудо, и вот женщина больше не весталка, чудо улетело. Бог отдаляется, женщина перестает быть слитой с природой и постепенно остается совсем одна. У нее больше нет ее мира. Мечты становятся бессмысленными и безвкусными. Так мужчина утверждается в окружающем мире.

«Поэтому остерегайся плохих мужчин и вампиров», – сказала на прощанье Чуйкова и подарила книжку о магии, которую недавно написала и издала.

 

Глава 10

Фея

Безумное небо уходящего бабьего лета – белые, голубые, сизые, синие, серые клочья. На окне откуда-то появилось множество божьих коровок, они, наверное, прячутся от холода. Одни бежевые с черными пятнышками, другие черные с красными пятнышками. Невозмутимо и медленно ползают по оконному стеклу. Одна, как малюсенькая машинка «Пежо», разгуливает по моему письменному столу. Другая ползает по окну, наверное, траекторией своего движения пишет какие-то буквы, послания, которые я не прочитала, потому, что не хотелось.

Когда-то давно я была застенчивой девочкой и смотрела в пол, не поднимая глаз на собеседника. Родители привели меня в театральную студию, «может быть, станешь уверенней». Через полгода раздавали роли. Для Золушки я была слишком нежна и бела. Золушкой сделали живую черноглазую девчонку с густыми цыганскими волосами. А меня сделали феей. Я появлялась на сцене призрачно и волшебно, в серебряном платье, перешитом из маминого свадебного. Мы отыграли спектакль перед детсадовскими детьми, какой-то малыш подошел ко мне в конце и смущенно подарил букет астр. Золушка сделала резкое движение в его сторону, она ожидала, что цветы предназначены для нее.

* * *

Как страшно, когда фея становится злой. На ночном столике книга Чуйковой, там утверждается, что вернуть любимого очень просто: завязываешь узлом две шерстяные нитки, кладешь в угол, на следующий день кончики следует опалить, так повторять три дня, после чего нитки следует зарыть под березой. Можно сделать куклу из глины, вложить внутрь фотографию разлучницы, обжечь ее в печи и на перекрестке двух дорог со всей силы разбить об асфальт. Еще предлагается штопальной иглой перечеркнуть фотографию, где подруга сидит на лестнице в оранжевой полосатой кофточке, обхватив колени руками, ее цыганские волосы развеваются на ветру и губы едва заметно улыбаются. Кстати, на этой фотографии она очень похожа на Золушку.

* * *

Фея, рассматривая фотографию Золушки:

«Какая же ты жестокая и злая, Золушка».

«А ты блеклая и жалкая, Фея».

«Ни черта у тебя не выйдет, Золушка».

«Да ты и сама беспомощная, только и можешь, что метаться в западне и злиться».

«Себе-то я как-нибудь помогу выбраться, а вот ты останешься ни с чем, Золушка».

«Это вопрос твоей совести и доброты, Фея».

* * *

Расхаживая рассеяно по лабиринтам улиц, плутая и теряясь, я тоже, как и это Автаев, думала, может быть, еще не поздно все исправить. Я проигрывала в фантазии множество ситуаций: вдруг, он вернется или я сама позвоню ему, нечаянно встречу в городе. Хотелось пролистнуть несколько страниц назад, а все эти – вырвать и сжечь. Но рукописи…

Смутное ожидание неожиданного поворота, как в новелле: вдруг, окажется, что я ошиблась, он позвонит, расскажет, что ездил в командировку, или проснусь, мы будем пить вермут, расскажу ему свои сны, и мы вместе посмеемся. Очень трудно настроиться на безразличие. Просто каждый живет своей жизнью, добивается своих целей и никто никому не нужен.

Я всегда считала, что женщина должна быть личностью. А вот подруга считала, что женщина должна быть душечкой. Мне казалось, что главное – чувство собственного достоинства, доброта, стиль. Ей же казалось, что главное – покорить мужчину.

«Тебе еще не поздно измениться, Золушка».

«Я сама знаю, какой мне быть, Фея».

«Ничего не получится, будешь вечно опаздывать и терять туфли».

«Предпочитаю жить так, как считаю нужным. А ты, Фея, оставайся ни с чем, перебирай прогорклую чечевицу за меня».

* * *

Из театральной студии меня выгнали. А вместе со мной и мальчика, который играл Короля. Он провожал меня до дома и пытался убедить, что виноват во всем только он. Стулья стояли полукругом, мы готовились к актерским упражнениям на развитие голоса. Король сел рядом со мной, тихо пересказывал какой-то фильм. Рядом с ним с другой стороны хотела сесть девочка, игравшая пажа, но он тихонько выдвинул из-под нее стул, как в комедиях Чаплина. Она отвесила Королю оплеуху, посмеялась, уселась и стала слушать, как он пересказывает фильм. Золушка собралась сесть на единственный свободный стул, рядом со мной. Я, как несколько минут назад Король, выдвигаю из-под нее стул. Она падает, ударяется затылком о деревянное сидение. Хватается за голову. Рыдает. Ее тошнит. Все в тумане. Вскоре приезжает «скорая». Золушку увозят в больницу. Девочка, игравшая принца, ее подружка, едет в больницу с ней. А Фею и Короля выгоняют из театральной студии с позором. Мы грустно плетемся по дороге к моему дому, он берет меня за руку, говорит, что я давно ему нравлюсь. Конечно, Золушкам – принцы, Феям – короли.

Эта была моя единственная, доведенная до совершенства роль. Золушка скоро поправилась. Теперь придется как-то помочь самой себе.

* * *

Можно было написать ему письмо. Такое, чтобы даже мертвеца пробрало. Он бы, сломя голову, прилетел ко мне на своем синем форде, мы бы опять неслись по Каширскому шоссе и целовались на каждом светофоре так, что водители соседних машин стыдливо отводили глаза в стороны.

Но я не написала ему письмо, зачем мне мужчина подруги.

Вот уже два дня сижу дома, на паласе, пью кофе с молоком, или кофе с молочным ликером, или кофе с лимоном, и раскладываю пасьянсы. Не представляю, что теперь может случиться в моей жизни, смогу ли когда-нибудь полюбить другого и быть с ним, смогу ли жить дальше со всем этим. Поэтом тасую карты, раскладывая их снова и снова, задавая один и тот же вопрос: «Вернется ли он?». Иногда карты халтурят, пасьянс сходится, в руке остаются четыре туза, значит, он вернется, но я уже не могу в это верить, не могу этого ждать и даже не могу представить, как это будет. Если пасьянс не сходится, мне становится тоскливо и больно, значит, все действительно потеряно, как же тяжело с этим смириться.

«Ты проиграла, Фея, хотя у тебя были все возможности победить».

Руки так болели от механических движений – разложить карты сначала с четыре стопки, снять до туза, оставшиеся собрать, разложить в три стопки, снять до туза, в две и оставшиеся раскрыть веером. Пальцы ломило, как будто я три дня подряд сижу и отделяю прогорклую чечевицу от гороха.

* * *

Чтобы как-то отвлечься, читала о Древнем Египте. Там очень верили в силу слов. На мумию клали пергамент, на котором были написаны все грехи человека с частицей «не». К примеру, на мумию пьяницы, клали пергамент с надписью «не пил». И это спасало его душу от расплаты.

Пила кофе с коньяком и уяснила, что его больше нет у меня. Да и есть ли разница, был ли он у меня, есть ли он вообще. Воспоминания забальзамировали его во что-то неизменное и конечное.

Написала письмо без адреса. Сложила в четыре раза. Зашла в первый попавшийся дом. Темный подъезд, железная дверь с домофоном, кто-то выходит, у подъезда в машине человек подозрительно смотрит мне вслед.

«Нет, я не черная вдова, я иду не взрывать ваш дом, а как раз наоборот – разминировать свою жизнь. Иначе я рано или поздно взорвусь или сойду с ума».

Лестница, окно, какая-то женщина лет пятидесяти с каштановыми кудрями, одетая в коричневое платье и серо-бежевый передник, приоткрыла дверь квартиры, выглянула, осмотрелась, захлопнула дверь. Перед лифтом большая белая болонка, испугавшись, ринулась по лестнице куда-то наверх. Лестничная площадка между первым и вторым этажами, темно-серые ступени, кое-где краска на стене облупилась, обнажив цемент. Освещение неяркое: «тюремное» окошко под потолком и тусклая лампочка. Вот и почтовые ящики. Ба, да они все ржавые, без замков, значит, людям никто не пишет письма.

Кажется, на двери одной из квартир первого этажа, был почтовый ящик. Вот он, зеленый, крышка вместо замка затянута проволокой. Чтоб рекламки не клали. Сую в щель письмо. Сегодня вечером или завтра эта женщина с каштановыми кудрями, наверняка, обнаружит его.

* * *

«Надеюсь, вы прочтете его до конца. У меня беда – лучшая подруга увела любимого мужчину: обычно, но как же больно. Я набралась смелости и решила им отомстить. Стоит набраться смелости, чтобы взбаламутить чужое будущее. И на белой странице чужой жизни написать, что у них все сорвется. У него ничего не получится. Куда бы он ни поехал, чем бы ни занялся, он заплатит разочарованием. Ей отольются все мои слезы. Моя боль станет ее болью. Моя ловушка – его ловушкой. Я верю, что именно так и будет. Я верю, что смогу забыть их. Я выберусь из этой ловушки и смогу жить дальше, быть счастливой. Спасибо Вам за то, что дочитали письмо до конца. У Вас все будет хорошо, все образуется. Простите!»

* * *

Лампочка затрещала. Вдруг, она разорвется на миллион стеклянных брызг и выколет глаза? Страшно. Трещит, вспыхивает ярко-оранжевым пламенем, раздается глухой хлопок. Потухла. Лампочки нет…

1996 –1999