Как всегда торжественно вплывал «Атлантис» в новое рабочее утро, только что ушел мойщик окон, стекла переливались радугами шампуня, искрили алмазами, и зеленый козырек не отставал, поблескивал, начищенный, дразнил серые, тусклые тучи. Не спеша отворялась дверь, камера придирчиво осматривала служащих, охранник прилежно фиксировал в тетрадке время прихода. Команда постепенно собиралась, все кое-как дошли, доехали, доковыляли. Многие старательные работники поспели вовремя и вошли на борт степенно, а растяпы, опоздавшие на три минутки, унижались до бега, а потом, задыхаясь, цедили сослуживцам приветствия и сбивчиво, с одышкой отвечали на нетерпеливые звонки. Зашумело все, ожило в конторе. Осторожно, покачиваясь на ходу, «Атлантис»-бриг расправлял паруса, плавно набирал скорость и ловил попутный ветер, чтобы поскорее достичь новых богатых земель. Писсаридзе в своем кубрике с надеждой всматривался в сторону горизонта, предвкушая богатые дары от окутанных дымкой и еще неразличимых земель. Он старался не думать о тревожном, оттолкнулся, как от берега, от забот и неприятностей. И утро это было еще вчера. В общем, ничего примечательного не произошло, никакое знамение или накладка не отметили новый день, и отплытие прошло, как всегда, успешно: постепенно стих шум, и через каких-то пятнадцать минут вымуштрованная команда уже слаженно, тихо и энергично трудилась, каждый винтиком в мощном, многосильном двигателе. Вкалывали молча, на ходу внимательно наблюдали за посторонними звуками и фразами, что проносились в различных уголках офиса. Всем было интересно, что стряслось с Инкой, почему ее еще нет на месте и какие последствия повлечет визит грызуна со зловещим удостоверением. Набрались терпения и ждали, что будет дальше. В воздухе металось возбужденное, радостное торжество, все чувствовали себя веско и уверенно по сравнению с Инкой, все высокомерно сочувствовали ей, свысока покачивали головами и не одобряли. И от этого настроение в конторе было, как никогда, позитивное, приподнятое.

Около одиннадцати стих ритуальный марш по клавишам под пальцами секретарши, она птичкой встрепенулась, сорвалась с места и полетела, легкая и гибкая, в кабинет Писсаридзе: насвистеть, кто к этому времени пришел, кто опоздал и какие слышны разговоры. Писсаридзе пребывал в утомленном спокойствии. Его ярость накалилась до предела глубоко заполночь, он метался среди домашнего уюта, швырял на пол подушки и пуфики с диванчика. Встревоженные жена и дочери хныкали, бились в запертую дверь и просили впустить, сплетая в тугую косу густые грузинские придыхания, секущиеся русские вихри и редкие волосенки древних наречий. Теперь светило грузинских путешественников утопал в бордовом кресле на шкуре барана, плевал в потолок дым с крупицами табака, утомленно поглаживал бедро секретарши, услаждая слух офисными сплетнями. Немного оживившись, Писсаридзе пухлыми, сытыми пальцами выловил из ящика стола еще сигарету, по традиции не предложил секретарше, дождался, пока она услужливо чиркнет зажигалкой, и, пыхнув в потолок, загудел:

 – Наша Инка обнаглэла, ищ-щ-щь, что о себе представляет. Из нее слова живого не вытянешь, улыбки не дождешься. Уже двенадцатый час, ее все нет. Охамэла. Уволю ее сегодняшним днем, посмотрим, как она запоет и что сплящет.

Секретарша была сильно огорчена нетерпеливым, жалящим разочарованием недосмотревшей сериал женщины: Инкин стол – по соседству, девчонку видно как на ладони. С увольнением Инки жизнь секретарши резко пустела, теряла много острых минут и восторгов. Но секретарша Лана была девушка не раз стреляная, наученная жизнью, она ни слова не проронила, не высказалась «за» или «против». Соблюдая форму конторы, она позволила хозяину насладиться неробкой округлостью бедра и, утомленно выписывая задом знаки бесконечности, удалилась. Писсаридзе, томно провожая все то, что так туго было затянуто в короткое шерстяное платье, опал в кресле и предался мечтам, потом он сладко вздремнул, как любой, кто провел ночь без сна, на нервах и ножах. Плаванье шло удачно, корабль, не уклоняясь от курса, несся на всех парусах в открытом море бизнеса, завоевывая сердца клиентов и пополняя запасы валюты в трюме. Соседняя пекарня испустила в небо аромат ванили и жженого сахара, а значит, приближался полдень. Деловито перебрасываясь словцом-другим, команда слаженно и самоотверженно трудилась, коллективно гордая тем, что есть где трудиться и на кого. Все ждали в этом месяце скудную горстку премиальных и даже попрыгунчик-грызун не мог омрачить это напряженное, трепетное ожидание. В общем, склонили головы, уперлись в экраны, выстукивали быстрыми пальчиками бодрые танго – вкалывали как миленькие, и корабль плыл, устремленный к горизонту.

Потом в проходной «Атлантиса» стало что-то происходить, все отчетливей слышалась непрекращаемая возня, а вслед за тем стали доноситься препирательства. Писсаридзе нервно поежился: «Ну что еще, нэт покоя». Менеджеры многозначительно переглянулись: «Неужели Инка прикатила с опозданием в четыре часа, вот дуреха-то».

Возня в проходной усиливалась, кажется, что-то легонько стукнуло и еще разок, послышался уже громкий стук, а потом и настоящий гром. Когда гром и грохот достигли такой силы, что служащие посчитали приличным выглянуть в коридор из закутков офиса, они увидели нечто, запоминающееся на всю жизнь, страшное и торжественное. В распахнутую дверь «Атлантиса», как в огромную пробоину, с улицы парами врывались люди в черных масках и с автоматами. Точные, обдуманные и гневные движения придавали им сходство с хищными животными, какими именно, некогда было определять, так молниеносно и слаженно врывались они в «Атлантис». Хищников было так много, что помещение они забили битком. И, увы, было очевидно, что пришельцы мрачного вида уж точно явились не искать отдыха и покоя, они знали, что хотели, и времени не теряли. Вот уже двое выводят с заломленными за спину руками из кабинета испуганного и пристыженного Писсаридзе, его замасленные глазки бегают, и он судорожно соображает, как отвертеться. Следом волокут рыдающую секретаршу, она бьется, как большая очумевшая рыбина. Все это явилось онемевшей команде «Атлантиса» как кошмарный сон, и стало ясно: происходит что-то непоправимое и бесповоротное, жестоко проводящее черту между сегодняшним и завтрашним утром. В кабинете хозяина крутился полк людей в черных масках: двигали мебель, вырывали ящики, взламывали запертые дверцы тумбочек и настенных шкафов, опечатывали компьютер, снимали на любительскую кинокамеру какие-то пакетики, разложенные на столе. Остальные бодрые люди в масках, увы, двинулись ловить служащих и вязать им руки за спиной. Уже визжала бухгалтер, в перекошенной юбке, в пиджаке с отодранными пуговицами ее тащили к выходу, а она, ничего не понимая, упиралась ногами во все, что попадалось на пути: в стол вахтера, в ножки тумбочки с самодельными кубками и медалями за отличную работу фирмы. По офису расползлось обреченное: «Ребят, у нас пробоина, мы тонем, мы стремительно идем ко дну…» Команда сбилась в дальней комнатке-буфете, все в панике жались к подоконнику, пытались открыть окно, но вылезти и скрыться успел только системный администратор Саша. Потом искали, нет ли где двери, тоненькой стеночки – выломать и юркнуть в соседнее помещение, пусть даже в подвал. Потом, отчаявшись, прикладывали ухо к стеклянной двери, прислушивались к разгулу стихии: к шагам и грохоту падающей мебели, к шуршанию бумаг, к хриплым, резким высказываниям и, наконец, неумолимо приближающимся шагам не одной, не двух пар ног в стоптанных башмаках.

Шустрая самка кецали не успела бы перелететь с ветки на ветку, а уже наполовину скрылся под водой «Атлантис», стремительно исчезал красавец-бриг о семи мачтах, жалобно помахивая небу на прощание платочками белых парусов. Пираты выводили служащих по одному, по двое, с заломленными за спину руками. Выпроваживали коллектив из тесных тенистых кулуаров офиса на ветер улицы, подбадривали легкими пинками, подгоняя поскорей пройти мимо кабинета Писсаридзе. Там, в кабинете хозяина, копошились люди в черном хитине, гудели, в спешке швыряли целый листопад документов на пол, что-то фотографировали, курили. Но служащим не дали насытить любопытство и тревогу, не позволили догадаться, прозреть всю скорбь создавшейся драмы, люди в масках неумолимо пинали плененных дальше, забыв об уважении и сдержанности. Недовольных и бунтарей, которые возмущались и пытались возразить свирепой воле пиратов, карали глухими ударами дубинки меж ребер, слегка оглушали крепким словцом и пихали в лодки с зарешеченными окнами. Пошатываясь от резких скачков, служащие со слезами и воплями провожали в прошлое сорванную с петель дверь «Атлантиса», который плавно и навсегда скрылся под водой, оставив после себя лишь водоворот пены, мусора, щепок и бумаг. Беспокойно двигался коллектив фирмы куда-то в другую жизнь, в другой мир, в неведомые, но страшные и холодящие кожу дебри. В тюремные камеры-лачуги ехали они, дружно слагая в умах ужасные картины предстоящих унижений, испытаний и лишений. Об Инке никто не вспомнил. В бумагах Писсаридзе она значилась как уволенная, поэтому ее решили пока не трогать, у пиратов было и без нее достаточно беспокойных бледнолицых пленных.

Паренек в униформе выдавливал краткое содержание песни путано и сбивчиво. Он вполне удовлетворительно справился, а Инка успешно его слова разобрала, распутала, перевела, вникла в общий смысл песни, а потом уж загрустила и оторопела. Паренек же кое-как сипел и мычал, а сам, забыв, что находится в униформе, косился на голенькую коленку, это старое, как мир, и безупречное оружие действовало безотказно, и он был сражен наповал. Он счел, что вопрос – лишь повод поболтать на свежем воздухе, лишь хитрость задержаться немного вдвоем и приготовился потребовать телефончик. Но Инка, разочаровав поспешностью, кивнула в ответ на его незамысловатое гудение и, к великому изумлению побежденного, повернулась к нему спиной и решительно двинулась прочь. Она была так ошеломлена, что даже не поблагодарила и не обернулась, а растерянный паренек с сожалением смотрел ей вслед, не решаясь по долгу службы догнать, ведь форма сдерживала его и сковывала движения.

Инка была пуста, как тыквенная бутыль: ночной переход из аэропорта в город и потрясение гибелью «Атлантиса» дали о себе знать, окуренная, как дымом, неопределенностью, душимая отчаянием и беспокойством, она не представляла, куда в таком состоянии лучше пойти, и поэтому отправилась домой. Здесь, на ходу сбросив кеды, швырнув сумку в угол и сорвав пальто, она кинулась на диван, свернулась в тугой клубок и, как мумия Хуанита, скрестила руки на груди, правую над левой.

Ночью кто-то одинокий тихонько, потом все сильнее застучал ладошками по тугой коже барабана. К нему присоединялись другие энтузиасты, и в общем страстном порыве все они наяривали, долбили так, что, наверное, сбили руки в кровь, старательно выстукивали неясный, неуловимый ритм, самозабвенно колотили, лупили все громче, все чаще, а потом громыхали Инке в ухо, и она в ответ от неожиданности вся покрывалась мурашками. Инка проснулась, окно было распахнуто, в комнату врывался дождь, а на небе во всю разошелся Ильяпа – отец грома и молний.

На подоконнике разлилось озеро, посреди миражом маячил цветочный горшок, стебель фасоли обвивал тростниковую подпорку, под ударами капель листья шевелились, перешептывались, а клейкая кудряшка-верхушка тянулась к солнцу, которое в это утро, увы, пропадало глубоко за толщами туч. Устраняя тряпочкой наводнение с подоконника, Инка вдруг приостановилась, пригляделась и огласила комнатку радостным воплем, первобытное бесстыдство которого смогло бы возмутить толпы чопорных, пугливых интеллигентов. Но разве можно сдержаться и придушить, как колибри, в груди крик, когда вдруг замечаешь, что покачивается на ветру среди листьев фасоли нежный, белый цветок. Инка затаила дыхание, а кораблик-цветок, расправив паруса лепестков, казалось, плыл к ней. Многие комнатные растения побывали в Инкином доме, но почему-то все они засыхали или загнивали в ее бедламе-вигваме, словно хотели поскорее сбежать, но не могли сдвинуться с места и загибались. А о цветах и говорить нечего, цветов Инке не дарили ни лилия, ни фиалка, ни кактусы. И вот совершенно неожиданно кустик фасоли протягивает Инке цветок-парусник. В комнатке тихо, пыльные шкуры, старое кресло, амулеты, раковины и засушенные ветвистые коренья на кожаных нитках, бусы из сушеных ягод и крашеных пробок, шерстяные накидки, покрывала, плетенные из ветоши, многотомные чемоданы с гардеробом, скрипящие от сухости паркетины – все приветствовало долгожданное цветение, все ликовало, радовалось и пело: «Наконец-то, наконец-то нашей Инке преподнесли подарок, может быть, теперь она согреется, повеселеет и на радостях приберется в квартире!!!»

За окном дождь не сдается, все колотит в ритуальные барабаны кленовых и липовых листьев, долбит в мелкие бубны березовой зелени, стучит в погремушки ясеневых летучек, березовых сережек, желудей, колючек репейника. Дождь слизывает пыльцу, пыль, пух, усыпает лужи всхлипами.

Ветер трепал серую марлю в форточке, листья фасоли лениво покачивались, на языке растительных телодвижений – кокетливо приветствовали хозяйку. Цветок тоже шевелился, что-то говорил, да Инка никак не могла понять. С утра мысли неохотно подымались с подстилок. И все же, несмотря на необычайную схожесть содержимого головы с подмоченным пеплом, Инка кое-что сообразила и замерла, как это обычно делают все суеверные существа. Белый кораблик-цветок подрагивает на ветру, и кажется, что он нетерпеливо и повелительно указывает Инке путь, скорей отсылает куда-то в коридор и дальше, за дверь, в дождь, в город.

 – Э нет, дудки, все это хриплые тростниковые дудки. В такую погоду собаку или другое зубастое существо не выгонишь на улицу. И я не пойду. А куда мне идти, мне лучше дома сидеть, думать, чем я теперь займусь и кому я такая нужна.

Со стороны могло показаться, что она исполняет ритуальный танец: размахивает руками, отступает и потряхивает головой. Но пляска, порывистая и несдержанная, ничего не в силах изменить: цветок-лодка строго указывает направление, жестоко гонит вон из дома в дождь по безлюдным, мокрым улицам, неизвестно куда. Тут Инка припоминает: розовая фасолина выкатилась из-под дивана в одном тревожном сне. Фасолина не относится к разряду личных вещей, по ней нельзя определить, кто был ее хозяином, кто покупателем и кто – последним владельцем, но все же, извлеченная из сна на свет дневной, даже фасолина заставляет прислушаться к себе. Инка волнуется, как молодая курочка, когда ее пытаются поймать несколько человек. Ее сборы быстрее мерцания непонятных огоньков на кофейной гуще полуночных небес: навесила на шею кожаный шнурок с золотой пластиной-солнцем натянула желтенький сарафанчик, надела поверх желтую кофту, украшенную вязаными цветочками и травками, заключила ноги в мокасины и накинула на плечо полупустую сумку.

Инка чувствует себя авантюристом, отправляющимся в сумасбродное, рискованное плавание. Ну куда ей теперь идти и зачем. Лучше бы дома подумать-похныкать. Поэтому она недовольно движется к выходу из квартиры. По пути она обозревает карту своего нынешнего положения, ей неуютно и тревожно, как на островке, который с минуты на минуту накроет прибоем, а когда ждать отлива, кто бы сказал?

Не имея ни малейшего представления, куда деваться, Инка заглянула в сумку, выловила оттуда кошелек-камбалу, с тревогой исследовала тертое замшевое нутро, там были еще крупицы тугриков и бумажек, подкрепленных золотыми запасами дальних стран. Но решение принято, в ожидании лифта Инка бездумно, но фигурно ковыряет краску со стены, и в память о ее смятении получается лысое пятнышко в форме медузы.

Вот Инка уже скачет мимо упрятанной за журнал вахтерши, пулей вылетает из скрипучих исцарапанных доисторическими письменами дверей. Она ненадолго останавливается под козырьком подъезда, раздумывая, не вернуться ли за зонтиком, а то тут такой ливень, но, махнув рукой, отдается воле стихии, смело шагает прямехонько под дождь, в чистый, сырой озоновый воздух, от которого легкие удивились: неужели такая свежесть еще возможна где-то на Земле.

Осыпаемая на ходу каплями, она продолжает рыться в необъятной хранительнице барахла, что таит в закромах много стоящих и не стоящих ни гроша вещиц. Инка находит пудру, трубку, огрызки помад, осколки зеркалец, бумажки, давно потерянные пилочки, щипчики, ссохшиеся пастилки и вот извлекает на свет дневной из темноты сумки перышко ястреба, что однажды опустилось с неба к ее ногам. Инка разглядывает перышко, кепа-рожок дудит грустную песнь в ее груди, а ястреб с кольцом Уаскаро на лапке кружит где-то над полями. Но цветок фасоли строг, не дает остановиться и подумать, и она продолжает идти под дождем, жалея, что Уаскаро нет рядом и никто ничего не советует, никто ничего не объясняет. Чувствует себя Инка в дурацком положении, что всегда бывает, если идешь, сам не зная, зачем и куда, поэтому судорожно ищет для своей прогулки под ливнем цель. Она вспоминает, что стены ее квартирки голые, холодные, не согреты ни коврами, ни шкурами, как горные наделы, ожидают своего часа. Стены Инка берегла, надеясь, что когда-нибудь удастся купить домашний кинотеатр и посмотреть фильмы о косулях, бобрах и ястребах, живых и диких. У гуанако и страусов, свободных от клеток, самые счастливые и красивые в мире глаза, в них стоит заглянуть, и посредничество хорошего телевизора с крупным и плоским экраном может здорово обогатить впечатления. Фильмы о природе могли бы здорово скрасить Инкину жизнь, ей нравилось, что лесные, горные звери и те, что пасутся возле рек и озер, не знают зависти и зла, едят друг друга только от голода, не задаются и не хвастают по пустякам. Инка тоскует по дикой природе, по нехоженым лесным чащам, скучает по предгорьям и задумчивой зелени рек, но не может она даже мечтать, что когда-нибудь туда попадет. А кинотеатр она теперь купить не надеялась, теперь она не знала, что будет пить и есть через пару недель. Предчувствуя муки нехватки денег наперед, чтобы как-нибудь скрасить голодные безработные вечера, она решила купить большущую карту звездного неба. Вот и сыскалась цель для прогулки, к тому же можно было на время выйти из игры в оплакивании гибели «Атлантиса» и своей печальной безработицы, можно было пока не замечать, что направление ветра поменялось, и не волноваться, что близок день, когда придется тянуть корабли на бечевке.

Позволив дождю смыть с себя печаль и пыль, Инка старалась двигаться плавно, словно сдавала долгожданный экзамен. Шла она по стрелке, разрешая ветру надувать сарафанчик желтым парусом, трепать волосы и отнимать у худенького тельца остатки тепла.

Ручьи текут вниз по улице, а сочные капли дождя – разбиваются об асфальт и мелкими брызгами разлетаются во все стороны. С радостными воплями шлепают прохожие по щиколотку в воде, прикрывшись кто сумкой, кто целлофановым пакетом, а пугливые и суеверные люди в страхе озираются на гром, который бурчит из большого глухого барабана небес.

Фыркают мокрые джинсы, хлюпают юбки, неуклюжие прыжки разбрызгивают лужи, визг заглушает шум дождя, и только разноцветные бабочки-зонты пролетают с чинным достоинством. Машины плывут в потоках улиц, обдавая прохожих брызгами из-под колес, а небо цвета мокко с черничным сиропом нахмурилось, словно город спрятали от Солнца под чехлом из толстого брезента.

Инка послушно идет по указателю, старается не уклоняться от заданного направления. Она вымокла, с сарафанчика капает не меньше, чем с карнизов и козырьков, кофточка отяжелела, потемнела и превратилась в щедро смоченную губку. Инке хочется отругать себя за всю эту бестолковщину, но она твердо усвоила: «Не высказывайся на пути», – и это удерживает ее и не дает еще одной грубости просочиться в мир.

Но недолго Инке удается соблюдать плавные, размеренные движения. Выйдя на проспект, она не выдерживает, срывается на бег и, с визгом перелетая через лужи, рывками, пунктиром, скачками и прыжками дикаря, приближается к задумчивому и усыпленному дождем сердцу мегаполиса. Океан Людской заметно убыл, редкие прохожие встречаются на пути, и те бегут к укрытию. Машины, помахивая дворниками, пронося мимо тепло, музыку и сонные изнеженные тела ездоков. Инка так слушалась указателя, что даже пересекла крупный газон, зеленеющий прической-бобриком и редкими лютиками-цветиками среди канав и глины. Там ноги ее разъехались, мокасины заметно прибавили в весе, обросли внушительной подошвой из земли и травинок. Вскоре Инка стала похожа на замороженного цыпленка, тельце ее дрожало, а улицы намекали на приближение к центру запахами жаркого, мясным дымом, черным ароматом кофе и ванильным ветром, а также пестрыми козырьками магазинчиков, зеркальными окнами офисов и контор. Окраинные дома-времянки, симулянты жилищ, известковые ракушки-дома, пристанища на одну жизнь-ночь для случайных, нечаянных людей таяли, пятились в глубь переулков, терялись за гордыми зданиями из серо-бурого камня. Все чаще на Инкином пути попадались новенькие пластмассовые особняки, пахнущие краской, стеклянные новостройки, что похожи на яркие брелоки-безделушки и готовы приютить в свои извилистые пещеры сотни никому неизвестных и бесполезных контор, консалтингов и офисов.

Инка бежала быстро и хотелось бежать еще быстрее, оттолкнуться и улететь прочь, куда глаза глядят. Но улететь прочь не удавалось, сил не хватало и духу тоже, зато ноги согрелись, разбрызгивали капли-осколки луж вместе с отражениями домов, сворачивающих вбок улочек, дворов-ущелий и побрякушек в витринах. Бежала Инка, капли в разные стороны разлетались с ее желтенькой кофточки и сарафана. Плечико ее оголилось, мокрые волосы слились, легкие, незатейливые мазки макияжа давно смылись дождем. Бежала Инка, на ее щеках наметился румянец, в горле – небольшой морской еж в груди – волнение от пережитого, золотая пластинка плясала на ее шейке, рассыпая по сторонам тусклые отблески, а сердце скакало, как гуанако по камням. В голове проснулась умная мысль: «Уаскаро, Уаскаро, ты ошибся. Не надо было меня замедлять, эта заумная осторожность мне ни к чему. Я – лепешка из другой муки. Надо было подтолкнуть меня, вскинуть вверх, придать смелости, чтобы я сорвалась и полетела…» Такие астероиды-думы проносились, сталкивались, потом уже крупицы, а вскоре и вовсе пыль закружила в ее голове настоящим торнадо. Дождь упрямо преследовал, восполняя рассыпанные с сарафанчика капли новыми. По проспекту проносились ездоки-хамы в натопленных салонах, они накрывали Инку с головы до пят лохмотьями грязных брызг и за это обжигались, замечая в зеркале заднего вида, как девчонка посылает вслед безупречное SOS-I на языке резких жестов и гневных прыжков.

На одном конце города дождь выстукивает по карнизам, колотит по стеклам, мечтательно щелкает и загадочно цокает. На другом тучи истощили обиду на весь мир, на лужах круги поредели, но изредка падает запоздалая, зазевавшаяся капля. Потом все немного утихло и замерло. Одна из туч треснула, болезненный, слабый выглянул в щель клочок неба, вырвалось из западни Солнце Над площадями и скверами города перекинулись две радуги. Прохожие не спешили выходить из укрытий, еще покапывало с карнизов, с листвы и запахло зареванным фиолетовым небом.

Улицы пусты, толпы Океана Людского прячутся под козырьками и в подъездах, не имея оружия защититься. Некоторые проницательные прохожие запаслись на случай дождя, нет да и проплывет по улице, не спеша, синий, розовый или сочно-зеленый цветок зонта, а иногда деловито прошуршит спешащую, нетерпеливую песнь сиреневый дождевик, голубой непромокаемый плащик. Какая-то совсем мокрая девушка легонько бежит на худых ножках, да так быстро, почти летит, она в коротеньком сарафанчике, и кофточка промокла насквозь, а волосы слились в шлем. Она бежит, улыбается и жадно вдыхает светлеющее небо. Она одна несется по улице, и ее прыжки по мокрому асфальту служат сигналом для многих, что можно выбираться из укрытий.

Инка запыхалась, остановилась, а недалеко по странной случайности нашелся книжный магазин. Входя в стеклянные двери, она пригладила волосы и смахнула с ресниц капельки дождя. Тут золотая пластинка поймав Солнце, блеснула у нее на шее, ослепила ярким лучом московского аборигена, что стоял в дверях, не решаясь высунуться из укрытия, и держал на оттянутых руках целую колонну новеньких толстенных книг. Он зажмурился, не успев понять, что это его ослепило. Инка окинула любителя книг безразличным взглядом, не ожидая увидеть ничего волшебного. Парень, прислонив нос к стеклу, наблюдал за истощившемся дождем, он не показался Инке интересным, какой-то ботаник в очках, стоит в обнимку с целой кучей новеньких книг, боится намокнуть и простудиться, старается, чтобы проходившие мимо не попортили переплеты. «Фу», – подумала Инка. Но все же, по недавно приобретенной привычке не верить первому впечатлению, а искать ключи и намеки на волшебство в любом прямоходящем, она окинула парня еще одним безразличным взглядом с головы до пят, убеждаясь, что ничего-то хоть капельку чудесного и отличительного в этом ботанике нет. Хотя, постой, почему же тогда на его рюкзаке, по школьной привычке разукрашивать рюкзаки, нацарапано astrohomo.ru? И этой надписи черной тушью вполне достаточно, чтобы Инка застыла в дверях, преграждая путь рвущимся на свободу, под свежее послегрозовое небо. Это astrohomo.ru подействовало хлеще любого заклинания: она остолбенела и прищурилась – точно, не ошиблась ли? От усиленного внимания ботаник поежился, словно ему за пазуху пустили мышь, которая энергично разведывает пространство под его рубашкой.

Убедившись, что не ошиблась, Инка кивнула на рюкзак и веско поинтересовалась, откуда абориген столицы знает про astrohomo.ru. Парень от неожиданности вздрогнул, и колонна книг выскользнула у него из рук. Подбирая почти не попорченные, а так, немного забрызганные кирпичи-тома, Инка получила робкий ответ, из которого следовало, что это очкастое, подмокшее существо в стареньком шарфе и есть Звездная Пыль. Тут Инка потеряла остатки важности и совершенно по-дружески объявила, что она – постоянный гость и единственный почитатель сайта. Она смягчилась и с мирной улыбкой, не предвещающей опасности, помогла уложить кирпичи-тома в рюкзак.

В тот день утром Звездная Пыль поймал на себе жалостливый взгляд тетки и уловил ее тихое нытье:

 – Ты очень бледный, давай-ка, пойди проветрись, только не домой в духоту, а пройдись, воздухом подыши. Нет, я не как с маленьким, это задание, зайди в книжный, купи мне русско-испанский разговорник, хочу в Испанию летом рвануть. Работы сегодня немного. Иди-иди, пройдись-ка, а то ты совсем зеленый.

Она нежно взяла его за запястье, как берут непослушных детей, вытащила из-за рабочего стола и еще раз покачала головой. Игру в заботливую тетку прервал телефон. Она мгновенно превратилась в начальницу, хлесткими сухими вопросами подавила звонившего, а ее лицо стало неузнаваемым и чужим. Звездная Пыль не переставал удивляться, как точно срабатывает теткина мимикрия под женщину-грозу. Откуда им, этим сусликам, дрожащим перед аспидом, знать, какая она, его тетка. Какая она, когда сбросит с себя змеиную кожу и усталой зверушкой пробирается на стареньких «жигулях» по темным, тревожным переулкам к пустой квартире.

Выполнять монотонную работу, казаться услужливым в тот день было ему особенно невмоготу, он послушался тетю, набросил рюкзак на плечо, намотал шарф, ответил на завистливый кивок еще не расшевелившегося с утра напарника и тихонько побрел к выходу. Уже много дней Звездная Пыль чувствовал себя совершенно разбитым. Он шел от работы произвольно, не задумываясь, куда и зачем. Небо кривило гримасу, все настойчивей расставляло мокрые точки и запятые на пиджак опечаленного астронома.

Прибавив шагу, Звездная Пыль поглядывал по сторонам, не видно ли книжного, а сам ломал голову над загадкой: куда делся постоянный и единственный посетитель сайта, что могло случиться, стало скучно и тесно на маленьком astrohomo, показалась ветреной и скудной лента статей. Глубоко задумался Звездная Пыль, а тут еще совершенно некстати разразился такой ливень, словно опрокинули целое море, море упало, забрызгало астронома с головы до ног, закапало очки, утяжелило и сделало холодным пальто, захлюпало в ботинках, потекло по спине.

Небо потемнело, стало вечерним, хныкало, а само готовило новые и новые бочки, которые вот-вот опрокинет на головы прохожих. Посыпались ветки, подмокший мусор закружился в урагане. Звездная Пыль заметил неподалеку вывеску «Книги» и поскорей, сгорбившись под ударами капель, бросился к стеклянным дверям книжного, стараясь не натыкаться на бегущих врассыпную прохожих, лавируя, чтобы эти испуганные люди спицами разноцветных зонтов не выкололи ему единственный глаз. Как-никак без последнего глаза астрономия не получится, да и вообще: без глаз жизнь – дрянь и Солнца не видать.

Попав в укрытие, Звездная Пыль стряхнул капли и нырнул внутрь. В тепле мокрая одежда стала еще неуютней, но через пару мгновений он забыл обо всем на свете, скрючившись в три погибели перед полками с томами по астрономии. Дождь, мегаполис, слякоть и визг за окном потеряли для него всякий смысл, а бледные щеки порозовели. Чтобы спокойно полистать шершавые страницы, пахнущие краской, картоном, клеем, он забился в уголок и, словно в библиотеке, пробегал глазами содержание, заглатывал наскоро текст.

Все еще шумел дождь, а Звездная Пыль с целой стопкой разноцветных томов, среди которых был и разговорник для тетки, продвигался к кассе, раздумывая, останутся ли после этого деньги или придется до конца месяца заглядывать в кабинет тетки под разными предлогами, а она уж обязательно усадит перекусить.

Расплатившись за невысокую колонну книг, Звездная Пыль терпеливо дожидался просветления на небе, прижав лицо к стеклянной двери. Он наблюдал, как текут вниз по улице ручьи, а сочные капли дождя – разбиваются об асфальт и мелкими брызгами разлетаются во все стороны.

А через десять минут Инка и Звездная Пыль, как давние знакомые, шли по городу. Небо просветлело, виноватое, имело заплаканный, но сияюще-голубой оттенок, что предвещало ясную, звездную ночь, а воздух был сырой, насыщенный и ароматный, как свежевыжатый сок.

Звездная Пыль рассказывал про Венеру, а Инка поправляла: Венера больше похожа на звезду с взъерошенными голубыми волосами, встряхивает ими на рассвете и роняет на Землю росу. Инку совершенно не удивляло, что они так нечаянно встретились с астрономом, а разве могло быть иначе, ведь бредущие по Звездной Реке рано или поздно встречают друг друга.

Они перескакивали через зеркальца луж и болтали о стареньких телескопах, с этими старенькими телескопами, как и на плотах с тростниковым парусом, – далеко не уедешь. Потом они вспомнили о старых быкадорах, которые выкупают названия звезд и пачкают карту неба именами своих любовниц, собак и лошадей. Инка поправляла, что правильнее не Млечный Путь, а Звездная Река, по ней бродят души умерших и живых, и Звездная Река сближает всех стоящих в ней по колено. Астроном притих и не возражал, с улыбкой слушая сказки о том, что удобнее измерять градусы звезд ладонью, что Сатурн – жестокий старик с посохом, отец времени, и если носишь его знак на шее, то время можно обмануть. Инка осмелела, пользуясь ласковым вниманием Звездной Пыли, объясняла, что ведет происхождение от Солнца и национальность ее от Солнца, поэтому от нее иногда разбегаются в разные стороны блики и солнечные зайчики, один из которых едва не ослепил астронома в книжном. На это ее ученый собеседник ничего не отвечал, а про себя думал, что, конечно, такие сказки бесполезны, как паруса, шитые из плащей, но как-то мило завораживают, высекают улыбку в душе и на губах.

Подобно плывущим вниз по реке на лодках и плотах, они отдались воле течения и до полуночи пили густой и крепкий кофе на кухоньке Звездной Пыли. Тут уж настала его очередь в состязании великих языков-сказителей, и он бойко поведал о недавних исследованиях космоса, о солнечных пятнах и о десятой планете из голубого льда. Было ему с Инкой на удивление легко и тепло, как будто из холодной чащи вышел на полянку, сел у костра и протянул руки к огню. Они мастерски поглощали кофе, молниеносно опустошили кофейник, пришлось намолоть еще зерен, и древняя кофемолка шаманила-громыхала на многие этажи. А варили новый густой, как ночь, отвар в большой алюминиевой кастрюле, неухоженный вид которой выжал бы слезу у самого бессердечного и жестокого дикаря-каннибала. Инка похлебывала осторожно, чтобы не обжечься, слушала про Вселенную, потом делала вид, что слушает, а сама осторожно, с нарастающим интересом и тревогой изучала окрестности тесной и давно неприбранной квартирки астронома. В этом строгом, пустынном жилище, не ждущем гостей, была всего одна пара тапочек, распотрошенных не то грифами, не то шакалами. Да и букет ароматов пыли, какого-то несъедобного масла, гуталина, тины указывал на то, что в квартирку никогда не ступала женская нога. Все в необитаемом женщинами острове удивляло по-холостяцки незамысловатым ландшафтом. В коридорчике не было зеркала, зато вдоль стен громоздилась нерушимая пирамида фанерных коробок, на ступеньках которой таились отвертки, лупы, сверла, газетки, значки и ключи. На кухне шторка на веки залатана толстенной шерстяной ниткой, а доисторическая клееночка обильно изрезана ножом по живому и в двух местах аккуратно прихвачена изолентой. Инкино сердце сжалось окончательно: в приоткрытую дверь старенького холодильника она заметила баночку с супом, на которую рукой заботливой мамы или любящей бездетной тетки резинкой намотано послание, и гласило оно: «Съешь не позже 21, обязательно разогрей, зря не кипяти». Быт и нравы необитаемого женщинами острова произвели на Инку неизгладимое впечатление, она расстроилась и погрустнела, напрочь прослушав рассказ про недавние астероидные дожди и про последние метеориты. А полночь уже миновала, наступило время медленных, тревожных движений, ведь когда Земля отворачивает лицо от Солнца – все другое, все не так: недосказано, загадочно, и можно понимать друг друга без слов и без знаков. Второй кофейник опустел, сердце забилось, пробужденное кофе, вдохновленное для многих важных дел и открытий. И пришло время перемещаться. В комнате, где они исчезли, затворив за собой дверь, было тихо. Лишь изредка раздавался усталый Инкин голос, она жалобно умоляла: «Дай», а потом нетерпеливо шептала: «Ну дай, пожалуйста, чуть-чуть». В комнатке все шерстинки, вся пыль, спутанные волосы Звездной Пыли и приглаженные дождем волосы Инки пахли густым, горьковатым кофе. Когда Инка трясла Звездную Пыль за плечо, когда она недовольно вонзала в его кожу короткие, острые ноготки, запах кофе оживал с новой силой и пел бессонную, бодрую песню. Ненадолго наступала тишина. Потом и Звездная Пыль тихонько умолял: «Ну дай», – и, дотронувшись до Инкиного плеча, умилялся ее худобе.

Эту ночь ни он, ни она не сомкнули глаз. Когда Венера стала расчесывать взъерошенные волосы и ронять на Землю росу, когда Бог Мира вылил в блюдце ночи молоко, они еще не легли, и кровать Звездной Пыли встретила новый день несмятой. Ловя последние минуты, они сидели у окна, Инка – в желтеньком сарафанчике, астроном – в старенькой футболке и в тертых, растрепанных вельветках. Иногда, нарушая тишину, Инка шептала: «Ну дай», – и легонько, бочком старалась пробраться к глазу телескопа. Звездная Пыль отрывался не сразу, смакуя последние секунды, он разрешал себя упрашивать, подталкивать, с улыбкой выслушивал грубости и ежился от щекотки. Когда Инка наконец отвоевывала дальновидный глаз, астроном сидел возле нее, брал гитару, задумчиво перебирал струны, наигрывая печальные песни. Небо было ясное, Инка, заглянув в окуляр, уносилась к далеким скоплениям звезд. Она не знала ни их имена, ни возраст, ни кто из них – красный и кто – белый. Не представляла она и размеров этих звезд, где карлики, а где гиганты, понятия не имела, сколько каждой из них суждено мерцать и кипеть. Инка присматривала за небом по-хозяйски, как там поживают звезды-птицы: стриж, кондор и сокол, разлетелись в разные стороны, никак их не найти, уж не обидела ли их злобная Мама Миркук, поедательница звезд. И небо, позволившее заглянуть в свои тайники, так закружило Инку, что совершенно невозможно было оторваться, и Звездной Пыли приходилось настойчиво трясти ее за плечико, худенькое, как у молодой, едва оперившейся цапли. Одинокая Мама Килья неспешно прогуливалась над домами, грустила, зябла и обижалась, что на нее сегодня не обратили внимания. Когда Звездная Пыль отвоевывал телескоп, Инка клала голову ему на плечо и ласково осматривала оспинки и царапинки на круглом лице Мамы Кильи, закрывала глаза, слушала тихие печальные песни и ждала своей очереди. Утро медленно подступало, волоча по небу светлеющий шлейф. Инка согрелась и повеселела, она нюхала день и особенно остро чуяла: ветер поменялся, старый мир остался в стороне. Инка вздыхала: теперь вокруг нее устанавливался другой, еще не знакомый мир – без «Атлантиса», без Уаскаро, и в этом незнакомом мире она должна жить и утверждаться, собирая вокруг себя земли и людей. От этого птица кецаль затянула взволнованную песнь, а в душу врывались восторг, печаль и страх.

Рассвело, звезды исчезли, Мама Килья, закончив ночную прогулку, скрылась из виду. Было около шести, когда Инка и Звездная Пыль, молча, раздумывая об увиденных явлениях, пили кофе на неубранной с вечера кухне. Как ни хорошо было первое знакомство Инки с небом, как ни тянуло ее остаться в этой милой маленькой комнатке со своим новым другом, жизнь трубила в большие морские раковины, призывая что-то делать, бежать, скитаться в поисках работы. Натянув еще сырую кофточку, Инка поймала в ладони бледное лицо Звездной Пыли, посмотрела ему в глаза, не догадавшись, что один из них – ненастоящий. Затем она нежно и повелительно наклонила ему голову. Все это она делала уверенно и плавно, поэтому не оставалось сомнений в правоте ее действий, особенно, когда она легонько, благодарно коснулась губами его лба и без лишних слов выскользнула из квартиры. Звездная Пыль несколько минут топтался на пороге, наблюдая, как фигурка в сарафане, вспрыгивая на ступеньках, уносилась желтой птичкой. Потом он вздрогнул от далекого удара двери, выпустившей Инку на зябкую с утра улицу. Он снова почувствовал себя как потерявшая орбиту планета, не выспавшийся, вспомнил, что нынче не суббота, а пятница, и стал рассеянно собираться на работу, то и дело застывал на месте, растерянно глядел перед собой, как всегда после ночи у телескопа.

Инка спешила домой не потому, что ей нужно было совершить успокоительное омовение под душем. Домой легче притащить и сгрузить всю повозку недавних происшествий. У подъезда хором с какой-то доисторической старушенцией оглашала утренние дворы соседка Инквизиция. Заметив Инку, которая подозрительно рано и подозрительно бледная откуда-то возвращается, соседка позволила старушенции ползти восвояси и двинулась к новой жертве. Бессмысленно было что-то скрывать и тем более не поздороваться с ней. Инка приподняла уголки губ в улыбку, кивнула головой «здрасьте» и виновато, сама не зная, почему, стала оправдываться: «Фирму закрыли, я теперь без работы». Инка знала: новость как на хвосте сороки быстро облетит подъезд и соседние дворы, все их обитатели, знающие и не знающие ее, будут обсуждать на скамеечках утром, вечером и в сумерках, как много фирм ежесекундно рождается и умирает в городе. Инквизиция внимательно вглядывалась в Инкино лицо, стараясь прочитать по нему, что еще из недосказанного произошло в Инкиной жизни, и тоном прорицательницы, всегда догадывающейся о большем, покачав головой, сухо предложила:

 – Как тот, с косичками, встречаешься? Зайди, что ли, дам газет с объявлениями, мне их девать некуда, муж-то приносит с работы и складывает. Сейчас зайдешь или потом?

 – Потом. Нет, давайте сейчас, – зевнула Инка, тронутая неожиданным участием, но все же спрятала глаза от взгляда Инквизиции, рвущегося в глубины. А резкий вопрос об Уаскаро разбудил птицу кецаль и ее тоскующую, пронзительную песнь.

«Уаскаро, Уаскаро, я – молчаливая, покорная планета буду вечно кружить вокруг тебя и, наверное, никогда не смогу приблизиться. Уаскаро, Уаскаро, а как можно тебя забыть, мы тянули кофе во времени, и по сей день горький запах молотых зерен напоминает о тебе, а в дымящейся чашке я вижу цвет твоих глаз».

С такими песнями и со свернутыми трубочкой листками объявлений возвращалась Инка в бедлам-вигвам, но жаловаться не приходилось, ведь за один день она обрела двух новых друзей: Звездную Пыль и ночное небо. При воспоминании о минувшей ночи легкая улыбка-мотылек порхала в уголках Инкиных губ. Но улыбке этой суждено было прожить до боли короткую жизнь, вмиг вся Инкина мечтательность улетучилась, когда оказалось, что один из замков зверски выкорчеван из двери, а другой – сорван. Швырнув на пол газетки и скинув кое-как мокасины, Инка встревоженной птицей полетела обследовать свое гнездо. Она кружила по дому, хотелось ошибиться и вздохнуть с облегчением, но вокруг обнаруживались все новые и новые подтверждения злодейства: на полу там и тут виднелись отпечатки чужих грязных ботинок с рифленой подошвой, сброшенные, порванные амулеты валялись где попало, бусины, как крокодиловы слезы, раскатились по всей квартире. Инка испуганной птицей билась, перелетая с одного места на другое, натыкаясь на новые потери. Тут ее ударил током уж точно крупный электрический скат, убил наповал: тумбочка, где раньше стояла старенькая радиола, опустела, пустое место чудовищно зияло, внушая первобытный, дикий ужас, а подоконник, почему же пуст подоконник, здесь же еще утром был-цвел куст фасоли и белый цветок-кораблик своим носом указывал путь… Холодящий ужас, какой бывает, когда находишь свое жилище растерзанным после вторжения чужих, сковал Инку. Но она оказалась еще довольно крепкой, с каменным спокойствием обнаружила пропажу чемоданов с тряпьем, ни одна жилка не дрогнула на ее лице в ответ на исчезновение ящиков с зимней одеждой. Она лишь покачала головой, обнаружив отсутствие неповторимого вельветового пальто, драгоценного синего пончо и исчезновение коврика с орнаментами и лейки-куропатки. Но когда оказалось, окончательно и бесповоротно, что пробковый божок, напоминающий об Уаскаро, пропал, – Инка расплакалась, упала на диван и спрятала лицо в пыльные подушки, с которых грабители содрали расшитые льняные наволочки.

Немного освежив горящую голову свежим ветром, что врывался в окно, Инка удивилась, зачем этим грязным чужакам понадобилась старенькая, хриплая радиола с оголенным проводом, шепелявая и капризная развалина. Потом пронзительная догадка ударила стрелой в висок – радиолу завернули в пончо гиенины щенки. Когда Инка уже немного остыла и начала дремать, тревога зажужжала москитом у виска, приближаясь все ближе, впилась в висок, укусила и заразила разгадкой.

«Уаскаро, Уаскаро, они ворвались в мой дом не за стареньким пальто и не за синим пончо, они унесли радиолу, а на боку радиолы – самое ценное, что у меня было, – номер твоего мобильного. Уаскаро, Уаскаро, останься я дома, они бы запросто свернули мне шею, как молодой индюшке».

Весь вечер и еще полночи Инка не могла успокоиться, все сильнее душили ее слезы и кололся в горле беспощадный морской еж. Она вздыхала и всхлипывала о том, что, не дай небо, пережить: чужие озверевшие существа ворвались в дом, хватали грязными лапами амулеты, шкуры и подушки, крушили все подряд, искали сокровище, нашли и унесли его с собой. Чужие ворвались в дом, нарушили волшебство, убили покой и унесли самое дорогое – надпись черным маркером на боку радиолы. Теперь жилище – голые стены, холодный, ничем не укрытый пол, разрушенный стеллаж в кладовке, взломанные, опустевшие чемоданы. Инка была уверена: чемоданы, лейку, шмотки гиенины щенки прихватили так, чтобы сломить и унизить ее. Но нет теперь радиолы, нет мобильного Уаскаро, Заклинателя Встреч. И голос-шаман Моррисона, проживающий в радиоле, тоже унесли, ублюдки. И как же теперь дальше и что же теперь будет? Так причитала Инка, расстроенной птицей кружа над разоренным гнездом. Убытки были невелики, но все, что она заработала-наскребла в «Атлантисе», благополучно исчезло, и могучей волной беды Инку сбило с ног, отнесло назад, к самому началу пути. Ночью она, всхлипывая, бродила по комнате, подбирала, сминала в горсть разбросанные амулеты и бусы. Потом, вздыхая, прятала их, как сорванные и увядшие цветы с глаз долой, в чемодан. Горечь и обида жгли ее, она поскорее набивала печальное судно оскверненными амулетами и засунула отлежаться до лучших времен в кладовке. Потом она сидела на диванчике, как в лодке, которая только кажется неподвижной, а на самом деле задумчиво направляется из залива в открытое море.

Хоть тоска и выжигала орнаменты в Инкиной душе, уже ранним утром с энергией восстанавливающего кров после землетрясения, она принялась залатывать свой мир. Вооружившись терпением и дымящимся кофейником, она звонила по объявлениям. Чаще после короткого разговора Инка разочарованно бросала трубку и делала по рассеянности излишне резкий и обжигающий глоток. Но кофе с корицей придавал сил, не позволял пасть духом и опустить крылья, приободренная, она отпускала меткие замечания в адрес обидчиков:

 – Людоеды. Клопы. Анаконды.

Уже полдень, а Инка все еще названивает в разные концы города с терпением голодной пумы. В трубку сипло осведомляются, есть ли у Инки хоть какая-то завалящаяся «вышка», услышав, что никакой, даже самой ничтожно низенькой «вышки» нет, продолжать разговор отказываются, швыряют трубку или гундосят советы заложенными носами. Тем временем в окно врывается полчище кухонных ароматов. Где-то готовят картофельное пюре, пекут пирожки с капустой, жарят рыбу, яичницу с мясом, тушат овощи, запекают рулеты с повидлом, помешивают курицу с грибами – все это приводит в восторг Инкин желудок, извлекая из него отчаянный, голодный рык.

Огромное море профессий раскинулось перед Инкой, было это море обманчиво-спокойно, а на мелководьях не вздумай выкупаться, тоненькие, как волосок, и веселые рыбки вплывут куда не следует и сожрут заживо внутренности. Требовались помощники кондитеров, сварщики, разыскивались целые полки менеджеров по рекламе и стада веб-дизайнеров, отдельные секретарши и сантехники тоже были нужны, но и торговые представители и администраторы складов также с нетерпением разыскивались среди безработного и жадного до заработка люда. Но Инку нигде не ждали. Может быть, на том конце провода чувствовали голодные нетерпеливые нотки в ее голосе или излишние рвение и поспешность вызывали подозрение искателей рабочей силы. Никуда Инка не годилась, даже на должность захудалого сантехника, даже на тертое хиленькое кресло секретарши в контору по реализации пуха и пера домашних птиц. К вечеру ее ухо вспотело и отекло от трубки, в голове отпечатались гудки. Четкие каменные голоса, отшлифованные по форме контор, метали в нее дротики высокомерия и стреляли из пращи отказами. Они допрашивали и обрывали Инку, как хитрые старые рыбы, знавшие сети и гарпуны. Они без слов, по одному дыханию, чуяли фальшь, догадывались о недосказанном, жестоко разоблачали приукрашенное, не испытывая ни капли сострадания. Они стояли на своем крепко, как многовековые каменные скалы, они все, как один, принадлежали к числу знающих, что хотят, поэтому теснили и не желали пропускать негодного чужака в свой мир. Похоже, Инкина лодка села на мель и застыла посреди моря профессий, не двигаясь с места, несмотря на все приложенные за день усилия. А время теперь стало для Инки важнейшим природным ресурсом. Измерялось Инкино время теперь толщиной кошелька-камбалы. За недолгую жизнь этой замшевой рыбки до плачевного дня, когда рыбка окончательно похудеет, опустеет и загнется, надо было найти себе островок в море профессий, хоть какое-нибудь захудалое острие кораллового рифа выгадать. На ужин пришлось грызть сухари с кефиром, холодильник был пуст, как ритуальный барабан, на нем Инка и сорвала все отчаяние, отпечатав на дверце парочку вмятин тревоги и меланхолии. К полудню следующего дня наметилось несколько зыбких согласий, и на бумажке возникла парочка безнадежных адресов, куда надо было скорей тащиться на собеседование. Инка догадывалась, что там никакого улова не предвидится, тем не менее с упорством заядлого рыболова, что втыкает гарпун наобум, она натянула жалкие остатки одежды, которыми грабители побрезговали, пшикнула на затылок экстрактом зеленого помидора и отправилась в город бороться с безработицей.

Стараясь обмануть предчувствия, она двигалась гордо и уверенно, как искатель сокровищ, который не подвергает сомнению карту с указанием клада. Однако вечером, на ходу сдуваясь, как кожаный сосуд, Инка, запыленная и задымленная городскими ветрами, возвращалась домой ни с чем. Поддержав себя сухим картофелем и вялой сосиской, она засыпала, встревоженная наметившимся худением кошелька-камбалы. В темноте опустошенный бедлам-вигвам и так-то производил плачевное впечатление, да еще Инка предчувствовала: к дому подступают голод и нищета.

Так и в таком духе пролетела неделя. Предчувствия не обманули, кошелек-камбала худел, уменьшался, содержал в своем животе лишь несколько крупных родных купюр, о чужеземных бумажках и говорить не приходилось – все вытянул натуральный обмен. Кошелек стал подвижной маленькой рыбкой, эта юная и беспечная камбала зарывалась за подкладку сумки, всегда не вовремя пропадала, стараясь спрятаться и отлежаться, но худела с каждым часом все больше. Негазированная родниковая вода, песочное колечко, земляные орехи, дорога на бесполезное собеседование, дорога на другое бесполезное собеседование и на третье собеседование, которое точно так же не принесло результата, новые газетки с объявлениями – все это истощало Инкин кошелек, обедняло ее обеды и ужины, а о завтраках приходилось как бы случайно позабывать. Инка старалась игнорировать голод как каприз природы, как водопад, рядом с которым живешь и привык, но голод был сильнее. Он окрашивал Инкины щеки и кожицу над ключицами в зеленоватый цвет, накладывал на веки иссиня-черные тени, придавал походке мечтательную шаткость, а самообнаружению – легкость маленькой птички. От голода Инка казалась беспокойной, глаза ее воровато блестели, движения были юркие и резкие, а речи немногословные, тихие и неуверенные, это очень мешало войти в доверие, настораживало и пугало работодателей, сеяло подозрения и колебания. Все чаще Инку выпроваживали ни с чем, швырнув в спину безнадежное: «Мы подумаем, и вам позвонят». Но никто, конечно, не звонил. Однако нельзя сказать, что в Инкину жизнь нагрянула полярная ночь. Как раз наоборот, дома к ее приходу покорно молчавший телефон начинал шуметь, и тихий, успокаивающий, как коренья бузины, голос Звездной Пыли освещал потемки безработицы и отчаяния, а коротенькие справки о состоянии Вселенной придавали сил для новых скитаний по собеседованиям.

Силы были ей ох как нужны, хотя бы чтоб преодолеть бесконечные коридоры с Водами Эмульсионки и отыскать нужную дверь. Силы нужны были, чтобы избавиться от удручающих, холодящих тело воспоминаний. Навязчиво всплывала в памяти девушка-тростник из крупной компании, торговавшей недвижимостью, которая сначала согласилась, а потом передумала и, покрикивая, выставила за дверь. Перекрывали кислород полуголые груди женщины-козы из процветающей мебельной фирмы, которая, с порога вскользь глянув на запыхавшуюся Инку, тут же хлестнула отказом. Больнее всего царапали Инкину кожу ритуальные ножи маникюра незабываемой начальницы, которая вертела перед смущенной Инкой брелоком-пенисом. Принадлежала эта воительница к племени жестоких и бессердечных каннибалов. Язык, образ мысли и традиции этого племени покрыты густым, непролазным туманом, и пойди разберись, как им угодить. Не давая жертве сориентироваться и что-либо для спасения предпринять, агрессивная начальница, жадная до свежей крови, загоняла дрожащее самообнаружение в землянки и подвалы, резала Инку по живому, беспорядочно кромсала и пожирала заживо, стыдя за полную непригодность к работе в крупной фирме по производству косметики для интимных мест. Тут силы и покинули Инку, она заглянула в сумку, извлекла раковину чулуп-уфанью, дунула в нее и выпустила чарующую песнь. Надежно и надолго окаменев, злосчастная начальница не нашла, чем бы оборониться, стояла и беспомощно размахивала руками. А Инка, упрятав музыкальный инструмент до следующего подходящего случая, уже петляла по коридорам-сорнякам, по коридорам-вьюнкам, где совсем не хочется затеряться, но почему-то получается легче всего. На ходу она бранилась и отсылала целые племена в самые неподходящие для жизни места, но ссылки эти не помогали трудоустройству, не проясняли мо2рок ближайшего будущего. Когда же Инка наконец вырвалась из зеркального здания на волю, ветерок фамильярно ворошил ей волосы, вплетал ленты ароматов от ближайших харчевен и баров, не освежал, а пробуждал аппетит и заставлял шевелиться. И все же ни голод, ни безнадега, ни унижения не могли Инку сломить, и свою тертую шкурку она бы не променяла ни на одну из тех роскошных драгоценных пушнин, что движутся по проспекту в «ниссанах» и «вольвах». Шкурку свою захудалую Инка со скрипом решилась бы поменять только на оперение живого и здорового Джима Моррисона, и то с условием, чтобы в горле проживал голос-шаман а в голове – складывались песни.

Но главное – ни тревога, ни грусть, ни угроза безденежья не могли помешать Инке находить волшебное на Земле и на небе. Спеша по тропе на новое собеседование, она вылавливала среди облаков свежий голубой лоскут или выхватывала то прекрасное и недостижимое место, где вдалеке небо трогает покорную Маму-Землю. Небо это теперь для Инки не чужое, а родное и близкое, за ним обязательно нужно приглядывать ночью в глазок телескопа, чтобы сторожить и беречь. И, убедившись, что красота не покинула мир, вспомнив, что есть еще волшебные, чудные места на планете, Инка вновь загорается желанием жить. Она сжимает в кулачке похудевший кошелек-камбалу, суетится, ободряет себя, спешит на следующее собеседование, хоть и предчувствует: этот унизительный ритуал и на этот раз не принесет ни надежды, ни облегчения, как глоток морской воды в жажду.

Шестой день Инкиных скитаний по собеседованиям тихонько струился к вечеру. Радостные, но утомленные люди бойко двигались с работы к магазинам. Океан Людской волновался легкой рябью, как после пронесшегося у берега парусника. Инке казалось, что она одна устала так, словно пешей прогулкой пересекла земной шар, безостановочно бредя по воде и по суше. Шестой день скитаний по разным компаниям, фирмам, конторам не принес никакой надежды.

Остался последний адрес. Инка быстро нашла нужный офис в глубине сиреневого коридора с черными истуканами железных дверей. Пришлось долго топтаться на пороге, опустив голову и скрестив на груди руки – правую над левой, ждать, когда начальник по набору кадров, медлительный божок безразличия, снизойдет до беседы. Войдя в переговорную, стены которой украшены алюминиевыми пластинами, Инка почему-то потеряла дыхание. Вроде бы надо уже привыкнуть к ритуалу собеседования и входить смело и бодро, но почему-то силы отказали. Не спасала даже предстоящая радость этого сумбурного дня: ночью Звездная Пыль собирался приступить к наблюдению планет и пригласил присутствовать и помочь. Инке не терпелось закончить это последнее собеседование, но тщательно выбритый кроманьонец за сорок, закованный в костюм, полчаса допрашивал Инку об ее судьбе, жестами выдавая старого быкадора без средств. Полчаса Инка металась, судорожно подбирая тот единственно правильный ответ, который от нее хотят услышать. Все это давалось ей с трудом: она врала, задыхалась, путалась, краснела, чесала коленку, порывалась вдохнуть, но не могла. Инка чувствовала, что уже раза два поймана на лжи, она теребила краешек косынки, сжимала худенькую камбалу-кошелек с мелкими бумажными купюрами, терялась и, наконец, запутавшись окончательно, замолкла. Истукан каменным голосом объяснял, что покушения на чужое время могут ей дорого обойтись, а она, оставив без особого внимания его наставления, выплыла из переговорной. Осыпая ее затылок пеплом высокомерных замечаний, обиженный быкадор, как камень из пращи, пульнул вдогонку, что ему Инка не пригодится даже как уборщица туалетов.

Она уклонилась от плети советов, увернулась от камня оскорблений, обрела вдох и выдох. По коридорам и лестницам выбралась на улицу, постаралась стряхнуть с души валун безработицы и заспешила радостно на легоньких, худеньких ножках. Она щедро выпотрошила из кошелька-камбалы две потертые десятирублевки – на баранки. Она суетилась, как можно киснуть, когда у нее в городе есть друзья: Звездная Пыль, ночное небо и Солнце. Инка совсем забыла за эти дни и только теперь припоминает: Солнце всегда рядом, вон оно сияет в небе Только кажется, что оно застыло и отдыхает, на самом деле крутится как угорелое, спешит, несется по своей орбите. А Венера с взъерошенными волосами, Земля в голубой косынке, громада-Юпитер, Сатурн с посохом, всякие безымянные камни и пыль пляшут, как задумчивые шаманы, чтобы Солнце не скучало, чтобы оно не болело. И танец их происходил во время позорного собеседования, не прервался, даже когда быкадор кричал, не прекратился и сейчас, не оборвется и впредь. Потому что каннибалы-начальницы, козы-секретарши, стервятники-менеджеры и людоеды-маркетологи перед Солнцем – пыль и нечего о них вспоминать.

Так Инка постановила и еще решила, что лучше всего – великодушно предать забвению прожитый день. Так она и поступила, поскорей скинув его в братскую могилу безвестных и ничем не примечательных мумий-дней, каких, увы, немало наберется за жизнь. Освободившись от мертвого груза, она просветлела лицом, утратила сутулость спины и обрела легкость походки. Почти счастливая, не шла, а летела, легонькая от голода и от нетерпения скорей встретиться с ночным небом. Победоносно ворвалась она в хижинку остановки, завоевала лучший кусочек лавочки, уселась и дала наконец отдых гудящим ногам. Никто не помешал ей, никто не воспрепятствовал ее вторжению, ведь остановка была пуста, видно, автобус проглотил всех и недавно ушел. Инка с блаженством вытянула затекшие ноги, в которых жужжали и сновали тучи мошкары, припала разгоряченным виском к холодному поручню, не высказывалась, а провожала машины, снующие туда-сюда по шоссе. И так заразителен был ее молчаливый отдых, что старина Сатурн видно, тоже замечтался и забыл выдувать время из своего посоха.

Совсем рядом зацокали, да так громко и тревожно, что спугнули стайку воробьев, купавшихся в лужице, старина Сатурн хлопнул себя по лбу, опомнился и начал энергично выдувать время, а Инка недовольно огляделась по сторонам, желая узнать, кто это шумит и нарушает зыбкое, израненное в собеседованиях самообнаружение. Прямо на Инкиных глазах в хижину остановки уверенно врывается девушка, кожа у нее цвета кофе со сливками, а улыбка такая милая и мирная, что пришлось потесниться, подвинуться. Хитрюга с наивным видом отвоевала большую часть скамейки, присела и рядышком бросила мягонький, полупустой рюкзачок. Кожа у нее действительно цвета чуть разбавленного сливками кофе и пахнет сладкими цветочками ванили. Автобус все не приходит, ну и пускай, наблюдать за незнакомкой интереснее, чем за дорогой. Инка покосилась на острые, как дротики, и тоненькие, как рыбьи косточки, каблуки: как они только не ломаются, смуглянка маленькая, зато пухленькая, бойкая. Вертится, смотрит по сторонам, расчесала пальцами гриву, пригладила лохмотья волос, что падают на скуластое, пряное лицо, в рюкзачок заглянула, нацепила заколку-цветок, отцепила заколку-цветок, почесала плечо, ремешок на босоножках поправила, сложила ладони лодочкой, сжала коленками, покачивается-греется, тихонько напевает и улыбается чему-то своему. Инка притаилась рядышком, воспользовавшись мимолетным спокойствием соседки, занялась изучением чудного замшевого платьица, коротенького и тесного для такой сдобной фигурки. Тут настало время всхлипнуть по разнокалиберным лупам, охнуть по расхищенным ящичкам, комодам и чемоданам, хорошенько взгрустнуть о давних скитаниях по магазинам центральных улиц мегаполиса. Инка, видимо, вздохнула громче приличного, девушка вздрогнула, жемчужинки-зубки блеснули в миролюбивой улыбке, и надо сказать, оружие это было непобедимое. Инка смутилась и потупилась, но это не помешало ей бросить последний, не лишенный зависти и тоски взгляд на замшевое платье. Она хотела потопить прощальный горький вздох и заняться проводами машин туда-сюда. Но что-то помешало ей воплотить задуманное, Инка запнулась, отбросила всякое приличие и беспорядочно замахала ручонками, подобно всем утопающим, которые спасают сами себя. Тонула Инка в волнах восторга, укрывшего ее с головой, захлебываясь от радости, только и могла промычать нечленораздельное, древнее как мир: «У-у-у-в-а-у-у!»

Смуглянка ничего не понимала, но всем своим видом хотела сказать, что готова радость разделить и восторг поддержать: всплеснула руками, улыбнулась и ожидала, что же будет дальше. Надо сказать, немало волшебного платью и всему облику девушки придает смешная меховая штуковина на шее, что раскачивается при малейшем движении на тоненьком кожаном ремешке. Инка присмотрелась: кусочек волчьего меха, расшитый черно-белыми пуговицами, золотистыми и бирюзовыми бусинами. Сомнений и быть не могло – в долине меж высокогорными грудями незнакомки залегает амулет и этот амулет – детище Инкиных рук, исколотых под рабочим столом в «Атлантисе», маленькое событие одного суетного дня, что покоится в братской могиле бесполезных, никчемных дней. Не этот ли самый амулет Инка однажды сняла со своей худенькой шейки и протянула Уаскаро: «Не подойдет в подарок племяннице?»

Девушка ничего не понимала, от души смеялась за компанию и с интересом следила за Инкой зелеными глазищами ламы. Она была не из робких, с доброй улыбкой рассматривала диковинное существо, тактично не замечала взъерошенные волосы и предметы одежды, подогнанные кое-как в пестрый ансамбль. В один миг тяготы недели собеседований и полуголодные скитания по городу в поисках работы отступили, Инка забыла обо всем на свете, осмелела, вскочила, коснулась смуглого плеча девушки и скрепила догадки уверенным утверждением:

 – Ю – Азалия.

Услышанное сбило соседку с толку, она вспыхнула, дернулась, на всякий случай схватила рюкзачок и прижала к себе. В общем, проверку неожиданным выдержала она сносно, а потом молча и недоверчиво слушала Инкины витиеватые объяснения. Она, по-видимому, мало что поняла из щебетания утопающей в восторге Инки, но зато узнала незабываемый рукодельный английский, который если раз слышал по телефону, вовек не забыть. Прилив неловкости начал медленно рассеиваться, Инка убедилась: перед ней Азалия, кто бы мог подумать, вот она, оказывается, какая.

Они обе так разволновались, что не мешало немного пройтись, проветрить горящие, дымящиеся головы, тем более что автобусы дружно вымерли в этих местах. Азалия с готовностью вспорхнула и энергично зацокала рядом. Они быстро петляли по улочкам, срезали углы, крупными и мелкими зигзагами передвижений украшали бульвары и площади. Сначала вблизи Азалии самообнаружение подкачивало: Инка, обезоруженная ласковой улыбкой, запиналась, заплеталась, не успевала собрать горстку нужных слов, покашливала и вспоминала, как в стародавние времена предки советовали: «Нечем заняться, учи языки». Очень нелегко было заплетать слова в косы и расплетать услышанное, но тут в дело пошли вспомогательные телодвижения, жесты и рисуночки мыском на земле. Постепенно Инка освоилась и с осторожностью змеелова, который запускает руку в мешок с добычей, стала хитрыми намеками подталкивать разговор к нужной теме. Она так старалась не ошибиться, так боялась спугнуть откровенность, что неожиданно для себя стала двигаться плавно и медленно, все тело ее струилось мягко и бесшумно, словно пума выбралась на ночную прогулку. Шаг за шагом, улочка за улочкой, как плот из веток тростника, сложилось: Уаскаро исчез десять лет назад, поиски не дали никаких результатов, шептались, что его украли горные духи, потом шептались громче, обвиняли во всем старшего брата, отца Азалии, шушукались, что всему виной – деньги, земли и стада альпак, а некоторые говорили в полный голос, даже кричали, что Уаскаро сбежал куда-то, там ему легко и свободно, и правильно сделал. Азалия слышать не хотела, что Уаскаро – Заклинатель Встреч, она грустно улыбалась и качала головой: это дядя-то Уаскаро – Заклинатель Встреч? Подумать только, и кто только мог такое наболтать. Если действительно, как ты говоришь, что вы познакомились недавно, значит, он просто сбежал от нас. Вроде бы он с детства мечтал жить там, где снег. Азалия грустно пожимала плечами, при этом амулет на ее груди раскачивался, как маятник.

«Уаскаро, Уаскаро, она не верит, что ты Заклинатель, но это пройдет, это поправимо. Но теперь я, кажется, догадываюсь, к кому летел твой задумчивый взгляд».

В шатре-киоске на горстку медных монет они выменяли два дымящихся бумажных стаканчика, присели в тенистом скверике, тянули кофе с корицей, грызли баранки и говорили о разных пустяках, а скамейка, как лодка, вплывала в сумерки. Потом Азалия прищурилась и, совершенно не заботясь об осторожности, безо всяких намеков и ухищрений забросала Инку острыми и прямыми дротиками-вопросами: а что дядя Уаскаро, он тебя не обидел, он тебе нравится, у вас что-то было, почему же он ушел, ты не стала требовать слишком много, ты ему нравилась, что он говорил, что обещал? Осыпанная дождем всех этих дротиков, Инка раскраснелась, запылала, вспотела, смешалась, можно было не отвечать, все ясно изобразилось и прекрасно читалось по румянцу на ее щеках, по краешку стаканчика, который она усиленно теребила, и по двум половинкам пластмассовой ложечки, которую она нечаянно сломала. Азалия хлебнула кофе и чуть улыбнулась глазами на сбивчивые оправдания и на растерянное Инкино молчание. После этого они придвинулись поближе, пошушукались жестами, рисуночками и подмокшим английским и решили вместе найти Уаскаро, живого или мертвого, найти дядю, раз уж он так околдовал кое-кого.

Инке давно не было так хорошо, тепло и приятно, ведь в плодородные земли ее души щедро швыряли маисовые зерна надежды. От этого самообнаружение стало выбираться на солнечные предгорья, вело оно себя как-то непривычно, галопом неслось по новой, нехоженой и доселе неведомой тропе, запыхавшееся, вырывалось из привычных нор и пещер, бескровное, обрело силы и летело под самые облака, к неизвестной вершине. Инкино сердце трубило в гигантские эрке из камыша, дудело в трубы-тыквы, гудело в рожки-кепы и бряцало в сакапы. Инка, затаив дыхание, разглядывала свое отражение в дымящемся зрачке кофе и вслушивалась, что это делается, ждала, что это будет? Было темно и неспокойно в горной стране. Сыпались камни, все дрожало, гудело, ревело, с грохотом падали целые глыбы и утесы крошились, как гнилые, старые зубы. Гора тряслась, рыдала, кричала от боли, потом с грохотом треснула и выпустила в небо огонь. В одно мгновение тяжесть отступила, темень рассеялась, и там, среди вершин и пропастей горной страны, Инка обнаружила странное существо, которое парило, расправив крылья, и золотом перьев рассыпало повсюду драгоценные блики. Странное существо прошептало Инке, что он – Виракоча, белый человек, сотворивший себя и других, тот, к кому выходят из лесов дикие звери, из полей, саванн и предгорий робко, с надеждой сходятся смуглые и бледнолицые люди. Больше он ничего не сказал, не посчитал нужным свое появление объяснить. По виду он был горд, щедр, бесстрашен, и сила его была необъятна.

Вот какое существо обнаружила Инка в своей горной стране, стараясь не подавать виду, а как можно спокойнее потягивать кофе с корицей.

А Виракоча не дремал, вырвавшись из мучительной тесноты, он не желал более покоряться, отказывался ютиться в норах и пещерах, а намеревался безраздельно царить и подчинять все своей благородной воле. Не особенно церемонясь, Оперенный Золотом изгонял из горной страны всяких игуан, лам, ястребов и кротов, населявших предгорья, лощины, пропасти, ручьи и скалы. Он выталкивал сонное, ленное самообнаружение из обычных землянок и нор на острие горы, откуда ни сбежать, ни укрыться, где каждый жест, вздох на виду и сразу сложнее жить и дышать. Так чувствовала Инка, а сама потихоньку допивала кофе, и вот донышко стало сухим, а значит, надо отправляться дальше. И тут ночное небо взяло верх над Инкиной усталостью, пересилило желание побродить, выспросить еще и еще про Уаскаро, побороло любопытство разузнать о подружках Заклинателя, о его детстве, одолело небо и желание еще понаблюдать, как Азалия будет говорить о дяде. Все победило ночное небо, ведь было оно крепкое, как настоящий, собранный с плантации кофе, кружилось оно над головой, безграничное и таинственное, моргало лучиками звезд, манило и беспокоило Инку, ведь будет оно и потом, когда все давно рассыплется в прах. Небо всех побеждает, поэтому поспешно вскакивает Инка со скамейки, разминает затекшие ноги: все, пора идти в гости к Звездной Пыли, пора собираться в путь.

Пришло время прощаться, но благородный Виракоча непобедим, он не позволяет оставить девушку одну в чужом городе, не разрешает бросить ее вот так, посреди дороги, вечером, без языка и в коротеньком замшевом платьице, среди выбравшихся на охоту авантюристов, грабителей, хулиганов, разбойничьих шаек и одиноких, озабоченных пиратов Действительно, а не зайти ли нам в гости к одному замечательному человеку и знаменитому на весь интернет астроному? Сегодня он будет подглядывать за планетами, следить, что они там делают, в темноте, это очень важный и ответственный для него шаг, а мы и не собираемся ему мешать, тихонько посидим рядом, может быть, он разрешит и нам побродить по Звездной Реке. Азалия рассеянно согласилась: ну пойдем, поглядим на твои планеты, она скрутила волосы жгутом и потянулась так, что Инка прикусила язык: стоит ли впускать женственную стихию такой силы в квартирку к робкому астроному, выдержит ли необитаемый, нехоженый остров такое потрясение. Не собьет ли ученого с мысли вторжение двух, считай, целого племени женщин, не отвлечет ли такая неожиданность его от работы. Инка припомнила: Звездная Пыль и ей-то скрепя сердце разрешил прийти, взял обещание, что не будет мешать. «Ой, что же я наделала!» – запричитала она. Зачем, не подумав, позвала, любая старая, выжившая из ума черепаха и то умнее меня. Мучается Инка, пираньи сомнений крошат ее внутренности, мурены тоски сочат яд в ее сердце. Но Виракоча не дает извернуться, не позволяет спастись бегством. Азалия уже собирается в дорогу, причесывается и подкрашивает губы помадой с запахом ежевики, с блестками, которые придают ее рассеянной улыбке влажность.

Позвала, так что ж мы сидим, пошли. Инка поникла, тяжелы ее первые шаги с Виракочей, на каждом перекрестке поминает она змеиную мать, взглядом загнанной пумы потрошит встречных, счастливых на вид и спокойных людей, а на Азалию не решается взглянуть, чтобы глазами не выдать беспокойство и тревогу.

Вон уже из-за деревьев выглянул дом астронома. Они шли через парк вековых ив, кленов и лип, а темные крепкие стволы деревьев напоминали лапы слонов и носорогов, пасущихся среди жилищ. Инка вела Азалию, а воробьи, синицы и прочие дворовые пичуги тревожно, жалобно предостерегали из листвы: мол, только безмозглые и неотесанные идолы ведут таких красавиц в гости к астроному, если он тебя хоть немного интересует. «Заткнитесь, не о том вы думаете, ветер у вас в голове, – возмущалась Инка. – Этот астроном мне ближе брата родного, и не могу же я бросить Азалию в незнакомом городе». Уже около подъезда Инка пожала плечами: ерунда какая-то, что они щебечут, что орут, вот увидите, ничего особенного не произойдет.

Ответом на хриплый звонок была тишина, только где-то этажа на три повыше заорали коты, Инка уже вздохнула с облегчением: «Нет дома», но там, в глубине квартирки, послышалось шуршание, затем легонько шлепали, приближались шаги, лязгнул железными челюстями замок, дверь скрипнула, отворилась, и на пороге возник Звездная Пыль. По мягким, вымытым волосам астронома, по новой оправе его очков, по чистой, отглаженной рубашке Инка прочла – ее ждали, она почувствовала смятение, грустную нежность, и птица кецаль в сердце жалобно затянула. Но делать нечего, Инка под руку ввела Азалию с темной лестничной клетки в квартирку. Закрутив на ходу волосы жгутом и тут же разметав гриву за спиной, Азалия, завораживающе цокая подковками, вошла и внимательно, во все глаза, стала разглядывать астронома, как новый, доселе не открытый вид диковинных существ. От ее неожиданного, сияющего появления Звездная Пыль попятился, забыл, что хотел сказать, и потерялся в углу. Он подумал, что сама Венера, звезда с голубыми волосами, снизошла до его скромной квартирки. Инке, побежденной Виракочей, пришлось взвалить на себя хлопоты хозяина: прицепить рюкзак Азалии на вешалку, грозящую обвалом, пригласить всех на кухню и, наблюдая, как сгущается смущение, босиком замыкать шествие.

На кухне дымился кофе, а стол украшали сливы, вареная кукуруза, печенье – и все это выдавало нетерпеливое ожидание астронома. Виракоча парил не сложа руки, а понукал Инку оторваться от табуретки и кружить у плиты, как добрый дух домашнего очага. Она и сама, безо всяких понуканий, старалась разрядить напряжение: разливала кофе, шутила, угощала и украдкой следила, как развиваются события. Робость астронома оказалась заразительной, Азалия растерялась и нерешительно застыла, поглядывая на Звездную Пыль. Потом все трое растягивали кофе во времени. Чашки опустели и снова наполнились, груши и персики, заботливо извлеченные из холодильника, заполнили равнину стола. Когда половина кофейника была такова, Звездная Пыль наконец решился и заглянул в добрые, ласковые глаза Азалии, заметил, что они цвета запыленной летней листвы, а зрачки – расширены от кофе и поблескивают. Вскоре он уже без смущения мог выдержать ее приветливый, изучающий взгляд, и каждый раз они оба дружно над чем-то смеялись, перебрасываясь бумерангами им одним понятных улыбок. Азалия смеялась, Звездная Пыль поднимал глаза, улыбался, смеялся и прятал лицо в ладони. О значении всего этого Инке оставалось только догадываться. Когда беседа только-только шатко намечалась, ей еще удавалось втиснуть словечко-другое. Но вскоре она оказалась в стороне, все высматривала, чем бы еще угодить. Бабочка цвета древесной коры прижимается поближе к стволу, чтобы слиться и остаться незамеченной, а Инка воссоздает на лице беспечное, умиротворенное выражение, чтобы никто не обнаружил ее тревог. Она тянет кофе и теряет время, беспечно растрачивая свой важнейший природный ресурс. Стараясь казаться счастливой, Инка думает о том, что могла бы прийти в гости одна и на месте этого мира был бы другой: они вдвоем тянули бы кофе, болтали о пустяках, и, змеиная мать, кто знает, что бы из этого вышло. Инка чувствует: сегодня состоялось ее первое человеческое жертвоприношение во имя неизвестных божеств, и принесла она в жертву не кого-нибудь, а себя.

Скрывала Инка вздох, воссоздавала на лице мир и покой, по-хозяйски суетясь, угощала болтающую без умолка парочку, пододвигала к ним поближе кукурузу и соль, предлагала печенье и груши. Ей с благодарностью кивали и уносились прочь, в открытое море, оставляя Инку в одиночестве по кругу выедать печенье и с наигранным интересом следить, как покачивается за окном клен. Еще недавно, пару недель назад, она бы и ухом не повела: смело вклинившись в разговор, постаралась бы оседлать ситуацию. Но теперь, когда благородный Виракоча родился и царствует в ее душе, Инка молчит, приглаживает волосы и украдкой наблюдает то странное, что творится с Азалией и Звездной Пылью. Они сидят друг напротив друга, с легкостью объясняются на междуречье английского, французского и испанского языков, а когда слов не хватает, в дело идут жесты и знаки. Оба ошпарены, как люди, встреча которых не случайна. Азалия, кажется, рассказывает про созвездия, что украшают ночи над крышей ее дома в Лиме, а Звездная Пыль, совершенно околдованный, боится пошевелиться и следит за ее губами.

Отчаявшись влить в беседу хотя бы тихое «угу», Инка роется в кармане и нечаянно нащупывает кошелек-камбалу Неожиданная худоба кошелька, его истощенность и невесомость заставляют забыть о мимикрии под счастливого человека. Инка увядает лицом и качает головой. Ее перемена остается незамеченной – обсуждают перуанские блюда, одно из которых, кажется, договорились приготовить вместе на выходных. Инка сидит, как идол с деревянными глазами, потихоньку глотает непроизнесенные слова, слезинки и кусочки груши. Она испытывает непреодолимую жажду припасть к какому-нибудь целебному источнику, приободриться и укрепить свой дух. Но в ручейке памяти нет чистой воды, все перегородил золотой слиток: тот день, когда они с Уаскаро встретились, бредя по колено в Звездной Реке. Инка припоминает, однажды они с Уаскаро тянули мокко во времени, он что-то рассказывал без умолку, сорок с лишним косиц обрамляли его мечтательное лицо, а истории были такие, что любой великий сказитель позавидовал бы.

На ее глазах двое уплывают в лодке, не замечая, что вокруг уже открытое море. «Уаскаро, Уаскаро, кажется, стала я Заклинателем Встреч, как ты и хотел. До этого я жила в гармонии с природой, была веселой и не знала уныния, а теперь я едва сдерживаю слезы и давлю вздохи в груди. Зря я слушала твои советы. Надо было взять тебя за руку и повести загорать на крышу. Сахарная моя голова годится только к столу вождей».

У них уже сложился особый язык, так что со стороны и не понять, о чем они говорят, и щебет их можно принять за одну из четырехсот песен птицы сенсонтль, скорей всего это весенняя песнь. Грустно слушать весеннюю песнь, если она обращена не к тебе, печально в одиночестве оставаться на берегу. Инка решает, что пришло время припомнить практику выхода из игры, настал момент поскорей спасаться бегством, как духи, которых выкуривают из жилища перцем. И она тихонько пробирается в коридор, стараясь сохранять на лице мир и покой, – редкие явления современной физиогномики. На рассеянные и внимательные взгляды – блестящий, увлажненный Азалии и отрешенный, далекий Звездной Пыли Инка шепчет, что направляется перекурить и дирижирует трубкой так прилежно, что забитый туда лекарственный сбор осыпает пол кухни.

Вот она уже стоит на лестничной клетке, у окошка, чмокает трубкой, выпускает дым лекарственных растений в черные дебри небес. Инка застыла, замерла, держит трубку недалеко от лица, а сама всматривается в небо: что бы могла значить такая пиктограмма? И тут ученые – историки, этнографы, археологи, перекрикивая друг друга, начнут объяснять, что такая пиктограмма означает «попытки души сумбурной, Инкиной, постичь величие и бесконечность небес, уловить шуршание звезд, которые и сию секунду куда-то плывут по пустоте».

Нет, ученые – историки, этнографы и археологи ошиблись, пиктограмма, изображающая Инку с трубкой в руке, только внешне может расшифровываться подобным образом. На самом деле Инка прислушивается, не зовут ли ее друзья, не обеспокоились ли они, заметив, как много тепла уходит с ее отсутствием. Обида рвет когтями ее сердце. Шорохи на лестнице случайные: где-то лязгнул замок, лифт пыхнул и остановился на пару этажей ниже. И опять тишина тянется, как нитка из шелковичного червя. Убедившись, что ее отсутствием не тяготятся, и еще раз убедившись, что ее отсутствием не тяготятся, Инка стала медленно спускаться вниз, все прислушиваясь, не зовут ли ее. Так, не спеша, в полной тишине, добрела Инка до первого этажа и вышла в пахнущую черемухой свежесть вечера. Там, на улице, она высыпала остатки монет на ладонь, выменяла все до одной на пакетик орехов и засоряла окружающую среду шелухой, продвигаясь по улицам к дому. Бредя по набережной, она выловила из кармана опустевший кошелек-камбалу и выпустила слабую маленькую рыбку в Яузу. Кстати, с тех самых пор в этой реке никаких других рыб не водится, да и камбалы прячутся в ил дна, попробуй вылови их. Город напялил вечерний балахон, нацепил амулеты огней и вывесок, и на фоне этого блеска и роскоши образ Инки, нищего туземца, здорово контрастировал с величественной картиной богатейших земель мегаполиса, с шумом и ароматами улочек, с пестрым оперением казино, со стекляшками и бусами витрин. Несмотря на то что усталость сделала ноги словно высеченными из камня, а в ладони ветер-карлик приносил пыль шоссе, Инка возвращалась к домашнему очагу как гордый вождь дружного племени, про себя обзывая прохожих индигоносами. Виракоча наконец притомился и затих, норовя отряхнуть оперение от каждого нового изречения, но родину не выбирают, и он парил в Инкиной душе, осуждающе шипя на грубости, а она коротко отрезала: «Объявился без спросу, не ной».

Рассвет застал Инку врасплох, она стояла недалеко от дома и, запрокинув голову, из-под козырька ладони расшифровывала письмена, которые ласточки выстригали в небе. Они повествовали о погоде, жаловались на холодное лето, ворчали, что в этой местности слишком мало деревьев, а об Инкиных бедах – молчок, ни звука, ни намека.

Проигнорированная ласточками, Инка сжала губы, сдвинула брови, скрестила руки на груди, правую над левой, и решительно направилась в сторону дома. На ходу она не высказывалась и не раздумывала, а была быстрее смерча. Даже Виракоча понятия не имел, что у нее на уме, и от неизвестности тревожно сверкал оперением. Ворвавшись в дом, Инка металась как слепой, одинокий дух: спрятала в носок кухонный топорик-томагавк, за марлевую сетку лифчика прибрала монетку в пятьдесят центов, в горло влила скисший брусничный морс, ныне отличное пиво. Легкий удар браги по мозгам придал ее действиям больше смекалки – без помощи табурета она вытянула с антресоли чемодан, клацнула клыками замков, откинула крышку, безразлично и придирчиво осмотрела амулеты, наплетенные на борту затонувшего «Атлантиса» и оскверненные лапами грабителей, шакальих детей. Вздохнув, она закрыла крышку и с чемоданом в руке, деловитым шагом, на ходу влив внутрь еще немного брусничного пива и захватив под мышку тыквенную бутыль, сунула ноги в старенькие мокасины и вырвалась вон из дома. Шагами, сотрясающими землю, Инка быстро продвигалась в известном лишь ей одной направлении. По дороге она не высказывалась, а только чувствовала: холодят грудь пятьдесят центов, остужает щиколотку лезвие кухонного ножа-томагавка, мерзнет в душе недовольный Виракоча, не зная, к чему приложить свою вселенскую благотворительность. Замеряя шагами улицу с серьезностью собирателя земель и завоевателя соседних племен, Инка, ни жестом, ни мыслью не выдавая себя, ворвалась в пирамидальный комплекс того самого крытого рынка, где раньше вдыхала ароматерапию маринованных овощей. Рынок вползает в раннее утро с праздничным оживлением. Торговки выстраивают пирамиды из персиков и помидоров, девочки-помощницы брызгают водой на петрушку и укроп, быстрые руки раскладывают на прилавках окорока, поворачивая лучшей стороной к проходу, по которому носятся какие-то мальчики с ящиками, сиплый голос кричит «придавлю», и на пятки чудом не наезжает телега, груженная коробками с мандаринами и лимонами. Все оживлены и взволнованны, шуршат целлофаном, звенят бутылями, перекусывают зубами бечевки, поблескивая золотыми зубами. Бойкие торговки переговариваются через проход, вытирают землю с ладоней о фартук, добавляют рассол в маринованные огурчики, нагибаются, демонстрируя добротные зады, подбирают раскатившиеся яблоки, поправляют перед боем калькуляторы и весы, упирают руки в широкие, мясистые бока, всем видом указывая, что готовы сражаться за место под солнцем. Сутулой тенью скользнув мимо рядов с фруктами, окороками и медом, задевая чемоданом покупателей и зевак, Инка направляется к незанятому, пустому уголку и успешно захватывает его. Возражений не слышно, раскрасневшиеся торговки, сосредоточенные торговцы крутятся за прилавками, ни до кого им дела нет, вон чудак натирает тряпочкой до блеска сливы. И все же на всякий случай с видом воинственной женщины, дротики которой пропитаны ядом двуглавой жабы Инка опустила чемодан на земляной пол и раскрыла его на всеобщее обозрение. Сама она скромненько разместилась рядом, тщетно старалась забить голод брусничным пивом, оглядывала рынок со вниманием осторожного дозорного, выясняя, много ли недовольных ее появлением. От нее не укрылось, что вон там, через два прохода, две торговки рыбой искоса поглядывают и шушукаются, заметили, чулья-чаки. Сидит Инка, насторожилась, готова она в любую минуту отразить обидчиков, а еще с волнением ждет покупателей, расчесывает прилично отросшие волосы гребнями пальцев и наплетает из них косицы.

Подошел некто, представился как Человек-Краб, полагая, что все и каждый должны знать, кто он такой. По старой привычке опытного классификатора Инка прищурилась и безошибочно определила: принадлежит к мифическим, а еще у него много рук, и в каждой с утра пораньше уже шуршит громадный пакет с покупками. Человек-Краб долго топтался возле чемодана, хотел что-то спросить, не решился, наклонился, повертел один амулет, понюхал другой, спросил, сколько. Инка промолчала, ответил за нее Виракоча, душа душ, чье призвание – благотворительность, ответил он пространно – а сколько не жалко за ручной труд, столько и бросьте в чемодан. Видимо, постеснявшись дать меньше и не пожелав оказаться излишне щедрым, Человек-Краб попятился и был таков.

К полудню Инка выменяла на пирожки два амулета и тут же почувствовала себя на рынке как рыба в воде. Но немного погодя, осмотревшись, она начала догадываться, что амулеты не идут нарасхват, и подходят к ним в основном ложные покупатели, задают кучу глупых вопросов. Переберут, померят, замусолят и уходят ни с чем. Зато как бойко торгуется соседям: эти путешественники с юга выменивают на монетки яркие пластмассовые открывалки, разноцветные губки, прищепки, отвертки и брелоки. Инка всхлипнула: «Над нами гармоничный небосвод, а под ним – запутанный клубок противоречий. Если уж с неба упал, хорошего не жди, а жди, что завоюют, повяжут, пленят, сломают пару костей, набьют голову мишурой и только потом выпустят: плыви, дружок, существуй». Продумав все это, Инка пустила в проход между прилавками длинный плевок, полный отчаяния и, съежившись, перестала высказываться.

Задетый грубостью, проснулся Виракоча и тут же начал творить добро: Инкина бутыль с пивом поплыла по торговым рядам, осушаемая и нахваливаемая сухими губами чужеземцев, Инкина кофточка укрыла голенького чумазого дитенка, что бегал под ногами у покупателей, один из амулетов был добродушно подарен всхлипывающей девочке. Инка выполняла все это покорно, Виракоча полноправно властвовал в ее душе, внося туда свет, свежесть и жертвенность. Инка махнула рукой и складывала из камешков на земляном полу мозаики. Она догадалась, Виракоча – бездомное и бедное существо, каждый, кто обнаружит его в себе, становится бродячим торговцем и воином, вынужденным кочевать с места на место. Она не ошиблась. Все шло довольно неплохо, и вот неожиданно свет померк, нет, это было не затмение солнца и не надвигающаяся гроза – неизвестно откуда возник перед Инкой огромный быкадор-неандерталец, затянутый в доспехи дешевой черной кожи. Он вырос из земляного пола как разъяренный гриб и начал орать: «Отвали отсюда» и «Гони деньгу», но руки в ход не пускал и правильно делал, а то Инка приготовилась в любую минуту выхватить из носка кухонный топор-томагавк и метнуть его в окорок обидчику. Однако обошлось без драки: соседи, отведавшие из Инкиной бутыли, стали тихонько заступаться: мол, оставь девчонку, у нее и так-то дела плохи, продает чепуху, пусть сидит, она не мешает. Когда быкадор удалился, ей намекнули: с тебя еще пива, такого же. Так что благотворительность Виракочи принесла хоть какую-то пользу, правда, пришлось переместиться в дальний угол возле труб.

Вечером чемодан стал легче всего на четыре амулета и тяжелее на сторублевую бумажку, пять монет по два рубля и еще на две чужеземные монеты с дырочкой посередине, с которыми нечего делать, кроме как нанизать на нитку погремушку-сакапу. Пересчитав выручку, Инка печально сверкнула на весь свет оскалом желтых зубов. Восвояси она ушла лишь к полуночи – когда ангар рынка заметали и разгоняли бродяг. От усталости первого рабочего дня в пирамидальном комплексе рынка чемодан казался таким тяжелым, словно был набит сокровищами. К дому она подбиралась уставшая, как потерпевший кораблекрушение, что очнулся на неизвестном и обдуваемом ветрами морском берегу.

Неделю Инка продавала амулеты, с трудом наскребая на лепешки, сливы и вареную кукурузу. Потом пару дней все шло как нельзя лучше, и она, решив шикануть, купила у соседки юбку с большими пестрыми цветами. На рынок она приносила бутыли с пивом, а варево это готовила из забродившей брусники, кукурузных зерен и овощных очистков. Бутыль плавала по рядам, и сухие губы туземцев жадно припадали к горлышку. Заглотнув холодное пиво, они отирали подбородки заношенными рукавами, довольно причмокивали, хвалили, посылали дальше, щурились на солнце, что пробивалось в полумрак рынка через дыры в крыше. Они были хитры, эти туземцы, а в то же время – просты, как дротики прямые. За глоток пива туземцы Инку прикармливали – подгнившим с бочка персиком, кусочком сала на хлебце, дырявым пирожком, вчерашним пирожным и следили, чтобы она угощение съедала, укрепляла свой дух, правда, не всегда во благо желудку. За подаренный амулет ее оберегали от лазутчиков, попрошаек и быкадоров-потрошителей.

Теперь она с утра до вечера маячит на рынке в углу. День под дырявой крышей тянется медленно. Ожидание покупателей дается Инке нелегко, она вздыхает, озирается по сторонам, цедит сквозь зубы всякие недобрые пожелания, теряет силы и, не выдержав, выходит из игры – опускает глаза и плетет амулеты из цветных ниток, нанизывает бусики из сушеных плодов, вяжет ожерелья из кусочков кожи. Как Инка ни старается, заметно: когда делаешь амулет на продажу, он выходит кособокий и скорченный, узелки и бахрома ложатся криво, пуговицы, стеклышки, сушеные плоды выстраиваются вразнобой. Когда же она плетет амулет в подарок, да хоть соседке справа, той, что продает картофель и свеклу, – сразу работать в радость: иголка легко протыкает самую грубую кожу, нитка намертво прикрепляет пуговицы и стекляшки, узор складывается без сбоев, не узор – загляденье, Инка шьет и любуется. Потом она снова возвращается в напряженное ожидание покупателей, нервничает и ревностно следит за каждым проходящим мимо существом, мучение засевает в ее горло морских ежей в желудок швыряет горсть раскаленных камней, а в спину втыкает пропитанный ядом дротик. Она сидит тихонько в своем уголке, на фанерке, кромсает подпорченный, негодный персик, внимательно следит за прохожими, пытаясь понять, почему же их не интересует ее товар, почему они равнодушно проходят мимо, кажется, даже не замечая, что в чемодане. Инка безмолвствует, не высказывается, а сама плывет к озеру отчаяния, туда если попадешь, выбраться и не надейся. Но ни самодовольные лица покупателей, ни пренебрежительные, высокомерные вопросы зевак, которые уйдут ни с чем, ни высказывания сквозь зубы, которыми они осыпают Инку как пеплом, ни пустота в ее карманах, ни тревога за вероятное отсутствие ужина, ни тем более маячащий вон там, в двух проходах, быкадор не способны помешать Инке выискивать маленькие волшебства во всем, на что только падает ее взгляд. И вот она сидит, катает за щекой еще сочную, волокнистую косточку персика и, снова выходя из игры, начинает искать волшебство. Идти никуда не надо, иногда достаточно чуть повернуть голову, и волшебство, как редкая бабочка, мелькнет и снова затеряется в толпе.

Например, соседки: у торговки картофелем большие, крепкие руки всегда в земле, а у той, что через проход продает персики, – ручки маленькие, быстрые и остаются чистенькими почти весь день. Ну если только иногда, уже под вечер въедается в пальцы всякая пыль и сор с порченых фруктов. Торговка картофелем женщина широкая и крикливая, умеет за себя постоять, чуть что, первая заголосит. Торговка персиками – худенькая, тихая и услужливая, любую ссору старается решать улыбкой, поблескивая золотом зубов. У торговки картофелем часто побаливает правый бок, она хмурится и привязывает капустный лист, надеясь, что он вытянет хворь. Торговка персиками, если у нее стреляет в висок или покалывает сердце, катает по больному месту виноградину, говорит, так можно болезнь обмануть. Обе они юркие, как ящерицы, немного мухлюют, обвешивают себе на крем, на пиво, волосы у них черные, как угли, и глаза живые, блестят. И обе они одинаково опешили, онемели, даже толком ничего не поняли. Зато Инка все усекла на лету, в ту же секунду по зову древнего, как голые камни, инстинкта, сорвалась она с места, быстрее молнии понеслась по проходу, стараясь бережно расчищать себе дорогу, ну если только парочку широких дам пришлось отпихнуть к прилавкам. Неслась Инка быстро, как оскорбленный и разгневанный ягуар, неумолимо приближалась она к цели, словно голод и природный инстинкт охоты делали прыжки ее мягкими и пружинистыми. Тело ее стало легким и слитым, на лице несла она встревоженное и воинственное выражение, которое придавало немало величия облику ее. Вон, среди расступающихся, обеспокоенных зевак и взволнованных покупателей мелькает, вьется, петляет серый крысиный затылок. К нему рвется разъяренная Инка, огибая, расталкивая препятствия из медлительных и непонятливых тел. Вот уже выбрасывает она руку вперед, хватает крысу за воротник, да так, что трещит ткань, трясет Инка воришку, да так, что хрустят его позвонки. Но тут слезы выступают и на ее глазах: жжет укушенная рука, саднит разбитая скула, а на кофточке что это за вишневые зигзаги, уж не пролилась ли опять Инкина кровь? Крыса упирается, рассыпает тумаки и зуботычины, шипит проклятия, рвет в клочья Инкину кофточку, выкручивает руки, царапается и вырывается так, что нет возможности выхватить кухонный топор-томагавк, нечем защититься. Но подтягивается подмога, кажется, стало доходить до зевак, что какая-то неприятность стряслась, они подошли, остановились и замерли. Но почему же они стоят столбами, почему никак не решаются помочь? Неужели они все, как один, из племени трусливых истуканов-недоумков Или люди эти боятся вмешательством нарушить кровавые ритуалы рынка, рассердить и оскорбить его владык. Крыса бьется, но слабеет, истерзанный, швыряет Инке украденную сетку с киви, десяток твердых волосатых кулачков что есть силы бьют ее в лицо. Юркий, злобно поблескивая глазенками, крыса теряется в толпе, ускользает мимо безучастных, торопливых людей, озабоченных лишь содержимым своих шуршащих пакетов и скрипящих от тяжести авосек. Но справедливость восстановлена, крыса получил по заслугам, он, хромая, вырывается вон с рынка и не скоро теперь сюда придет. Еле волоча ноги, возвращается Инка на место, отирает рукавом кровь из носа, она игнорирует участливые расспросы зевак и торжественно вручает онемевшей торговке ее киви. Только один фрукт в сетке помялся, остальные как новые, молодые и крепкие киви, готовы побороться с любыми холеными плодами из нераспечатанных еще ящиков. Ликуют торговки, поют Инке песнь благодарности, несут щедрые дары победительнице: два персика, свеклу, виноград и пакетик фасоли. Ликует Виракоча, и оперение его блестит ярче, чем золотые зубы торговок. Инка скромненько сидит в уголке, с тревогой ощупывает свое израненное тело, проверяет, целы ли ребра, не треснула ли скула, видит ли правый глаз. Но нельзя сказать, что Инка уж совсем равнодушна к своей победе, честно говоря, она тоже ликует, но не подает вида. Пусть царапины жгут и ушибы саднят, укушенные места ноют, а тело объято болью, сегодня ее день, соседка, та, что торгует картофелем, тряпочкой вытирает кровь с ее плеча, а продавец колбас великодушно протягивает сверток, упоительно пахнущий свежей розовой бужениной.

Приглядевшись к туземцам, Инка начала понемногу их различать. Люди Первого Века работают на рынке недавно, они блуждают по земле, ведя кочевой образ жизни. Люди Второго Века торгуют уже год, они живут оседлыми поселениями, ютясь в грубых жилищах. Люди Третьего Века размножились подобно морскому песку, они умеют ткать и возводить строения, имеют обычаи вступать в брак и проживают сообща в гармонии, копя деньги на комнатку в коммуналке. Люди Четвертого Века уже купили в Москве жилье, поэтому они свирепо конфликтуют со всеми, разрушают мосты и обижают безропотных соседей. Представитель Пятого Века – Инка, белый человек, выброшена на берег с затонувшего корабля и старается привыкнуть к новой жизни.

Дома Инка усидеть не могла – этажом выше и ниже выли псы, а соседка Инквизиция при встрече выпытывала, куда устроилась, да как дела с работой. Не желая выдавать свое новое пристанище, чтобы не сглазить торговлю и не спугнуть покупателей, Инка врала. Она забывала, что врала в прошлый раз, и поэтому врала каждый раз новое: то работает в офисе, то трудится в магазинчике для животных, то вкалывает в турфирме, то пашет в парикмахерской, поэтому соседка Инквизиция недоверчиво разглядывала ее, щуря маленькие глазки.

Неделю спустя ее хватились: позвонил Звездная Пыль, сдержанно поинтересовался, как дела, упрекнул, что смылась не попрощавшись. «Кстати, – сбивчиво добавил он, – Азалия задержалась в Москве и теперь поживет у меня». Подглядывать за звездами втроем Инка отказалась – троим тесно у телескопа. Сводки новостей о Вселенной прослушала она с наигранным равнодушием, хотя и ловила каждое слово как глоток чистой воды в засуху: какая-то, говорит, комета объявилась и движется прямехонько к Солнцу, заденет ли Землю или нет, пока неясно. Она не стала стращать астронома, что кометы – вестники смерти властителей или гонений на целые племена. О себе она тоже умолчала – зачем пугать домашнего астронома картинами дикой жизни рынка. После разговора Инку как подменили, надо было спешить на работу, чемодан в руку и вперед, а она заупрямилась, уселась с ногами на диван и захныкала. После сведений о Вселенной на рынок идти стало стыдно, как будто эта самая жалкая комета несется и хохочет во все горло над Инкиной участью, как будто Азалия и Звездная Пыль наблюдают за ней в телескоп и сдержанно покачивают головой.

«Уаскаро, Уаскаро, страшно подумать, что бы сказал ты, увидев меня сейчас. В цветастой юбке, заткнутой за пояс, с бутылью пива под мышкой я иду работать на рынок, и мои движения резки и порывисты. Да ты бы и не узнал меня, Уаскаро, Солнце моей жизни, самая близкая моя звезда…»

Медленно брела Инка на рынок в тот день, чемодан словно почувствовал бури, что разразилась у нее внутри, он стал неподъемным и непослушным, брыкался, вертелся, задевал за столбы, цеплялся за сумочки, толкал прохожих. За его буйство Инку наказывали пинками и недобрыми пожеланиями, от этого она шла еще медленнее, опустила голову и рассматривала асфальт. Волшебство оказалось и здесь: она углядела и тут же подобрала бусину и болтик, пригодятся для какого-нибудь амулета, все пойдет в дело. Чуть приободренная находкой, поглядела она на небо, что за комета еще вздумала угрожать Инке, или мало у нее других неприятностей? В тот день небо было прозрачное и не предвещало беды, только над пирамидой рынка кружила какая-то птица. Инка остановилась, прищурилась и приложила руку козырьком ко лбу. От волнения она забыла, что надо наскрести горстку мелочи на обед и что какая-то комета несется к Земле, как огромный камень из пращи, упустила она из виду и то, что давненько не платила за газ, свет и телефон, утеряла из памяти, что сегодня – ее очередь мести проход, и о многом другом она совершенно позабыла, даже вдохнуть толком не смогла, стояла и, затаив дыхание, глядела на небо, где, раскинув крылья в объятии, медленно и плавно кружил ястреб. В миг потеряла Инка покой, хочется ей куда-то нестись, кричать «киу» и размахивать руками, но она не шевелится и молчит, как же побежишь, когда чемодан такой тяжелый, словно набит сокровищами, не бросать же его на дороге. Ястреб кружит в небе легко и свободно, от этого рев всех океанов сложился в стон Инкиной груди, и волны всех морей слились в один вал в ее душе. Но некогда стоять, нужно поторапливаться, а то место займут или, чего доброго, вообще не пустят торговать, скажут, знать не знаем, прикрикнут, чтобы убиралась. Надо идти, а как уйдешь, не разузнав, тот ли это ястреб, может быть, он прилетел к ней и пишет послание по голубому льну неба. Сердце Инки разрывается, мертвеет от тоски, стервятники слетелись и треплют еще живое, сочащееся кровью сердце, когда она, сгорбившись, раскрывает чемодан и устраивается в своем уголке, на фанерке, а сама все думает-гадает, улетел ли ястреб или все кружит над крышей. Как зашла Инка на рынок без песни, так ей и торгуется не с той ноги, покупатели обходят ее стороной, даже не смотрят, и быкадор опять нагрянул, требовал денег, угрожал, что отнимет все, если Инка не будет платить за место, зачерпнул горсть амулетов и унес. Вечером небо было черное, как кофейная гуща, и не разобрать, кто там есть, кроме Мамы Кильи, которая повернулась в профиль, словно обиделась. Ничего Инка так и не узнала, от этого ветры всех морей ворвались и трепали ее в разные стороны, как розу ветров, розу ураганов. На следующий день пришлось покинуть уже родной, обжитой уголок возле труб, пришлось перебраться на второй этаж рынка, на незнакомое место. Теперь она тихонько сидела между лавкой дешевых джинсов и небольшим перевозным лотком с овощерезками. Чужеземцы-продавцы были здесь сытые и юркие, хмурые и неразговорчивые, а пиво Инкино им по вкусу не пришлось, поэтому работалось неуютно и тревожно. Прошла неделя, быкадоры не приходили, но никаких припасов Инка не накопила, все проела-пропила и устала, как загнанный зверь, истыканный копьями, израненный томагавками.

И вот наступило утро, когда Инка изо всех сил впилась ноготками в подлокотник дивана и закричала: «Не пойду на рынок, катись все к змеиной матери». Виракоча ее смятение игнорировал и безжалостно тянул к выходу, в толкотню и духоту рыночного ангара, он отрывал Инкины ручонки от мебели, за которые она пыталась ухватиться, и волочил ее, как усталого обессиленного зверя к двери, толкал в спину пинками вон из квартиры. Он опять жертвовал ею ради людей, ради этих пугливых и нерешительных существ, которые боятся злых духов и мыслей друг друга, и поэтому им нужны обереги и амулеты, чтобы жизнь стала комфортнее, а жить – увереннее. Инка огрызалась и грубила, она не хотела ни вредить людям, ни помогать им, а хотела одного – свернувшись мумией-зародышем на диване, продремать денек-другой и проснуться, забыв прошлое. Но Виракоча совершенно игнорировал ее желания и тащил за шиворот в ангар рынка.

Очутившись опять в жужжащей духоте, она почувствовала, как руки становятся липкими, а на лбу вызревает урожай пота. Расстроенная, ногой откинула крышку чемодана, съехала по стене, спрятала лицо в гнездышке ладоней и всплакнула. Так она и сидела, сжавшись всем телом в кулак, когда услышала голос. Она не двигалась, а голос, тактичный и бархатный, как тропический цветок, не замолкал, из чего она догадалась, что обращаются к ней. Тогда нехотя заплаканное личико покинуло свое убежище, а фигурка распрямилась и оказалась пред Человеком-Крабом. Он тихо, вкрадчиво, в четвертый раз спрашивал одно и то же, тыча пальцем в разинутую пасть чемодана:

 – Твоя работа?

 – Угу, – промычала Инка первобытное согласие.

 – И давно плетешь?

 – Угу, – ей уже стали надоедать расспросы.

 – И все это для тебя – всерьез или так, баловство на булавки?

 – Угу, серьезно, – еще вопрос, и она снова сожмется в кулак-зародыш, будет дремать у стены, пока не онемеют ноги.

Человек-Краб одет, словно охотится на ягуаров – брюки с множеством карманов, бежевая ковбойка и охотничья сума через плечо. Вопросами он не докучал, а тихо пояснил:

 – Я собираюсь открыть небольшую лавку изысканных, дорогих украшений: амулетов, ожерелий, всяких красивых вещиц для дома. Мне нужен администратор, толковый человек, который бы тонко чувствовал дело, любил и понимал, чтобы не объяснять на пальцах. Понимаешь? У тебя, по всей видимости, опыт есть, потому что амулеты твои – потрясающие. Ты согласна поработать?

Можно было не спрашивать. Без лишних раздумий, что, как пчелы жалят и отравляют ядом подозрений, Инка решилась, стремительно захлопнула чемодан и двинулась туда, куда звал ее Человек-Краб. По дороге она пела Виракоче благодарственный гимн: «Спасибо тебе, Оперенный, за то, что вытащил меня сегодня из дома. И что бы я делала без тебя, не знаю».

День осеннего равноденствия совпал с судом над верхушкой и низами «Атлантиса». Вся команда, проигравшая морской бой, кое-как разместилась на трех скамьях подсудимых, которые оказались жестки для исхудавших за предварительное заключение коллективных ягодиц. Несчастные на вид и поникшие менеджеры, посеревшая как от долгой морской болезни бухгалтерша, девочка-курьер с флюсом, секретарша, беременная от кого-то, – оставляли своим видом желать лучшего и, как подгнившие тыквенные корки, ни на что не годились. Один Писсаридзе взъерошенным грифом выделялся на фоне ссутуленных спин гордой, но изможденной фигурой. Он старался держаться невозмутимо, как в лучшие времена, выпячивал пузо, да не тут-то было: пузо исчезло, как украденная дыня. Зато собравшиеся в маленьком, не больше кают-компании, зале суда отличались румянцем, особенно судьи, чья белая кожа добротно обтягивала жиры, припасенные не на один сезон холодов и невзгод. Были судьи невозмутимы, вид имели как сытые хищники – ленивый и спокойный. Жизнь их сегодня не решалась, всего лишь тянулась, как шелковая нить из червя, рутина рабочих обязанностей. Ничего нового от заседания они не ждали: выступят свидетели, зачитают приговор, и по домам.

Однако посреди слушания дела произошло из ряда вон выходящее: дверки кают-компании распахнулись, и в зал, где люди, созерцая торжество закона, затаили дыхание, как кролики перед змеей, вплыла, с достоинством неся свое тело, девушка или женщина, а может, просто существо. Была она с прической из сорока с лишним косиц, походку имела уверенную, как тот, кто привык странствовать в одиночку. Пальто на ней было бежевое, а ее лицо удивляло царственным хладнокровием, миром и покоем, что присущи далеко не всем лицам на Земле. Она источала пряные ароматы, видно, косицы были пропитаны благовониями, а еще казалось, от женщины этой идет дым. Вплыла она как военный фрегат, гордо расправив плечи, и ее груди были похожи на паруса, раздутые ветром. С торжествующим видом, пользуясь всеобщим замешательством, заняла она место за конторкой свидетеля, на жужжание зрителей, на строгие замечания судей лишь подняла руку, ловя тишину ладонью или демонстрируя, что на каждом из пальцев у нее – по увесистому золотому кольцу ручной работы. Никто не признал Инку в этом загадочном пришельце. Она же, завладев конторкой свидетеля, сумела перекричать и недовольное шипение зрителей, и громогласные замечания судей, и удары разъяренного молоточка. Инка раскрыла рот, и полилась песня необыкновенно стройная. Было это сказание об «Атлантисе», о славном корабле, о его безоблачных буднях, о дальних странах, куда «Атлантис» доставлял многие толпы соотечественников. Пела Инка о мирной команде, не забыла она упомянуть о нравах и обычаях, царивших на корабле, припомнила, что хозяин, бывало, открывал новые звезды у отелей, соблазнял секретаршу-другую, но никогда не порочил честное имя турфирмы, и ни одна тень не упала на незапятнанный и праведный курс ее.

Так пела Инка, и надо сказать, получалось у нее неплохо. Об одном она забыла: когда содержимое песни идет вразрез с мнением слушателей, они хлопают глазами, отказываются понимать и делают вид, что лопочешь ты на древнем наречии кечуа, которое знать не знают, ведать не ведают в этих краях. Запыхавшись от пламенных песнопений, Инка потеряла надежду быть понятой, но это не могло нарушить ее крепкое самообнаружение, не могло поранить ее нерушимое спокойствие. Возмущенная, рассерженная, вихрем уносилась она из зала суда, оставляя за спиной, увы, тот же приговор, какой изначально и наметили. От былой Инки не осталось следа, сотрудники «Атлантиса» так и не узнали, что это за чудо в перьях явилось их защищать, но, растроганные участием, они рыдали, глядя ей вослед. Дочки Писсаридзе тоже плакали навзрыд, им было о чем причитать, ведь «Гуччи» становился теперь для них недоступнее Эльдорадо и запредельнее Титикаки.

В Инкиных глазах завелся огонек, на ее шейке сияет золотая пластинка, искрят золотые кольца и перстни на ее тонких пальцах, волосы, заплетенные во множество косиц, блестят на солнце и в тени, днем и ночью источают ароматы благовоний. Ее плавные движения стремительны, шаги – мягкие, но твердые, ее кожа растеряла серые тени, стала гладкая и белая, как отполированный ветром известняк. Теперь Инка – администратор в лавке диковинных вещиц. Большую часть дня она проводит в зале. В синем платье прижимается Инка к синей стене, как бабочка становится незаметной для посторонних глаз. Застыв у стены, идолом зоркой, проницательной женщины наблюдает она за происходящим в лавке, и камера для отлова воришек не нужна, за все время украли, кажется, только браслетик на ногу.

Внимательно следит Инка и за продавцами: со старанием подбирают они амулет покупателю или так, впаривают первое попавшееся, лишь бы поскорее продать. Затаив дыхание, она недоверчиво высматривает, не привирают ли цен ее юркие подчиненные, не обсчитывают ли, не обделяют ли сдачей мечтательных, беззащитных существ. Инка администратор суровый, если заметит что-нибудь подозрительное, как бог дождя хмурится на пугливую стайку продавцов, гремит, шумит, безжалостно выпалывает оплошности, как сорняки.

Убедившись, что никто не грубит и не самоуправствует, Инка выходит из игры в администратора и предается изучению посетителей. От нее не укрылось, что чаще других забредают в лавку существа, имеющие особую связь с дождем а также мифические и глухие Зеваки, напевающие себе под нос, долго и подозрительно бродят по залу, а неподдающиеся пониманию особы чаще всего покупают неприметные деревянные коробочки и сушеные растения.

Если прилежно занимаешься изучением гостей лавки, нетрудно отличать верных посетителей от случайно заглянувших зевак. Инка пошла и дальше, она безошибочно угадывает, кто уйдет с пустыми руками, кто бездумно купит браслетик из ракушек, а кто просияет молнией радости и тут же купит предмет мечтаний, не оглядываясь на ценник.

Незаметная для посторонних глаз, Инка замирает и нюхает день посетителей, теперь она знает: каждый человек окутан собственным запахом, как огонь – дымом. Аромат людской следует нюхать не носом, а сердцем, тогда становится ясно: у иных запах сильный, стойкий, но приветливый, а у других слабый, зато прекрасно отпугивает соплеменников, чужеземцев, зверей и птиц, всех без разбора обращает в бегство, как фумигатор – москитов. От некоторых людей попахивает тревогой, у других кожа испускает аромат лени и водорослей, а находятся и такие, от кого тянет хрустом и усталостью.

Частенько духовные упражнения прерывают, кто-нибудь кружит по лавке, мозолит глаза, заглядывает в калабасы, нюхает свечи, пробует на зуб кольца, хватает браслеты, примеряет ожерелья, взвешивает на руке глиняные горшки. Снуют по лавке эти случайно заблудшие, подозрительные существа у них запах едкий, навязчивый, кислый, как бессонная ночь, и тревожный. Хочешь не хочешь, надо накидывать шкуру строгого администратора, существа с железными нервами, которому палец в рот не клади и слово в глаза не шипи.

Лавка маленькая, но ни дня здесь не обходится без происшествий. Вчера к Инке подскочил великан в косухе, ткнул локтем в бок и затрубил что-то в самое ухо. Своим неожиданным нападением он здорово напугал Инку, она задрожала как лист на ветру, не сразу сообразив, что от нее хотят. Оглушенная, она собиралась поразить обидчика возмущенным рыком, обезоружить его замечанием, но вовремя заметила на большом пальце великана два серебряных перстня ручной работы. Оказалось, иной с пушистым хвостом и широкими скулами искал метро и забрел в лавку. Сам не зная, зачем пришел, долго кружил он по залу, пригибаясь, чтобы не задеть потолок, потом, заметив Инку, двинулся к ней:

 – Офигел выбирать, какой перстень круче, помоги.

Пахло от него сеном. Сообразив, что от нее хотят, Инка осмотрела сначала один перстень, потом другой, заглянула глубоко в глаза беспомощному великану, привела его в смятение, обезвредила и тогда веско, но мягко высказалась:

 – Среди этих перстней один – твой, а другой – чужой, дальше решай сам, – и ее совет попал прямо в цель. Ободренный великан побежал к кассе расплачиваться, махая Инке в знак благодарности рукой, что на вид была не меньше лодки из пальмовых листьев.

Целый день теперь проводит Инка в оазисе, среди браслетов, амулетов, бус и колец, когда надоедает стоять истуканом, она хлопочет, поправляет на полочках бруски мыла и тяжелые восковые свечи, стирает пыль с глиняных горшков и каменных ваз, пересчитывает пакетики с благовониями и специями. Целый день проводит Инка среди браслетов и бус, а под вечер сервизы для кофе, чая и мате, статуэтки из дерева, кости и серебра, циновки, тыквенные бутыли и прочие мелочи, бессмысленные на вид, но пригодные для поддержания маленьких личных чудес, кружатся у нее перед глазами в медленном, усыпляющем танце.

Когда силы покидают Инку, взгляд ее угасает как у сытой и разморенной солнцем змеи. Тогда она прячется в укрытии, в четырех стенах маленького кабинета. Здесь, в своей крепости-вилькабамбе, в магическом кругу мягкого ковра из ламы, она сидит лицом к окну, развернув ладони к Солнцу Виракоча ее души торжественно пьет тепло лучей, от проспектов доносится приглушенный шум, напоминающий шептание волн, и ни одному из демонов мегаполиса не под силу пробиться сюда и потревожить Инкин покой. Здесь, в своей крепости, Инка задумчиво плетет амулеты, которые и продаются лучше всех остальных, она учится разговаривать с духами амулетов хочет выведать, что они оберегают и как, но духи отмалчиваются или хамят. Инка недовольна, она чувствует: не обойтись без опытного настройщика, который бы укротил духов, вдохнул в амулет силы и укрепил против любых невзгод. Раздумывая, царственно бродит она по кабинету-крепости, при этом длинная юбка колышется и шелестит, ноги в мокасинах ступают мягко и твердо, руки не висят, как лианы, а величаво подпирают бока. Но и кроме укрепления амулетов, есть о чем призадуматься Инке, есть о чем поболеть ее сердцу. Вот снова останавливается она посреди кабинета-крепости, маска спокойствия стекает с ее лица, жалобно привязывает Инка взгляд к Солнцу, и кецаль в ее груди щебечет пронзительно и печально. «Уаскаро, Уаскаро, ты меня, наверное, уже не помнишь, и я задыхаюсь в море забвения, ползаю по каменистому дну, среди водорослей, губок и мурен».

Чтобы торговля шла удачнее, Инка молит Солнце о хорошей погоде и небо – о попутном ветре. Закрывшись в вилькабамбе, она застывает, оборотив лицо к маленькому оконцу под потолком. Солнце пробивается и подмигивает ей длинными ресницами лучей, ручное, лижет ей лоб, наносит на щеки стойкий северный загар. В такие минуты даже хозяина, Человека-Краба, к Инке не допускают – продавцы, верные как прирученные койоты, даже ему преграждают дорогу и говорят: «Администратор занята, подождите, она вас вызовет, когда освободится». Никто не может проникнуть в крепость-кабинет, прервав Инкину молитву. И торговля кое-как продвигается.

Человек-Краб не нарушает Инкины традиции, не лезет внутрь ритуальных барабанов, не заглядывает в сакральные пещеры, предоставив полную свободу работать с той руки, с какой удобнее. На доходы он не жалуется, даже задумал открыть смежное с лавкой кафе. В присутствии Инки, как в присутствии любого идола-хранителя Человек-Краб теряет дыхание, слова его разлетаются как испуганные галки, кажется, что он пугливее мокрицы и скользкий, как мидия.

Однажды он обмолвился, что где-то в городе живет Огнеопасный человек, который, как говорят, любые невзрачные бусики превращает в орудие удачи, а непокорных духов укрощает как дрессировщик – ядовитых змей. Тихие речи хозяина Инка слушала внимательно, лицо ее не выдавало волнения, и нельзя было предположить, глядя на царственное спокойствие ее черт, что сердце ее трубит в большие тростниковые дудки. И вот, внимательно вглядываясь в лицо хозяина, задает ему Инка вопрос, меткий, как камень, пущенный из пращи: говори, откуда тебе известно про Огнеопасного человека.

 – Откуда, откуда, – растерянно разводит руками и пятится от нее Человек-Краб, – легенды об Огнеопасном человеке как стая перелетных птиц мечутся по всей земле. Пролетели они как-то и над моим домом, прокричали, что упрятан Огнеопасный человек среди горного массива небоскребов и хрущоб, что надежно затерян он в городе, как дротик в зарослях, искать его бесполезно. Вот и все, что я знаю.

Прищурившись, смотрит на него Инка, пытается прочитать по его лицу, много ли он скрыл, почему недосказал. Но Человек-Краб пятится от нее, выскальзывает из кабинета-крепости, оставляет Инке на сердце тревогу. Грустная песня кецали звучит в ее душе: вот опять повстречался на пути Огнеопасный человек, надо разузнать, кто же он такой, и найти его.

Когда торговля замирает, Инка беспокоится, слоняется по лавке, взъерошенная как сова, поправляет бусы и амулеты, перевешивает браслеты и ожерелья, словно от того, на какой стене они пылятся, зависит, оживет ли торговля или будет дремать черепахой в летаргическом сне. Продавцы всегда чувствуют Инкины страдания, стараются успокоить, что амулеты лучше пойдут летом, статуэтки и свечи разойдутся под Новый год, а каменные вазы и горшки все, как один, сметут к восьмому марта. Но Инка отмахивается, просит не рассказывать сказки морских свинок, шипит, что надо отрывать зады от стульев. Она мечется от кассы к витрине и срывает зло на чужих покупателях, чьи спины вплывают в галантерейную и ювелирную лавки, при этом ее юбка, обшитая сверчками, шуршит, а Виракоча без дела парит над штормом ее души.

Однажды, когда торговля совсем остановилась, Инка принесла себя в жертву – проткнула язык и ухо в трех местах. После этого она потеряла способность щебетать как птичка – золотой дротик, пробив раз и навсегда ее язык, сделал его медлительным и мудрым. Никогда теперь с языка не срывалось словцо, которое прежде не было бы прокручено в голове в виде змеи, жующей собственный хвост.

По вечерам продавцы не спешат расходиться, пугливая стайка влетает в кабинет-крепость, здесь все вмиг теряют былую скованность, шумно, оживленно чирикают, тыквенная бутыль плывет по кругу, булькает брусничное пиво и летят дротики в большущую, украшенную перьями и лентами мишень И сама администратор, Инка, шуршит юбкой, выгибается так, что швы на боках трещат, швыряет дротики в самый центр круга, туда, где все сходится и откуда все исходит. И редко попадает мимо цели. Но вот в соседних лавках гаснет свет, улица за окнами тонет, как кусок сахара в чашке густой ночи, волны освобожденных от офисов и контор спадают, настает время возвращаться домой. Если за день торговля ползла разморенной на солнце рептилией, то Инка бредет в свой бедлам-вигвам как рыбак с рваными, пустыми сетями. Если же полки опустели, а крючки и вешалки остались к вечеру без дела, то Инка, торжествуя, несется восвояси, и все празднично блестит вокруг нее, и все кипит в ее руках.

Дома Инку ждала прохлада голых стен, голос-шаман молчал в новой радиоле, подаренной Инке Человеком-Крабом за самопожертвование в работе, за старание и преданность делу. Дома в холодильнике сбраживались плоды, пригодные для еды. Дома волны добрых желаний начинали накатывать на сердце Инки морским прибоем – Виракоча просыпался и требовал от сердца благих дел, от ног – великих походов, а от рук – новых творений. Вот и получалось, что вместо сна Инка помогала соседке Инквизиции искать мужа в ближайших подворотнях, где он почти всегда обнаруживался, и каждый раз – с новой знакомой. На другой день те же прибои несли Инку в гнездышко Азалии и Звездной Пыли – кто же им поможет белить потолок, кто сварит им ароматный кофе, не забыв добавить сахар и лимон, кто угостит их орехами и персиками? Вечером, пока парочка на понятном только им двоим языке, жестикулируя, обсуждает, какой кафель лучше купить на кухню, Инка, сдувшись для подвигов, превращается в усталое, медлительное существо. Но сил ей все же хватает, чтобы добрести до подоконника, где она припадет усталым глазом к цифровому телескопу и глаз начнет блестеть по направлению к темноте небес. Инка тонет все глубже в кофейной тьме, уносится туда, где парят светлячки звезд, она уверена: у всех зверей и птиц, которые водятся на земле, есть подобие на небесах, поэтому для каждого зверя и птицы она подыскивает звезду и так увлекается, что от телескопа ее не оторвать.

Иногда случается, что целый день Инка вихрем носится по городу, и ее синяя юбка волнуется как море в ночную бурю. С открытым лбом и строгим взором мечется Инка, только что мелькнула в центре и вот уже бежит по окраине, болтливый ветер и тот отчаялся ее догнать. Не зная усталости, Инка навещает мастеров, тех, кто болен, кто не имеет ног или так слаб, что путешествие через мегаполис не осилит. Она раздает заказы, напоминает о сроках, торгуется, подбирает товар, а попадающимся на пути аборигенам и чужеземцам советует: есть одна лавка амулетов, и туда стоит заглянуть. Теперь Инка знает многие пешие тропы и умеет выбираться из любой хрущобы. Связать ей руки не может даже время, Инка быстро бегает, старается всюду успеть, да еще длинная юбка, обшитая сверчками, отлично заметает следы, так что и судьба, старая пума с гнилыми клыками, сбилась и не может ее настичь.

Во время кочеваний по городу Инка настороже, не дремлет, не дичится, а взглядом опытного ныряльщика пронзает толщи Океана Людского, среди землевладельцев и батраков, путешественников и прачек, торговцев и каменщиков высматривает Огнеопасного деда, не бредет ли он с птицей на плече, горючим дыханием распугивая горожан. Как-то керамист обмолвился, что Огнеопасного человека можно встретить только случайно, а ловить – бессмысленно, он кочует по городу, заметает следы, меняет телефоны и адреса. Бузина – ас в нанизывании бус из стручков и сухофруктов, ароматических бус из глины, пропитанной благовониями, бус из пенопласта, макарон, жемчуга и пробки, на Инкины расспросы загадочно прищуривался и шептал:

 – Когда разыскиваешь что-нибудь одно, непременно обретаешь другое. Потому что находишь только то, что ищет твое сердце. Ищешь Огнеопасного человека, а найдешь мужа – это закон природы, и тебе уже пора.

 – И не надейся, – отсекала Инка все попытки сближения с Бузиной, и он понуро плелся вон из лавки.

В сердце своем Инка таит надежду, даже Виракоча и тот не подозревает, о чем она грезит, ныряя в толпу, и почему так блестят ее глаза, когда, вытянув шею, она парусником-взглядом скользит над головами. «Уаскаро, Уаскаро, к тебе бреду я наугад по колено в Звездной Реке, тебя ищу, кружу среди лабиринта домов, не чувствуя усталости и холода. Уаскаро, Уаскаро, я выловлю тебя из Океана Людского, тебя, чудо-рыбу, из необъятного и бесконечного Океана Людского достану». Вот что таится у Инка на уме, вот о чем болит и поет ее сердце, даже когда ступает она царственно, не позволяя прочесть лишнего на спокойном и бесстрастном лице.

Когда у Инки дела в городе, ее место пустует, не трепещет бабочка в синем платье у синей стены, не пронзает лавку зорким, пристальным взглядом, и воришки уносят в карманах бусы и перстни. А вечером Инка, скрипя зубами, подсчитывает убытки. Раздираемая злобой, она запирается в крепости, садится спиной к двери, лицом к окну, и ее нервные, кипящие руки наплетают кожаные косицы, меховые медальоны, нанизывают нитки бирюзовых, опаловых и глиняных бус, строчат на швейной машинке «Восход» крошечные кошелечки, обшивают их ракушками, а сумки украшают висюльками из тростника. И вещицы эти бесценные моментально разбирают худые, трясущиеся ручонки городских жителей, пугливых существ, ищущих защиты и покоя. Человек-Краб доволен: слава о лавке пеленает город не хуже, чем дым фабрик и угарный газ трасс.

Осторожно, едва дыша и ничем не выдавая себя, что и требуется от опытного охотника, Инка иногда отклоняется от рабочих маршрутов, выходит из игры – разыскивает Уаскаро. В посольстве Перу ее хорошо знают и никак не могут понять, что это существо хочет, что ей нужно от этого перуанца, одного из миллионов перуанцев, рассыпанных по Америке и миру. Ничего не проясняется, мертвый или живой исчез Уаскаро, Заклинатель Встреч, в неизвестном направлении, затерялся на просторах планеты. Лишь однажды, когда Инка спряталась от жара полуденного в тенистых коридорах посольства, щуплый, похожий на тощую норку мужчина из персонала сощурился на ее вопрос, прижался к стене коридора и уточнил:

 – Уаскаро, с ястребом? Тот, о котором говорят, что он – Заклинатель Встреч?

Жадным, энергичным кивком Инка подтвердила и, пихнув в ладонь щуплому норке купюру, убедила продолжать.

 – И вы туда же. Тут, в Москве, все мечтают его найти. Всякие коммерсанты, банкиры, валютные проститутки, олигархи и государственные служащие терзали его, требовали встреч. Сами подумайте, что значит быть Заклинателем Встреч и жить при этом в Москве.

 – А он все еще в городе?

 – Он не такой, как мы с вами. Надо помнить, он не такой, как мы. Он помогает всем, он везде и нигде, – испугавшись, что наболтал больше, чем цена купюры, смятой в его сухощавом кулачке, норка ссутулился, буркнул, что занят, и заторопился по коридору, свистя тканью летнего парусинового костюма. Он пару раз воровато обернулся и, перейдя на бег, исчез за одной из многочисленных дверей. Задетая поспешным бегством, Инка немного пошатнулась в самообнаружении, но, вовремя опомнившись, обняла руками плечи и вывела себя во двор, где почувствовала усталость шамана, который танцевал три ночи и вдруг выдохся совершенно.

В конце месяца в лавку стекаются мастера, приносят товары, и начинается торг. Лавка заполняется запыхавшимися людьми, у которых что-то гремит в мешках, звенит в рюкзаках, перекатывается в карманах и бряцает в авоськах. Инка кивком головы приветствует каждого, высыпает на прилавок товар, любую бусину, любой замочек осматривает придирчиво, ни царапина, ни трещина не укроется от ее внимательных глаз. Торгуется Инка хладнокровно, цены сбивает тихо, вкрадчиво, и последнее слово и последний смех остаются за ней. Не всегда мастера довольны ценой, начинают бормотать, верещат как саранча машут руками и выкрикивают угрозы. Бурю протестов пережидает Инка в крепости, теребит узелок с косточками кролика, тянет кофе во времени, прислушивается, не успокоилось ли возмущение, нельзя ли продолжить торги.

Дольше всего приходится ждать заказа от Зюба. Никто никогда не видел Зюба в лицо, говорят, он – собачий дантист. Еще болтают, что иногда он вырывает клык-другой у лаек и доберманов и делает из них древние, как мир, и очень дорогие амулеты. А кто откажется привесить на шею живой, здоровый клык, пусть клык этот на самом деле и вырван у добермана начальника бензоколонки? Зюба никто не видел в лицо – в корзинке приносит работы его дочка. Оказывается, ей только на вид десять лет, а на самом деле, может быть, и за двадцать, шепчут, что горбунья умеет оживлять птиц.

И вот однажды, отобрав товары и раздав заказы на следующий месяц, Инка отправилась в крепость отдохнуть. Обезоруженная неожиданностью, она остановилась на пороге, наблюдая странное существо, что прокралось в кабинет и без зазрения совести копается в ящиках. Маленькая, смятая девочка, как большой, неказистый птенец, внимательно обыскивала комнатку-крепость, от такой наглости по Инкиной спине побежала сороконожка: все обслюнявила, замусолила, все нарушила непрошеная гостья. Но она вовремя догадывается, что это не злой дух и не демон мегаполиса, а всего лишь посланница от Зюба явилась показать товар. Инка взяла себя в руки, захлопнула дверь, поймала девочку за шиворот и, глядя в косые испуганные глазки, потребовала:

 – Оставь мои вещи в покое и расскажи-ка, где искать Огнеопасного человека, твой папаша наверняка его знает.

Девочка была из дикарей, ее взгляд мышкой метался по комнате, искал норку, где бы спрятаться. Не найдя убежища, она жалобно завыла.

 – Не бойся, я тебе больно не сделаю, рассказывай. Пока не расскажешь, не выпущу, – пригрозила Инка.

Девочка задрожала, метнула испуганные глазки на дверь и промямлила:

 – Огнеопасного человека трудно найти. У него две жизни, одна обманка, а другая – поддельная. Он ходит по городу и умеет напустить на себя незаметный вид. По вечерам он гуляет вдоль реки, но никогда не знаешь, на какой набережной его искать.

Инка нащупала взглядом в уголке оконца луч, за ним вытянула к себе Солнце и тихонько всхлипнула. Эх, с каким удовольствием она вышибла бы горбунью из крепости хорошим пинком под зад. Ох, тяжело носить в душе Виракочу, благородного и великодушного. Ласково обернулась она к девчонке, протянула ей браслетик из ракушек:

 – Держи. А кролика могла бы оживить?

Горбунья, сжавшись, пятилась к двери и пищала на ходу:

 – Не-а, только птиц могу, маленьких, мертвых, которые дня три как умерли, не больше, а то будет уродец, вроде меня. Кому мы такие нужны? Меня ведь Огнеопасный человек оживил, я мертвая родилась.

Когда горбунья исчезла за дверью, Инка внимательно осмотрелась: не пропало ли чего. Кружит Инка по крепости-вилькабамбе, высматривает последствия вторжения непрошеной гостьи. С тревогой выдвигает она ящики стола и внимательно просеивает их содержимое: на месте ли узелок с косточками кролика, цела ли любимая кружка, не уплыл ли в вечное плавание новенький, обшитый перламутром кошелек-форель, тут ли косынки, чтоб их теребить, все ли кусочки кожи и пуговицы целы? В самом верхнем ящике, поверх коробки с иголками и нитками, что это такое лежит, ничего тут раньше не было. Находит Инка нитку бус, с волнением берет знакомую вещь в руки, чувствует горький аромат кофе, что разгоняет другие запахи, будит от снов, тревожит и отпугивает все воспоминания, кроме одного. Падает Инка в кресло, сердце в ее груди мечется, беспорядочно гремит в погремушки и дует изо всей силы в толстые тростниковые дудки, сердце требует действий, заставляет куда-то бежать, шумит и рвется на части. Снова кецаль в груди поет о Заклинателе Встреч, но Инка никуда не бежит, она сидит неподвижно, пытается собрать в горсть осколки того, что слышала и знает об Уаскаро. Но разрозненные черепки отполированы морем, не подходят один к другому, все пути ведут к Огнеопасному деду, без него заблудишься в горной стране, без него не будут покорны духи амулетов, без него не найти Уаскаро. Инка запустила пальцы гребнями в косицы, застыла, не дышит и не высказывается. От любой жизни рано или поздно накатывает усталость и, как волна в шторм, достает тебя.

Теперь по дороге домой Инка сворачивает к набережным, бродит одна вдоль реки, пока силы окончательно не истощатся, пока усталые ноги и руки не задрожат. Прогулки эти здорово увеличивают расстояние от лавки до ее бедлама-вигвама, иногда она гуляет полночи, дышит сырым, безрыбным воздухом реки. Чтобы чем-то остудить горящую голову, мечтает Инка соорудить плот и уплыть на нем в Новый Свет, там можно будет так же медленно и задумчиво гулять по кромке моря, выискивая диковинные раковины, разрешая волнам облизывать босые ноги.

Городские набережные пусты, немногие чужаки оставили здесь след – народы все больше толпятся на улицах и площадях в центре, суетятся по ущельям универмагов, рынков и офисов, снуют по хрущобам окраин. Инка идет быстро, и ветер напевает ей на ухо городские сплетни.

 – Так они говорят, что их Бог умер? – уточняет Инка у болтливого ветра и, указывая глазами на заходящее Солнце, отвечает – А мой бог все еще жив, вон он.

Инка идет быстро, губы ее обветрены, а в горле наметился маленький полярный островок. Несмотря на старания, никто, кого можно хотя бы издали принять за Огнеопасного деда, ни разу не встретился ей. Возможно, Огнеопасный дед чувствует погоню и тенью пробирается вдоль набережной Яузы по маленьким, скользким мосткам, невидимый, вдыхает запах ряски на Воробьевых горах или стоит в темноте, провожая взглядом шумящие ржавые баржи, что, как скелеты доисторических рыб, проплывают мимо Кремля.

Порой на пути попадается шатающийся силуэт, пугливый, как дикий индюк. Такие прохожие, подобно Инке, не владеющие колесом, неумело пользуются и сетью пешеходных дорог, бредут качаясь, словно на палубе корабля, застигнутого ночной бурей. Редко встретишь на набережных трезвого путника, но если уж случится увидеть такое, скорей всего это задумчивый старичок, совершенно не похожий на Настройщика Амулетов, выгуливает облезлую, старенькую лису.

Осенью торговля ползла медленно, как теряющая кожу змея. Не исправляли дело и новые работы Зюба – клыки, в царапины которых вкраплены золото – пот Солнца и серебро – слезы Луны.

Осенью зябко спешащие прохожие озадачены поисками теплой одежды: курток из шкур и брюк из замши. Они пробегают, не замечая лавочку амулетов и бус, и спешат по переходу дальше – утеплять отвыкшие от холода, дрожащие тела. Осенью батарея еще кое-как согревает крепость-вилькабамбу. Инка хохлится и грустит, словно кто-то наступил на ее тень и упрямо продолжает стоять. И Солнце все реже проведывает Инку, все реже дарит снопы лучей. Одеяло туч набили ватой, оно становится все толще с каждым днем, потом не выдерживает, трещит, рвется, и медленно кружит над городом первый снежок. А потом снегопад накрывает улицы и крыши белым.

В крепости холодно, нижняя челюсть Инки выстукивает костяную песнь, на оконце изнутри и снаружи одинаковые сосульки, и Виракоча замерзает от бездействия. Все меньше зевак забредает в лавку, в подчинении Инки остался всего один хмурый и задумчивый продавец-панк, остальных пришлось уволить.

Под Новый год в лавке так холодно, словно стужа далеких галактик ворвалась и бесцеремонно хозяйничает, замораживая все и вся. Инка и хмурый продавец мечутся в четырех стенах, как звери по пещере, а зеваки уносят ноги как испуганные резким шорохом грызуны. Уже поздно, но Инка домой не спешит, в ее квартире теперь склад ожерелий, бус и поясков, подходящих больше для лета или для теплых стран, куда никогда не заглядывает зима. Дома Инка опускается устало на баул с украшениями, роняет голову на кулак и выпускает голос-шаман Моррисона из радиолы полетать над районом, полечить вздохами окрестных птиц и старух. Когда же волна прошлого уже грозит замочить мыски, Инка поспешно разглаживает складки на юбке, обшитой сверчками, и несется по делам, болтливый ветер и тот не надеется ее догнать.

Из отпущенных на волю сотрудников «Атлантиса» только Инка раз в неделю навещает Писсаридзе, который похудел и ослаб хуже любого бездомного пса. Она носит передачи инкогнито, подкармливает грузинского путешественника кукурузными лепешками, пивом собственного изготовления, фруктами, дарит ему живые деревца в кадках, толстые серые носки из грубой козьей шерсти, собачьи и крысиные зубы на ниточках, чтобы спасали от тюремных духов, ремни с тяжелыми пряжками, чтобы оберегали от сокамерников. На просьбы представиться Инка шипит, обида еще разъедает ей сердце, напоминает белым шрамом на пальце. Однако невиновность Писсаридзе и «Атлантиса» тревожит Инку, будит Виракочу ее души, толкает во вьюгу и в мороз плестись к тюрьме, прижимая к груди передачу, чтобы суп в бидончике не остыл. На все ее попытки защитить горе-авантюриста правосудие отвечает непониманием, словно Инка говорит на чужом языке кечуа, слова сливаются в неясную, бессмысленную песнь, и пиратам ее не понять.

Прядет ледяные нитки северная зима-злюка, но даже в мороз Инка сворачивает к набережной по дороге домой. Вечером в свете фонарей снег светится осколками горного хрусталя. Чтобы не тосковать одной, скитаясь без сна вдоль затянутой льдом реки, Инка берет с собой узелок с косточками кролика. Она ведет с ними тихие неспешные беседы о том, как хорошо обнять цветущий каштан, как спокойно сидеть в зарослях на берегу пруда, наблюдая водомерок и стрекоз. Хорошо также гулять по лесу и чувствовать на себе зорко следящие из чащи глаза зверей. Лето слишком спешит в этих местах, скупо одаривает плодами, пригодными для еды, неохотно греет воду в реках, быстро сворачивает ковры на лугах. И хочется уехать далеко, на юг и затеряться в белом, пыльном городе, где дома дымятся на жаре. Хочется бродить по берегу моря и собирать ракушки, сердолики и черепки древних ваз.

Однажды вечером, когда Инка тенью плелась с работы домой, недалеко от нее мягко притормозила маленькая машинка-жук Стекло опустилось, мягкий голос вторгся в Инкину тишину. От неожиданности по спине юркнула холодная ящерка. А как не испугаться, в крепкий кофе позднего вечера лишь Мама Килья и ленные фонари вливали жидкое, разбавленное молоко. Но Инка не знает страха, решительно ныряет она в машину, и промерзшая юбка шуршит как неведомый доселе музыкальный инструмент. Мужчина за рулем не дает ей ехать молча, он старательно исполняет ритуал знакомства, сверкает глазами, искрит камушком в перстне, тихо и нежно что-то рассказывает. Инка сидит, как впавший в транс зверек, теребит косточки в узелке, рассеянно пропускает вопросы мимо промерзших ушей, бурчит обветренными губами крупицы слов, которых требует приличие, если ты просишь человека прокатиться по всем набережным города. На вопросы водителя Инка отвечает невпопад и с видом коршуна-охотника отслеживает происходящее у реки. Полоса набережных пуста, рядом с Киевским вокзалом продвигается шумный рой молодежи. Две высокие девицы-цапли вышагивают, пошатываясь, но все же удерживаются на длиннющих каблуках. После того как Инка заявила, что работает в лавчонке амулетов и «по национальности я – Солнце», в салоне настала долгожданная тишина, обогретая мощной печкой. Они ехали быстро и долго, петляя вдоль реки. На душе Инки простиралась равнина: ни один холм, ни одна возвышенность не нарушали крепкого, неукротимого спокойствия и хладнокровия, каким и ягуар бы позавидовал. Не удивляясь надломившейся беседе и тяжелому, тягучему, как горячий воск, молчанию, Инка следит, что делается на набережной.

А водитель молчит разочарованно, он обижен невниманием, он оскорблен безразличием, играет желваками, потеет и все сильнее разгорается от равнодушия пассажирки. Вот его рука-анаконда отрывается от руля и ползет к Инкиной коленке, надо что-то сказать, надо спугнуть непрошеную ласку. Инка подвинулась поближе к двери, чтобы не встречаться с глазами водителя, в которых кипит расплавленное золото, она упустила взгляд в окно и заметила огонек. Огонек мерцал недалеко от моста, там, где по ту сторону реки чернели скалистые стены заводов и рога труб бодали ночное небо. Взбив все мелкие и крупные предметы в сумке-мешке, она выудила мятую купюру и сунула водителю: «Все, приехали, будь здоров». Инка выпрыгивает в объятия холода, по снежным холмам, загребая снег в сапоги, приближается она к костру, начинает отделять от темноты фигуры, собравшиеся вокруг огня. Подобравшись ближе, она различила спокойные позы сидящих, всполохи огня делали их лица похожими на глиняные маски, пламя металось в их глазах, преисполненных внимания к какому-то рассказу, который сорвался и улетел, стоило Инке вынырнуть из темноты.

Костер приветствует Инку, трещит поленьями, осыпает ночное небо снопами искр. Какой-то улыбающийся человек одним прыжком оказался на ногах, плеснул в кружку из бутыли, протянул Инке и молча указал на свободное местечко. Инка уселась на пустой ящик, протянула руки к огню, хлебнула из кружки, обожгла язык и горло, сморщилась, и в груди у нее стало разливаться огненное озеро, и уши заныли, оттаивая. Молча приняли ее в компанию, не мелькнул ни у кого в глазах интерес, все задумчиво смотрели на огонь, словно привыкли, что прохожие подходят погреться и уходят, когда надоест. Тех, кто сидит напротив, Инке не видно: пламя высокое и говорливое, трещит подмокшими дровами, швыряет по сторонам рои мошек-искр, всполохами превращает лица в глиняные маски. Человек с улыбающимся, рябым лицом смотрит в огонь, куртка его расстегнута, а поверх свитера между хвостами старенького шарфа висит на кожаном ремешке маленький рог. Его тучный друг из тех, кто дает начало крупным, энергичным грызунам-капибарам, пыхтит, роется в карманах, никак не может найти сигареты. Рядом с ними поправляет палкой полено иной в очках, в ушах у него покачиваются огромные золотые серьги, а в руке – четки из сухофруктов. Около иного жадно лакает из кружки замотанное в тряпье и дрожащее от холода существо, бродяга, наверное. Не смущаясь, что ее сосед – бродяга, откинув голову, полулежит у огня девица, из диких, неприручаемых женщин, томно поправляет водопад волос и позвякивает тонкими серебряными браслетами. Инка, согреваясь, похлебывает горьковатый и крепкий напиток из кружки, все шире разливается огненное озеро у нее в груди, уши закладывает, и мысль ползет медленно, как черепаха. Все отступило и отпустило Инку, шумит, трещит огонь, тихонько позвякивают серебряные браслеты, где-то вдалеке, за спиной шуршат, проносятся одинокие машины, над рогами труб по ту сторону реки бродит по небу завернутая в шали Мама Килья, нашептывает что-то себе под нос, собирает яркие, спелые ягоды звезд. Тишина и молчание убаюкивают, обогретая, разрумяненная Инка уплывает от своих берегов и завороженно следит, как пламя выбрасывает к небу рваные лисьи лоскуты и капроновые космы сизого дыма. Вдруг кто-то поперхнулся, заставив Инку вздрогнуть. Жалкое, укутанное в тряпье существо откашлялось, зашевелилось, брызнуло остатки из кружки в огонь. Потревоженное пламя проснулось, вспыхнуло и зашумело, довольное, что его подкормили. Отбросив кружку, бродяга сладко потянулся, как тянутся, прогоняя лень и дремоту из тела коты, мыши-полевки, собаки, ягуары и куницы. Бродяга не спешил, действовал степенно и с расстановкой, наслаждаясь дюжиной внимательных, с благоговением обращенных на него глаз. Довольный, он неспешно скидывал тряпье, медленно превращаясь в сухого, подвижного, выдубленного алкоголем мужичка. Не чувствуя мороз, он разминал руки, морщась, выгибал спину, похрустывая позвонками, а дикая девица, откидывая за спину непослушные струи волос, создавала аккомпанемент: вытянула руки и бряцала браслетами, отгоняя вон тишину. Когда огонь в очередной раз беспокойно вспыхнул, лицо пританцовывающего мужичка осветил всполох. Инка удивленно подалась вперед, рискуя, что огонь опалит косицы, она пригляделась и уверена, вновь ей встретился Огнеопасный дед. Инка нюхает ночь, тепло огня переплетается с колким, рвущимся в горло морозцем, надо сегодня не упустить случая, надо поймать этого деда и заставить его говорить. Однако поведение деда, как всегда, идет вразрез с Инкиными планами. В такт бряцанью браслетов он раскачивается, выводит ладонями и плечами всякие рисунки и надписи, а сидящие вокруг костра улыбаясь, почтительно прихлопывают в ладоши и притопывают ногами. Инка не растерялась, легонько ткнула соседа локтем вбок, наклонилась и шепнула на ушко:

 – Это и есть Огнеопасный человек, легенды о котором мечутся туда-сюда, не зная покоя, и будят спящих в городах и селах?

Заглянув ей в глаза, улыбчивый сосед кивнул, и в Инкино ушко полетела отбившаяся от стаи, едва оперившаяся легенда-птенец.