Неделю спустя, ругая радикулит, Василь Василич с ореховой палкой в руке бодро хромает по заснеженной аллее в глубь Измайловского парка. На ветках берез и развесистых елей поблескивает иней, на черную, натянутую до бровей шапку осыпаются белые перья и щедрые кружевные пушинки. Снег громко и вкусно скрипит под заплатанными валенками. Сиреневый пар вырывается в пасмурное небо, когда волшебник недовольно покрикивает: «Живее, ты на работе. Шевелись: левой-левой-ать-два-три…» Я бегу следом, прижимая к груди большую клетку, в которой трясутся три перепуганные синицы, два воробья и два полусонных голубя. Под мышкой Дыдылдина – старая картонная коробка из-под люстры, в которой, по его утверждению, сидят две исцеленные за последний месяц сороки.

– Нам с тобой в сторону пруда, там большая поляна, это недалеко. Не спи, пропащий, замерзнешь! – запрокинув голову, выкрикивает целитель птиц. И когда я нагоняю его, бормочет мне на ухо: – Бери пример с начальника! Я вот времени зря не теряю. Ежедневно бываю бодрый и заводной, несмотря на зубы и столетний радикулит. На днях наведался в дорогую редакцию. Снова безо всякого пропуска, силой мечты и убеждения проник внутрь, доказав себе и другим высокую квалификацию колдуна и неукротимое присутствие духа. Минут десять махал в кабинете главного редактора ракеткой, не опозорился, все намеченное совершил: выгнал злосчастный Зубняк, еще три приблудных сквозняка выпроводил вон из журнала, освободил помещение от табачного дыма, черного юмора, матерщины и застоявшихся негодных мыслей. Используя обаяние, дарованное мне природой, убедил всех на пять минут накинуть куртки и пойти прогуляться, а сам основательно простукал стены в двух кабинетах. Пока безрезультатно, ниша с кладом не нашлась, но это не повод для отчаяния. Верю: все еще впереди, значит, так и будет. Планирую в следующий раз простучать их коридор, сколько уж успею. Кстати, перед уходом хорошенечко промыл Груздеву мозги одной назидательной историей, которая стряслась со мной в 90-х годах прошлого столетия. Нам еще минут пять тут идти, так что слухай и ты. Только клетку не тряси, а то птиц укачает, не улетят никуда, придется обратно их домой тащить. Так вот: незаметно помутилось в воздухе столицы и всей остальной нашей родины. Пошла-поехала такая канитель, с которой даже я, колдун международного уровня, был бессилен справиться. Ведь возможности каждого из нас имеют пределы. А я всегда признаю: когда дело касается политики, Василь Василич бессилен. Выстроились очереди, исчезли продукты, деньги одним махом превратились в стопку закладок для книг. Тут же все стали чтить и уважать Дыдылдина. Сделался добрый волшебник нужным человеком. Каждую неделю приглашали на ток-шоу и «круглые столы», в новогодние огоньки и телепередачи про здоровый образ жизни. Тогда поверил я в себя окончательно. Поддался негодной мечте и решил, что отныне буду зарабатывать деньги магическим путем. Подал заявление об уходе с железной дороги. Стал распускать слухи, что приеду куда угодно и за вознаграждение разгоню облака. На свадьбе налажу прохладу. В брачную ночь устрою полнолуние с соловьями. Радугу ко дню рожденья поставлю перед окном под ключ. Хочешь – над костром, где люди устраивают шашлыки, заблаговременно создам ясную звездную ночь. Гребень антициклона и ураган на именины недруга подгоню. А могу и над целой площадью в день митинга сотворить всем на радость солнечный, теплый день без единого ветерка. Мне было не важно, что за событие, по какому поводу. Главное, чтобы деньги платили. Деньги, конечно, зло, но без них – никуда. Ты согласен со мной, пропащий?

– Целиком и полностью, Василь Василич! – с готовностью отвечаю я, пробираясь за ним по заснеженной тропинке, а потом уж и по сугробам, по колено в снегу. Мимо нас медленно елозят две старушки-лыжницы в дутых куртках и вязаных гетрах. Где-то вдали визжит сирена, напоминая, что мы все еще в городе. Вокруг царит лесное безветрие. Меж стволов изредка мелькает силуэт лыжника или неторопливая ссутуленная фигура гуляющего с собакой. С веток там и тут беззвучно опадают ватины снега. Воздух пропитан небом и льдом. А еще кажется, что совершенно обособленно от далеких гудков, выкриков и гула, между стволами трепещущих на холоде берез по сугробам бродит морозная звенящая тишина.

– Вот и умник. Слухай дальше. И дыши глубже – мы в глушь парка зашли, воздух тут вкусный, без единого выхлопа. Итак, около года я благополучно гастролировал. Все складывалось потрясающе. Повсеместно шокировал своими навыками людей. Налаживал ясную теплую погоду, стирал облака по вызову всех, кто в этом нуждался. Мановением руки устраивал молнию. Ударив три раза мокрой рубашкой по памятнику Ленина, при большом стечении народа неоднократно вызывал бури и тут же собственноручно их устранял. Иногда хулиганы бес совестные обводили меня вокруг пальца. Денег не платили, получив погоду в свое распоряжение, выталкивали взашей. А бывало и собак спускали вдогонку. Ну, я их грозой наказывал, нагонял над их крышами метель. Иногда жадные люди в награду дарили мне что не жалко. Ношеный, но крепкий пиджак я заработал за пятнадцать минут, устранив грозовую тучу над дачей известной актрисы. Кофейный сервиз дали за радугу в день рождения дочки начальника металлопрокатного завода. Иной раз люди откупались ужином. С жареной картошкой на сале, которую я очень люблю и всегда ем с благодарностью. Но некоторые платили хорошо. А подчас год спустя присылали посылки с вареньями. Или письма, а между страницами вкладывали денежку. Побывал я тогда в Саратове и Нижнем Новгороде. Потом еще в Воронеже, в деревне Малые Щепы, в селе Тютицы Ленинградской области, в Ростове-на-Дону, Боровске и три раза в Залесском Переславле. Популярность моя возросла. Еженедельно объявлялись ко мне с телевидения. Японцы как-то нагрянули, я по их просьбе помахал немножечко вениками, прямо перед камерой устранил дождь, стер пару грозовых туч. Все это задокументировано на пленку. Немцы наведывались. И турки. Всех интересовали таланты доброго волшебника, повелителя погоды. Стал я еще увереннее строить планы на будущее, опираясь на заработок колдуна. Наметил завести выходной вельветовый костюм с галстуком. И подлечить зубы: они у меня уже в то время никуда не годились. Потом еще первой жене к Новому году, дай, думаю, подарю старой карге обогреватель. Она в деревне живет, у них холодно, дров не хватает. В общем, задумал и запустил в небо мысль хорошенько подзаработать. А мысль, как известно, материальна. Тем более принадлежащая Василь Василичу Дыдылдину. Поэтому я был уверен, что все получится. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через два дня. И вот, наконец, мысль моя превратилась в утренний междугородный звонок. Беспокоили, как оказалось, из Тверской области. Сказали, хотят, чтобы я разбил пасмурность, прекратил холодрыгу и наладил хорошую погоду над дачей по случаю коллективной бани семерых бизнесменов. Обещали доставить на место на легковой машине. Клялись, что в награду будет баня, ужин, ночевка в комфортабельной комнате. И немного наличности. Во, думаю, жизнь улыбнулась! Ну, говорю себе, Василь Василич – молодец! Крепко задумал и добился, чего хотел. На следующий день, ближе к вечеру, спустился с сеточкой: у подъезда на зависть всем соседям ждал меня зеленый автомобиль «Москвич». Не новый и почему-то без номеров. Насторожило, но внимания придавать не стал. В машине поджидали два здоровых мужика в спортивных костюмах. Молчаливые и все время курили. Ехали мы долго, окружными дорогами мимо заводских заборов и невзрачных деревень. Неожиданно эти двое оборачиваются и говорят: «Папаша-волшебник, место засекреченное», – и завязали мне пыльной косынкой глаза. Подозрительным показалось, но решил, ладно, бизнесмены из фирмы. Надо так надо. Сквозь ткань видел отблески фонарей. Потом и они оборвались – ехали в кромешной тьме по колдобинам и кочкам. Все на свете отшиб на их жестком сиденье, аж в спину вступило. Потом вывели они меня наружу, в ночь. Повязку скинули, схватили под руки, повели по дорожке, выложенной кафелем. Честно говоря, начал возмущаться такому обращению. И в ответ на мое расстройство небо вдали громыхнуло грозой. Долго ли, коротко ли, привели меня в тесный сарайчик. Справа доски навалены, на ящиках пылятся пустые кастрюли, корзины и чугуны. Под потолком осиное гнездо здоровенное. И развешаны веники зверобоя. «Садись, – говорят, – папаша-волшебник. Рюмочку тебе налить для бодрости?» – «Не папаша я вам, – отвечаю, – и для бодрости в рюмке не нуждаюсь». – «Не груби, – говорят, – а то приструним». Из соображений безопасности я помалкивал и ждал, что будет дальше. Выдвигают бизнесмены эти на середину помещения ободранную кухонную тумбочку. Один из них, здоровенный мордоворот, объявляет: «Сейчас мы тебя на чистую воду выведем. Испытаем, какой ты колдун!» И выкладывает потихоньку на тумбочку фотокарточки. Ничего особенного, на каждой – человек. Кто на курорте. Кто на фоне фонтана. Люди как люди. Мужчины и женщины. Кто-то постарше, в платочке. Кто-то помоложе, с бантами или в румянах. Одни снимки черно-белые, самодельные. Другие хорошего качества, из ателье. И раскладывает их передо мной бритый бизнесмен в напульснике, очень похожий на живодера, но я молчу, наблюдаю, волнение сбрасываю в небо. И начинает накрапывать по крыше сарайчика сочувственный к моему положению дождь. Тем временем бритый бандит одна к одной заполняет фотокарточками всю тумбочку. «Смотри сюда, – говорит, – папаша-волшебник. Перед тобой сто фотографий. На девяноста девяти из них люди живые, существуют и по сей день. А на одном снимке – мертвый и поныне человек. Найдешь мертвого – отпустим домой. Не найдешь – пеняй на себя». – «А погода, – спрашиваю, – как же?» – «Погода подождет, не хитри. На раздумья даем пять минут. Время пошло». Хлопнули дверью, заперли одного. Полминуты колотило и трясло от волнения. Никак не мог сообразить, что к чему. Ну да потихоньку собрался. Догадался, что дела хуже некуда: нахожусь в незнакомом месте. Километрах в трехстах от столицы. Никто не знает, где меня разыскивать. Бандитов семеро, и все – здоровенные мужики. А выпустят, не выпустят – шут знает.

Помещение освещала тусклая лампочка. Темновато, пакостно, нехорошо. Да еще смотрели на меня с фотокарточек девяносто девять живых и один мертвый человек, если верить бритому мордовороту и его дружкам с золотыми цепями. Жуткое дело, я тебе скажу, пресс-секретарь. Любой на моем месте в штаны бы наложил. А я нет. Я ж колдун, обязан всегда быть в форме и контролировать процец. Взял себя в руки, волнение пресек, страх сбросил в небо. Раз надо, начал рассматривать портреты людей. Не подсмеивайся, сказочник, это не шуточки. Думаешь, так просто отличить живое от мертвого? В таком деле, сынок, требуется звериное чутье и крепкий магический ум. Ты хоть раз задумывался, сколько вокруг нас мертвого из того, что считают живым? И сколько живого среди того, что зарыто в землю или объявлено мертвым? В таком случае вот тебе следующее журналистское задание: как-нибудь с утреца, на свежую голову, отправляйся погулять по городу. Выйди в красивое место столицы, остановись на перекрестке дорог, на перепутье улиц и переулков, оглядись вокруг и задайся вопросами: где тут мертвое, что тут живое. Поезжай в переполненном вагоне метро по кольцевой линии, но не прячься за книжкой, а приглядись внимательней к людям. И постарайся понять: кто из них на самом деле живой, кто здесь мертвый, и как такое стало возможно. Почему то или сё считается живым? А пятого и десятого сторонятся как мертвого? Где между ними контрольно-пропускной пункт? Сразу ли умирают, в один трагический момент? Или все-таки постепенно, день за днем отходят, многие годы. Есть ли возможность полумертвое вернуть к жизни, остановить посреди турникета. Вот какие проблемы требуют от тебя разрешения в ближайшем же будущем. Но самое главное, в чем ты обязан разобраться, сказочник, – жив ли ты сам, по живым тротуарам ходишь или по мертвым шоссе скитаешься, живы ли твои дни, мысли и дела? К живому ты стремишься, живое задумал или метишь в покойники, тянешься к мертвечине? Не остекленел ли твой взгляд, не остановилось ли сердце, чувствуешь ли ты, куда дует ветер, замечаешь, как движутся облака? Будь живым, сынок. Не надо по собственному желанию выбирать мертвые дни и мертвые дела. Это говорит твой начальник, главный метеорологический чародей России и всего мира.

– Хорошо, волшебник, сделаю, как вы сказали! – кричу я, ковыляя следом за ним по колено в снегу, – завтра же выберусь в город, задамся вопросами, постараюсь во всем разобраться. Хотя бы попробую…

– Вот-вот. Но на этой торжественной ноте рассказ не кончается, – перебивает Василь Василич, утирая нос рукавом пуховика. Поправляя съехавшую на глаза шапку, втыкая ореховую палку в сугробы, он кое-как пробирается мимо заснеженных берез и низкорослых елочек. – Как ты помнишь, заперли бандиты бессовестные меня в сарае, наедине с хламом, обшарпанной тумбочкой и сотней бестолковых фотокарточек. Пошла третья минута отпущенного на раздумья времени. Изучаю портреты незнакомых людей. Запала в память первоклассница с белыми бантами, у которой в тот год бабка-ткачиха умерла. И еще рябой, прыщавый парень в тельняшке, который все время зайцем ездит на электричках. Женщина в самом цвету запомнилась, незамужняя, похожая на Мордюкову и еще на одну памятную для меня вагоновожатую. Мужик с папироской, щербатый, неискренний. Мордатый продавец дынь, пьющий, тот еще прощелыга. От внимательного взгляда Василь Василича ничто не укроется. Мне только вскользь человека увидеть – сразу о нем все чувствую. Без труда узнаю: вот пьяница. Эта со школы гуляет из рук в руки. С лету догадываюсь, когда мужик проврался. Или сидел в тюрьме за взятки, а теперь старается слыть порядочным. Издали чую картежника. Бабника и лицемера распознаю за версту. Я, честно говоря, крепко разочаровался в людях, за годы работы на железной дороге насмотрелся, как они пихаются возле турникетов, проходят по чужому удостоверению или по двое, зайцами. С человечеством я суров и стараюсь не связываться. А душу вкладываю в добрые дела: лечу голубей, выхаживаю сорок, собак дворовых подкармливаю. Так вот: не успел сосредоточиться, врываются в сарай бандиты, всей гурьбой. У одного в руке здоровенный топор. У другого – чурбан сосновый. Подсмеиваются, подшучивают, мол, обознаешься, папаша-волшебник, мы тебе голову как курице отрубим. На пороге сарайчика бабенки выстроились. Худенькие, щупленькие, как синички. Стоят с рюмками, поблескивают стекляшками в ушах, перемигиваются, ждут представления. Бритый мордоворот в напульснике следит за секундной стрелкой часов, отсчитывая последнюю минуту. Один из бандитов идет по кругу с картонной коробкой – чтобы ставки делали: угадаю или нет. На всем ведь без исключения стремились заработать в 90-е. Но как ты догадываешься, раз сегодня я птиц выпускать собрался, значит, не обезглавлен уголовниками, как всегда со мной все обошлось. Закончилась последняя минута. Шикнул главный бандит бабенкам, чтоб не шушукались. От его шика замолкла даже птица ночная. Наступила во всей округе гробовая тишина. И только сто человек с фотокарточек, живые и мертвые, на меня смотрели, не моргая, затаив дыхание, будто тоже ждали, что скажу. Опозорюсь или нет. Естественно, я не опозорился. Указал на мертвого, как можно его спутать с живыми. Оказалось, это пропавший без вести брат главаря бизнесменов. Все насупились. Замолчали уважительно. И главарь молчал. Опечалился, забулдыга, но виду не подал. Последующее происходило сумбурно. Сунули мне зачем-то бутылку водки в карман, острый красный перец и бумажку в пять долларов положили в кулак. Впервые тогда увидел и держал в руках такие деньги. А потом вытолкнули меня с бандитской дачи в темноту. Не знаю, как к утру оказался дома. Усталый, встревоженный, но довольный собой. Что конечно же отразилось на погоде и повлекло заморозки, град, а потом уж грибные дожди… Все это я рассказал тебе, сказочник, и Груздеву нашему одноглазому неспроста. Учитесь распознавать мертвое. Безжалостно изгоняйте его из своей жизни. Можешь себе представить: после такой истории главный редактор стал расспрашивать насчет журнала. Мол, жив ли его «Индюк», сумею ли я, целитель птиц, поставить эту трудную птицу на ноги. Я сначала ответил расплывчато, что всему есть предел. Но намекнул, что всегда имеется и турникет, в котором можно остановить и вернуть к жизни все что угодно. И в конце концов убедил главного редактора, что журнал со всех сторон будет оберегать ореол нашего сотрудничества. Пообещал ему, что нервная система редакции будет укрепляться, негодные сквозняки и грозовые тучи навсегда покинут помещение. И в журнале наладится благоприятствующая юмору и сатире, крепкая мужская погода. Короче говоря, задурил Груздева окончательно, что помогло без труда выпросить у него двадцать журнальчиков с нашим первым прогнозом. Дам их Сергеичу, лоточнику одному, пускай толкнет в электричках рублей по пятьдесят. Вот и будет на корм птицам моим и котам…

Тропинка затерялась под снегом. Извивавшаяся возле нее лыжня свернула далеко позади. Мы пробираемся по сугробам, вглядываясь меж стволами в белую дрожащую тишь. Не подавая вида, что заблудился, волшебник пыхтит впереди, то и дело утирая нос рукавом, поправляя съехавшую на глаза шапку. Изредка он останавливается, недовольно озирается по сторонам, постукивает посохом по кленам, прикладывает ухо к стволам лип, надеясь услышать хоть от них подсказку, куда идти дальше. Но замерзшие деревья погружены в зимнюю спячку, безразлично молчат или поскрипывают на ветру. На снегу узором рассыпаны шишки, ржавые сосновые шпильки и сухие листки. Тут и там попадается наполовину утопшая в сугробе банка из-под пива, мятая обертка от шоколадки или уголок пачки сигарет, свидетельствующие, что хоть кто-то однажды бродил в этой глуши. Короткий февральский день надламывается и на глазах начинает медленно катиться к сумеркам. Воздух сразу становится тревожнее и холоднее. Повсюду сквозь белизну просвечивает едва уловимая синь. Почуяв приближение вечера, Дыдылдин настороженно прислушивается к далеким выкрикам и гудкам. Отчаявшись куда-нибудь прийти, я покорно следую за ним, готовый до скончания времен пробираться по хрустящему, покрытому корочкой хрусталя снегу, не чувствуя задеревеневших от холода пальцев. Джинсы отсырели по колено. Оголившиеся между рукавом и перчаткой запястья гложет колючий ветер. Шапка съехала набок, но поправить ее я не могу, потому что тащу клетку с птицами, которую ни в коем случае нельзя трясти. При любом неловком движении или неверном, оступившемся шаге испуганная синица, отчаявшийся голубь или потерявший терпение воробей начинают биться, теряя перья и пух, пугая всех остальных. И только суровый окрик волшебника: «Угомонитесь, пернатые», – как рукой, снимает панику, заставляя пленников притихнуть и замереть.

Наконец сквозь редеющие стволы начинает мерещиться слабый просвет. Клены и березы неохотно расступаются, низенькие синие елки пятятся в стороны, выпуская нас из молчаливой, задумчивой чащи на заснеженную поляну, похожую на фарфоровое блюдце, оброненное среди дрожащих на морозце деревьев. Где-то поблизости грохочет электричка. Слышится визгливый гудок товарняка. Совсем рядом, за рощей молодых осин зазывалы гнусят в громкоговорители. Ветер приносит из города волнами запахи заводской кислятины, ржавчины и гари. Налетая порывами, он гнет деревца, срывает с них белые погоны, осыпает лицо колючими ледяными осколками. Насупленное небо, дрогнув, начинает моргать. И вот уже на плечи волшебнику, на старую коробку из-под люстры, покачиваясь из стороны в сторону, плывут огромные снежные хлопья. Возмущенно воткнув палку в сугроб, целитель московских птиц приставляет руку козырьком ко лбу, оглядывает низкие дымные облака, командует: «Отставить снегопад, не до него сейчас! Вечер близится, нагоняют нас сумерки. Шевелись, пропащий, не успеваем. А мы должны все проделать засветло, торжественно и чинно».

Хорошенько зачерпнув валенками, Василь Василич в три прыжка пересекает поляну, локтем отпихивает снег, на глазах превращая сугроб в черный от сырости деревянный стол. Запыхавшийся волшебник опускает на него подмокшую по краям коробку, рядом командует поставить клетку. Вокруг ни души, но где-то совсем близко лают собаки. Нетерпеливо отшвырнув палку и начисто забыв про скрутивший его радикулит, неутомимый мастер-Погодник, приплясывая, утаптывает снег вокруг стола. Отдышавшись и утерев лоб большущей клетчатой тряпицей, он извлекает из кармана горсть пшена, бросает в клетку нахохленным синицам. Хитровато прищурившись, жестом заставляет наклониться и бормочет на ухо:

– Сейчас научу тебя, сказочник, редкой и необходимой для каждого вещи – отпускать на волю возвращенных к активной жизни и здоровью птиц. Будь внимательным, подмечай тонкости процеца. Точно так же и ты впоследствии будешь самостоятельно распознавать в себе всякие бесполезные блажи, больные и никудышные мечты, хворые мысли. Пресекать их беспорядочное трепыхание, ловить в никчемном полете и выпускать на волю, в небо. Гляди. – Он бережно достает из коробки встревоженную сороку, которая вертится, вырывается и норовит клюнуть своего благодетеля в палец. – Красавица, правда? Моя любимая птица-известие. Сороки всегда приносят что-нибудь на хвосте, надо только угадать, что именно нам сообщается. Эти полезные птицы бесплатно оповещают всех желающих о будущем и настоящем. Полюбуйся на ее пальто – такое сочетание цветов никогда не выйдет из моды. Эта модница-белобока встречена мной в плачевном состоянии две недели назад. Лежала с вывихнутым крылом в небольшом леске возле платформ. Хорошо, что я ее раньше собак заметил, пожалел и упрятал за пазуху. Дома за две недели поставил птицу-известие на ноги ласковыми словами и теплом рук. Бери в коробке вторую, только лови ее уважительно. И держи крепко. Вот! Молодец! Теперь гляди: подкидываешь в небо, разжимаешь руки. Чтобы красавица адаптировалась на свободе и взмыла ввысь – обязательно проговори ей вослед волшебные слова: «Лети, моя маленькая, на все четыре стороны. Будь счастливой, белобока! Неси людям добрые вести, приметы о большом денежном вознаграждении, намеки на скорое продвижение по службе и грибные дожди!» Глянь, как летят обе! И ни одна не упала в снег. Вот их и след простыл. Однажды надо решиться и распознать в себе негодную мечту, злую блажь, ненужную надежду. Пресечь ее, изловить. И бережно отпустить, как этих сорок, в облака. Чтобы они навсегда скрылись из поля зрения. Вовремя забылись и никого не сбили с пути.

Синицы бились в ладонях, безжалостно щипали за пальцы, а потом легко и жадно взмывали в темнеющее небо. Воробьи изо всех сил трепыхались в руках, а потом тоже улетали без оглядки. Сама собой, как обычно, в голове зазвучала знакомая музыкальная заставка, торжественные сказочные фанфары, и на сцену для вручения ежегодной премии за заслуги в области экологии приглашался Митя Ниточкин, отважный защитник природы, внесший огромный вклад в здоровье и процветание московских ворон и синиц. Вручение статуэтки серебряного воробья транслировали в вечернем выпуске «Новостей». Лауреат так же награждался символическим ключом от московских голубятен и на пятилетний срок назначается всенародно избранным Голубятником столицы. Застыв перед экраном телевизора с низкокалорийным эклером в руке, Алена наблюдала церемонию, с каждым ее аккордом становясь все грустнее, все сумрачнее. И наконец, не сдержавшись, роняла на ковер стыдливые слезинки сожаления… Потом один голубь все же упал на середину поляны, в сугроб. Замер и некоторое время сидел, оглушенно пошатываясь, не слыша ободряющих выкриков волшебника, который, будто болельщик с трибун, громко подбадривал: «Смелее! Не дури!» Тогда, опомнившись и встряхнувшись, задумчивый голубь все же взлетел, описал круг над поляной и скрылся в небе над парком.

– Повторяю еще раз, – бормотал маг и чародей, вылавливая из клетки последнюю синицу, – подкидываешь, разжимаешь руки, сам чуть отклоняешься назад, чтобы крылом тебя не хлестнула по лицу. Только жмуриться не надо. Наоборот, во все глаза наблюдай, как птица стремительно рвется в небо. И исчезает в стихии, для которой она предназначена. Эта вот пигалица сидела возле подъезда на дорожке и замерзала окончательно. Я ее подобрал, а соседка-бухгалтерша раскричалась на весь двор: «Зачем же ты птиц больных подбираешь, Василич? Так ведь можно птичий грипп подцепить. И многие другие заразные заболевания. А у нас тут дети, пенсионеры и собаки». Разошлась, раскраснелась. Я уже дома чай пил, а она все шумела у подъезда, супруге моей жаловалась. Смотри, какая пичуга попалась, как отчаянно хулиганит в борьбе за жизнь. Раз так, лети, милая. Видишь, как удирает. Живая и здоровая, взаправдашняя, полная бодрости духа и неукротимой веры в себя.

– А твои-то как дела, птица-секретарь? – кряхтит Дыдылдин на обратном пути, придерживая себя за поясницу, кое-как выбираясь с заснеженной тропинки на главную аллею парка.

– Фигово, Василь Василич, – докладываю я, ковыляя за ним с опустевшей клеткой, притопывая ногами, чтобы сбить снег с отсыревших джинсов и раскисших ботинок, – настроение на нуле. Ничего меня не касается. Ничего не вдохновляет. Свет в квартире три дня назад отключили. Говорят, два пьяных электрика меняли в подъезде проводку, что-то не так соединили, случилось замыкание. Сидим теперь со свиньей в темноте. Ужинаем консервами при свечах.

– В этом я не виноват, – с готовностью оправдывается Дыдылдин. – В мои обязанности входит разгон облаков, установление ясных и безветренных дней, чтоб человечеству лучше работалось и веселее жилось. А в чужие дела я не лезу. Повторяю еще раз: на политику никак не влияю, за происходящее в стране я не в ответе… А чего тебе надо-то, свинопас, помимо электричества и домашнего наваристого борща? Чего тебе недостает? – этот сказочный вопрос задается интонацией всемогущего, который прямо сейчас стукнет ореховой палкой об асфальт, взмахнет клетчатой тряпицей, наладив свет во всем подъезде и организовав обед из семи блюд. Не говоря уж о многом другом. Тогда меня пробивает:

– У меня уже есть старенький мопед Костяна и мятый шлем, украшенный языками пламени. Не хватает новых казаков из грубой ароматной кожи. И чтобы в голенище был вложен нож. Я хочу нестись и чувствовать ветер по широкому полупустому шоссе. Куда глаза глядят, мимо тайги с ее высокими черными елями, кедрами и соснами. Настолько долго, насколько получится, до конца. Чтоб мрачные водители-дальнобойщики бибикали мне вослед умопомрачительными сигналами и отдавали под козырек из высоких кабин фур и рефрижераторов. Тетеньки на остановках, выложенных поколотой советской мозаикой, будут стоять с корзинами в руках, провожая меня тусклыми недоумевающими взглядами из-под нависших бровей. Из глубины тайги за мной будут наблюдать зеленые глаза рысей и небесно-голубые глазищи волчиц. А где-то в чаще, в бревенчатых черных избушках, бабки-шаманки будут толочь кости и сыпать сероватую муку в чугуны с кипящим приворотным зельем, – все это я выдаю со скоростью пулемета и Тарантино. Мой спонтанный рэп приводит лесного колдуна в ужас:

– Постой, ты куда намылился-то, пропащий? Ты что задумал, неразумный? А как же наша рубрика? А как же знаменитый клад, покоящийся в одной из стен дорогой редакции? Как же, в конце концов, сказка обо мне в «МелсХелс», после которой я сделаю тебя счастливым? Не надо ехать в тайгу! Сейчас же отпусти в небо эту негодную блажь, как я тебя только что научил. Там на шоссе колдобины и грязь. Кто-нибудь позвонит по мобильному, ты ответишь, не справишься с управлением, врежешься в столб… В тайге в будущем месяце я устрою метель, – хмуро угрожает он. – Будут снежные заносы. Я нагоню туда тучи, случится повсеместная холодрыга и беспрерывный снегопад, а на дорогах – гололед. Завоет холодный ветер. С крыш посыплются сосульки. Ни один грузовик туда не доедет, а твой мопед и подавно.

– Кто бы сомневался, Василь Василич…

– Не груби, не перебивай старших, – добродушно продолжает Дыдылдин. – Вообще, ты мне друг или кто? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, канючит: – Тогда не езди, пожалуйста, в тайгу. Потом, я не понимаю, зачем тебе вся эта ахинея. Сапоги какие-то, ножи. Зачем ты себя так придумал? Слухай мои директивы и запоминай: тебе срочно надо выдумать себя совершенно по-другому. Я считаю, что самый удачный образ – тот, который однажды придумал себе и успешно воплощает в жизнь колдун Дыдылдин. Это оригинальный, неповторимый образ не дает мне соскучиться, за это меня уважают и очень боятся. А однажды даже сравнили с самим Распутиным, – последнюю фамилию он произносит, понизив голос, с трепетом и теплотой. – Возьми на вооружение все, что я тебе сегодня сказал. Про мертвечину, птиц, блажи и оригинальный образ. Обмозгуй. И ты очень скоро себя придумаешь взаправдашним, деятельным, бодрым. И воплотишь в жизнь. Тогда все сразу резко изменится. Ты фантазер, сказочник. У тебя все получится, я это чувствую, – заключает он, стряхивая с шапки снег.

– Ладно, Василь Василич, так уж и быть, – вздыхаю я, отдавая ему пустую клетку на выходе из парка. – Нож и сапоги отменяются, мопед пылится в гараже, тайга подождет. Я остаюсь, придумываю свой сказочный, неповторимый образ. И пишу прогноз в мартовский номер «Индюка».

А в тайге, как передали по радио, через два дня действительно разразился затяжной снегопад. И бабушки-шаманки, оторвавшись от котлов с приворотным зельем, задумчиво следили за хлопьями снега из низких окон избушек. Тетушки на остановках, выложенных советской мозаикой, кутались в пушистые шали и приплясывали на ветру, ожидая автобус. Дальнобойщики мерзли в высоких кабинах фур и рефрижераторов. А волчицы с небесно-голубыми глазищами завывали по ночам, разглядывая звезды и кружевные снежинки, что плавно опускались с облаков на землю. Изредка и мы со свиньей, застыв у подоконника, завороженно наблюдали крыши соседних домов и далекий дым. Свинья тихонько пыхтела, пробуя на зуб салфетку и оранжевую бумажку-напоминалку. А я пытался себя как-нибудь похитрее придумать. Чтобы сказка моя все-таки началась. Чтобы на том конце пути кто-нибудь прислушивался сквозь метель к звукам с широкого полупустого шоссе. Ждал и заваривал чай к моему приезду.