Несколько дней назад, ближе к вечеру, безмятежный сон свиньи нарушил настырный телефонный звонок. Бесцеремонно ввинтившись в наушник, он сумел перекричать сигнализацию припаркованной во дворе машины и включенный на полную катушку клип с youtub’a. Легендарный журналист, гранитная глыба и упырь утомленно изрек из трубки, что в ближайшие дни я могу явиться за честно заработанными на погоде деньгами. Кроме того, надменно предупредил он, в редакции мне предстоит узнать пару шокирующих новостей. Тут выдающийся мастер интервью умолк, ожидая нетерпеливого вопроса, чтобы отрезать: придешь и все узнаешь. И вот, стараясь не поскользнуться на упрятанных под снег зеркальцах льда, я спешу по берегу Чистых прудов на встречу с новостями и гонораром, кутаясь в приподнятый воротник надетой не по сезону кожаной куртки. После недавней оттепели каток скрывается под ковролином хрустального снега. Меня обгоняет шаркающий трусцой пенсионер в шапке-петушке. На облепленной льдом и мелкими сосульками прибрежной скамейке две девочки в дутых комбинезонах, придающих сходство с космонавтами, разложили кукол, фантики и лоскутки, играя в универмаг. Я подошел к ним, рассмотрел «товары», убедился, что меня замечают, что бобина невидимых ниток действительно исчезла. И на радостях купил за десять рублей старый оранжевый шнурок.

На ветках ясеней покачивается голубоватый иней. Морозный ветер колется, выключает уши, хватает ледяными лапами за шею, на каждом шагу напоминая, какой глупостью было оставить шарф дома. По пути я гадаю, что за сюрпризы приготовили для меня в редакции сатирического журнала. Несколько дней назад начальник независимого метеобюро имени самого себя глухо пробурчал из трубки, что интуиция ему подсказывает: кто-то наведался к Груздеву насчет рекламы. Теперь многострадальная тринадцатая страница будет отдана под их объявления. А значит, судьба рубрики погоды и нашего дальнейшего сотрудничества с сатирическим журналом повисла в воздухе или уже решена. «Подумай только, – возмущался маг и чародей, – птицу-индюка я на ноги поставил, ветер-Зубняк, ветер-Ищей, застоявшиеся сквозняки-нелегалы из редакции выгнал, сосульки с карнизов эвакуировал, солнечный день в их помещении установил, наладил мужской климат для юмора и сатиры, в общей сложности пять радуг безвозмездно подарил журналу и каждый месяц рассказывал о погоде, которую организую повсеместно… Все устаканилось, трудные времена позади, а мы им больше не нужны. Реклама снова пришла в журнал, и это значит, Василь Василич, иди-ка ты вон. Я всегда говорил, что деньги зло. И в очередной раз это подтверждается. Но нет, друзья дорогие, я так обращаться с собой не позволю! Сейчас же из-за жгучей обиды устрою небольшой снегопад над Чистыми прудами. А в четверг, послезавтрова, как раз у меня выходной, пойду к ним туда разбираться. И, улучив момент, постараюсь простукать оставшиеся стены в кабинете главного редактора, больше знать не хочу, как его зовут».

После этого волшебник примирительно добавил, что приготовил мне незабываемый сюрприз. И обещал после визита в редакцию обязательно обо всем рассказать. Но звонка не последовало. Мобильный целителя московских птиц был заблокирован. В столице ударил мороз. Город сковало льдом, обелило инеем, облепило сосульками. Раздумывая, что все это может означать, я медленно подходил к голубому особнячку, украшенному орнаментами в виде сказочных зверей, сов и жар-птиц. Будто в опровержение многим моим догадкам на пятом этаже из коридора редакции в лицо хлестнул прохладный, пропитанный обещаниями и далью морской ветер, имя которого мне неизвестно и дата рождения – тоже. Не отрываясь от ноутбука, простуженная тетушка в очках, похожая на учительницу младших классов, указала оттопыренным большим пальцем на стену, давая понять, что мной займутся в соседнем кабинете.

В кабинете главного редактора на изумрудном кожаном диване, застеленном мятой мешковиной, грустил небритый пятидесятилетний поэт. Перед ним на овальном столе для редколлегий выстроился поредевший отряд заводных индюков, навытяжку стояла готовая с минуты на минуту опустеть бутыль Courvoisier, пыжилась банка маринованных корнишонов и стыдливо жалась в сторонке розовая детская кружечка с танцующей индюшкой. Через испещренное узорами окно пожилой поэт вяло наблюдал низкие февральские облака, выпивал из розовой кружечки, хрустел корнишонами и в полный голос выяснял отношения с самим собой. Через какое-то время, заметив меня в дверях, он потянулся и недовольно изрек:

– Опять ты, Ниточкин?

Угол главного редактора пустовал. На его столе, по-прежнему заваленном брелоками, погремушками и зажигалками с изображениями индюков и индюшек, лежал закрытый ноутбук. За спинкой прилично засиженного кресла все так же висела таблица умножения на ноль, напоминая, что эта цифра превращает всех вокруг в ничто, в пустоту, в первозданный вакуум, в полное отсутствие, в себя самого.

– Чего тебе надо? – не унимался поэт.

– Гонорар и новости, – ответил я, усевшись перед ним на шаткий раскладной стульчик для редколлегий.

– У, – промычал поэт, старательно припоминая чего-то, – тогда вот что я тебе скажу, Ниточкин, – сбивчиво, но резко продолжил он, – ты должен понять, что ты – материализовавшаяся пустота, бестолковщина и полный ноль. Вы сейчас все такие. Бессмысленные и пустые гуманоиды, ходячий попкорн. Отцовские деньги прожигаете, ничего не создаете. У вас даже музыка – неприятный нормальному человеческому уху гул. Ни стремлений куда-то у вас нет. Ни пола и возраста вы не имеете. Пустышки бесформенные, личинки бестолковые, больше вы никто. Но при этом сколько самооценки. – Тут начавший раздражаться престарелый поэт пододвинул ко мне через стол розовую кружечку, как шахматную фигуру, обозначающую шах и мат. Коньяк оказался раскатистым, обжигающим, ветвящимся, одним словом, настоящим и натуральным.

– Неправда, – откинувшись на шатком редакционном стуле, возразил я, – может, когда-то давно со мной все и было, как вы говорите. Но теперь изменилось в лучшую сторону.

– Хорошо, тогда вот тебе новость номер один. Главный редактор наш с двумя любовницами уехал отдыхать в Индию, в тепло, на берег океана. А между прочим, на его месте должен был быть я. Мне надо ехать в тепло и на океан. В окружении женщин. По состоянию здоровья. За выслугу лет. За мои достижения. А называется это так: мест очень мало, Ниточкин. Ты пойми: каждый норовит занять чужой участок суши, реализовать чужую мечту и присвоить что-нибудь себе! – срывающимся и хриплым голосом трагически выкрикнул поэт. Эхо его неожиданного вопля, подхваченное сквозняком, раскатилось по коридору. Через пару секунд в кабинет опасливо заглянула тетушка, похожая на учительницу. Настороженно прислушиваясь, она застыла в дверях, прижимая к раскрасневшемуся носу мятый бумажный платочек. И, убедившись, что драки нет, беззвучно удалилась к себе.

– Как результат всего вышеизложенного, – утихомирившись, пролепетал поэт, – следует, что сейчас в редакции командую я. И в ближайшие два месяца все здесь подчиняются мне. Слышишь, Ниточкин? Улавливаешь, что я говорю? Внимательно следи за ходом моей мысли. – Почувствовав власть хоть над кем-то, поэт насупился, прочертил в воздухе корнишоном и продолжил: – Я теперь тут главный и намерен эту бестолковщину жестоко пресечь. Индюков вышвырну. Выведу журнал на новый уровень. Да будет тебе известно, что неделю назад к нам снова потянулись рекламодатели. В наш журнал готовы дать рекламное объявление. Отныне и на все последующие годы тринадцатая страница «Индюка» будет заполнена полезным. Она будет кормить и поить нас, наших карикатуристов, корреспондентов, корректоров, верстальщиков и авторов. На ней теперь будет красоваться большой и чистый пылесос Dirby, баснословно дорогой, но эффективный борец с пылью, повсеместно окружающей нас. Мне заказали сочинить про него большое стихотворение. Директор фирмы возлагает на этот оригинальный рекламный ход большие надежды. А значит, погода нам больше ни к чему. И ты, Ниточкин, можешь смело отправляться на все четыре стороны, на свободу, домой.

– Как скажете, – отозвался я, глотнув из розовой кружечки еще коньяка. В голове мелькнуло, что можно было бы прямо сейчас позвонить главному волшебнику Москвы, заказать над крышей особнячка редакции снежный буран. И еще развесить над козырьком их подъезда готовые с минуты на минуту вывалиться акульи зубы сосулек. Можно было бы, но я не стану так поступать, потому что умею саморегулироваться, не хочу терять лицо, держу себя в руках. И сознание собственного великодушия наполнило меня небывалым доселе спокойствием и торжеством.

– Вот и молодец, Ниточкин. Тогда слушай главную новость, – склонившись над столом, зловеще изрек поэт. – Твой так называемый колдун, а на самом деле шарлатан и прощелыга Дыдылдин надоел мне хуже горькой редьки. Дня три назад он снова объявился. Махал тут чайным грибом, выбросил в форточку бутылку моего коньяка, стучал в стены ногами и головой, требовал разогнать рекламодателей, просил оставить рубрику погоды в покое и угрожал повсеместным штормом. Невозможно было его ни утихомирить, ни выгнать. Пришлось действовать хитростью. Я торжественно объявил так называемому волшебнику, что принимаю его на постоянную работу. Выдал для вида красную корку с золотыми буквами «ПРЕССА». Теперь Дыдылдин стал специальным корреспондентом сатирического журнала «Индюк». Я поздравил старого сумасброда с зачислением в штат, дал для солидности поставить закорючку в трудовом соглашении и сослал его с глаз долой на проверочное задание. А задание дал невыполнимое. Надеюсь, в ближайшем будущем мы Дыдылдина не увидим.

– И где же он теперь, если не секрет? – с напускным безразличием уточнил я.

– Подсадили мы прохвоста в фуру к знакомому дальнобойщику, в этот самый момент мчится старикан куда подальше, в Молдавию. А задание дали такое: тайно встретиться и взять интервью у оберегаемого молдавскими спецслужбами миллионера Лени Окунёва. О нем год назад на каждом шагу шумели: парень получил в наследство от австрийского дяди несколько миллионов. Не выпускают его теперь никуда. Держат в стране под присмотром. Вот наш неутомимый друг Дыдылдин с ним и встретится. Как управлять диктофоном, я его обучил. Он сидел тут, на твоем месте, очень довольный. И записывал на листочек, какие кнопки и в какой последовательности надо жать… Кто бы знал, как я устал от всего вокруг, как хочу в Индию, в жару, на берег океана, с женщинами. Одним словом, Ниточкин, остался ты не при делах. Я и говорю: мало мест, каждый норовит занять чужую жилплощадь, увести чужую жену, угнать чужую машину… Что тебе еще от меня надо?

– Гонорар, – выдавил я, плеснув, пока можно, еще полкружечки вдохновляющего коньяка.

Но вместо ответа, жалобно прохрипев, пожилой поэт схватился за левый бок, скорчился, скривился и завалился под овальный стол для редколлегий. В этот момент саморегуляция все же отказала мне, несмотря на старания, невзирая на валютный, ветвистый коньяк. Я потерял лицо, уронил себя в лужу, запаниковал, не имея представления, что делать, как поступать. Интуиция сообщала: ближе к вечеру в столичных газетах появятся некрологи, упоминающие, что последним знаменитого поэта в живых видел незадачливый парень Митя Ниточкин, пресс-секретарь в отставке, профессиональный московский сказочник, состоявшийся и вполне успешный свинопас.

Можно было бы окончательно упасть духом, и тут совершенно не к месту вспомнился последний день рождения, мой тридцатилетний юбилей. Поздно вечером я возвращался от мамы и дяди Славы, сжимая под мышкой их ценный подарок – дрель. Все казалось как никогда отчетливым и сиюминутным. Возникла твердая убежденность, что будущего больше не существует с его таинственными закоулками, расходящимися тропинками, ветвящимися коридорами, ведь отныне вокруг, до самого горизонта, до последнего выдоха, распростерто явное и пронзительное сейчас, нескончаемое настоящее взрослого и сложившегося человека. Единственная и неизменная быль, которую надо учиться принимать такой, какая она есть. Был поздний вечер, в синих ноябрьских сумерках подрагивали позолоченной медью фонари, мерцали неоном витрины Пятницкой, вспыхивали фары проносящихся мимо машин. Я стоял возле зебры пешеходного перехода в тусклом свете оплетавших пиццерию гирлянд. Прямо напротив меня, в светофоре противоположной стороны улицы, по стойке смирно замер терпеливый человечек, накалившийся до предела от ежедневного усердия, соблюдения правил и следования нормам. Тот, в которого рано или поздно превратится каждый, загнанный в свой персональный, предназначенный судьбой ему и только ему светофор. Не сейчас, так через год. Не через год, так через пять лет. Именно об этом я думал, чувствуя под мышкой тяжесть коробки с дрелью, груз будущих забот, нарастающее бремя будней. Вдруг что-то замельтешило в воздухе. Какая-то шелуха. Я поморщился. Отмахнулся. Зарылся носом в шарф. Но нет, не показалось, не почудилось, а проплыло перед глазами еще и еще в тусклом сиреневом свете мерцающих гирлянд и мелькающих фар. И вот уже вокруг меня увивался целый вихрь пропитанных смолой и небом тополиных снежинок, ворвавшихся неизвестно откуда в скованные морозцем сумерки ноября. Я поймал одну из них, размял в пальцах. От нее тянуло клейким листом, цветущим шиповником, пчелиным гулом, смехом, бликами и рекой. Я оказался в центре маленькой теплой метели. Старался не двигаться и почти не дышал, чтобы это не спугнуть. Предчувствовал свежую и сочную листву будущего лета, осыпанную лепестками скамейку парка, солнечные лучи, расчесываемые ресницами на крошечные переливчатые радуги. Кажется, именно в тот момент я окончательно поверил, что в конечном итоге всегда и всюду победит тот, у кого мечта настырнее и острее, у кого воображение хитрее и богаче. Раскаленного от усидчивости и терпения человечка в светофоре, будто тюлем, зашторили медлительные пушинки горячего летнего снега. И в какой-то момент, напряженный и настороженный, он все же не выдержал, дрогнул, сорвался на бег и на глазах стал снова зеленым и живым.

Тем временем из-под стола, пыхтя и позевывая, вынырнул взъерошенный, заспанный поэт. Недовольно оглядев отряд заводных индюков, вспомнив о моем присутствии и мгновенно перевоплотившись снова в заместителя главного редактора, он невозмутимо пригладил волосы, нацепил очки в бордовой оправе с орнаментами из вишенок и черепушек. В его руке возник листочек, вырванный из блокнота. Я узнал, что прямо сейчас получу прощальный сюрприз от мага и чародея, а еще услышу инструкцию по правильному применению подарка. Через стол покатилась вещица, вблизи оказавшаяся брелоком: большое латунное кольцо для ключей и короткая цепочка, на которой болталась маленькая металлическая ручка – скорее всего, из ближайшего ларька «Союзпечати» или из собрания мелочей, которые носит по вагонам лоточник, нарушая сон пассажиров гнусавыми выкриками: «Мочалки, прищепки, скотч, антикомариный спрей!» В принципе цель подарка была достигнута, ведь он мгновенно напомнил, что ни дома, ни машины, ни собственного мотоцикла, ни почтового ящика, ни сейфа в банке у меня никогда не было, нет и вряд ли предвидится в ближайшие полвека. Значит, и цеплять на брелок мне совершенно нечего. Угадав мое разочарование, поэт насмешливо пояснил:

– Дыдылдин поставил условие: поедет в командировку с глаз долой, только если я передам тебе этот сюрприз и зачитаю прилагающуюся инструкцию. Сюрприз ты получил. Слушай, что пишет колдун: «Пропащий! За усердие и смекалку дарю на память ценную и волшебную вещь. Перед тобой сокрушительное оружие, с помощью которого можно всегда и всюду превращать окружающую несправедливость, хамство, бескультурье, вранье и шум в теплые и добрые сказки со счастливым концом. Главное, всегда помни, что ты не простой какой-нибудь журналюга, а ученик и последователь самого Дыдылдина. Будь всегда при исполнении: слухай, смотри, подмечай все вокруг и тут же бери на карандашик. Я верю в тебя, и это значит, что все наладится и необходимые ключи найдутся сами собой». – С третьей попытки престарелому поэту все же удалось оторваться от диванчика. Хлопком, будто козырную карту, он уложил передо мной на стол листок с инструкцией, прохрипел: – Вникай пока, Ниточкин, а я пойду, разузнаю насчет твоего гонорара, – и, придерживаясь за стены, медленно отправился за деньгами, честно заработанными на погоде и чудесах.

Оставшись в кабинете главного редактора один, я перечитал инструкцию-послание и спрятал ее в карман куртки. Туда же уложил ценный волшебный брелок из киоска «Союзпечати». Потом немного поглазел на небо в окне. В другой карман куртки кое-как уместились три заводных индюка с ключиками в затылках и лиловыми ленточками, привязанными к ногам. Один из них проснулся и начал отчаянно дрыгаться в глубине кармана, неизвестно уж, радуясь или протестуя против своей участи. С карниза упала сосулька и вдребезги разбилась под окном, заставив меня и раззадорившегося индюка забыть обо всем на свете, потерять дар речи и слегка обмереть. Но четвертую птицу все же пришлось оставить, а то бы карман треснул по швам. Уже в дверях кабинета вспомнилось, как однажды, важно заслоняя собой таблицу умножения на ноль, акула журналистики сверкнул единственным глазом, надменно выпустил в потолок горький сиреневый дым и заявил, как важно для журналиста и вообще для любого человека иметь особое чутье, уметь безошибочно и виртуозно расставлять точки. Самые разные. Везде и всюду. Практически на каждом листке и на каждом шагу. Точки-паузы, точки-выдохи и точки-вдохи. Точки, отделяющие приветствие от прощания, приказание от просьбы, шепот от крика. Последнюю точку в разговоре и первую точку объяснения в любви. Финальную точку заявления об уходе и точку в разочаровавшей дружбе. Точку в разбитом сердце и в новостной заметке. «Как же важны для каждого из нас, – рассуждал легендарный журналист, – эти глубокие и решительные зарубки, отделяющую день от ночи, правду от лжи, быль от сказки, безразличие от любви, богатство от нищеты, красоту от уродства, брак от холостяцкого существования, кризис от взлета. Особенно точка, означающая конец большой работы. Могущественная и священная точка-завершение, знаменующая финал студенчества, беспечности, серьезности, неудач, попыток, мук или целой жизни. Точка невозврата, после которой ничего уже нельзя исправить и все следует принять как есть». К тому же точки, по глубокому убеждению главного редактора, как ничто иное, вносят в этот мир порядок и осмысленность, дарят спокойствие и утешение. Маленькие, быстрые, жирные и медлительные точки или же нетерпеливые, нерешительные, порывистые многоточия помогают победить хаос, неразбериху, бессмыслицу, пустоту и шум везде и всюду. Так и в таком духе рассуждал Алексей Груздев, возможно, репетируя свое очередное интервью, проникаясь собственной мудростью и величием. И надо же, именно сейчас, задержавшись в дверях его кабинета, прокрутив в уме тот знаменитый монолог, я неожиданно подумал, что время настало. Что все-таки нужно незамедлительно совершить какой-нибудь важный поступок, впервые в жизни сделать осознанный и значительный жест. Надо решительно и веско поставить точку во всей этой истории. Точку в своем сотрудничестве с сатирическим журналом. Точку в неразберихе, невезухе, сомнениях и тоске. Ни минуты больше не сомневаясь, ни о чем особенно не раздумывая, с легкой и отчаянной головой, я извлек из левого казака ржавый рыболовный нож. Тот самый, который долго скитался за мной по жизни, обнаруживаясь то в ящике рабочего стола, то в коробке отслуживших офисных безделушек, то в сумке среди моих бездомных вещей и пожитков. Ржавый, скрипучий и хрустящий нож с черной пантерой на рукоятке. Совершенно не желающий подчиняться, сломавший мне ноготь, прежде чем со скрипом раскрыться. Я подкинул его на ладони, ощутив леденящую тяжесть. Провел по ржавому лезвию пальцем, почувствовав шероховатости затупившегося острия. Я прищурил левый глаз, как умел, размахнулся, по привычке слегка зажмурился и метнул никчемный и ржавый предмет приблизительно туда, где на стене висела несносная таблица умножения на ноль. Таблица, из которой в окружающий мир сочилось отчаяние, определенность, точность и печаль. Вот я сжимаю резную рукоятку, слегка зажмуриваю глаза, размахиваюсь, разжимаю пальцы. Нож летит над овальным столом для редколлегий, над партизанским отрядом разноцветных заводных индюков, на ленточках которых написано «сатирический журнал». Нож летит над столом главного редактора, над бумажками, буклетиками и зажигалками, которыми он завален. Нож летит над пустующим и ободранным кожаным креслом, над расшатанной спинкой, содержащей слепок-отпечаток легендарной редакторской спины. Наконец чуть загибающееся на кончике, алчное и тупое лезвие пробивает таблицу с ее незыблемыми истинами, ставит жирную точку на целом периоде моей жизни. Но как оказывается ровно через секунду, это еще не конец. Прямо на моих глазах, медленно и неукротимо по стене разбегаются две глубокие трещины – к полу и к потолку. Большой серый корж цемента и штукатурки, похожий на развесную халву, обрушивается на синтетический ковролин, обнажив бурые кирпичи стены, щедро припорошив кресло Алексея Груздева застарелой известкой и песком. Кабинет заволакивает серая дымка клубящейся пыли. Во дворе кто-то начинает изо всей силы оглушительно колотить молотком по рельсу. Как назло, кто-то упорно долбит на всю округу сильнее и сильнее, чаще и чаще, не давая толком сосредоточиться, заглушая все вокруг. Разгоняя пыль рукой, кое-как переставляя окаменевшие ноги, я бочком пробираюсь в редакторский угол, каждую секунду воровато оборачиваясь на дверь. Попутно в уме слагается около десятка неубедительных оправданий. К сожалению, скрыть нанесенный сатирическому журналу ущерб нет никакой возможности. Все, что мне удается, – это слегка обмести рукавом стол и обтереть редакторское кресло от пыли. За окном некто обезумевший колотит по рельсу громче и громче. Неожиданно до меня доходит, что это оглушительно бьется мое собственное сердце. Совершенно самостоятельные, отделившиеся от сознания руки неумело пытаются вернуть отколовшийся кусок стены на место. Но огромный корж цемента и штукатурки выворачивается и снова падает на пол, раскалываясь на несколько частей. Между двумя крошащимися бурыми кирпичами стены ладонь как-то сама собой нащупывает пространство, небольшую нишу. Рука ныряет туда вглубь, пальцы выхватывают что-то пыльное и довольно-таки увесистое. И вот уже на свет извлечено нечто, обернутое в пожелтевший крошащийся целлофан. В моих руках оказывается прилично осыпанная песком, отсыревшая и кое-где разрисованная синей плесенью баночка из-под мармеладных долек, на которой тут и там пляшут поблекшие и расплывчатые сеньоры лимоны и пузатые сеньоры апельсины в мушкетерских шляпах. Обтерев баночку рукавом, я заглядываю внутрь и нахожу там горсть почерневших от времени запонок, несколько пионерских значков и кучу каких-то тусклых граненых стекляшек, бордовых, изумрудных, черных и голубых. Не раздумывая, что все это может значить, поскорей захлопнув жестяную крышку, я на всякий случай отправляю находку в большой и вместительный внутренний карман куртки, будто бы созданный специально для хранения и переноски обнаруженных в стенах предметов.

В коридоре редакции снуют свежие и беспечные, пропитанные ожиданиями сквозняки, приятно охлаждая щеки, что пылают будто после пощечин. Сердце все еще оглушительно бьется, грозя выломать ребра и вырваться на волю ошалелой синицей. В одном из соседних кабинетов растерянный поэт сумрачно бродит среди столов с мониторами, принтерами и сканерами, путается в проводах, наобум выдвигает ящички, ворчливо роется на полках стеллажей. Поскорее покинув редакцию, пулей слетев по лестнице, почти бегом миновав проходную, уже на улице, почувствовав себя спасшимся и непричастным, я ощупываю банку, раздумываю о ценности ее содержимого, переводя предполагаемые суммы в тепло, шерсть, красоту, покой и свободу.

И все же пять минут спустя мироздание считает своим долгом в очередной раз напомнить, что ничего не изменилось, ведь я по-прежнему Митя Ниточкин, центр странноватой и безалаберной вселенной, распространяющейся вокруг меня в бесконечность. Бодро шаркая по заснеженной тропинке вдоль берега пруда, с разбегу скользя по тусклым ледяным зеркалам, я улавливаю характерное треньканье. И обнаруживаю в мобильном несколько новых смс-ок:

29.01.2009 14:15 Дыдылдин: «сказочник, еду в Молдавию по поручению журнала. щедро дарю хорошую погоду городам и деревням по пути следования. в редакции я тебе оставил подарок – брелок-преобразователь, помогающий превращать окружающую пасмурность, зло, быль и пыль в сказки. у тебя все получится. главное, думай о лучшем. и меть в центр. буду писать отчеты про мои приключения»

29.01. 2009 14:28 Вероника: «где Василь Василич? пусть он мне срочно перезвонит. сам-то как? приезжайте вечером в гости, будет кальвадос и ризотто с креветками»

29.01.2009 14:53 Игорь Dirby: «новая акция: подумай, кто из твоих знакомых может заинтересоваться продукцией нашей фирмы. список с телефонами скинь мне на мыло. в случае продаж трех пылесосов получишь 350$»

29.01.2009 14:58 Алена: «как дела? приходи сегодня в наше кафе, вечером, как обычно»

29.01.2009 15:13 Дыдылдин: «сказочник, если ты мне друг, приезжай в Молдавию. познакомим Кишинев с фирменной дыдылдинской зимой. возьмем интервью у Лени Окунёва про его миллионы. я забыл, как диктофон включается. мне одному скучно. даю на сборы три часа. бери билет и дай знать, на каком поезде прибудешь. я тебя встречу с оркестром»

29.01.2009 15:32 Фея Фая: «наклюнулся заказ за городом. нужен сопровождающий, а то я одна боюсь. как насчет прогуляться сегодня, посмотреть со мной на зимние звезды и выпить вина»

29.01.2009 15:39 Алена: «ну так что, ты придешь?»

29.01.2009 15:41 Дыдылдин: «едешь со мной или как, сказочник? друг ты мне или кто?»

29.01.2009 15:42 Фея Фая: «и?»

Температура воздуха повышается. Под февральским небом столицы, тщательно закатанным неизвестной бригадой строителей в серый бетон, неожиданно становится почти так же жарко, как в июньский полдень где-нибудь под Туапсе. Прочитанное заставляет опуститься на скамейку Чистопрудного бульвара, обхватить голову руками и замереть, бездумно наблюдая осыпающийся с веток снег и пробегающих туда-сюда прохожих. Всего три минуты назад я, Митя Ниточкин, чувствовал себя счастливейшим обладателем волшебного брелока и банки из-под мармеладных долек, доверху наполненной позолоченными запонками, значками и стекляшками, которые, вполне возможно, могут оказаться драгоценными камнями. Всего три минуты назад я был успешным пресс-секретарем в отставке, состоявшимся тридцатилетним парнем с полным карманом заводных индюков. Я вроде бы только-только слегка уловил, что собой представляю, кем являюсь. Я, кажется, в кои-то веки оформился, стал самим собой и перестал сомневаться, что рано или поздно найду место под солнцем. Или даже уже нашел. Но час от часу не легче. Не давая расслабиться, коварная вселенная на каждом шагу усложняет задачи, подбрасывает новые загадки, затрудняет ситуации, требующие незамедлительного разрешения. Видно, больше откладывать нельзя, настало время понять, чего я на самом деле хочу. Надо честно решить, с кем мне хорошо, куда я отправлюсь дальше. Громко и основательно подумать о своей жизни, как учил волшебник: не отключаясь и не мямля, чтобы мысль была решительной и звонкой, чтобы она сумела перекричать городской шум, газетные заголовки, визгливые звуки сирен, крики во дворах, доносящиеся из форточек звуки радио, гул автомагистралей, визг детей, лай собак и грохот мусоровозов. Легко сказать – «перекричать городской шум», ведь для начала мысль должна каким-то чудом поднатужиться и суметь перекричать хотя бы собственные сомнения, сожаления, колебания и страхи. Как-то исхитриться и выпутаться из паутины собственной лени, нежелания что-либо менять, опасения кого-нибудь обидеть, вечной боязни когда-нибудь потом обо всем пожалеть. Но откладывать больше не получится: настало время на свой страх и риск громко и решительно обо всем подумать. Раз и навсегда разобраться. И смело воплощать задуманное в жизнь.