Ивана освободили из колонии через год после визита Тито, то есть за три года до того, как истек его «новый» срок. Возможно, Тито только грозился увеличить Ивану срок, или забыл о своем обещании, или же забыл начальник лагеря. А может, на самом деле Тито, наоборот, сократил срок. Или же это связано с тем, что страну к тому моменту охватила всеобщая либерализация. Создатель и глава югославских спецслужб Ранкович был снят с поста за установку прослушивающей аппаратуры в резиденции Тито. В общем, в результате создания органов самоуправления рабочих (новое веяние в югославском социализме) власть была децентрализована (теоретически любой рабочий коллектив вел свои дела независимо от Белграда или другой центральной власти). Теперь за политические преступления судили не так строго, как раньше, и дела многих политзаключенных, например Ивана, пересмотрели и смягчили приговор. Наступила так называемая хорватская весна – каждая республика обладала правом самоопределения, хорватские политики восприняли это право слишком буквально и выступали с гневными речами, говоря о том. сколько денег, заработанных на туризме в Хорватии, оседает в Белграде и что Хорватии необходимо выйти из состава федерации. Хорватская интеллигенция пыталась вернуться к прежней, до-югославской форме существования, но никак не могла достигнуть соглашения, какая же она должна быть, эта форма, и какой диалект должен стать государственным. Народ свободно стоял в очередях перед американским консульством, подавая документы на визу.

Несмотря на отличные оценки, Ивану не удалось восстановиться на медицинском факультете Нови-Сада или перевестись в Загреб, очевидно, в его личном деле все еще имелась запись о судимости. Он написал письмо Тито, но не получил ответа.

Ивана приняли на философский факультет Загребского университета, где в те времена спокойно можно было быть политически неблагонадежным, напротив, иметь судимость считалось престижным.

Хорватская весна быстро закончилась. Когда студенты маршировали по Загребу, требуя всевозможных свобод, Тито отправил туда спецназ. Конная полиция накинулась на демонстрантов, избивала их дубинками, проламывая черепа и ключицы. Иван наблюдал за происходящим с тротуара. Он не очень-то сочувствовал националистам. Как вообще можно быть националистом? Нация – это большая группа людей, и в каждой группе есть свои психи, и если вы идентифицируете себя с этой группой, то разделяете и их ненормальность. Тем не менее он все равно поежился при виде кровопролития. Члены сепаратистского хорватского правительства оказались в тюрьме, и было сформировано новое, состоявшее исключительно из бывших секретных агентов, полностью преданных Тито и Югославии.

Ивану нравилось изучать философию. Если нельзя делать все, что хочется, то можно хотя бы думать то, что хочется, – кто может ему помешать? Для Ивана это было своего рода возрождением. Он стал вегетарианцем, питался в основном тушеным шпинатом и черным хлебом и оставался таким тощим, словно все еще отбывал срок на Голом острове. Иван ни с кем не встречался, но утверждал, что не собирается жениться, потому что это вредно для философа. Платон, Аристотель, Декарт, Юм, Кант, Витгенштейн – никто из великих философов, насколько мог судить Иван, не был женат, и Иван, как самобытный философ, тоже не станет обзаводиться семьей.

После лекций Иван вместе с однокурсниками устраивал горячие обсуждения в пивной. Гегель очень любил пиво, и хороший европейский философ должен получать удовольствие, совмещая опьянение от идей и алкоголя. Греки вели философские беседы за бокалом вина, смешанного с водой в такой пропорции, что у получившегося напитка крепость была как у немецкого пива. В пивной было так шумно, что Иван мог слышать и понимать высказывания только одного человека – себя.

Хотя Ивану не платили стипендию, он умудрялся покрывать свои расходы благодаря брату Бруно, который тем временем успел стать инженером-электротехником. Он работал в Германии на заводе «Фольксваген» и очень прилично зарабатывал. Так что ему не составляло особого труда высылать Ивану по пятьсот марок четыре раза в год.

Ивана не мучила тоска по родным местам но тем не менее после первого курса, в середине лета, когда начались открытые столкновения сербов с хорватами, он отправился в Низоград.

Иван посетил собрание компартии, на котором Марко, его бывший учитель, изготавливавший надгробные памятники, прервал высокопарную речь мэра:

– Товарищи, хватит нести чепуху. Наши лидеры – лицемеры. Господь создал нас равными. В его глазах мы лишь былинки. Так зачем вся эта чушь? Почему некоторые орут «Я – хорват!», а другие надрываются: «Я – серб!». Какая, черт возьми, разница? Кому какое дело? Вот что я вам скажу – Богу точно дела нет.

Он продолжил читать проповедь на атеистическом коммунистическом собрании, и никто не мог его остановить. Закон строго ограничивал религию и миссионерскую деятельность пределами церкви. Религия считалась болезнью, костылем для тех, у кого не хватает смелости взглянуть в лицо правде – все мы умрем. Когда Марко сел, воцарилась тишина, которую нарушало только редкое покашливание. Над собравшимися повис густой синий дым, словно огромный венок.

Будучи кальвинистом, Иван не раз видел, как относительно смелые верующие сдерживали себя во время собраний. А тут вдруг высказался старый коммуняка, который вроде как должен быть атеистом. Религиозность Марко не удивила Ивана. Он помнил тот их разговор, когда Марко заявил, что все мы отбываем наказание за грех Адама, и наша жизнь – это труд, и только труд. Но казалось, слушатели остолбенели. Иван почувствовал гордость за их общую веру в Бога, в которого, несмотря на все философские изыскания, он все еще верил, по крайней мере в тот момент. По его телу пробежала дрожь.

После собрания Иван увидел Марко, стоявшего в тени киоска среди треска фейерверка и толпы гуляющих, поскольку дело было четвертого июля, в День независимости Югославии. Он стоял прямо, скрестив на груди руки, и своими сединами напомнил Ивану пророка Иону, ожидающего падения Ниневии.

Вместо приветствия Марко воскликнул:

– Содом и Гоморра! Все девицы бегают полуголыми, а парни даже не замечают. Что же грядет? Можно просто взять тонюсенькую тряпочку и ею прикрыться! Что за распущенность, что за безбожие!

Комментарии Марко удивили Ивана. Марко сам вылепил обнаженную женщину, Иван видел скульптуру у него в подвале.

Но Марко все-таки была присуща строгость. Когда его дочь была подростком, Марко, бывало, запирал ее в комнате, чтобы уберечь от городских «кобелей». Она сбежала, и в итоге парень обрюхатил ее после шести месяцев свободной любви. Марко, заранее предчувствовавший подобное развитие событий, читал ей нотации и ничем не облегчал участь дочери, хоть и помогал ей материально. Неразборчивость дочери больно задела его самолюбие. В конце концов он превратился в мрачного старика. Никогда не улыбался и всем своим видом выражал печаль, словно средневековый портрет. Он страдал от того, что стало с его страной и его семьей.

Когда фейерверки затрещали и озарили улицу множеством цветов. Иван увидел морщины на лице Марко, такие же выразительные, как те линии, которые он когда-то провел на рисунке Ивана, чтобы вдохнуть жизнь в деревья. Несмотря на разительные изменения во внешности учителя, тот, старый Марко, которого так ярко помнил Иван, казался сильнее. Но как же слабый Марко смог подавить сильного? Время высекало свои следы на лице Марко с таким завидным постоянством, что Иван мог сказать, просто посмотрев на его морщины, сколько прошло лет. В лице Марко чего-то не хватало. Чего именно? Недоставало плоти, но дело даже не в этом, даже если бы он потолстел, то в его лице все равно чего-то не хватало бы, не хватало бы Марко. И пусть лицо утратило энергию, она переместилась во взгляд. Но и глаза, казалось, впали, стали светлее – катаракта? – словно Марко начал превращаться в каменную плиту собственного производства.

Иван удивился и подумал: «Время – это черная магия». Время высушивает наши ткани через лимфатическую систему, пока не остаются только кожа да кости. Но и на этом время не останавливается, оно истончает кожу, лишает кости костного мозга. И под могильной плитой остается лежать лишь разбитый скелет. Марко казался Ивану вечным, как те каменные плиты, которые он делал, и теперь Иван боялся взглянуть в его разлагающееся лицо.

Когда закончились фейерверки и пророческий гнев Марко, он снова начал совершать жевательные движения, как раньше, и мускулы челюстей четко обозначились:

– Ради всего святого, где ты был?

– Я изучаю философию в Загребе.

– Надо же, философию в Загребе! Чему там тебя могут научить! Приходи ко мне в мастерскую, я покажу тебе, что такое настоящая философия! – Марко говорил, как обычно, резким голосом, словно хотел взять весь мир за глотку. – Я расскажу тебе, что я понял то, что остальные не понимают. И если ты выслушаешь меня, сможешь разнести всех философов на вашем факультете в пух и прах силой своих доводов. Да ты их в порошок сотрешь!

Он говорил спокойно, вытянув правую руку вперед и водя ею вдоль линии горизонта, словно сравнивал с землей город.

Через три месяца Иван шел по парку на окраине города к дому Марко. Но вместо груды ржавого мусора рядом с домом раскинулся сад, в саду сидела дочь Марко и читала книжку, и ребенок качался на качелях, привязанных к ветке дуба. Иван подошел и спросил про Марко. Качели остановились, и малыш убежал в дом. Шмели жужжали, кружа над розетками цветов. Молодая женщина закрыла книгу и сказала, что Марко умер несколько недель назад.

Совершенно невероятно, но Марко отдал Богу душу, не дожив до шестидесяти. Во время войны, в горных лесах, ночуя в рваных палатках прямо на снегу, под дождем, в слякоти, в грязи, питаясь грибами и запивая их водой из луж, Марко испортил себе почки. И хотя он казался стальным человеком, но на самом деле был железным, и ржавчина разъедала его изнутри, хоть он и твердо стоял на ногах.

Свидетели Иеговы хотели похоронить Марко по-своему, сербские православные священники – по-своему, и коммунисты тоже. Ковачевич оставил устное завещание своему другу, также получившему несколько орденов как партизан-коммунист, но утратившему веру в партию. Если кто-то хвастался своими медалями, друг Марко возражал: «И что тут такого? Даже у моей сучки есть медаль». Время от времени на улицах можно было увидеть его немецкую овчарку с медалью на шее и пакетом в зубах, гордо несущую покупки домой. Этот приятель и вдова Марко отбились от всех, кто боролся за право похоронить Марко Ковачевича. Теперь, когда Марко умер, горожанам было легко заявлять, что он один из них. В итоге Ковачевича похоронили согласно его воле: без звезды, без креста, без ангелов и не оставляя еду на могиле, как предписывает сербская традиция.

На могилу поместили одно из его творений – кубическую плиту, вырезанную его машиной, обработанную его долотом, с надписью, высеченной им самим. Камень выделялся среди других надгробных плит, торча из земли, как один из редких зубов на нижней челюсти матушки-земли – коронка среди клыков.

То, что казавшийся столь сильным человек так легко умер, наполнило Ивана страхом. Несмотря на философию и религию, над смертью нельзя подняться или заползти под нее.

Через пять лет, накануне окончания университета, когда Иван уже практически дописал диплом, он пытался найти себе работу по специальности, но философ никому не был нужен. В правительстве получили места лишь несколько старых марксистов, которые примерно раз в пять лет изобретали многословный, но бессмысленный «новый» вариант старой коммунистической идеологии, чтобы казалось, что они не стоят на месте.

Иван получил временную работу в низоградской школе в качестве преподавателя естественных наук, поскольку таких учителей не хватало. Готовясь к поступлению на медицинский, Иван прочел достаточно книг по физике и химии, поэтому вообразил, что вполне компетентен в этих науках и может их преподавать.

Иван должен был объяснять различные явления простым и понятным языком. В некоторых случаях ему действительно удавалось доходчиво объяснить загадки и чудеса вселенной, но порой он начинал говорить безнадежно высокопарным языком, которому научился, прочитав слишком много философских книг, и несчастные ребятишки только смотрели на него с ужасом: еще одному поколению детей привили отвращение к естественным наукам, в результате им пришлось искать себя в экономике или юриспруденции, а что более вероятно, стоять за стойкой бара, размахивать пистолетом, водить грузовики, короче, все что угодно, но только не физика, химия и прикладные науки.

Иногда, когда Иван вышагивал по классу и разглагольствовал об элементарных частицах, он забывался – такова власть красноречия – и воображал, что читает лекцию в Сорбонне, поэтому начинал жонглировать латинскими и греческими терминами с невероятной скоростью, постоянно боясь, что какие-то из них могут рухнуть на землю. И именно в тот момент, когда Иван, закрыв глаза и размахивая руками и длинными волосами, и сам почти понимал суть вопроса, или гнилое яблоко, пущенное кем-то из свободолюбивых детей, ударяло ему в лоб, или раздавался звонок, извещавший о конце урока.

Иван ставил ученикам плохие оценки, которые не приносили никакой пользы детям, а лишь укрепляли их ненависть к естественным наукам, которая превращалась из жидкого состояния в твердый ледяной куб, приютившийся где-то в их левом полушарии, который ничто не могло растопить, даже вкрадчивые обещания высокой зарплаты.

В свободное время Иван иногда чувствовал себя настолько общительным, что организовывал товарищеские матчи по футболу для своих коллег. Честно говоря, его настроение так быстро менялось, что порой, организовав матч, Иван сам на него не приходил.

Чтобы заработать еще хоть что-то вдобавок к своей жалкой зарплате, Иван в свободное время занимался переводами. Он научился кое-какому немецкому, когда читал Гегеля в оригинале, но знал язык очень плохо, однако это не мешало ему переводить с немецкого на хорватский. Он перевел пару книг о браке и теологии для нескольких протестантских церквей, и здесь едва ли кто-то мог наделать много ошибок, причем то, что Иван не всегда понимал смысл оригинала, не помешало тексту в переводе звучать вполне прилично. Моральные доводы и рассуждения оказались очень предсказуемыми – святость брака, никакого секса до свадьбы, чудесные обязанности по воспитанию детей. Иван мог сам придумать целый абзац, прочитав первое предложение.

Иван посмеивался над тем, что сам являл отличный пример христианского холостяка – у него до сих пор не было секса. Ласки с Сильвией в Нови-Саде так и не имели логического продолжения. И теперь, в двадцать девять, Иван все еще был девственником и чувствовал, как с каждым днем шириться пропасть между ним и женщинами. С идеологической и философской точек зрения он не возражал против этого, но книги и разговоры о чистоте девственности и первом сексуальном опыте оказывали на него противоположное действие. Иногда на середине страницы он откладывал книгу и предавался эротическим фантазиям или шел смотреть итальянскую эротику (так же популярную в Югославии, как югославские фильмы о войне в Китае) с Лаурой Антонелли в роли прислуги, соблазняющей подростков. Иван смотрел на ее пышные формы, и смесь похоти, красоты и недоступности заставляла его тосковать по сказочно свободной юности, которой у него никогда не было. Как было бы замечательно заняться всего лишь раз любовью с потрясающе прекрасной женщиной, даже если все закончится банальным сифилисом, как в случае с Ницше. Ницше, если верить сплетне, прочитанной Иваном, всего один раз занимался сексом, но этого было достаточно, чтобы превратить его в полоумного сифилитика.

Иван был очень добросовестным. Он почти каждое слово смотрел в словаре, работал над каждой фразой, сплетая предложения из одного слова, причастия и придаточного в благозвучную последовательность. Он добавлял лишние точки в тягучий заумный немецкий синтаксис, чтобы читатель мог передохнуть. Минимум десять из тридцати минут он смотрел в окно на голубков – вернее, на самых обычных уличных голубей. – сидящих на крышах, давая волю своей интуиции, чтобы текст получился целостным.

Священники были довольны работой Ивана и отлично заплатили за перевод (немецкими марками и канадскими долларами) в награду за то, что он принес благую весть славянским язычникам. Теперь Иван мог позволить себе хорошо одеваться, каждый день пить пиво, покупать импортные шампуни, и он, с блестящими волосами, совершенно спокойный, в черном свитере и начищенных итальянских ботинках, стал выглядеть как холостяк, из которого вышел бы неплохой муж.