В окоп он пришёл заранее.
Птицы только начинали петь. Хвоя была мокрая и тяжёлая от росы, не шевелился ни один лист, из-за застывших кустов виднелась дорога и хутор за ней.
Жора поднял валявшийся в окопе плед и положил на мох у высокого можжевельника.
Когда солнце начало золотить солому на крыше и под ветром засеребрились тополя «бальсана», к хутору подъехала телега. Он слышал, как скрипят деревянные колёса. Потом он увидел, как женщина в цветной косынке пошла к крыльцу. Из хаты выбрались старики, с сумками и узелками. Вещи вывезли ещё вчера на грузовой машине. Женщина развернула телегу поближе к крыльцу и усадила на солому деда с бабой. Лошадь щипала траву, все долго сидели и чего-то ждали, поглядывая на лес и дорогу, которая вела к озеру. Наконец оттуда показались Крыловы с тяжёлыми рюкзаками. Вещи они оставили у крыльца и пошли к телеге. Все прощались, бабка утирала слёзы концом косынки и оглядывалась на хату. Когда скрип телеги затих вдали, настала долгая тишина, и Жору сморил тяжёлый сон.
В этот миг Шурочка открыла глаза.
Три сна приснились ей на рассвете, и все три кончились одинаково в один и тот же момент. Она часто видела по несколько снов сразу, словно воспринимая их разными участками мозга, погружёнными каждый в свою реальность.
«Наверное, это значит, что я сегодня-то и умру!» – вспомнила она концовки снов и попробовала их воспроизвести в памяти один за другим…
Она помнила себя внутри огромного, освещённого жёлтым светом здания-колодца с круглыми замкнутыми коридорами вдоль стен и пустотой внутри, где извивалась только лестница-серпантин, как в милиции или военкомате. Наверное, такой изнутри была Вавилонская башня! – думала она, убегая от каких-то людей в военной форме. Она спускалась всё ниже, с этажа на этаж, пробегая мимо закрытых дверей по этим циклическим коридорам. Наконец, некуда было бежать – это подвал, пол разобран, внизу – земля. Она стоит на высокой балке фундамента, и выхода нет – только прыгать! И там, на чёрной земле, стоит под балками человек в какой-то серой хламиде со шпагой на поясе и протягивает к ней руки. Он кажется ей очень знакомым! Она узнала его – это Воланд! Да, так представляла себе лицо того – с больным коленом, сидевшего у камина в грязной ночной рубашке, когда читала «Мастера и Маргариту». Того, кто спасительно протягивал сейчас руки, и подхватывал на лету – и поймал её в свои объятия, не дав упасть…
Во втором, бесконечно замедленном и ярком счастливом сне они вместе шли на свободе вдоль забора, за которым был чудный сад и яблони, как в саду цыганки, склоняли к ним свои ветки. И когда яблоня с красными плодами перегнулась через забор, Шурочка вдруг сорвала краснобокое яблоко и подала Сатане. И он тоже поднял вверх руку – и другая яблоня склонила ветки – и, сорвав жёлтое великолепное яблоко, подал Шурочке. И она подумала, что это сорванное Сатаной яблоко, само бы упало – такое сочное и переспелое – оно не полежит, его надо есть сразу…
А в третьем сне она видела себя в очереди, с подносом, в огромном, шумном, заполненном людьми зале общепитовской столовой. Она пристраивается в конце, и какие-то двое мешают ей, задирают её и кричат: «Выдь! Выдь из очереди! Брось поднос!» В одном из них она узнаёт Пепку… и знает, что это кто-то другой. Знакомый!.. Но тут к ним подходит тот человек в серой хламиде, взглядом отгоняет Пепку, а она сторонится… поднос падает у неё из рук!
И все три конца – как падает этот поднос и она выходит из очереди; как подаёт яблоко Сатане и как сама она, падая, попадает к нему в объятия, – совмещаются одновременно.
Далёкий шум трактора разбудил Жору. Звук его услыхала и Шурочка, вдруг поняв, что опаздывает, попусту теряет время.
Когда она поднялась верхней дорогой к доту, звук мотора слышался совсем близко, и она поскорее свернула направо вверх, в молодой сосняк.
Наблюдая из-за кустов, Жора увидел остановившийся вдалеке трактор и красноносого мужика, который вылез с трудом из кабины и, хромая, зашагал к хутору.
«Мотор заглушил… С чего бы это? – удивился Жора. – Не принято у них тут глушить…»
Но не знал, и не мог знать Жора, что трактор, который выделили вчера бабкиному зятю – такому пьянице и гультаю, что даже при полном отсутствии работников председатель не соглашался брать его трактористом – что трактор этот заводился, на удивление, без проблем, но зато у него не работали тормоза…
И знал – знал ведь вчера об этом сам бабкин зять! Да только какого дьявола было с ними возиться, «з гэтыми праклятыми тормозами», если ещё не факт – дал бы ему председатель работу, даже и разломай он сейчас к чертовой матери тёщин хутор!
«Ёсть вторая группа – и не лезь!» – вспоминал он всегдашние председателевы отговорки, шагая сейчас до жёнкиных стариков. Группу же он «зарабиу» не просто по пьянке, а, можно сказать, прославился на всю округу. Горел! Пожарники едва спасли!
«Ну, выпил добра! Чаго не бывает? – любил он рассказывать всем и каждому свою историю. – Выпил добра и спать лёг… и як жа сигарету не затушыу?! Жонка на ферме была. Одеяло трохи стала гарэть – запаху не пачул… И тольки кали сгарел матрац ды зажала нагу у пружынах – тады заарал ад боли! Падскочыл – а нагу не дастаць, застрала, халера! Сгарел бы, як святы мученик, каб не тыя пажарники. И то – обгорел! Год па бальницах, группу дали… Дык нешта з той группы пражывешь?»
«И дров не даёт, собака! – подумал он ещё про председателя, поднимаясь на крыльцо. – Во, – кажа, – хутар табе на дровы, тёщын. Ламай! Не трэба нам гэтыя, гарадския…»
Жора видел, как минут через пять красный, разгорячённый бабкин зять выбежал, ругаясь из хаты – орал что-то, размахивая руками, и даже, раз оглянувшись, крикнул заплетающимся языком:
– А мать… вашу… Выметайтеся! Мая хата! Што хачу, то раблю…
Трактор, однако, долго не заводился.
Крыловы с вещами вышли из дома и сели поодаль у старенького плетня, наблюдая, что будет дальше. Дом заслонял их от леса, они видели только дорогу, ведущую из бальсана, стоящий на дороге трактор и сидевшего в кабине тракториста.
Ежиха, которую никто не видел, тихо сидела под крыльцом и сквозь щели в досках смотрела на всё – видела ноги Крыловых, сидевших на рюкзаках, их нехитрый скарб, приближавшуюся от озера Шурочку и своим особым – внутренним зрением – видела смотревшего из леса Жору…
Мотор, наконец, отчаянно зачихал и кое-как заработал.
– Никога у хате? – высунувшись из кабины, заорал бабкин зять. – Беражыся! Ламать буду!
«Что он делает, идиот?! Что он делает? Там же мина! И второй копер…» – догадался только теперь Жора.
«Мина!» – одновременно подумала Шурочка, вышедшая на дорогу, когда завёвшийся наконец трактор ехал уже прямо на неё…
Бабкин зять на дорогу не смотрел и пока ещё не видел Шурочку. Он глядел вдаль, на хату, на бревенчатую серую стену с голубыми наличниками окошек, примериваясь, как бы не промахнуться и врезать в стену так, чтобы кончить всё одним махом.
«Дурак! Рамы добрыя… Ай! Забыу вынуть!..» – но трактор было уже не остановить… Он вдруг заметил Шурочку и, не в силах понять, почему эта дура стоит у него на дороге, окончательно растерялся. Свернуть было ещё не поздно, но он почему-то жал на тормоз. Жал – жал по привычке, не помня, что делать это с этим трактором бесполезно…
– Дура! Уйди с дороги! У мяне тармазоу нема! – крикнул он что есть силы, продолжая нажимать на тормоз, но Шурочка не могла слышать. Не слышали и Соня с ежихой – мотор заглушал все звуки. Они только с удивлением наблюдали, и с лёгкой тревогой думали – «отчего он не сворачивает с дороги? Пора!», – прекрасно зная, что человек не может задавить ребёнка.
– Да у меня тормозов нема, дура! – заорал он в ярости ещё громче, со злостью размахивая кулаком, но Шурочка его по-прежнему не могла слышать и только видела сквозь стекло кабины искажённое, страшное от слепого ужаса лицо тракториста.
И видя это лицо, она вспомнила сон и подумала: «Меня настигли! Эти лица меня нагнали… и надо прыгать. Я отдаю тебе, дьявол, свою душу, и пусть она вечно горит в огне – я продаю тебе её за дорогую цену! Измени это лицо, измени этот мир, сделай его другим – чтобы не было у людей таких лиц!»
Соня сорвалась с рюкзака, прижав руки к груди, и крепко стиснула в них цепочку. Она поняла мысли тракториста, ей стало понятно, что кричит пьяный водитель, но она по-прежнему не понимала намерений Шурочки, ведь она знала: этот ребёнок мог бы сейчас с помощью копера одним усилием воли сбросить трактор в кювет – в канаву справа, а точней, в тот изрытый окопами котлован от взорванной в четырнадцатом году бабушкиной усадьбы, где за столько лет разрослись рассеявшиеся сами собой бальзамические тополя, образовав эту серебрящуюся на ветру рощу, которую старая баба Зося почему-то называет… «бальсан»…
Шурочка подняла руку, не собираясь уходить с дороги, и показывала жестом водителю, чтобы свернул в сторону.
Соня не знала, что делать. В отчаянии сжимая цепочку, она взмахнула руками и метнулась вперёд… Цепочка разорвалась, что-то маленькое и тяжёлое упало в траву. Яркий луч засверкал в росе – в лепестках золотого лотоса…
Ежиха тоже не понимала, чего хочет это повзрослевшее раньше времени человеческое дитя. Она пыталась понять, изо всех сил старалась прочитать мысли, полные отчаяния и боли… Живя в новой норе возле сияющей золотой шишки, которую доверил ей этот человеческий ребёнок, ежиха многому научилась. Она поняла: золотая шишка умеет исполнять желания – может сотворить блюдечко с молоком и блюдце с водой… Ежиха теперь уже больше не подчинялась инстинкту – и не ползла каждую ночь к озеру вслед за звездой, чтобы напиться. Теперь она больше думала и больше размышляла… и ей казалось, что ежата, что родятся у неё в этот год, будут умными…
Когда жуткий рёв трактора был уже под самым ухом, Шурочка успела подумать, что будет сейчас очень больно и ещё не поздно бежать – но бежать не стоит…
Пусть этой боли боятся те, кому не больно жить…
А ежиха в конце концов проникла под слой сумбура и прочла эти мысли – мысли глупого человеческого ребёнка, бросавшегося сейчас под колёса… от отчаянья, и мысли той, взрослой женщины, которая тоже, наконец, поняла эти детские мысли и кинулась на дорогу, чтобы оттолкнуть Шурочку в сторону, но было поздно… Ежиха успела подслушать последнюю мысль умирающей женщины и невольно с ней согласилась… Да! На всякого мудреца довольно простоты! На всякого… И когда гусеницы смели со своего пути маленькое и большое тело, ежиха всё-таки поняла, для чего бросилось сейчас под трактор это человеческое дитя – поняла, вдруг узнав про мину и про то… что лежит под крыльцом, – и тотчас же повернула эти гусеницы в сторону, в заросли тополей, как хотела Шурочка…
Шурочку отбросило смертельным ударом, а Соню сравняло с землёй, превратив в кровавое месиво на дороге. Трактор, отброшенный вправо, дернулся, подмял серебристую молодую поросль в окопе и, перевернувшись через себя, по инерции свернул в котлован, а потом, грохоча и подпрыгивая, словно брошенная с размаху детская игрушка, покатил дальше в рожь… – с такой отчаянной силой швырнула его ежиха!
А Жора бежал… и видел, как та, вторая, светловолосая женщина, которая делала ему искусственное дыхание, вдруг срывается с рюкзака и бежит, бросается к Шурочке, хватает её за плечи, но их обеих подминает под себя трактор – и тут же какая-то сила отшвыривает трактор с дороги…
Жора не помнил, как пережил этот ужас, он до сих пор боялся крови… Он не помнил, как нёс её туда, к окопу и, проклиная этих двоих – этих двух идиотов, этих форменных недотёп, которые могли её отпустить, оставить ей копер, – и сам тоже, как последний дурак, просил, молил и мысленно кричал, обращаясь к тому, в фиолетовом свитере, чтобы они услышали… и хоть что-то, хоть что-то сделали… Он ждал, что вот-вот случится чудо – и, неся её на руках, он вдруг не почувствует больше тяжести – и чьи-то другие руки примут её у него и перенесут в тот мир, – другой, прекрасный, которого она достойна… Но чуда не произошло… Он прибежал к окопу, опустил её, бездыханную, на плед возле можжевельника и принялся снова молить судьбу, копер, тех двух дураков… чтобы что-то случилось… Но глаза его застилали слёзы, он не смог бы увидеть то, о чём просил… Он упал головой на мох, прижался щекой к ещё тёплой руке и с отчаяньем проклял бога, в которого не верил никогда…
Он стоял над ней на коленях, один в своём горе, и тупо смотрел на хутор, на осиротевшего у плетня Крылова, на стоявшие рядом туго набитые рюкзаки… и не мог заставить себя посмотреть на дорогу! Он смотрел на солнце, на серебрившиеся тополя «бальсана», на поле, что колосилось за хутором, и на свалившийся на бок трактор, застрявший там, далеко во ржи… и только сейчас понял, почему всё, что будет после, будет именно так…