Вечер был уже на дворе, а может, ночь. Ночи тут белые, как на севере – лето ещё совсем не на исходе. Звёзд было в небе – одна или две. Изредка накрапывал дождик.

Старуха пошла впереди. Дверь свою закрывать не стала.

Они минули несколько хат, в которых жили – огороды были засажены. Ни в одном окне не было света.

Деревня кончилась, и там, за деревней, справа в низине, у самого подножья холма, откуда вдруг потянуло сыростью, говорившей о близости озера или пруда, в ясном ещё почему-то небе, куда севшее уже давно солнце всё ещё посылало свои последние отблески, – вырисовывались причудливые силуэты деревьев. Таких старых и таких древних – той неизвестной породы, которую видишь лишь на старинных полотнах, пейзажах Брейгеля или Рейсдаля, и всегда гадаешь – какие же это деревья? Что за вымерший неизвестный вид? С такой перистой живописной кроной и раскидистыми ветвями?

«Ну, вот, хоть узнаю, что за деревья в древности рисовали…» – успокаивал себя Жора, спускаясь вслед за цыганкой вниз по тропе, и, когда увидел огромные купины старых ив на берегу пруда, сваленный в бурю тополь с сухой вершиной и высокий, просто гигантский клён, наклонившийся над остатками каменной мельницы, сразу понял: просто древних таких деревьев, кроме как на картинах, прежде ещё не видел. А деревья-то были самые обыкновенные… Редко кто из них рассчитывал на долгий век, всё это были инвалиды, искалеченные войнами, молниями и ветрами – век свой они отжили и чудом пришли сюда из прошлых веков.

– Паны сажали! – бросила, обернувшись, цыганка и вздохнула.

Вздохнула она с сожалением. «Могикане!» – кивнул ей в ответ Жора и попытался представить, как будет выглядеть этот берег, когда и эти деревья погибнут от старости. Грустью повеяло от этого запустения. Вспомнился старик у речки. «Ничога никому не трэба…» Никто уже не посадит здесь молодую иву. Ещё больше застоится вода, пруд совсем зарастёт, и развалится мельница на том берегу. И уйдет ощущение старины…

И он понял, почему ТАКИЕ деревья на старинных картинах… Все древние деревья – один вид, и любое дерево выглядит так, когда оно очень старое – как все столетние старики на одно лицо… Мы просто деревьев таких не видим, не доживают они сегодня до таких лет, не доходит до нас эта память о той культуре, которая была до нас и чувствуется в старинных парках. Как в живописи возрождения едва угадывается дыхание ещё более древней величественной цивилизации, которая была прежде. Какая-нибудь мадонна Филиппо Липпи… Одна лишь наколка на её голове с газовой прозрачной вуалью говорит о предшествовавшей космической эре, потому что в складках вуали угадываются траектории планет. И в каждой детали – в линиях и силуэтах одежды, в ландшафте, открывающемся из окна, застроенном изящными зданиями сложнейшей архитектуры, – предел духовности и совершенства, черты предшествовавшего величия: приметы прошлого, более загадочного, чем будущее.

Вдруг что-то изменилось в воздухе над парком. Низина справа стала похожа на театральную декорацию – на воде заиграли блики, мельница за прудом выглядела зловеще, силуэты деревьев сделались резкими, засеребрились листья на тополях. Жора поднял голову и обалдел – впереди над холмом из-за рваных туч выкатилась луна. Яркая, полная, глядела она на Жору своим бледно-жёлтым ликом с серыми пятнами морей. Жора не мог оторвать глаз от луны, пока она не ушла целиком в облако.

Хата Константика была уже совсем близко. Как на ладони – на самом верху холма под большим деревом увидел Жора слева от себя эту хату. Луна была теперь над крышей. Из трубы шёл дым. Слева и справа над хатой чернели в темноте две высоченные ели.

Они поднялись вверх по тропе через одичавший сад, полный запахов, как на юге в теплую ночь. Чертополох, репейник, мак-самосевка да тощий укроп цвели на заброшенных сотках, где прежде был огород. Знакомо пощёлкивали цикады. Остался позади брошенный погребок с настежь открытой дверью и проломанной крышей. За погребом чернел сарай с лестницей на сеновал. Жора запомнил это на всякий случай. Всё казалось таким ветхим – подуй ветер, и унесёт! Крыша вот-вот рухнет…

Двор зарос высокой полынью, только подсолнухи почему-то выросли у плетня, посеянные неизвестно кем. Хата под старым деревом выглядела необычной: окна как-то слишком высоки, да и крыльцо под навесом. А лучше сказать, не крыльцо, а лесенка с одним перилом. Она лепилась к стене, как в горной сакле, ведя к двери почти на второй этаж…. Окно, ближайшее к крыльцу, светилось.

На высоком крыльце стоял человек и до чего же не вписывался в обстановку! А был он, как есть из тех, что с первого взгляда чем-то к себе располагают. Был он строен и высок, с усами и с бородой, но не поймёшь, какой национальности, возраста неопределенного, но чувствовалась в нем какая-то раскованность, раскрепощённость – какая-то прущая изнутри внутренняя свобода. И сразу видно, не наш это был человек, одним словом – иностранец! Не смеялся он вроде – а взгляд его был сияющий, и уверенность была, и достоинство чувствовалось в этом взгляде. Одет только был совсем по-нашему – в джинсовый костюм нараспашку и тёмно-фиолетовый свитер под горлышко в тон костюму, что, впрочем, очень ему шло и не мешало сохранить доставшийся от природы вид элегантного, очень стройного джентельмена. Из-за яркой одежды весь он казался «фиолетовым», даже виделся Жоре над иностранцем какой-то светящийся фиолетовый ореол.

Жора вдруг оробел и всерьёз подумал, как объяснить свой визит. Другом, что ли, Константика представиться для начала?..

Мысли его прервал какой-то неопределенный звук – то ли скрип, то ли вскрик, раздавшийся позади.… и от распахнутого настежь сарая, где поблёскивали, отражая свет из окна, роскошная фара и шикарный никелированный буфер заграничной машины, бежал уже навстречу Жоре, раскрыв объятия, маленький человек в огромной кепке со смешным козырьком, так похожий на известного даже детям клоуна.

– Какие люди, какие люди идут… Ба!

Бежавший повернулся к крыльцу, укоризненно погрозил пальцем джинсовому иностранцу, крича:

– Ну что же ты? Ну… Скажи же ему, скажи: друг! Друг… Друг моего брата! – и только успел протянуть страшно вымазанные в каком-то мазуте руки навстречу в ужасе застывшему Жоре, и только успел вскричать «Пепка! Чеслав Пепка, личный шофёр и переводчик. Прошу любить и жаловать!», как вдруг пошел сильный дождь, забарабанил по крыше и по траве и вмиг вымочил на всех одежду, но зато наилучшим образом решил все дипломатические проблемы. И Жора, избавленный от их решения, и кривляющийся шофёр, которого все упорно почему-то называли «Збышек», и даже начавшая улыбаться цыганка закончили неловкую немую сцену дружным бегством под крышу. Ибо каждому не оставалось ничего другого, как спасаться от дождя.

На крыльце под навесом всем хватило места отряхнуться (иностранец тактично ретировался за дверь), и как-то вдруг завязалась та естественная беседа, когда, слово за слово – и всё становится на своё место. Даже фиолетовый иностранец заученно улыбался и кивал всем через порог. И всё было бы благообразно и как у людей, кабы не Збышек Пепка, этот наглый шофёр в клоунской кепке: они с цыганкой явно успели заиметь зуб друг на друга… Как ни старался он казаться душою общества, а всё у него выходило как-то пакостно, всё-то он подзуживал и юлил, и что-то в его словах да было как не у нашего человека… Цыганка засобиралась домой. Шумный летний дождь кончился так же неожиданно, как и пошёл – последние потоки воды текли с соломенной кровли.

– Ах, домик! Ах, экземплярчик!.. – кривлялся Пепка, а с крыши все лило и лило. Он подставил голову под капель, и в его выбеленных перекисью и завитых химической завивкою волосах застревали соломинки и сухие листья, которые снесло дождём. – Во всей Европе такого, небось, не сыщешь. Хоть сейчас его под колпак в музей!

Цыганка плюнула и, нащупав ногой ступеньку, стала искать в темноте перила.

– А сарай! – шут вытянул руку за перила и указал в темноту, где за перекосившейся, съехавшей с петель дверью сверкала иностранная фара. – К сожалению, господа… Музеем ему не стать! Не в этом, увы, сарае скуёт свою великую империю Бил Гейтс!

Цыганка, ещё раз плюнув, припустила вниз и споткнулась, нога заскользила по мокрым доскам. Ворона стойко держалась на плече.

– Нет-нет, мы вас не отпустим! – вскричал вдруг иностранец в джинсовом костюме – и получилось у него на чистейшем русском языке без всякого акцента.

Второй проворно обошёл остолбеневшего Жору, прыгнул задом через две ступеньки вниз и преградил путь цыганке.

– Дорогая тётушка! Пожалуйте на телевизор! – приложился он к ручке родственницы своего шефа. – Непременно просим!

– Пожа-луйте на телеви-зор-рр! – подхватила ворона и вдруг разошлась. – Не отпус-с-стим! Др-р-руг! Дррруг моего бр-р-р-рата! Непррременно на телевизоррр!

– Печка у меня прогорит! – отмахнулась цыганка. – Промокла вся, и вечерю надо сварить.

– А вы – к нам! К нам на вечерю! – проворковал шофёр иностранного племянника. – У нас уже всё готово. Ничего не надо варить! И печка у нас горит.

– Нет, дякуй! Кабанчика покормить трэба.

Фиолетовый иностранец достал из джинсов фонарик и осветил вход в сарай, где стояла роскошная голубая машина незнакомой марки, покрашенная перламутровой флюоресцирующей краской.

– Ну… так мы вас на машине подвезём… Мигом! – вскричал Пепка.

– Отстань! И сама дойду, не маленькая.

«Фиолетовый» осветил ступеньки, по которым стала спускаться старуха.

– Чесь, у нас всё готово, – шепнул он, передавая шофёру фонарь.

– Так мы за вами подъедем! – закивал Пепка, повернулся ко всем спиной и галантно подхватил под руку цыганку, навострившись её провожать. – И Борисовича уже позвали! Ай-яй-яй! Как же Борисович-то без вас?

Цыганка отпихнула его руку.

– Я приду! – оглянулась она, на прощанье кивнув всем. – После программы «Время» аткрыттё олимпиады будут повторять… Приду глядеть!

– О, непременно… – задумчиво повторил иностранец. – Олимпиада…

– Да знаете ли вы, – заорав, перебил вдруг Пепка и ткнул в джинсовую куртку пальцем, – что если бы не олимпиада, он бы, вот, не приехал? Но, к счастью – олимпиада! Сам наш хозяин олимпиаду решил посетить и сейчас в Москве… А он, вот, – смылся! И меня с собой! Ему ещё отвечать придётся! У-у-у! – он гневно скорчил рожу и пригрозил кому-то, потом снова принял растроганный вид. – Но как же было не смыться!? Надо ж было ему… к родственникам. Посетить! Вернуться… в родные местины… через столько лет…

Пепка картинно пустил слезу, утёр грязным кулаком глаза и вдруг обернулся и, раскрыв объятия, бросился теперь к Жоре.

– А, знаете ли, дядюшка…. Дядюшка его, царство ему небесное, Константику три миллиона оставил! Мильён – вот, ему, и три миллиона – Константику!..

Жоре пришлось вытерпеть объятия иностранца, мокрая рубашка прилипла к телу, после чего он стал дрожать. Всё это время «джинсовый» стоял рядом и молча наблюдал сцену.

– Греться, греться, сушиться! – тут же сказал он, указывая Пепке взглядом проводить цыганку, а Жору, приглашая на порог.

– Дровишек нам, да посуше! – вскричал ни к селу, ни к городу Пепка, исчезая в темноте.

– Дррровишек… Да посушшше! – откликнулась ужу вдалеке ворона.

Тяжелая дверь из крашеных дубовых досок, со щеколдой, как в цыганкиной хате, скрипнула совсем знакомо.

Узкое мрачное помещение освещалось оконцем в бревенчатой голой стенке, но пол был не земляной, а какой-то то ли каменный, то ли цементный. Печки тут не было, но справа под окном стояла газовая плита и рядом в углу – большой красный баллон с облупившейся краской на боках.

Иностранец открыл ещё одну дверь налево, и, переступив через порог, они оказались в самой хате с деревянным некрашеным полом. Жарко натопленной, просторной, разделенной на две половины большой русской печью у правой стены и перегородкой, дверь в которой была открыта настежь, и через эту открытую дверь всё можно было разглядеть во второй половине, освещённой электрической лампочкой под потолком: телевизор на ножках в правом дальнем углу, стол, покрытый льняной вышитой скатеркой – в левом. На столе – фикус, а над фикусом – образа. Комната была оклеена выцветшими обоями. Ближе к печке виднелась через открытую дверь большая железная кровать. Между нею и телевизором – допотопный одёжный шкаф с покоробившейся фанерой и маленьким разбитым оконцем вверху, похожий на тот, что в детстве когда-то был и у Жоры в доме, а теперь стоял в гараже с дедовым инструментом.

Пока Жора осматривался вокруг в тусклом свете догорающих в печке дров, иностранец молча стоял рядом с ним у порога. Кроме печки, в этой, бревенчатой, половине, был ветхий кухонный шкафчик, а у левой стенки с окном – стол из досок и две такой же длины лавки. Чтобы не упираться в перегородку, стол был поставлен наискосок и не закрывал большой самодельный табурет под образами в угу. Две табуретки поменьше стояли в ближнем к Жоре торце стола у порога. Сзади хлопнула дверь. Запахло бензином, и маленький человек в кепке, вбежав, картинно – по-военному – застыл перед иностранцем, готовый услужить.

– Свету нам, свету! – сказал «главный» хорошо поставленным голосом.

Пепка мигом очутился у печки и бросил в угли грязную промасленную тряпку, которую держал в руках – и так полыхнуло, так ярко осветило комнату, будто бухнули в печь доброе ведро солярки.

– Чеслав Пепка! Шофер и бывший земляк! – шаркнул он, отдавая под козырёк, с шутовской миной. – Имею честь представиться…

– Брось, Збышек… Ты уже представлялся.

– Прошу вас называть меня тем именем, которое мне больше нравится! Какая же это демократия? В загнивающей Римской империи, и то, если изволите помнить, каждый совершеннолетний сам себе выбирал имя… Шеф!

– Но мы же договорились… – поморщился тот. – Сегодня ты будешь Збышек.

– Простите… Я передумал. Всё-таки, буду Чесь. От слова «честность», знаете ли… Должен же кто-то здесь говорить правду!

– Мне-то всё равно, сам знаешь, – равнодушно ответил «фиолетовый». – А вот гость наш и паспорт может у тебя спросить.

– Паспорт? Неужто паспорт? – вскричал шофёр и перешёл на шёпот. – А куда ж это мы попали? Может, скажешь, у них ещё паспорта есть? – как будто всерьёз не поверил Пепка.

– Плохо, мой друг, историю изучали…

– Сам знаешь, какая у них история, – по натуральному оскорбился шофёр. – Сплошная липа… по десять раз переписанная, сами они не знали, что было, а чего не было. Запомни тут – отменили уже паспорта, али ещё не ввели…

– Минус не в вашу пользу, сэр! Не из того фольклорного периода слово употребили. Плохая, молодой человек, работа!

– И вы, что-то, шеф, заговариваетесь! – едко вставил шофёр. – Тоже не то несёте. Это вам не Бретания-с, а СССР, ранне-солженицевский период, а если точно – год смерти Барда, – загибал он пальцы один за другим, с такой ехидной улыбкой, будто сводя счёты, и вдруг рявкнул: – Честь имею представиться, в-ваше благородие! – да такую скорчил зверскую рожу, что даже и представить нельзя, как это она так скорчилась, и сразу вспомнились Жоре слова цыганки: «второй-то, сразу видать, – бесовское отродье…».

«Из огня да в полымя!» – подумал Жора, машинально пощупав свой пострадавший локоть.

– Позвольте. Позвольте… – прошептал удивлённо иностранец и, приблизившись, с величайшей осторожностью, как какую-то драгоценность, обхватил обеими руками правую Жорину руку… – Мы тоже, кажется, не представились… То есть вам-то нас рекомендовали, а мы о вас… только теперь узнали.

– А спросите-ка у него паспорт! Пусть только не покажет! – подхватил Пепка и погрозил кулаком, ещё, видимо, не понимая, в чём дело, просто так – в тон шефу.

– Да разве не узнаёшь, Чесь?

Подбежавший Пепка вдруг открыл рот, изумлённо выпучил глаза и тоже принялся жать и похлопывать ломаную руку Жоры, нахально уставясь ему в лицо.

– И точно, шеф! Как есть – он! Та карточка, видать, из паспорта этих лет!

– Да что же ты… не соображаешь?! Свершилось! Он уже навеки останется в этих летах!..

– Ах, да! – хлопнул себя по лбу Пепка. – И то правда! Милый ты наш! Может, отпечаточки пальцев на память?..

– Чесь! – сконфузился иностранец. – Автографы тогда дарили…

– Ах, верно! Как тут не перепутаешь! Вынут, вынут карточку из архивов! И через тыщу лет каждый школьник лицезрить будет, не станет уже паспортов…

– Да сам он ещё доживет… Не помнишь разве? – опять укоризненно поправил «фиолетовый».

– Радость ты наша! – раскрыл объятия Пепка.

– Доживёт-доживёт, только трудно ему до того придётся!

– И сейчас бы жил, если б не… Вспомнил, шеф! Как же! Беда-то какая! Ай-яй-яй! Царство ему небесное! – Пепка набожно перекрестился. – А так бы щас с нами был. Правда? Взяли б мы его с нами сюда?

– Отчего же нет…

– Вот бы с собою за ручку и поздоровкался… А вы-то, шеф не забыли? – неожиданно всполошился Пепка. – У меня на завтра – отгул. Помните?! Ведь обещали! Пойду схожу к отдыхающим… Украдкой взгляну на родные палатки… – Пепка пустил слезу, принялся утирать глаза. – Хоть из кустов погляжу, ладно?…

– Вместе завтра пойдём… – оборвал шеф.

Говоря всю эту дребедень, они с восхищением продолжали охать и ахать, не выпуская больную жорину руку, продолжали её в восторге сжимать и тискать, и с силой пытаясь вырвать друг у друга, только Жоре казалось, что эту сцену они намеренно – специально для него разыграли. Зачем-то… И только после, потом вспомнит об этом Жора, и поймет зачем, и будет благодарить…

Рука Жоры меж тем была зажата, словно в тисках. Её мяли, трогали, ощупывали.

– Ну как, ручка-то не болит? – осведомился вежливо иностранец. – Зажило?

– Да, как новенькая! – вставил Пепка.

– Чесь!..

– Хорошая какая рука! Ну, прямо-таки, своя – родимая… – не прекращал издеваться нахал.

– Перестань!

– Что-то слы-шится род-но-о-е… – фальшиво прогнусавил шофёр.

Жора застонал от боли.

– Не нравится? Ну тогда… – Пепка затянул ещё более отвратным голосом. – Со-нька, Со-о-онь-ка, зо-лотая руч-ка…

– Да ты поёшь на мотив «Катюши»!

– Правильно! – кивнул наглец шефу и завопил громче. – По-о-плы-ы-ли… туманы над ре-кой! А хотите «Подмосковные вечера»?

Руку Жоры нещадно сжали и тянули в разные стороны. До локтя она была словно не его…

– А мы ему её и не отдадим! Правда? – осклабился гнусный тип. – Раз он её сам украл?!

– Да?

– Украл! Украл!..

– Отрезать! – вскричал «фиолетовый». – Долой преступную руку! Рука крадущего да будет отсечена! – страшно закричал он и топнул ногой.

И там, где он топнул, на грязных, давно не скрёбанных досках пола появилось что-то, накрытое чёрной овчиной. Узким носком начищенной до блеска туфли иностранец откинул овчину, и ярко блеснувший металл ослепил так, что Жора закрыл глаза.

Когда он их открыл, на полу лежала уже не знакомая «болванка», а большой мясницкий нож. Жора почувствовал острую боль в затылке. Всё потемнело, и он провалился в нёсшуюся навстречу бездну.

Чёрный туннель вдруг кончился, сознание возвращалось.

– Угораздило ж его об порог!

– Под голову, под голову подложи! – услышал он голоса, и понял, что лежит на полу. Над ним хлопотали оба склонившиеся хозяина. Что-то мерзкое шлёпнулось на лицо. Пахнуло плесенью. Со лба за шиворот потекла вонючая ледяная влага. Он приподнял мокрое полотенце, освободив один глаз.

– Ну, кажется, всё в порядке, – констатировал иностранный наследник. – Была ли у вас в семье падучая, молодой человек?

Жора покачал головой, насколько это было возможно, со страхом глядя на иностранца…

– Значит, сахарный диабет, – подтвердил тот профессорским тоном. – Я думаю, вы давно не ели…

– Что со мною?

– Обыкновенный обморок. Вы бредили…

Жора с трудом провел пальцами по лицу, чуть сдвинул тряпку, освободив второй глаз.

– Звали зачем-то самого дьявола и очень просили не отрезать у вас его руку… И ещё клялись, что никогда больше не будете брать чужое…

Жора попытался отвернуться и не смог. Просто отвёл глаза в сторону. У порога валялось выкатившееся из кармана яблоко. Не было ни ножа, ни овчины. Он с усилием пошевелил рукой, пытаясь поймать взгляд «фиолетового»:

– Так мне её не отрежут?

– Зачем же дьяволу отрезать свою собственную руку, даже если она… и сделалась по ошибке чьей-то собственностью? Ему это даже на руку… Ха-ха-ха… Как там у вас? Своя рука…

– Свою шею не мылит! – издевательски закончил Пепка, подхватывая Жору под спину сбоку.

Шеф помог с другой стороны. Жору подняли, взяли под руки, подвели к печке.

– Кресло нам! – крикнул наследник.

Откуда-то взялось и кресло. Принесли плед, расстелили, пострадавшего усадили с комфортом.

– Прежде всего – сушиться! – сказал «фиолетовый». Его собственная одежда от дождя совершенно не пострадала.

Хлопотавший у стола Пепка тоже не спешил к огню, а уж он-то должен был порядком вымокнуть под таким ливнем. Его клетчатая рубашка, куцая курточка из похожей на тряпку, какой-то задрипанной сероватой ткани и такие же брюки с лямками и карманами от пупа до колена были совершенно сухие.

«Этот парень смещает акценты, – подумал Жора. – И в одежде и в лексиконе. Пока ещё этого не носили. Надо запомнить и приглядеться к будущей моде…»

– После водицы положено к огоньку! – заметил меж тем наблюдавший за Жорой хозяин.

Тотчас же подскочил Пепка, и, взявшись за кресло с двух сторон, они подвинули Жору ближе к печке. Пламя пылало жарко, но и не обжигало, словно дрова горели где-то в глубине её устья.

– А вы разденьтесь! Этак долго будете сохнуть!

Жора заколебался, глядя на «фиолетового». Снимать ли рубашку? Он и так чувствовал себя неловко – этаким мокрым кроликом перед этими непромокаемыми иностранцами, или кем там они были ещё… Представил себя рядом с ними голым и помотал головой, решив, что высохнет он и так…

– Ну, тогда согреться и изнутри!

Иностранец поднёс Жоре стопку и цыганкино яблоко.

Пепка картинно всплеснул руками, при этом выронив полотенце Жоре на колени. Он присел, в притворном ужасе вытаращив глаза, и с большим интересом уставился Жоре в рот. В лице его всё смеялось, огонь от печки играл в глазах – они горели один зелёным, другой – коричнево-медовым светом. «Фиолетовый», тоже склонился, галантно протягивая рюмку. Всё притягивало в его облике, в насмешливом и лукавом взгляде – та энергия и внутренняя свобода, то необъяснимое превосходство, неведомое нашим людям, – манили и уязвляли Жору, как каждого советского человека задевает что-то необъяснимое в иностранцах.

– Разве можно отказываться? Продукты здешние, натуральные!

– Ой, смотрите! – поддразнил Пепка и подмигнул карим глазом. – Рука у вас наша, и душа будет наша! Окрестим мы вас тут по-нашему! – и он хитро прищурил свой левый зелёный глаз.

А Жоре вдруг показалось, что и в самом деле сам сатана протягивает ему яблоко и вонючую самогонку.

Как только он осушил стопку, огонь, пролившийся вмиг по жилам, обдал его изнутри адским жаром. Рубашка высохла моментально, то ли просто время пришло ей высохнуть у огня.

– Ну, вот мы и сухие! – вскричал хозяин. – А теперь – вечерять! К столу! К столу! – И, вежливо придерживая за плечо, он повёл Жору туда, где Пепка с полотенцем через плечо хлопотал у стола, расставляя миски:

– Четыре, пять… Шесть?..

Посреди стола лежала теперь тканая вручную из льняной пряжи небеленая скатерка с вышитыми на ней крестом красными петухами.

Жору усадили спиной к печке.

– Сколько нас будет, шеф?

– Достаточно!.. – «фиолетовый» кивком головы остановил проворную руку Пепки, уже ставившего на стол гнутое алюминиевое страшилище, которое-то и миской странно было назвать. – Эту можешь убрать…

– Всё понял, шеф! – кивнул Пепка, присоединяя погнутую уродину к двум таким же, которые прижимал к груди, и тотчас отнёс не понадобившуюся посуду на кухонный шкафчик в тёмном углу у печки. – Не нужны нам эти татары незваные… Там пускай на сене и спят. Лапу сосут… А паёк-то с собой – слабо было взять… слабо?

– А вот и к нам!

В окно постучали.

– Это я! – донёсся хриплый цыганкин голос. – К вам на вечерю.

– На вечер-р-рю! Карр! – радостно подхватил утробно-скрипучий голосок.

– Поччтальён Печ-ч-чкин! – передразнил Пепка. – Это я… Почтальон Печкин…

– Опять… – поморщился иностранец.

– Разве опять? – как школьник, растерялся шофёр. – Неизвестно… Это ещё проверить надо, – и искоса взглянув на Жору, закончил голосом Папанова. – Н-ну погоди! Так?

Хлопнула входная дверь. Цыганка с чёрной хозяйственной сумкой в руках и вороною на плече приветливо всем кивнула.

– Усе мультики разам глядим, – обратилась она к рявкнувшему по-папановски и погладила свою птицу. – А гэты з их – самы добры.

– Вот видите, шеф, я был прав! – гордо засиял Пепка. – Время вовсе не перепутал!

Засмеявшись, цыганка подошла к столу и выложила из сумки душистые краснобокие яблоки, большую головку молодого чеснока, пучок зелёного лука, кусочек староватого сала в марлечке да бутылку от постного масла, заткнутую тряпочкой вместо пробки. Звякнул об стол огромный потемневший ключ.

– Константик мне ключ пакинуу… Каб телевизор глядела. Сперва хотел да мяне его занести, але я сказала – не! Гэтага мне не трэба, каб и мяне яще засадили… – она близоруко осмотрела дно своей опустевшей сумки и выложила на стол ещё одно последнее яблоко. – Чым багаты… – сказала, разведя руками. – А ключ – хай тяперяка у вас…

Со двора раздались ещё чьи-то шаги. Тяжело затопали по крыльцу. В дверь постучали.

Пепка бросился встречать гостей.

Коренастый сутулящийся старик лет под семьдесят, но выглядящий очень бодро, опустившийся, но, видно, из образованных, по-хрущёвски обритый наголо, собрался боком переступить порог, да и застыл, держа в руке потрёпанную соломенную шляпу с маленькими полями. Лет двадцать назад такие, может, ещё и носили – у деда подобная была, но на Жориной памяти в магазинах они уже не продавались. Заношенный до невозможности, заштопанный на локтях пиджак синего твида с широкими бортами и плечиками сшит был чуть ли не по послевоенной моде. И если вся прочая одежда гостя, включая стоптанные «лучевские» ботинки, говорила о том, что жизнь трепала её не на шутку и дотерпела до самого уже предела, то внешность этого крепкого, по-борцовски сутулящегося, но не согнутого старика также свидетельствовала о том, что жизнь его поломала и очень даже крепко ломала, но не сломила… И очень даже била со всех сторон, но он только сбился в комок, как ком масла из неснятого молока – и стал весь круглый, крепкий, кряжистый. «Как кулак!» – вспомнил Жора вертевшееся на языке слово и вдруг представил его боксёром-профессионалом на пенсии, но причём таким, что всю жизнь не нападал, а только, собравшись в кулак, напрягал мускулы, чтобы отражать сыпавшиеся на него удары.

Старик остановился в дверях. Согнув плечи, он наклонился и, нахмурившись, смотрел себе под ноги, при этом и вовсе сделался похожим на кулак.

– Что это у вас тут?

На пороге возле его ботинка лежала чёрная шапка-ушанка, которую давеча подложили Жоре под голову.

Пепка вмиг подскочил и, подобрав шапку, швырнул на печь:

– А, пусть и лежит, там, где лежала!

– Праходь, Борисович, – сказала цыганка. – Разам будем вечерять! Усе мы Канстантика добра ведали…

– Да что ты его хоронишь? – строго исподлобья посмотрел на неё гость и протянул руку сперва стоящему перед ним наследнику, потом Пепке. На сей раз со стороны нахала обошлось без паясничания и всяких театральных объятий.

– Прусаков… Дмитрий Борисович, здешний учитель, – представился скупо гость. – Не из местных, правда…

– А хто тутака тяпер из местных? – засмеялась цыганка. – Ай, Барисавич! Адне мы с тобой, нетутэйшия, удваих скора на всю вёску будем!

– Опять ты… – с упрёком прервал Борисович. – Вот вернётся Константик!

– Ой, не вернецца ён, не вернецца!.. – простонала цыганка. – Нешта мне на дурное думаецца… – и вздохнув, она обратилась к Жоре, рядом с которым усадили гостя – на большой грубо сколоченный табурет в торце стола. – Настауник гэта Константикау. Любиу яго вельми, дапамагау. Але ж, чым тут, халера, паможешь…

– Способный он! Такой способный! А физику лучше меня знал!

Жора заметил, как цыганка отвернулась к окну и в глазах у неё блеснули слёзы.

– Что ж тут, халера, зробишь… – кивнула она сама себе, сглотнув комок в горле.

Борисович ухватился за лацканы пиджака и упёрся спиной в перегородку, набычившись и словно бы проверяя, выдержит ли та… Потом неодобрительно покачал головой и исподлобья устремил на соседку взгляд в упор.

– И руки у него золотые, радиотехникой увлекался. На вас чем-то похож… – он поднял голову и внимательно посмотрел на главного иностранца.

«Фиолетовый» бросил на цыганку выжидающий взгляд.

– Браты двоюродныя, – нехотя пояснила она и отвела глаза. – Ты яго не мог ведать. Мати забрала у Польшчу неде пасля вайны. А вы ж, с Ядяй… мабудь, у пятидесятым?

– В пятьдесят четвёртом…

– Ну да. Як выпустили – так и пажанились. Двадцать гадоу адсидеу! – покачала головой цыганка. – Ай, божачки, двадцать лет!

– Восемнадцать… – уточнил сосед.

– Жиццё!..

«А за что?» – хотел было спросить Жора, но вовремя прикусил язык и только вопросительно посмотрел на упрямый, обритый по-хрущёвски затылок соседа, достававшего из кармана помятый конверт.

– Вот, – сообщил тот цыганке, разворачивая исписанный крупным почерком листок. – Пишет Иван Антонович, что не приедет…

– Ай-ай-ай, – покачала головой цыганка. – Сёлета першы год…

– Болеет.

– Барисавича друг по лагерю, – пояснила цыганка. – Рыбачит у нас, як лета, на озере кожны год. З самой Масквы еде…

– Вот кто ровно двадцать лет на Колыме!

– И за что?! – энергично всплеснула руками цыганка, видимо помянули больную тему. – Деревья, кажуць, сажау там, где яны не растуть… Неде на Украине. Полосы гэтые лесозащитные для задержки снега. А яго за гэта – враг народа! Урожай губит! Площади посевные изводит! И туды яго – на лесапавал…

– Н-нда… – вздохнул иностранец.

– Ну, а как тут у вас урожайчики? – как-то мерзко, не вовремя влез Пепка, явно желая поменять тему, но цыганка только пуще разгорячилась:

– Можа, не верите мне?

Все молчали.

– Дык гэта Антонович сам рассказвау, гэтак усё и было! Прауда!.. Але ж ты… – обратилась она к нахмурившемуся учителю. – Ты ж николи мне не казау, кольки я ни прошу – за что тебя посадили?

– Ах, за что? – каким-то странным тоном переспросил учитель, взглянув, было на цыганку грозно и осуждающе, как давеча, когда она «хоронила» Константика, но тут что-то в нём вдруг прорвало, он стукнул кулаком по столу:

– Пора же, наконец, понять, что в те годы сажали людей – ни за что! И если ты хочешь знать…

– Не… – сделала та протестующий жест рукой, словно защищаясь. – Не-не! Лепей ты мне не гавары… Антонавич, кали кажа, можна слухать! Табе жа я не хачу верыть! Як начнёшь пра свой лагерь и кольки тады людей пастраляли – жыть тады не хачу. Лепей ужо не жыть, чым усё ведать… Нешта ж усё так было?

– Ты! – вздохнул тяжело Борисович. – Ты мне боишься верить! А что будут знать они? – Он горько кивнул на Жору, который вдруг покраснел и чувствовал, что краснеет. – Кому поверят?

Жора очень даже верил Борисовичу. Его дед ненавидел большевиков и ненавидел советскую власть. Покрыл её матом, даже в присутствии мамы, когда узнал, куда распределили внука после университета. «Во, мать их душу… коммунисты! Учился на инженера, а стал милиционером!» Сам Жора вначале не переживал, когда его направили по комсомольской путёвке в криминалистический отдел на должность следователя. Стал жалеть потом, когда с ужасом стал понимать, что забывает всё, чему учился на химико-технологическом факультете… Пока ещё ему не понадобилась ни химия, ни криминалистика, народ здесь был мирный, и сама жизнь не создавала почвы для криминала. Самым большим преступником он считал Вереньковского председателя, который в наглую обворовывал свой колхоз… делясь, как не без оснований предполагал Жора, с местным партийным начальством. А против них весь криминалистический отдел был бессилен!

– «…Они же, схвативши его, били и отослали ни с чем…» – с горечью процитировал иностранец.

– Ого! – удивилась цыганка. – Вот оно, святое писанне!

– «…опять послал к ним другого слугу; и тому камнями разбили голову и отпустили его с бесчестьем».

– А дальше? Дальш кажи! Неяк там, помню, и па-другому.

«Фиолетовый» согласно кивнул:

– «Имея же и ещё одного сына, любезного ему, напоследок послал и его к ним, говоря: постыдятся сына моего! Но виноградари сказали друг другу: это наследник; пойдём, убьём его, и наследство будет наше. И, схвативши его, убили и выбросили вон из виноградника».

– Вот тебе и по-другому! – усмехнулся Борисович.

Но цыганка покачала головой:

– Не… Чакайте!

Выйдя из-за стола, она направилась в другую половину дома и тут же вернулась с потрёпанной маленькой книжечкой в руках. Открыла и вопросительно посмотрела на иностранца.

Тот кивнул:

– От Марка. Двенадцатая глава.

Пепка и тут сунул свой нос, оттеснив цыганку:

– Так вы и по-польски читаете, мамаша?

– А як жа? И Канстантика ксёндз крестил.

– А если неправильно переведёте?

– Сгинь!

– А зрение-то у вас хорошее…

Найдя нужное место, цыганка обрадовано прочла:

– «И старались схватить яго, ды забоялись народа; ибо поняли, что аб их сказал притчу; и, оставивши яго, адышли…»

– Этак вы с одного на другое перескакиваете! – обиженно вставил Пепка. – Это, знаете ли, подтасовка фактов! А порок-то всё равно не наказан!

– Это виноградари-то? Дальш слухай: «Что зробит хазяин виноградника? Придёт и предаст смерти виноградарей и отдаст виноградник другим».

– А другие виноградари окажутся похитрей! И чтоб народа не побояться, спаивать его начнут… продуктом собственного производства. Чтоб народ поглупел и со всем стал соглашаться! Да такой продуктик придумают, такое зелье изобретут, что почище этого вот ещё окажется… – Пепка ткнул пальцем в страницу. – Отдай! – нацелился он на цыганкину книжку. – Отдай мне этот дурман для народа!

Цыганка не отдавала:

– Не твоя книга!

– А, вот, моя! Я, может, имею право! Я, может, из рода Давидова!

– Отдай жа, нечысть!..

– Ах вот как? А если я сам потомок твоего Иисуса Христа?!

Пепка ухватил евангелие за один конец, старуха обеими руками держала за другой и не отпускала. Так они и тянули книгу в разные стороны…

– Пусти, нячыстая сила!

– Там один обман!

– Мая книга!

– Нет! Закину твой дурман на печку! Там ему только место…

– Халера… – цыганка со злостью растопырила пальцы, чтобы вцепиться в Пепкины патлы и оттолкнуть, но из-за этого хватка другой руки ослабла.

Победа оказалась на стороне Пепки, он вырвал книжку и уже замахнулся ею, трепеща страницами, чтоб зашвырнуть на печку.

Пришлось вмешаться старшему.

Иностранный племянник галантно вернул старухе её собственность и молча протянул Пепке большую дорожную сумку, по всему видать, иностранного производства, взглядом указав на стол.

– Фулиган… – приходила в себя разволновавшаяся цыганка, одной рукой поправляя выбившиеся из-под платка космы, другой – прижимая к груди евангелие.

– Сами вы, мамаша, хулиганка. Не знаете ещё, что защищаете… – Пепка уселся за стол между ней и Жорой, положив на колени сумку.

– Известно что… – прикрыла она книжечку другой рукой.

– Настрадаетесь ещё от вашего дурмана… Наплачетесь, да поздно будет.

– Она не доживёт, Чесь.

– Ваша правда, шеф…

– Но вот молодой человек – другое дело!

– От веры ещё никто не страдал, – вторила своё цыганка.

– Ну да! Вот перед вами – будущая главная жертва! – наглец указал на Жору.

– А он-то чаму можа пострадать?

– Да…в основном… из-за своего характера.

– Это як жа ж?

– А щас проверим! – Пепка повернулся к Жоре и ткнул пальцем в грудь. – Вы, молодой человек, член КПСС?

– Нет! – растерялся Жора.

– Да неужели?… – вкрадчиво вопросил наглец. – И почему, позвольте спросить? Разве ещё не предлагали?

– Ну… – отвёл взгляд Жора. – Предлагали.

– И как же, отговорились? – ехидно издевался подлец.

– Не готов ещё… возраст комсомольский не вышел.

– Ах, значится, не готовы? Видите, мамаша, какой у него характер? Видите!! Не готов он стать членом КПСС. А ведь скоро насядут так, что придётся…

Борисович усмехнулся. Пепка бросил на него быстрый взгляд.

– Смеётесь? После будете, да ещё как. Когда у них, шеф, случится перестройка?

– Через двадцать лет.

– И что, думаете, «перестроят»? Да ничего! Были все начальники партийные, а сделаются православными. Со свечками, как один, по праздникам в телевизоре стоять будут. Флаги носили, теперь – со свечками! На демонстрации полагалось ходить, теперь – в церковь! Зато воровать будет раздолье! Ещё пуще, чем прежде, станут воровать. Поворовал – помолился. Поворовал – помолился, отмыл грехи… Ну, а простой человек вроде нас с вами и сказать побоится, что не православный, вот так-то, мамаша!

Старуха застыла, поджав губы и молча уставившись на Пепку.

– А если кто атеист? – скорчил жалостливую рожу подлец.

– А я, дык вось, каталичка…

– Уй!.. – Пепка закрылся сумкой и в притворном страхе отшатнулся, как от удара, но при этом не рассчитал – потерял равновесие и полетел с лавки на пол – и грохнулся бы, не зацепись ботинком за край стола.

– Посади нячыстую силу за стол, яна и капыты свае на стол! – отскочила цыганка так, что её табурет отлетел к стенке.

– И в самом деле, к столу пора! – заторопил вежливо иностранец. – Садитесь, тётушка! Чем бог… как говорится, послал…

Бог послал Пепке немало, или же сам Чеслав Пепка, чёрт его побери, был богом, если успел так ловко вывалить на стол этакую гору продуктов! И сейчас ещё продолжал вынимать из объёмистой синей сумки: полголовки ноздрястого сыра – Жора узнал литовский «Нямунас», клинковые сырки с тмином, пачки масла с иностранными буквами на золотой обёртке, кусок окорока, связки не сморщившихся сосисок в целлофане, и, наконец, свеженькую, ароматную, пахнущую натуральным хлебом буханку «Ругялиса».

– Матка Боска! – всплеснула руками цыганка. – Нияк у Вильни были?

– Как видите! Братские республики посетили, продуктиками подзапаслись… – хлопотал Пека, заканчивая раскладывать на столе деликатесы, и принялся усаживать недавнюю противницу – сдвинув её табуретку на самый край стола у раскрытой двери. – Удобно вам, так, мамаша? Чтоб телевизор видеть…Тот, легок на помине, как раз заорал программу новостей.

Цыганка вздрогнула и с помощью обходительного шофёра уселась на угол вполоборота к столу. Она попыталась вытянуть шею и так, и этак, заглядывая на экран через дверь в дальнюю половину. Всё было нехорошо.

– Нет! Неудобно вам, тётушка! Сейчас мы его сюда… – Пепка перепрыгнул через порог и мигом оказался в другом конце хаты… Схватил работающий телевизор под мышку, потом прижал к животу и, пятясь, засеменил мелкими шажками, с трудом удерживая тяжесть в обеих руках и то и дело оглядываясь через плечо. Голос диктора орал что-то про членов политбюро.

– Осторожней жа – парог! – закричала цыганка.

Пепка, хоть и оглядывался, и впрямь чуть не грохнулся, налетев на порог задом, но всё кончилось хорошо. Ловко опустил громадину на ножки, прислонив в углу к беленой мелом перегородке, правда, заслонил при этом свет от печки. Но темней не стало, цветной экран телевизора, оказывается, освещал хату даже ярче. И тут Жоре стало нехорошо.

«Мать честная! Как же он работает?»

Жора почувствовал, что готов потерять сознание во второй раз… Пока Пепка нёс телевизор, он всё посматривал на порог, гадая, хватит ли телевизионного шнура, и откуда такой у Константика классный удлинитель. Когда ж перед Жорой на фоне печки замелькали кислые лица членов политбюро – все сплошь в чёрных шапках и пальто – а потом голос диктора принялся надрываться по поводу встречи гостей со всего земного шара, шнур на полу так и не появился… Не был он перекинут через порог.

– Матка Боска! – сказала цыганка. – Са усяго свету!

– Ах, бедные! – съязвил Пепка. – Лица на них нет! То-то перетрудятся слуги народа. Столько гостей встречать!

Тут Жора перекричал орущий телевизор:

– Послушайте! Да как же он работает?

– Тихо, рыбонька. Не свались! – поддержал сзади Пепка. – Тётушку зашибёте! С лавки можно и кувырком! Как я!

– Да скажите!..

– Не волнуйте тётушку! – шикнул на него шофёр и вперил свой наглый взгляд в Жору. – Ш-ш… Нету здесь электричества, нету. Съели? Коммунисты не подводили электричество к хуторам. Так боролись за светлое будущее колхозников.

Жора сделал попытку посмотреть в окно, но там была темнота.

– Столбы не подведены. Можете выбежать посмотреть. Что дальше?

– Но как же… он здесь работал? У Константика ведь он … тоже…?

– Работал, молодой человек. Что дальше?

– Да, но… ведь людям же он как-нибудь объяснял?

Пепка придвинулся совсем вплотную:

– Каким людям?

– Ну, участковому, тётушке…

– Допустим… объяснял…. На японских батарейках телевизор работает. Что дальше?

Жора с надеждой посмотрел на Борисовича.

– И старика не волнуйте, – Пепка по-прежнему глядел в упор рыжим и зелёным глазом и вдруг зашептал быстрой скороговоркой. – Свыкся он уже. Обвык. Думаете, легко ему было такое перенести? Всё ж-таки – учитель физики. А пришлось. Константик просто сказал: «Знать этого вам не нужно. Лучше всего не знать, Дмитрий Борисович…» И лагерный человек поверил. Тёртый кулак!

«Калач…» – машинально поправил следователь.

– Знает: лишняя информация – всегда опасна. Недаром восемнадцать лет на Колыме…

– А вы? – обратился между тем главный иностранец к сидевшему под образами учителю, указывая на пустой табурет в противоположном торце стола рядом с цыганкой – единственное место, откуда ещё удобно было смотреть телевизор. – Сюда, пожалуйста, чтоб видно было!

– Сами смотрите! – отмахнулся Борисович, оставшись на своём месте и даже принципиально повернувшись спиной к экрану. – Я его не гляжу…

– Ну, тогда ты садись, Чесь! – распорядился иностранец. – Комментировать нам будешь!

Но устроились по-другому. И Пепка оказался на табуретке между цыганкой и старым учителем, который всё-таки пересел со своего конца стола поближе ко всем. Жору тоже переместили к стене на лавку, рядом с Борисовичем, чтобы не заслонял цыганке экран. Он оказался один спиной к окошку. Хозяин сел во главе стола на место учителя под иконой.

Жора оглядел яблоки рядом с зелёным луком, втянул воздух носом. Особо дразнили копчёности – аппетитный окорок и охотничьи колбаски, пропахшие можжевельником.

– Ай-ай-ай… – восхищалась цыганка обилием застольных явств. – А колбаса кооперативная?

– Варёная – по два десять, из магазина, в Вильнюсе лежит свободно. А за копчёную восемь рублей платили.

– Краковская? – Цыганка недоверчиво поцокала языком. – Як у Паставах! Нешта хуже у Литве зрабилась…

Жора проглотил слюну, так аппетитно запахло чесноком от колбасы. Он не согласен был, что в Литве стало хуже, и наивно спросил:

– Почему это там всё есть, а у нас – пусто?

– Подлая политика колонизаторов! – Оскалился Пепка и скорчил одну из своих клоунских рож. «Филетовый» пояснил:

– Вы же «братья»! Москва опасается так уж всё отбирать у прибалтов – запад рядом, вдруг с голоду забузят? А вы…

– Не пикните!

– Братья-славяне.

– Ага! Вы же – бра-а-тья! – передразнил Пепка. – Хотя, ну какие они там братья, шеф? «Белорусы», как вас обозвали теперь, то есть поляки да литвины – бывшие балты. Индоевропейский народ. Положим, с примесью восточных славян. А за Смоленском – кто? Там только финны да татары всегда жили! Татаро-угорский народ!

– Везде в мире антропологи это знают.

– Но надо ж было так в головы-то вложить? Чтобы в «братьев» поверили!? Вот она, советская пропаганда!

– Довольно, Чесь! Лучше займись продуктами.

Пепка пожал плечами и извлёк из сумки ещё одну палку колбасы, потом – что-то длинное жёлтое в целлофане и превосходную ветчину.

– Палендвица – кооперативная. Зато сосиски – пальчики оближешь, что ни есть самые государсвенные: по госцене, два с полтиной за килограмм.

– И сочные – как когда-то в детстве.

– Ага!

– Где мы их отхватили, Чесь?

– В Таллиннском гастрономе. Навалом, никто не берёт. Говорят, и сухую колбасу выбрасывают…

– Дык там жа алимпияда! Горад, кажуть, итальянскай краскай пакрасили.

– Верно, тётушка! Шик-блеск, красота.

– Город – словно с иголочки, весь как новенький, – согласился шеф.

– Пусичка! Так бы и съел! – прищёлкнул пальцами и чмокнул губами Пепка. – Ну прямо, как этот клинковый сырок из Каунаса!

Ворона, вспорхнувшая откуда-то с печки, села на плечо цыганки.

– И ты хочешь? – засмеялась та, отломив кусочек маленького высушенного сырка. – На! – поднесла ладонь вороне. – Сыр яки добрый! – попробовала сама. – И мы калисти таки рабили…

– Ни в коем случае! – в ужасе остановил Пепка старухину руку. – Он солёный и не по вашим зубам! Вам лично этот рекомендую. – Ловкие руки Пепки резали толстыми мягкими ломтями жёлтую сырную массу, завёрнутую в целлофан в форме рулета. Запах свежего сыра разбудил в Жоре аппетит. – Сметанный колбасный…

– Ёсть и у нас таки… – разочарованно отказалась цыганка. – Дякуй…

– А вы попробуйте! Не такой! Этот же во рту тает…

– Правда, смачны… – пожевала она. – Умеют…

– Откуда, Чесь?

– Из Паневежиса. Магазин «Сыры» на площади, возле театра. А какой же там вид спорта?.. Не помню… Да там, вроде…

– Правильно: никакого! В Литве, Чесь, молочные продукты всегда хорошие!

– Продукты-то в Литве хорошие, а вот писателей хороших нет, – заметил учитель. – Мне так Антонович говорил. Он большой любитель чтения. Всегда со своими книжками сюда приезжает… Так у литовцев один только Григорий Канович и есть – замечательный современный автор. Я его читал… Прямо Шолом Алейхем!

– А больше у литовцев писателей нет? – с иронией спросил шофёр. – А у белорусов кого нет, шеф?

– Композиторов. Предпринимателей с головой… И вообще не хватает культуры.

– Нет, шеф, неверно вы говорите! Вот представьте: если б Рязанская губерния от России отделилась да завопила: ай-яй-яй, нет у нас, русских, что-то писателей хороших! Как бы вы к этому отнеслись?

– Ах, конечно же, Чесь! Всё верно! – подхватил «фиолетовый». – Ты абсолютно прав! Писателей нет у литовцев, композиторов – у белорусов. С чего бы это, и впрямь? А у поляков вроде бы всё есть… Так кажется на первый взгляд, но все они – один народ. Что здесь было изначально, с тех пор, как пошла культура?

– Великое Княжество Литовское! И жили в этих краях его граждане литвины, а если бы не разделили их на три части, были бы у литовцев сейчас Скорина и Наполеон Орда, Быков и Короткевич, Домейко и Борщевский, а у белорусов – Чюрлёнис и Чеслав Немен, Канович и Ян Потоцкий, Шопен и Пендерецкий… Кто ещё?

– Мой любимый писатель Лем! – сказал Борисович. – Он в Лемберге родился – во Львове.

– А ещё Марк Шагал, Кандинский, Бакст, – подсказал Жора. – Соломон Белов… Айзек Азимов… – Он вспомнил, что мама очень ценила Шагала, больше, чем Малевича…

– Правильно, юноша! И даже Саймак – корнями из-под Смоленска, хоть и чех.

– Всё это наша бывшая земля, – сказал «шофёр».

– Всё это – одна культура. В этом суть. Один и тот же культурный ареал. Была бы здесь и сейчас свободная страна, они бы, может, и не уехали никуда! Ни Сутин, ни Цадкин, ни Шагал, ни Вейцман… Бар Лазар жил здесь, зато его хасиды – где нашли пристанище?!

– Дык гэта же усё яуреи! – удивилась цыганка.

– Так здесь не только евреи, тётушка, – ещё и поляки жили, и аукшайты, и много кто жил всегда, и все они были граждане Великого Княжества Литовского. Кого Иван Грозный больше всех уничтожил в Полоцке, когда в первый раз город штурмом взял, разгромил и сжёг?

– Тьму-тьмущую поляков и евреев под лёд пустил! Хорошая какая смерть, шеф, правда? Дешёвая, без затрат. Н-на поляков и евреев рассчита-а-айсь! И к речке гуськом! Дыру во льду проломал – и по кумполу их, по кумполу – и туда их, туда, в воду! Поляк-еврей, поляк-еврей!..

– Чесь!

– Да?.. А остальных, – не горожане которые, – в Сибирь! Шляхту там всякую и крестьян безродных. Вон когда её, матушку, заселять нашим людом стали! Сдохнет по пути половина – а не жаль! Католики проклятые…

– Прекрати!

– А что, неправда? Умный был Иван Грозный – голова! На висилицы тратиться не надо, и пули впрок сэкономишь. Или не было тогда пуль?

– Были, Чесь…

– А что уж там говорить про дорогущую гильотину? На тридцать тыщ евреев и поляков никаких гильотин не наберешься!

– Чесь, не кощунствуй!

– Я правду говорю, шеф…

– Всё равно.

– А что, правду скрывать – лучше, чем кощунствовать? Или кощунствовать хуже, чем врать?

– Кого ты имеешь в виду?

– Это врёт-то кто? Да вся их история.

– История, Чесь, не может врать. Она уж какая есть… Врут историки.

– Понятное дело: историю пишут победители, кто победил – того и правда! А ещё хуже, когда от своей истории отказываются. Как белорусы. Так ведь, шеф?

– Да, Чесь, ты тут, к сожалению прав. Белорусы отказались от своей истории целиком.

– Зато литовцы всю её себе присвоили. Бессовестные! Будто она только ихняя, а не наша… Правда, шеф? Наглецы какие!..

– Не наглецы, а молодцы. Хоть они-то не отказались!

– И то верно. Холуи эти белорусы – одно слово. Только и орут: «Ах, наши русские братья! Ах славяне!» А те их – под лёд, под лёд, гады… и так всегда…

– Матка Боска! – всплеснула руками цыганка и ударила себя в грудь. – Вот мы с Борисовичам – русские. И каму мы што плахое зрабили? Разве ж мы – «гады»? Какие ж мы вам… эти… савяни?! Или хто?.. – Она оглянулась на Борисовича.

Тот только молча усмехнулся.

– Когда говорят про ненависть к русским, тётушка, имеют в виду, конечно, власть. А на Руси власть во все времена была поганой…

– Да всегда только гнобила да поганила свой народ. Хоть под микроскопом всю историю изучи! Что про другие-то говорить!

– Кто разделил народ Великого Княжества Литовского на три части? А ведь это была одна культура. Один культурный ареал.

– На Польшу-то, Белоруссию и Литву? Сталин! – подал голос Борисович. – Отдал литовцам Вильню и придумал белоруссизацию. Правда, потом испугался и стал белорусов тоже в лагеря сажать. Ядя моя сидела… так мы и познакомились.

– Но это было гораздо позже, шеф…

– Правильно. А когда уничтожили Великое Княжество Литовское, наша земля вместе с теперешней Литвой никак не называлась, и уж белорусами никто себя не называл. Литвины были – литвины!.. Польше больше повезло, там чётко определились.

– И отделились!

– Правильно, Чесь! Когда всё здесь Российская империя окончательно захватила, она и придумала новые названия в традициях Орды: земля, что на западе – белая, на юге – чёрная… А потом, в семнадцатом веке, чтобы как-нибудь обозначить на карте Балтийскую Русь, так её и окрестили, сделали кальку с литовского – «Балтос Русис», то есть Русь Балтийская – Белая, ибо «балтос» значит «белый». Была ещё красная, чёрная – где Городня. А потом Белоруссию придумал Сталин, тут вы не ошиблись… и, действительно, испугался, что дал «белорусам» много воли. И, как все русские власти до него, принялся исправлять ошибку.

– И зноу руския! – возмутилась цыганка. – Ну, чым жа мы винаваты?!

– Ну, а кто истреблял наших предков на этой земле из века в век? Истязал и мучил католиков, насаждая православие? Сколько раз жгли Полоцк? Ничего там уже не осталось – одна только много раз перестроенная София.

– Правильно, шеф, верно! Московия нас гнобила! Что тут скажешь?

– В Европе тогда все друг с другом воевали, – подал голос Борисович. – Кто был слабей – того и били…

– Вот пусть и разбираются там, в Европе, если кто на кого особенно как обижен. Нас-то Московия захватила навсегда!

– Ты главного не сказал, Чесь. В Европе все воевавшие между собой страны принадлежали практически к одной религии и одной культуре. Никто эту общую культуру не хотел уничтожить и католичество православием не заменял!

– Верно! Жгли наши костёлы и строили вместо них свои православные церкви! Или просто – «отдавали православным»… Разрушали города и культуру, ремесленников угоняли к себе. В Орду Московскую!

– И делали это те, кто потом себя русскими назовут…

– Именно, шеф! А, помните, что учудят здесь у нас их верные русско-подданнические холуи? В Полоцке захотят центр мирового туризма соорудить! Ну, прямо новые Васюки. Хоть бы классику иногда читали…

– Да разве чиновники её читают?

– Вы правы, шеф, стыдоба! Ну что там, спрашивается, сегодня смотреть туристам кроме одного-единственного собора?! Спасибо русским братьям скажите! Ничего от Полоцка не оставили!

– Даже после Екатерины не успокоились. Надо было ещё и последний оплот культуры в Полоцке разграбить – Иезуитский университет.

– Книги и те вывезли русские братья вместе со всеми ценностями. Правда, шеф? Почему же нельзя об этом помнить?

– Да лишь во время Ливонских войн Иван Грозный уничтожил два миллиона наших предков.

– Так, между делом, по пути в Европу. А Петр Первый, шеф? Тоже хорош! Могилёв-то, скажите, зачем ему понадобилось сжигать? Вроде бы прогрессивный царь. Лютеранство собирался вводить. Попов к ногтю прижал. А вот сам, поди ж ты – понабрался от них… Эх! Православный менталитет! Открыли горожане ворота, в город его впустили – поверили русскому царю. Ан, нет! Уходя, всё ж поджёг и разграбил, гад! Всё по-русски! И об этом – молчок! Так в истории и осталось: Петр Первый – прогрессивный русский император! Ай-яй-яй! Окошко в Европу прорубил! Ну и рубил бы у себя в Финском заливе, а не у нас! Правда, шеф?

– Правда…

– За то его и наказала судьба…

– А мог бы много хорошего на Руси сделать…

– Ваша правда. В другой бы стране жили теперь, шеф! Ну, а Суворов – «великий» полководец? Вот уж кто палач нашего народа так палач! Самый жестокий и кровавый! Как лютовал! Как зверствовал, подавляя восстание Костюшки! И подавил уж, повесил всех, кого можно, – а зверствовал. Ан, нет – герой, и в героях ходит, подлец.

– Следи за языком, Чесь!

– Даже героев нам своих навязали. А ведь для нас они – московские палачи. Так-то, мамаша!

– Знать не знала…

– А узнать лучше поздно, чем никогда!

– И потом, вы, тётушка… какая ж вы теперь, скажите, русская?

– Матка Боска! Як якая? У паспарте записано – русская! – возмутилась цыганка.

– Вот и правильно, так и нужно, – одобрительно кивнул «фиолетовый», глядя на Жору, а Чесь, схватившись за живот, покатывался со смеху. – Пришёл в чужую страну – живи на здоровье! Перенимай её культуру, её веру… Или верь, пожалуйста, во что хочешь у себя дома. Но не насаждай это калёным железом для всех прочих, как делали это русские завоеватели – от Ивана Грозного до Богдана Хмельницкого и Екатерины…

– И, правда, шеф, не везло России с политиками. Как ни «политик» – подлец. Начиная с Бакунина да разных там «разночинцев»! Ну, с чего было, спрашивается, убивать Александра второго, а потом прогрессивнейшего Александра третьего травить?! Ведь только-только, бедняги, стали вводить в России капитализм! На мировой уровень вывели страну… Ан, нет – завелись всякие Чернышевские…

– Чесь!

– Пардон, шеф, сукины дети. И гикнули всё к чертям…

– Это верно.

– Запродали за бабки мировому капитализму! А уж потом на немецкие денежки – добили вконец большевички!

– Неважно Чесь, на чьи деньги делались революции! Делали их выходцы из России! Все, кто был недоволен!

– Вот-вот… Вот до чего довёл православный менталитет!

– И сама церковь, Чесь! Не трогали бы католиков и иудеев, да атеистов бы не боялись – не получили б пожар «мировой революции»!

– Уж какие страшные были революции в Англии да во Франции, да разве с родненькими «робеспьерами» сравнишь?

– Да Чесь, нам с политиками не повезло.

– Нам то что, шеф? Не повезло России! Ну, все у неё были, все: и учёные там разные – Менделеевы с Циолковскими, и писатели – Пушкин да Достоевский, да Рахманиновы, да Стравинские, а как править по-человечески в кои-то веки захотелось – варяги только и выручили один раз…

– А вот тут вы не правы, господа! – с самодовольством пробасил Борисович. – Совсем не правы!

Пепка выпучил на него глаза.

– Нам Иван Антонович рассказал: и Пушкин с Достоевским тоже отсюда родом, их корни здесь. Достоево – всем известно, а предок Александра Сергеевича, некий Симеон Пушка из Мозыря – как отправился служить в Московию, чтобы денег заработать, так там и остался. Даже род Толстых отсюда, и Циолковский имел польских предков. Многими великими разжилась Россия за наш счёт, многими… Да только вспоминать об этом не хочет. И мы почему-то стыдимся…

– Н-ну… к этому мы вернёмся…

– Это мы вам объясним, – встрял Пепка и сник под строгим взглядом шефа. – Если будете хорошо… себя… вести… Так, шеф?

– А часы у вас ёсть? – спросила цыганка.

– Пол-одиннадцатого, – посмотрел на свои учитель.

– Нешта няма алимпияды! Можа, по другой праграме?

– Да её по всем будут повторять, – сказал Жора.

– Как знать, как знать! – Пепка бросился переключать программы. – Ещё рано. По другой сейчас про Америку передача…

На экране появилась голубая заставка с чёрными буквами:

В СТРАНЕ КОНТРАСТОВ.

– Во-во! А па першай зараз – я праграму раницай слухала – «Па радной стране» коньчыцца, и адкрыццё будут павтарять. Пераключы…

Экран вдруг заревел. Строгая заставка сменилась решительным лицом комментатора во весь экран и страстными призывами к чему-то во всю громкость – выше границы воспринимаемости смысла текста.

– Звук потише! – закрыл ладонями свою бритую голову учитель.

Пепка уменьшил звук до неслышимости и вернулся на своё место молча доедать бутерброд, коих за время общего разговора тихой сапой успел наделать на всех и разложил посреди стола на вышитой льняной скатёрке.

– Можа, люди слухать хатели!?

– Они уже наслушались! – парировал упрёк Борисович. – И, думаю, насмотрелись! Наездились по родной стране…

– Д-да! Наездились, насмотрелись! – поддержал хозяин. – Столько за день контрастов! Эстония и Печоры, Псков и Вилейка!

– И усё гэта за адин день?

– А что эта у нас бутылка просто так стоит? – вспомнил Пепка. – Я и стаканы достал.

Откуда-то взялись стаканы. Хозяин молча налил всем из цыганкиной бутылки. Жора осторожно понюхал, взяв свой стакан, но так, чтобы никто не заметил. Его худшие предположения оправдались.

– Я не пью, – покачал головой учитель.

– С такой закуской, Барисавич! – уговорила цыганка. – Ты паéшь…

– Помидорчиком закусите, – посоветовал Пепка. – В Риге без очереди болгарские помидоры. И чесночку…

– Вы и впрямь объехали всю Прибалтику! – осмелел после самогонки Жора.

– Всю, всю! Чесь – свидетель. Да, знаете ли, немножко сперва заблудились… Машина у нас такая – зверь!

– Видел, – завистливо кивнул Жора.

– Так вот – зверь-машина! Машина, говорю, зверь… То за окном – улицы, московская публика, очереди кругом… Оглянуться не успел – сосны! Море, смотришь, синеет. Дюны, песок. Едем себе по Эстонии – двухэтажные особняки, газоны, цветы, клематисы всюду вьются – одним словом, Европа у вас тут. Вдруг – шах-бах! Выехали на плохую дорогу. Пьяный валяется. Колдобина на колдобине. Домишки кончились, а с двух сторон – не поля, а пастбища зеленеют. Правда, пастбища какие-то подозрительные – в сорняках все, а коров на пастбищах – нет как нет. Только что траву жевали – а тут, хоть бы одна! Границу, что ль, думаем, не заметили? И куда ж это нас занесло? Смотрим, за лесом – церковь сверкает: вся белоснежная, купола – золотые. А за церковью – монастырь, как игрушечка, ещё краше! Вот уж точно, и без олимпиады итальянскую краску нашли – всё голубое, розовое, на синих куполах звёзды золочёные, кресты золотые!.. Лес проехали. Брусчаткою протряслись – то ли город, то ли село, ни вывески, ни указателя. Дома деревянные покосились, на площади – лужа, снова пьяный валяется, куры, как у себя дома, ходят.

Я говорю, друг Пепка, не перепутали ли мы с тобой временные характеристики? Пространство вроде бы то… А, вот, времечко! Чёрт его разберет… Потом, смотрим, всё правильно – дом двухэтажный, оштукатуренный, на облупленной стенке вывеска: «Универмаг». В открытую дверь хоть бы кто зашёл, а со двора две очереди столпились. Одна, говорят, за французскими колготками, а вторая ещё ни за чем – хлеб скоро привезти должны.

И поняли мы, что из Эстонии в Россию свернули. Город, спрашиваем, как называется? Что-то вроде «пещер» услышали мы на ихнем говоре. Название подходящее. Поняли, переспросив, что Печоры. А в Белоруссию, говорят, – вон по той гравийке, откуда автолавка с хлебом вывернула и пыль столбом… Очередь зашевелилась, а мы – по местам и назад в Эстонию – на асфальт. В Риге продуктиками подзапаслись, и сюда уже – через Паневежис, по магистрали. Знаем мы российские гравийки…

– Что хлеба купили, добра, – кивнула цыганка. – У нас с хлебам, як у Расии.

– Мы и с вами поделиться можем. Есть у нас там, Чесь, в багажнике?

– Дякуй! В Михали па ауторакам авталаука приезжае, нам усим по две буханки у руки дають. А вам – не, не прадали б… Отдыхающие, неяк, прасили, с возера. Где там… Не ведаю, куды яны за хлебом ездють…

– А что ж так? – посочувствовал иностранец.

– А каб хлебом, кажуть, скот не кармили… Дык чым жа яго, халера, кармить?

– А туристам-то почему нельзя?

Цыганка пожала плечами.

– Скажите пожалуйста! Какие пошли туристы! Государственным хлебом в палатках, тайно, скотину кормят! И кого они? Бычков или, может, кабанчика?

Цыганка вылупила глаза.

– Чесь хочет сказать – отчего туристам-то не продают? – выручил иностранец и вышел из-за стола.

Жора отвёл взгляд от ухмыляющегося Пепки и уставился в телевизор. Гигантские, во весь экран, комбайны прямо-таки наваливаясь на зрителя, подминали под себя жёлтую полоску пшеницы.

Иностранец покрутил настройку.

– «…Первыми закончили уборочную хлеборобы ярославской области…»

– Да когда она в это время заканчивалась? – хмуро вздохнул Борисович.

– Рапартують! – засмеялась цыганка.

«Коммунисты… их мать! – добавил бы обязательно дед!» – вспомнил Жора. Ему почему-то стало весело и хорошо. Самогонка действовала как-то очень быстро. «Больше не стану пить!» – решил следователь.

– А в ваших краях как урожайчики? – расплылся в улыбке Пепка. Лёгок на помине – уже стоял с бутылкой напротив Жоры. – Выпьем за урожай?

Борисович раздосадовано махнул рукой и было отвернулся от всех, но пересилил себя и всё-таки пробурчал:

– Убирают. В нашем колхозе хоть рожь вовремя уберут. Спасибо нашим дорожкам…

Цыганка, посмеиваясь, разъяснила:

– Ён кажа: райкомауския на сваих машинах па грязи нашай не даязжають…

– Не научат, когда уборочную начинать. Теперь уж до снега не доберутся…

– Жыта зялёным не прымусять касить…

– Как это? – удивился Жора. – Живя здесь два года, он до сих пор этого не понимал, хоть что-то такое слышал… А теперь не хотел верить.

Учитель и цыганка как-то вдруг замолчали, посмотрев друг на друга. Потом старуха вздохнула:

– Сарочынским надта не пашанцавала – ихние поля усе – ля шассейки! Дык председатель у их – малайчына! Бывала, старого Франека пазаве… «Скаси, – кажа, – паласу вдоль дароги и стой… Матор не глуши. Чорт з им, з бензинам!..» Хлеб спасём!.. Приедуть гэтыя – иде уборка…

– И наверх рапортуют, – кивнул Борисович. – А тем – выше рапортовать надо!

– А нынче разумней стали: жыта каля дарог не сеють. Только лён да бульбу…

– А как же в Вереньках – рожь вдоль шоссе? – вспомнил Жора.

– Ат… Той председатель сее…

Жора представил лоснящегося от самодовольства Потапенку. Недаром ему противна всегда была эта сытая рожа!

– Что яму? Передавы!

– Раньше всех рапартует…

– А правда… что по району, – запнулся Жора, потому что знал эти цифры, но никогда в них не верил, – правда, что по району в целом половина посеянного остаётся в полях под снегом?

– Бураки, бульба… – прикрыла глаза цыганка.

– И половина всех зерновых!.. Вы это тоже учтите! Пропадает зря! Убирается, не достигнув восковой спелости! – учитель вытер платком побагровевшую лысину и посмотрел на Жору. – Кто, спрашивается, за это ответит?

– А ци ж нема ответчиков? – хохотнула цыганка. – Вунь, за красивые ответы – тольки грошы и палучають!

– Да что ж мы – в стране дураков живём? – вдруг вопросил Жора, уронив голову на стол, потому что в ней зашумело, и почувствовал, что может заплакать, так проняла его эта чёртова самогонка. – Что же это такое… одни дураки кругом? А мы… Мы – что?

– Вот-вот! – подхватил Пепка. – Умных всех перебили! Кого Иван Грозный, кто сам в лагерях… Одни дураки и остались…

– Нет! – заявил Борисович. – Я вам вот что скажу: самым страшным в годы репрессий были не лагеря. Самым страшным была коллективизация. Она убила народ. В лагерях можно было выжить. Настоящая интеллигенция, с духовным багажом, со стержнем внутри – всё это вынести могла. То, что внутри – не отберёшь! И многие выживали! – он ударил себя в грудь. – Но если у человека в деревне… У простого крестьянина – отбирали всё – землю, корову, зерно, его дом… созданные трудом и потом. Если от голода после этого умирали дети… то кроме ненависти к большевикам не оставалось ничего. Вот и народа не осталось. И страны…

– А, туда ей и дорога! Ура! Китайцы в Пуховичах!

– Ты что, Чесь? – удивился «фиолетовый».

– Да, так, вспомнил… Когда я учился в седьмом классе, шеф, был у нас один двоечник. Ну, провидец прямо, пророк какой-то. Не знаю, что с ним потом стало… Так вот. Ходит он во время урока по классу. Учительница спрашивает: «Вовочка, почему ты не пишешь сочинение?» А он: «Светлана Ивановна! Зачем писать? Китайцы в Пуховичах!»

– Не надо «в Пуховичах»… – скривился «фиолетовый». – А Хабаровск, Чита, Новосибирск… Это уже, кажется, не за горами. Не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, шеф. Вскорости после «перестройки» – в том же веке, что шаманизм… Потом – Камчатка, Сибирь.

– Конечно, Россию заселят китайцы! – подхватил Борисович. – Придёт здоровый народ. Свой уничтожили, споили… Сломили уже давно. И за это – кому ответить?

– А каму рабить? – по-своему поняла цыганка и вздохнула. – Не хочуть в калхозе рабить, не идуть…

– В колхозе? – наивно переспросил иностранец. – А где у вас тут колхозы? Всю округу с Пепкой исколесили – ни одного, простите, КОЛ-ХОЗА – ни одного коллективного хозяйства не видели.

– Хозяйства? – захихикал Пепка. – Да где у них тут хозяйство?.. Сплошная безхозяйственность! Едет трактор с мощностью танка, везёт двести килограмм сена…

– Ни один хозяин, простите, не выдержит. Разорится…

– Хозяина нет, хозяина… – вздохнул Борисович.

– Вы правы! Одни герои с патриотами – и ни одного хозяина! – посочувствовал иностранец. – А в сельской жизни столько всяческих неудобств, столько тягот и каторжного труда, что все они могли бы скомпенсироваться лишь одним – частной собственностью на землю.

– Как и было у них тут, шеф, верно? Польша ж здесь до тридцать девятого была – маёнтки, собственное хозяйство, хутора! И русские только перед войной пришли, потому и народ трудолюбивый, не забыл свои хутора, не отвык работать…

– Да, Чесь! Человек должен жить и знать, что умрёт на своей земле, что никто его с этой земли не прогонит и хутор трактором не снесёт.

Все недоверчиво уставились на иностранца. Цыганка перекрестилась. Чесь тоже был, кажется, удивлён:

– Это как, шеф?

– А так! Что в колхоз на тракторе дом твой никто не перевезёт…

– И в «агрогородке» жить не заставит?…

«Фиолетовый» строго на шофёра посмотрел… Ворона, что-то почувствовав, перелетела с подоконника на плечо хозяйке и, воинственно растопырив крылья, выпятила раскрытый клюв.

– На! На и табе… – старуха взяла кусок хлеба, отломила корочку от ароматного ломтя, дала вороне. На разломе видны были грубо помолотые и даже целые зёрнышки. Сама с удовольствием пожевала мякиш.

Жора видел такой хлеб впервые.

– Хлеб яки добры… Калисти сами таки пекли.

– Литовский «Ругялис», рекомендую! – захлопотал Пепка, доливая всем по второй. – Натуральный, свежайший, утром в Каунасе купленный…

Все потянулись за хлебом. Пепка только успевал нарезать. Жора тоже попробовал, но вкуса не понял. Учитель одобрительно кивнул:

– Молодцы, литовцы! И хлеб печь не разучились, и от истории не отреклись. И славянским «братьям» не поддались… И язык на русский не променяли – сохранили литовский, свой…

– Э-э-э, нет, батенька! – ухмыльнулся «фиолетовый» иностранец. – На сей раз вы пальцем в небо попали. Не знал, видно, этого ваш Иван Антонович. Литовцы взяли язык аукшайте, хотя могли бы принять и балтское наречие жемайтов, и сохранить язык, на котором велось делопроизводство в Великом Княжестве Литовском – русский язык! Так что, тётушка, раз уж вы в Белоруссии католичкой заделались, – вот он ваш истинный язык – русский! Он наш по праву, а не тот «полешуцкий новодел», который стали навязывать всем при Сталине. Так что зря настоящий-то свой язык белорусы «русским братьям» отдали и себя лишили при этом собственного языка!

– И точно, шеф! Неизвестно, ведь, на каком языке эти «русские» тогда говорили! Татары московские! Правда, ведь? Может на тюркском каком… А может, на финском, чёрт их разберет…

– Истинная правда, Чесь, никто не знает. Ни одного исторического свидетельства о том, на каком языке до двенадцатого века говорил простой народ в Московии и на территории, называемой теперь Россией.

– Ну да? – удивился Жора. – До того как пришли завоевать Полоцк?

– Это просто не обсуждают. Ни одного письменного свидетельства. А, как говорится, «нет документа – нет истории»!

– Одни «славянские фэнтези» партийных историков! Правда, шеф?

– Берестяные грамоты на русском языке, до двенадцатого века, находили только в Новгороде и Пскове. Но уж никак не в Московии, никак не в Киеве!

– Да «мать городов русских» даже денег своих не чеканила! Та ещё культурная столица!..

– Верно, Чесь!

– Да не может быть! – удивился учитель. – Вероятно, только поначалу?..

– Пока существовала Киевская Русь, Киев своих денег не имел, это точно, их чеканили в Полоцке и Новгороде. Говорили на тюркском. В лучшем случае было двуязычие: тюркский и старославянский…

– Ну вот! – подхватил учитель. – Летописи-то на церковно-славянском были!

– И на этом основании вы считаете, что неграмотный люд в Рязани или Твери, Суздале и Ростове в одиннадцатом веке говорил на языке Кирилла и Мефодия? Я уж не говорю про Казань, извиняюсь, в те поры – город Булгар! Тогда будем утверждать, что в шестнадцатом веке «белорусы» говорили на латинском. Ведь на нём сочиняли Гусовский и Сымон Будный, и Франциск Скорина, да и многие почитаемые ныне классики считали родным языком латинский. А на латинице вплоть до самой революции писали даже те, кто придумал «родную мову», навязав всем свой полешуцкий диалект…

– Только уже на «кириллице», как Сталин захотел? Да и зачем им язык, шеф? Литовцы-то хоть своим литовским, как стеной, от Москвы отгородились! И правильно сделали, молодцы! А эти, белорусские холуи?! Они же всё в братья-славяне лезут! И так под Россию подстелятся, и этак – а язык свой, туда же, хотят иметь? А зачем, спрашивается? Помните, чем они кончат, шеф? Всё своё «старшему братику» отдадут. Задаром.

«Фиолетовый» мрачно кивнул:

– И трубу… И землю под трубой… И столицу распродадут по кускам… Ну, народ, положим, не спросят.

– Такой народ можно и не спросить! Он всё стерпит.

– Чесь!

– Угу!.. Всё отдадут. Всё! Только язык, Сталиным подаренный, себе оставят.

– Ну, Сталин, конечно, в языках не разбирался… Просто те, что были тогда у власти, придали собственному диалекту статус государственного языка.

– А кто всё это организовал, по чьему велению?

– Да… Спасибо, наш «старший брат»!

– Спасибо, кремлёвские вожди!

– Кинули кость народу…

– Спасибо вам за подарочек! Да он нас так от всего мира отгородит, что Сервантеса будем с русского якобы переводить! И своего – ни-ни… гениального по-русски! Не напишем… Зато «сваемовным» графоманам – кайф! Никто не поймёт, чего они там, наши любимые «классики», на своём языке валяют!

– Ай, ну вас, – сказала цыганка. – Хлеба там больш нема? Нада ж… выпить да закусить.

Пепка выхватил из синей сумки новенькую буханку и принялся резать хлеб, помидоры и колбасу. Все набросились на деликатесы. Закусывали с удовольствием. Пить никто не собирался.

– Добра пекут… Ай, яки хлеб… – хвалила цыганка. – Внучка з гораду раз привезла, минский. Дык яго есци нельзя. Чаго яны туды мешають?… На други день – тольки свинням.

– Ни хлебом единым… Ни хлебом единым, – разливал Пепка. – Выпьем-ка за хозяина! – и первым поднял свой стакан. То же сделал и его шеф.

– За хазяина гэтай хаты! – повторила цыганка. – За Канстантика!

– За способнейшего ученика!

– Хай ён скарее вернецца!..

– Пускай вернётся…

– А то хто ж нам у зимку хлеба… ды керасинчику прынесеть?..

Жора поднял свой стакан и, не нюхая, выпил до дна. Нет! Он чего-то не понимал… Можно сказать, ничего. Совсем даже ничего не понимал! Ну, кто такой этот Константик? Вор… Вот приедет завтра – и что с ним делать?

И тут, наконец, подействовала самогонка. Да так подействовала, так всё поплыло и закружилось перед глазами, что после этой, второй рюмки, а по сути, третей, Жора уже не мог сказать, было ли всё, случившееся потом, на самом деле или привиделось ему во сне.

Высокая фиолетовая фигура поднялась во весь рост, заслонив перед Жорой свет – свет от экрана и от иконки за бликовавшим телеотблесками стеклом. Только женская голова в ореоле склонилась над почти заслонённым головою «фиолетового» младенцем.

– Не вернётся он никогда! – громко сказал иностранец. – Опасно дразнить таланты! – И голос отдался в Жориной пустой голове, как зычный голос попа в пустой церкви, а перед взором Жоры была уже не эта хата, а какая-то страшная, с голыми стенами, вроде как больничная палата. Ряды коек с такими же грязно-серыми одеялами, а на одной – человек под капельницей без шеи… то есть с шеей, но с таким распухшим, или оплывшим до плеч… и белым, как у покойника, лицом, накрытый этим серым убогим одеялом по самые плечи… что казалось: нет у него шеи…. От кровати отходил врач, странно махнув рукой, наклонялась седая медсестра, санитар вёз каталку… Врач что-то говорил…

– Да, шеф… не вернётся он… никогда.

– А мы як жа? Как же мы без него зимовать будем?

«Ещё чего – зимовать! – то ли подумал, то ли невнятно пробормотал Жора. – Миллионер! В Америку теперь смотается! Будет он с вами здесь лапу зимой сосать!»

– И в Америку не поедет! – в упор посмотрел иностранец.

– Уб-били, может?… Чтоб миллион ещё получит-ть…

– Мало вы за него даёте!

– Так ч-ч-че-го ж он тогда… в ин-н-нститут-то не поступил? Не учился, к-как человек? – не мог сообразить Жора, у которого уже совсем не слушался от хмеля язык. – Ес-сли такой с-с-спо-с-собный?

– А паспарта прэдсядатель не дау!

– Как это так… не дал? – чуть отрезвев, не поверил Жора.

– Ой, детка… – вздохнула тяжко цыганка. – Время-то другое было. А без паспорта – куда уедешь? И мати ещё больная… Не кинешь… Адно – в калхоз…

– Так он же… и не в колхоз-зе? – не терял логики Жора. – Пот-тапенка ваш с с-сутра – з-зачем п-пприходил?.. У-уз-з-знать… Н-нельзя ли с-срочно принять б-бо-большинством голосов в ч-члены и н-на-следство н-на всех п-поровну…п-поделить?!. Н-нет ли такого з-з-закона?..

– Ого!

– Не дивись, Барисавич! – махнула рукой цыганка. – Таки ён! Таки, гэты сукин сын!

– Н-ну… вот… – с раздражением стукнул по столу Жора. – Я же и говорю!.. Он ж-же… и н-не в… кал-хо-з-з-зе!?.. Константик? Т-т-так?

– Так он же и не рабом родился! – отчётливо проговорил иностранец.

– Талантом он по ошибочке оказался! Да таким, что, слава богу, тысячу лет второго у вас не будет! Сидите в своём корыте у вашего телевизора. Хлебайте свою самогонку! Хи-хи-хи…

Жора ошалело уставился на Пепку, а потом на главного иностранца. Тот бросил на шофёра строгий взгляд и тут же наигранно заулыбался:

– Чесь хочет сказать, что Константик вам уже не опасен. Такого масштаба таланты…

– Такой массы… – ехидненько вставил Чесь.

– Они либо переворачивают плоскость своего времени на сто восемьдесят градусов…

– Утягивая с собой и нас… Фюить – и… там! – Пепка скосил глаза на потолок.

– Обваливая, Чесь! Правильно! Затягивая за собой реальность в новую эру существования…

– Как Бил Гейтс, к примеру…

– Либо сами… вываливаются из неё – прямо-таки буквально вываливаются из своего времени, оставляя жизнь без каких-либо перемен.

– Погиб талант, пропал… – вздохнул, закрывши глаза, учитель.

– Мы ему про Фому, а он – про Ерёму! – грохнул об стол кулаком Пепка. – Талант-то нисколечко не погиб! Просто вам он здесь – на хрен нужен!

– Сами удивляемся, как этого не случилось! Таланту необходимы трудности и препятствия, но не стена, об которую сразу же разбивают лоб! Чем больше препятствий на пути к финишу и чем выше барьеры – тем больше сил и умения у того, кто все их преодолел! Но если сразу же после старта поставить непреодолимую стену, об неё можно либо разбиться, либо отступить – и гений попросту не возникнет как таковой, не сумеет развиться, сделавшись тем, кем мог стать бы после преодоления всех барьеров.

– Опасно губить таланты! – зловеще подмигнул Пепка, разливая по третьей. – Правильно говорю?

– Правильно, – откликнулся иностранец и, взглянув на ничего не понимавшего Жору, пожал плечами: – «…и сказал ему в ответ: что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после…»

Никто не осмелился спрашивать и возражать.

– Опасно губить таланты и играть с судьбой! Заигрывать с ними, ставя у этой стенки. Нельзя таланты дразнить: пусть тысяча разобьётся, но есть шанс, что один придумает способ, как убрать стену!

– Матка Боска! – несмело перекрестилась цыганка.

– Вижу, тётушка вижу! – вдруг вцепился в неё глазами Пепка. – В католицизм-то вы перекинулись, как положено. Целиком. А веру свою всю променяли?

– Якая у цыган вера… А як у кастёле з маим венчалась, с тех пор – каталичка…

– А гадать ещё… не забыли? – погрозил пальцем Пепка. – И колдовать, небось, тоже… умеете?

– Ай, божа! – отмахнулась она от нахала обеими руками. – Ды каб умела, ци ж гэткага б сабе мужа накалдавала? Можа б пана якога… Не у халупе сваёй жила б!

– Всё правильно, матушка, наколдовали-с! – лукаво оскалился и погрозил пальцем нахал. – Пан ваш – в каких нынче пенатах?

– Пан ваш в озере давно лежит, на дне, куда немцы его из гроба выкинули, а гроб забрали. Каплицу его взорвали, на месте её окопы вырыли, там сейчас сено косят.

– А пани, спрашиваем мы, где? Вот! И могилки её никто не знает! А ты – с нами сидишь, самогонку пьёшь! – Пепка хлопнул старую цыганку по плечу. – И коса ещё – вон какая! О-го-го!

Цыганка смущённо поправила косынку.

– И сад – ничего себе! – вспомнил Жора. – С таким садом…

– Да и гадать-то не разучилась! – хитро подмигнул Пепка. – Погадай мне, матушка, погадай!

– Ды не умею… – отвернулась она от наглеца.

– А я вот – и то умею! По лицам могу гадать! – приставал тот. – Может, слышали? Физиономистика – называется! Покажите мне человека – и я сразу скажу, кто он такой. Ну, вот ты, хотя бы! – нацелил он пальцем в Жору. – Хочешь, всё про тебя скажу? И про мать-художницу, и про отца-режиссёра!.. Всё!

И Жора вдруг вспомнил свою Одессу и квартирку над рестораном, где они с мамой жили, когда он учился в школе… Мама преподавала в школе рисование и французский язык, а потом, хоть давно разошлась с отцом, уехала в Ленинград, когда Жора, окончив десять классов, отправился учиться в Витебск, к овдовевшей маминой сестре… «Цыганская кровь…» – грустно покачал головой дед.

– Одного только не пойму! – вскричал Пепка. – Как в милицию-то ты попал, дружок?

Как-то вдруг сам собой усилился в телевизоре звук. В кадре выцветились трибуны, мелькнул олимпийский огонь. Заиграли фанфары. Блеснули медные трубы.

Девушка и юноша с чистыми лицами гордо несли по стадиону факел на вытянутых руках.

– Молодо-зелено! – вздохнул иностранец, глянув искоса на экран. – Наивная молодёжь! Ещё не знают, что они несут и куда…

– А вот почему несут – знают! – влез, пакостно захохотав, Пепка. – То есть – почему именно они несут!

– Да… – грустно покачал головой иностранец. – Уж она-то, по крайней мере, должна знать! И что ты в её лице прочитал? Что твоя физиономистика говорит?

– А ничего! Рано ещё. Биография в чертах не отложилась… А вот этак через десяток лет! Будьте уверены! Ха-ха-ха!..

– Тишэй вы! – шикнула на них цыганка. – Гэта уже – алимпияда! – И уселась за столом поудобнее, приготовившись смотреть.

Молодые с факелом гордо продолжали свой путь.

– А чего это, правда, они несут? – и не думал униматься Пепка. – Огня в стране нету, что ли? Значит, и его мало?

– Да тиха вы!

На экране появилась чья-то старческая сытая физиономия.

– Продолжим наши физиономические исследования! Ну, хоть, он, к примеру… – глумливо пробасил Пепка. – Гляньте-ка на него, шеф!

Иностранец, сидевший спиной к телевизору, повернулся, разглядывая склеротически дрожащего старца с густыми устрашающими бровями.

– А этот каким спортом занимается? – спросил он невинно.

Все в молчании уставились на иностранца.

– Вампир-р-ризмом! – зловеще хохотнул Пепка. – Ишь, прищёлкивает, как упырь!

– Упыррь! У-п-пыррь! – радостно подхватила ворона, словно только того и ждала.

– Да… ра-гие… Да-ра-гие та…варыщы… – с усилием, причмокивая и прищёлкивая, произнесла голова, то и дело подсматривая в бумажку.

– И правда похож… – вырвалось у цыганки, и она, тотчас оглянувшись, в страхе перекрестилась.

– Что за чучело? – спросил Пепка.

«Челюсть, что ли, не могут сделать? – как всегда, уже по привычке при виде этого зрелища поморщился Жора. – Показывают на всю страну…»

– Хорош! – паясничая, поддразнил ворону Пепка, выйдя из-за стола. – Хорош-ш спортсмен!

– Хоррошш! Хоррошш! – повторила ворона и, взмахнув крыльями, взлетела на печку.

– Да кто это, наконец? – как будто по-прежнему не догадываясь, удивился иностранец.

– Наш любимы, дараги… – хохотнула цыганка и, осмелев, взяла за плечо Борисовича, который упрямо повернувшись к печке, смотрел, как Пепка заигрывает с вороной. – Ай, пагляди… Чаго ужо нам с табой… Хать пасмяемся…

– Раз… Раз… Разре-шите мне…

Борисович молча, сурово смотрел на экран.

Вороне что-то не понравилось, и она слетела на балку под потолком. Пепка подошёл к телевизору.

– Ну, пока он там без нашего разрешения чего-нибудь скажет, – заорал Пепка, крутнув ручку настройки, – мы по третьей выпьем!

– …открыть нашу олимпиаду… – едва слышно закончила голова.

– Звук пасильней зраби!

– Так он её ещё и открывает? Значит, вправду спортсмен?

– Усе яны у нас – спарцмэмы… – засмеялась цыганка.

Иностранец озабоченно всматривался в экран.

– Ну как ваша физиономистика? – набрался храбрости Жора.

– А разве что-нибудь непонятно? Всё на лице написано. Так и хочется вспомнить вашу классику! Как там выразился Остап Бендер?.. Ишь, как глаза под бровями прячет!

«Застенчивый ворюга!» – почему-то вдруг вспомнил Жора, посмотрев на цыганку.

– Вор на воре сидит и вором погоняет! – Верно, тётушка?

– Ну, можа, не треба гэтак… – заступилась та.

– Вы мне не верите? – оскорбился Пепка, приняв очень важный вид. – Сейчас всмотрюсь повнимательней… – И он приблизился к телевизору, делая пассы над нахмуренными бровями.

– Гляди! Як красива… – всплеснула руками цыганка.

Камера показала красочные трибуны и поле стадиона, заполненное спортсменами в разноцветных костюмах.

– А дочка у него, между прочим, ворованными брильянтами спекулирует!

– Чепуха гэта… – отмахнулась цыганка, умильно глядя на радужную картинку. – Гэткая красата! – Маленькие фигурки на главной трибуне синхронно махали флажками разного цвета, и всё на экране переливалось, словно в калейдоскопе. Ворона перелетела на плечо хозяйки.

Появилось изображение умильно-добродушного мишки.

– Нет! – произнёс иностранец сурово. – Ворованные бриллианты – это не чепуха.

– И счёт в иностранном банке для честного коммуниста – тоже не хухры-мухры!

– Дар-рагия… товарыщы!.. – провещал экран, показывая крупным планом мощную челюсть.

Дальше Жора не слышал… Он в ужасе смотрел на ворону. Та защёлкала, сорвалась с цыганкиного плеча и устремилась к телевизору.

– Вор-ррованные бррильянты! – прокричала птица, заглушив дикторский голос, и села на телевизор сверху. Камера поехала ниже. Ворона наклонив голову, прокричала: «Упырь! Упырь!.. Дарррагие таварищи!», потом вспорхнула и начала виться у экрана, шумно хлопая крыльями да так и норовя клюнуть какую-нибудь из блестящих медалей.

– Кыш! – закричала цыганка. – Телевизор клюнет! Телевизор спасай!

Пепка угодливо сорвался с места и сломя голову бросился ловить ворону. Птица, широко разводя крылья, в испуге заметалась по всему дому.

Поднялся переполох. Иностранец пытался угомонить шофёра, хозяйка защищала свою питомицу. Раз пять пронёсся за нею Пепка из одной половины в другую. Наконец, ворона вылетела обратно в дверь и села на полочку у печной трубы под самым потолком. Пепка подпрыгнул, легко оторвав пятки от пола, и, как маленький реактивный снаряд, спикировал за вороной, которая вдруг сорвалась с места и упорхнула на печную лежанку, где валялся старый драный тулуп. Какой-то миг Жора слышал крики бившейся на печи птицы, видел, как Пепка пытался прихлопнуть её ушанкой, и тупо глядел на свесившиеся оттуда ноги в таких же, как у него, адидасовских кроссовках, только на пятках мигали лампочки, как на ёлке. «Кажется, перебрал!» – подумал он, ущипнув себя за колено.

– По третьей! По третьей! – кричал Пепка, одной рукой прижимая к груди вырывавшуюся ворону, другой – поднимая чарку. – Ведь мы же ещё по третьей не выпили!

– И этого достаточно! – проворчал учитель.

– Лепш гляньте, якая красата! – восхищалась цыганка, не отрывая глаз от экрана. – Ай-ай!

– Да что же тут хорошего? – искренне удивился иностранец. Он развернулся на табуретке, сидя нога за ногу и скрестив на груди руки. – Согнали людей… Нарядили в какие-то… Даже не знаю во что… И сколько ещё репетировали…

– А, может, они не хотели? – поддакнул Пепка. – А, может, они хотели на Фиджи или провести отпуск в Альпах…

– Какие Альпы! – поморщился иностранец. – В Альпы они не ездят…

– Да, вроде, ездили, шеф…

– Это уже потом, после перестройки.

– И простой учитель тоже? – Пепка кивнул на Борисовича. – Мог поехать в Альпы?

– Упаси бог! Хорошо, если ему на прожиточный минимум хватало…

– А кто ж ездил-то?

– Ну, это… смотря кто… В основном, чиновники, те, кто при кормушке, и разные там олигархи. А простому учителю да врачу, если взяток не брал, – какая же заграница? Им бы у телевизора посидеть…

Камера показала людей на трибунах, ритмично поднимающих и опускающих синие и красные флажки.

– Вот и эти… – вытер глаз Пепка. – Они б, может, тоже хотели посидеть… А их согнали на стадион и заставляют махать руками.

– И в самом деле! Почему бы им, собственно, не съездить в Швейцарию? – вдруг возмутился главный. – Они что, трудятся хуже других трудящихся во всём мире?

– Работают-то не меньше, да зарабатывают, сами знаете, шеф… с гулькин нос…

– Мы с тобой, Чесь, в Альпах были?

– Были!

– А где Збышек Пепка провёл последнее рождество в тысяча девятьсот семьдесят девятом году?

– У двоюродной сестры в Бразилии. Повидаться ездил…

– А кто наши с тобой прототипы? Всю жизнь, что ли, миллионерами были? Нет!

Какие-то смутные ощущения зашевелились в голове у Жоры… Рука подняла стакан, в нос ударила вонючая самогонка. Он силился что-то сообразить и, чуть отхлебнув, поставил стопку на стол:

– Т-т-так вы же?.. Вр-р-роде…

– Нет!.. Так мы по третьей никогда не выпьем! – обидчиво протянул Пепка. – Нас отвлекают, шеф… – На экране показалось лицо с бровями. – А он, как думаешь, заливает?

– Что́ ему!..

– Пьёт, пьёт, подлец!.. По лицу видно. Но сам-то – пей, сколько влезет, не жалко. А народ спаивать зачем? – погрозил пальцем паршивец. – Народ-то чем провинился?

– А как это у них там в басне? «…Да только тем, что хочется мне кушать»!.

– Вот-вот, шеф! Кушать хочется, а на всех – не хватает. Только тем, кто при «державе» – и перепадёт! У-уу! – погрозил Пепка кулаком бровастому на экране. – Так вот тебе для чего держава-то нужна!

– Народ, положим, голодал всегда… – начал глубокомысленно «фиолетовый».

– Естественно, народ всё стерпит! Но спаивать его зачем? Губить-то?!.

– А что он может ему предложить?

– Ну, Альпы, допустим, нет. Уровень дохода не тот. И почему он у них такой низкий?!. Ну, а вот высокую духовную культуру?

– Да что он понимает в культуре? Глянь-ка на его профиль!

Экран показал его во всей красе.

– Щёки из-за ушей торчат! – прыснул Пепка.

– Ай, срам! – засмущалась цыганка. – Навошта? Як мне, дык, яго жалка…

– Ах, вам его жаль, мамаша? А вот, вас ему, поверьте, нисколько! В хате он вашей никогда не жил и земляного пола, думаю, в глаза не видел даже в царское дорежимное время…

– И вообще, почему у них такой непроизводительный труд? Отчего кругом такая бедность?

– Страна наша багатая! – гордо сказала цыганка.

– Позвольте, мамаша, с вами не согласиться. Видел я ваш земляной пол. И вижу… как живёт ваш гениальный племянник.

– А чым ён кепска жыве? Телевизар, вунь, яки добры…

– Ну, это, допустим, следует отдать должное японской инженерной мысли и его собственным гениальным способностям.

– Выпьем за гениев-одиночек! Как прорывается трава сквозь асфальт…

– Да чем он т-такой г-гениальный? – не выдержал, наконец, Жора. – Вы его в т-третий раз т-так уже называете, а он н-на учёте в милиции состоит…

– Все мы, молодой человек, где-нибудь состоим. Кто в милиции…

– Или там в ЦРУ…

– Либо в другой похожей на эту организации, а кто у господа бога на службе. Вот, вы, к примеру, тоже не представились…

– Документики не показали!

– Да что там спорить! – прервал болтовню учитель. – Бедность! А что вы хотите? Тысячелетнее рабство сто лет как кончилось.

– Вы имеете в виду крепостное право?

– Именно так, если назвать всё своими именами. Давно ли освободились?

– Так ведь, и не освободились, если сказать по совести. Просто слова другие придумали: «счастливый коммунистический труд»! «Ударное строительство социализма»…

– Смеётесь?! Не знаете вы, молодой человек, что такое рабство! С чужих слов…

– Ну, ну… – принялся успокаивать Пепка. – Радости-то, что вы не с чужих знаете… Злиться надо не на меня. Знать надо, на кого злиться…

Заиграли фанфары. Полилась радостно-бравурная музыка.

Теперь поле стадиона меняло краски.

Людская толпа невидимо колыхалась, качественный телевизор изумительно передавал оттенки. Цветное зрелище было потрясающим.

Симпатичный мишка умилительно улетал в облака.

– Ба! Это-то и есть плагиат? – вскричал Пепка и, подбросив вверх головной убор, зааплодировал. – Браво! Браво! Вот случай, когда их история не соврала!

– Она и не собиралась врать, Чесь. Только это будет уже не их история…

Зрители прощально махали с трибун. Цыганка пустила слезу.

Фиолетовый иностранец, который оставался единственным, кто сидел спиной к телевизору, тоже повернулся и посмотрел, куда смотрели все.

– Мы никогда не поймём друг друга… – сказал он до того тихо и вновь отвернувшись от экрана, что слышать мог только Жора, сидевший напротив глаза в глаза, а, может, и вовсе ничего сказано не было…

Но, сказано, видимо, было, потому как Пепка вставил и тут свои «пять копеек»:

– Вы правы, шеф! Ой, как верно! Отнять столько времени у людей! Репетиции, тренировки!.. Хрен с ними, с Альпами… А вот ежели б всё это время… да моральному совершенствованию посвятить!

– Мы по-разному смотрим на вещи, – продолжал иностранец, и опять показалось Жоре, что слышит его он один, – и до того по-разному, что вам этого не понять. Самое страшное преступление для правителей – не делать народ умнее…

– И чего только не делать, чтобы не делать! Ну, надо же… – зевнул паршивец, скептически глядя на экран. – Сколько же они руками махать-то будут?… Впрочем, как у них там?.. Махать… – не строить?.. Работа – не волк, в лес не убежит… Да ни один трудолюбивый народ в Европе такую поговорку не поймёт! Русский менталитет… Эх! А вам подавай – «умнее»! Культуру вам подавай. Чего захотели! Да после перестройки последнюю отберут… Нет, на стадионы уже гонять не станут. Разве что – послушать попсу. Так очень умно! Народ, который слушает «не попсу», а Барда… – разве будет терпеть, что с ним творят? – Он ещё раз вяло зевнул и, демонстративно отодвинув манжет серой робы, посмотрел на свою руку, где у каждого нормального человека есть часы, но у него их, видимо, отродясь не было. – Мне-то что? Пусть машут… У меня и своих забот по горло…

Пепка пожал плечами и отвернулся, но его шеф выглядел таким грустным, что Жоре сделалось не по себе.

– Только вас, Командор, жалко… Просто сердце сейчас разорвётся, как жаль… Возьмите таблетку…

Иностранец отвёл протянутую Пепкину руку с неизвестно откуда взявшейся белой пилюлей на ладони и сказал вдруг изменившимся, каким-то хриплым, но до боли знакомым голосом:

– Чьё-то сердце сейчас разорвётся…

– Да… Если есть среди них хоть один с честным сердцем, оно не выдержит… Командор! – вскричал Пепка, взглянув на часы, которых, готов был поклясться Жора, не было ещё минуту назад. – Неужели?

– Оно уже разорвалось…

– Это Бард? Мы опоздали? Нет! Оно ещё бьётся здесь… Я слышу.

– Нет, это второе почувствовало потерю, едва родившись…

– Но первое? Оно было там?

– Мы ошиблись… Он умер, Чесь!

– Он не мог умереть сейчас… Нет-нет!

– Скорая не приехала.

– Ах, какие же подлецы его окружали!

– Рассудит история…

– История в таких случаях молчит!

Не услышал Жора, что дальше сказал «фиолетовый», маячивший перед ним в каком-то лиловом облаке. Разобравший вдруг Жору хмель уносил его на упругих покачивающихся волнах, то увлекая во тьму, то снова выбрасывая на поверхность, и Жора видел стол, отодвинутый ближе к двери телевизор, горящие угли в печке и двух непонятных людей, шептавшихся у огня, говоривших о чём-то важном, чего он по-прежнему не понимал, а потому, не дождавшись конца этого бредового диалога, осушил залпом стоявший перед ним стакан… Огненная волна обожгла всё внутри и начала заполнять мир снаружи… накрывая комнату и людей, а потом, схлынув, обнажала то спину цыганки, вглядывавшейся в телевизор, то сгорбившегося над столом Борисовича, тот угрюмо смотрел в пространство перед собой. Наконец, Жора не смог больше сопротивляться – отодвинулся от окна, прислонился к стенке, и сон окончательно овладел им.

Сон, приснившийся Жоре, был странен.

Он увидел себя в иной реальности, узнаваемой по жёлтому свету без солнца и безмолвию мерцавших образов, – в реальности, которую рождает мозг.

Он увидел себя в хате Константика за столом, только стол и комната были такими длинными, что Жора не мог видеть их конца. Рядом с Жорою, под иконами на месте наследника-иностранца сидел серый незнакомец. Другим концом стол простирался в бесконечность… и два ряда сидевших друг против друга людей казались Жоре такими же бесконечными. Сам он сидел на своём месте, спиной к стене, только на стуле, а не на лавке, и между ним и серой расплывающейся фигурой за левым концом стола были ещё две женщины. И все люди, знакомые и незнакомые, были освещены жёлтым, будто электрическим светом – вглядевшись, Жора узнал всех виденных сегодня обитателей лесного лагеря, перемешанных с какими-то неизвестными личностями. Тут были даже дети…

Почему-то он знал, что все эти люди собраны здесь специально, и никто не смеет уйти, выдвинуться назад из-за стола со своим стулом…

Жора подался вперёд – и не смог, нельзя было наклониться. Откинулся было назад – мешала спинка стула, но даже шея, и та не могла согнуться, затылок чувствовал сопротивление. И двигаться можно было только в одной плоскости, параллельной столу: вправо-влево. В плоскости же, перпендикулярной столу, любые движения давались с неимоверным трудом – даже вытянуть руку или наклониться вперед было невозможно, точно какое-то силовое поле или невидимая преграда превращали сидящих в узников этого стола.

И Жора опять-таки знал, что все эти люди испытывают давление…

Неожиданно звук резко отодвинутого стула раздался в гуле едва различимых голосов, и белокурая девушка справа от Жоры, отодвинувшаяся на своём стуле, бессильно обмякла, уронив руки, как плети, голова её опустилась на грудь. Сосед её резко вскочил, рванувшись к женщине, но невидимая сила скрутила его и уничтожила их обоих. Два отодвинутых к стене стула были свободны.

С неимоверным трудом Жора повернул голову сначала вправо, потом влево и понял, какая сила требовалась тем двоим… Серый расплывчатый незнакомец во главе стола выглядел теперь иначе. Пульсирующий, светящийся двумя цветами силуэт человека, с которого содрали кожу – это было переплетение сетей сосудов: красных, вероятно, артериальных, и синих – венозных. Красно-синяя голова и красные прозрачные руки…

Жора знал, что видит его таким один он, как и суть всего известна здесь только лишь ему одному… И тому, «расплывчатому», чья эволюция намного опередила человеческую, и цель его появления здесь – задержать эту человеческую эволюцию, эволюцию тех, которые готовы были почему-то совершить скачок, измениться, преждевременно перешагнуть черту… И этого нельзя было допустить! Всё это читал Жора в мыслях «серого», превратившегося в светящийся силуэт. И самое главное – «серый» знал, что Жора знает…

Незнакомец как будто бы жалел Жору и всеми силами желал того, чтобы Жора сохранил тайну, не высказал свою осведомлённость, своё знание. Иначе… Иначе с Жорою пришлось бы сделать то же, что с теми двумя, исчезнувшими… И «серый» этого не хотел.

Жора видел странного человека то серым, то светящимся-разноцветным и с горечью ощущал, что отныне вся его жизнь – в молчании. Но как примириться с этим? Что выбрать? Молчание или неизвестность? Что будет, если он вдруг… Он не мог сделать выбор…

В этот миг два новых человека, поднявшиеся откуда-то с дальнего конца стола, подошли к Жоре и уселись на свободные стулья. Один из них был Редько, вальяжно помахивавший какой-то бумажкой в руке, а второй… Вторым был школьный друг Пашка – совсем такой, как тогда, после игры в футбол, когда они выиграли у десятиклассников – длинный и тощий, в спортивной майке и синем обвисшем трико, но со счастливым лицом, с прилипшими ко лбу волосами… И совсем не такой, аккуратно причёсанный, каким запомнился навсегда в гробу – новый чёрный костюм, белая рубашка с галстуком… Пашка, которого придавило плитой на стройке.

Редько небрежным жестом, как протягивают колоду карт, положил на стол перед Жорой свою бумажку, похожую чем-то на театральную программку… Это был билет куда-то… на второе число. То ли место было второе… И пока Жора близоруко рассматривал издалека этот билет, раздумывая, брать его или нет, но так и не взяв, двое пришедших встали и, слегка обнявшись, ушли обратно по узкому проходу между стульями и стеной, небрежно задевая сидевших.

И тут Жора увидел девочку, вдруг очутившуюся на столе и бежавшую по столу танцующей детской походкой… Он замер, силясь понять, как проделала она всё это секунды назад прямо у него на глазах…

Ребенок сидел напротив, справа, через несколько человек… Жора сразу заметил знакомое лицо, почти уже что-то припоминая, где он его видел, но выпустил из внимания, отвлечённый всем остальным… И вдруг эта девочка, как может только ребёнок, встала без всяких усилий – слегка подпрыгнула, а потом… Нет, даже и не подпрыгнув, легко подняла колено, поставила ногу на стул – очутилась на стуле. Согнув ногу ещё раз, пружиняще подскочила в воздух и, приземлившись уже на стол, помчалась, подпрыгивая и танцуя, как по дороге. Она бежала уже мимо Жоры к двухцветному незнакомцу… Она двигалась вроде бы и в незапрещённом направлении, но лихо обрела свободу, не выйдя из-за стола… Не выйдя, а попросту, оказавшись на нём – обманув всех, словно так и нужно.

Девочка подняла руку над головой, и что-то в руке сверкнуло так ярко, точно сияли волосы и сама ладонь.

Жора зажмурился, а когда снова открыл глаза, увидел хату Константика в полумраке, красноватые угли в печке, неубранный стол и спину цыганки, перебравшийся к телевизору со своей табуреткой. Борисовича не было – старый учитель ушёл.

Оба иностранца, не заметившие, что Жора очнулся, сидели под иконами в конце стола и, беседуя вполголоса, укладывали что-то в свою дорожную сумку. И когда Жора рассмотрел, что же такое они укладывают, и услышал, о чём таком говорят, он побольней ущипнул себя за колено, чтобы проснуться.

Он ущипнул себя ещё раз… Но иностранец в ярко-васильковом свитере, обтягивающем его фигуру до подбородка, по-прежнему сидел за столом, не сменив своей властной, почти неподвижной позы, с сосредоточенным спокойным лицом… А Пепка клал что-то в синюю дорожную сумку.

«Ибо он тот, о котором сказал пророк Исайя…» – откуда-то вспыхнуло в голове у Жоры, и он вдруг увидел, что цыганка на всех на них смотрит, отвернувшись на миг от своего телевизора. Только на миг сверкнули её глаза, и старуха снова повернулась спиной, но фраза выстроилась до конца: «…ибо он тот, о котором сказал пророк Исаия: глас вопиющего в пустыне: «приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези его и тогда взывайте к нему…» Навязчиво завертелась перед глазами цифра три. И опять ущипнул себя Жора за колено, потряс головой, и опять уставился на иностранца.

– Номер пять, – повторил тот знакомо уже во второй раз – монотонно и с некоторым нетерпением. Левая рука его лежала на саквояже, очутившемся на коленях, вместо синей дорожной сумки, стоявшей теперь на полу. Это был черный, плотно защёлкивающийся саквояж… Правая же рука «фиолетового» иностранца распростёрта была на столе ладонью вверх, и он посматривал на эту протянутую ладонь, точно что-нибудь должно было там появиться. Жора вспомнил пилюлю на ладони Пепки. – Номер пять… – продолжал иностранец. – Под крыльцом хутора у бальсана…

– Там мина, – тихо сказал Пепка. – Ничего не выйдет.

– Поподробней… – потребовал иностранец.

Пепка закрыл глаза и вдумчиво начал перечислять, словно отвечал урок на память:

– Крыльцо деревянное… Культурный слой двадцать пять сантиметров. Хутор построен на фундаменте панского особняка, который был взорван и сгорел в четырнадцатом году… Снаружи, вплотную к южной плите фундамента – три не взорвавшиеся мины. Объект торцом задевает взрыватели двух из них. Опасность взрыва… Пока взрыватели не проржавеют и не сгниют, объект трогать нельзя…

– Дальше! – Иностранец кивнул и, сделав жест, словно перелистывает страницу, проговорил. – Номер шесть…

– На ладони его появилась маленькая шаровая молния, и когда глаза привыкли, Жора рассмотрел сквозь сияние знакомый предмет – серебристую гантель из неизвестного ему металла.

– Откуда?

– Развалины старой каплицы, – отозвался Пепка. – Шесть, семь, восемь… – оттуда же. Наследство скупого Фомы. Определяется след ещё двух. Были перемещены без уничтожения…

Пока шофёр говорил, «фиолетывый» открыл саквояж и по очереди опустил в него три сияющие штуковины.

– Номер девять…

– Шабаны. Сарай Казимировича…

Ещё один сверкающий удлинённый предмет перекочевал в саквояж с ладони «фиолетового» иностранца.

– Номер десять!.. Шабаны. Хлев Беловых… Ну!

Пепка растерянно взглянул на хозяина.

Ладонь по-прежнему оставалась пуста.

– Где объект? Утром точно определялся…

Пепка скорчил страшную рожу:

– У-у-у, сорванцы! – взорвался он вдруг и, дьявольски сверкнув глазами, погрозил кому-то невидимому кулаком. – Бездельники!

– Дети тут не при чём… – поморщился иностранец. – Они знали, как обращаться с предметом. Уточни последствия…

– Объект исчез! – докладывал Пепка, закрыв глаза. – Фиксируется эффект присутствия… Следы тянутся…

И вдруг оба они одновременно посмотрели на Жору.

– Так вот кто тут наследил…

– Вот кто! – заорал коротышка, соскочив с лавки. – Вот кто его уничтожил! – Он картинно протянул руки с растопыренными пальцами, словно собираясь вцепиться Жоре в глотку или выцарапать глаза, и двинулся к нему навстречу по узкому проходу между лавкою и столом. – Ну, не говорил ли я, что за такие художества руки обломать мало?

– Он больше не будет… – заступился «фиолетовый», останавливая жестом Пепку. – Возможности такой не представится…

– Да уж точно! Больше такого случая ему не будет!

Пепка хмыкнул, и они снова занялись своим делом, забыв о Жоре, точно его не было здесь совсем.

– Итак, номер десять пропустим, – продолжал «фиолетовый». – Самостоятельное уничтожение.

– Эх! – вздохнул всё-таки Пепка. – Опоздали!

Иностранец выразил согласие грустным кивком головы.

– Выпустил его из рук этот болван! Упустил!! У-у-у! Я б ему!..

Жора почувствовал, что цыганка опять на них смотрит, и долго уже глядит так – глаза её были расширены от суеверного ужаса… «…се облако светлое осенило их; и се, глас из облака глаголющий…» Он с усилием потряс головой, неосознанно сопротивляясь навязчивым странным фразам, и в растерянности подумал: что же он упустил? Что?..

Иностранцы опять одновременно на него посмотрели.

– Так что… это было?

– Что? А пусть знает! – закричал Пепка. – Пусть помучается, болван! Пусть узнает – что! Всю планету… свою или какую-нибудь другую… мог одеть-обуть, накормить! Высадить такого где-нибудь одного, без… С динозаврами за компанию!.. На завтрак птеродактилям…

«Фиолетовый» остановил занесённую для удара руку Пепки.

– …вот тогда бы знал! – не унимался тот. – Тогда бы запел! Дать бы ему сейчас по шее! Или по морде?! Как лучше, шеф?

– Не надо. Совесть его и так замучит…

– А есть ли она у него?

– Удивительно, но сохранилась.

– Тогда простим.

– Номер одиннадцать…

На ладони «фиолетового» опять появилась сверкающая «болванка» в облачном ореоле.

– Опять Шабаны. Заколоченная хата на краю деревни, где большой дуб…

– Пад дубам, гэта партны жыу… – донёсся хриплый цыганкин голос. Она уже обрела уверенность и сидела у выключенного телевизора, раскуривая папироску. – Казимиравич, царства яму нябесная… У Юзэфкинай хате жыу, – цыганка перекрестилась. – Кали свая сгарэла… Тольки сарай застауся… – В голосе уже звучала свойственная ей ирония.

Иностранец с уважением посмотрел на женщину:

– Наследство своё оставил, на тот свет не взял… В погребе зарыл, в кастрюле.

Очередной странный предмет исчез в саквояже, затвор щелкнул. Зелёная эмалированная кастрюля без одной ручки стояла на краю стола.

«Второе-то – наследство… – механически отметил Жора. – Первое закопал в сарае…»

Это же, видимо, заметила и цыганка. Прокашлявшись, она сказала:

– И чаму гэта стольки яму багаття? Стольки золата… При жизни, царства яму нябеснае, нешта не замечала, каб с деньгой быу. Или быу ён за всех умнейшый?

– «Или думаете, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех живущих в Иерусалиме?» – в тон ей ответил иностранец и пожал плечами.

На ладони его появлялись, как близнецы, сияющие в полутьме гантели. Ритмично щёлкал замок чёрного саквояжа, шофёр продолжал комментировать. «Главный немецкий дот… Вход у хутора в подземелье… Мельница… Старый мост…» – только и слышал Жора, продолжая сидеть с раскрытым ртом.

– Всё? – спросил, наконец, Пепка, поднимаясь из-за стола.

«Фиолетовый» сидел в прежней позе.

– Поищи ещё.

Пепка сел и, закрыв глаза, медленно шевелил губами.

– Есть!.. – произнёс он чуть слышно, но таким зловещим шёпотом и так удивлённо, что волосы на голове у Жоры зашевелились. Что-то произошло! Что-то было не так. – Есть… Но не поддаётся.

– Попробуй ещё раз! – настойчиво сказал «фиолетовый».

– Не может… этого быть… – в растерянности прошептал Пепка, и на Жору вдруг напала какая-то лихая удаль, какой-то пьяный дурацкий смех разбирал его изнутри. И было с чего, было! «Попались!» – подумал он, мысленно хохоча, и радостно закричал:

– Чего это не может быть?

– А того, – вдруг тихо ответил ему иностранец, открывая свой саквояж и вынув оттуда сверкающую штуковину, – того, что кто-то из вас может взять это так, как я.

Жора умолк, в страхе на него уставившись.

– …И того, что ваша эволюция почему-то зашла всё-таки так далеко… Настолько, что двое из вас… смогли управлять этим.

«Да что же здесь невозможного?» – подумал бы Жора ещё вчера и даже сегодня утром. Но помнил свой полёт в Шабанах…

– А?.. «Что же тут невозможного, в самом деле?» – пакостно передразнил Пепка точь-в-точь Жориным голосом. – «Почему, спрашивается, невозможно?» А вот не спросит же ведь, «почему»?! Сидит и не удивляется, стервец! У-у-у! – ткнул он Жоре в грудь пальцем. – Потому что знает… Руку ему всё-таки отрубить бы!..

– Разумеется, – равнодушно констатировал иностранец, – при загнивающем капиталистическом строе это было бы невозможно… При рабовладельческом строе тоже…

– А он у них тут какой? – хихикнул Пепка. – Другой что ли?

– По-другому он у них называется, Чесь!

– И делов-то… – пожал плечами шут.

– Па-дрругому! – радостно подхватила ворона. – Па-дррругому, даррагия тавррищи! Ворррованные брильянты!

– Пасодють вас, ой пасодють! – перекрестившись, запричитала цыганка.

– Не бойтесь, мамаша, мы нездешние! – отрапортовал Пепка – Нам не страшно! Видели, какая у нас машина? Фю-иь – и нету! А, вот, некоторым другим… – он замолк, посмотрев на Жору. – Нет! Взгляните-ка на него! – вдруг вскричал совершенно взбешённым голосом. – Не верит он нам с вами, шеф! Не верит… Оскорбился, видите ли! Докажите-ка вы ему!

– Чем характеризуется рабовладельческий строй? – невозмутимо произнёс иностранец, словно читал учебник. – Низким уровнем производительности труда…

– Низким уровнем жизни рабов… – с готовностью подхватил Пепка. – В школе ещё учили…

– И очень малой продолжительностью их жизни по сравнению с другими эпохами… Раб не свободен в выборе своего труда…

– Вот-вот, шеф, да и в «перестройку» у них не изменится ни черта, всем скажут: «Смирна-а! У нас теперь – рыночный капитализм!» Кто хочет денюжки заработать, идите на рынок торговать! И учителя, и профессора пошлют продавать бананы… если, мол, от голоду не желательно помереть… Все ж теперь у нас могут достойно заработать! На достойную, как им скажут, жизнь!

– Так чем же это не рабство? Да это всё равно, что на галерах…

– Ну, вы скажете, шеф…

– Да чем же это не рабский труд, если профессора вынуждают отказаться от своего призвания? В загнивающем Риме – рабы были, но и Эзопы среди них Эзопами оставались, а тут – все дружным шагом на базар!

– Как же, как же, шеф! «Перестройка» у нас – «демократия» и «свобода»! Ура!

Иностранец кивнул:

– Раб не свободен в выборе своего труда – не заинтересован в его результате, не может иметь цель в жизни…

– И поэтому живёт недолго…

– Что же мы имеем вокруг? – с видом экзаменатора заключил главный, взглянув на Жору. – Пора принимать решение…

– Татаро-монгольское иго… затормозило… – вяло промямлил Жора.

– Иго? – вскипел «фиолетовый». – Какое иго?… Вы спали, наверно, молодой человек, когда мы об этом говорили?!

– Да иго у вас началось лет за триста до прихода Батыя! Русское у вас было иго, а точней, татаро-московское – другого не было! Ещё до Ивана Грозного началось! А потом пошло – Хмельницкий, Петр Первый, Екатерина Вторая, Суворов…

– Дальше продолжать? – «фиолетовый» жестом остановил Пепку и с укором посмотрел на Жору.

– Дальше он сам знает, шеф. Но и эти достаточно полютовали! А ваши хреновы «белорусы» всех их в «герои» записали! Всех!

– И где в мире такое было? – посочувствовал «фиолетовый».

– Погодите, шеф, и не то будет! Помните? Они ещё «линию Сталина» придумают! Минск по кусочкам будут продавать!

– Это ты о чём, Чесь?

– Ну как же! После «перестройки», забыли? «А ты был на линии Сталина?» Тогда ж, в период «нью-белараша-васюков»!

– Акстись… – пробормотала цыганка. – Нешта вы нелюдская гаварыте…

– А вы что скажете, молодой человек? Отчего же вы так от Европы-то поотстали?

– Ну… Так крепостное право… помешало… Вековая отсталость и перегибы… – Он пытался вспомнить ещё что-то про коллективизацию из курса политэкономии, но с горечью и стыдом понимал, то ни одна из фраз не подходит.

– Безнадёжен! – равнодушно махнул рукой «фиолетовый».

– Нет, шеф, он нам не верит! – вздохнул Пепка. – Не верит он нам с вами, шеф!.. Вот они – результаты рукомахания! Очень правильно один из них сказал: страной дураков легче управлять, зато у неё нет будущего!

– Не наше дело разбираться в причинах. Наше дело – принимать решение…

– Ох-хо-хо… – вздохнул Пепка. – И зачем мне всё это надо?

– Какой у них средний уровень жизни мужчин? – спросил главный иностранец.

– Почему мужчин? – перебил Жора, и Пепка, изготовившись отвечать, обиженно на него глянул:

– Ну, знаете ли… Что же тут объяснять? Мы о смысле жизни сейчас говорим, молодой человек. Женщины и при царе Горохе, и при любом «светлом будущем» – без него прожить могут! Потому как при любой власти им детей приходится рожать. А вот мужчине цель в жизни, что ни говорите, нужна… Мужчины долго живут лишь тогда, когда имеют цель в жизни…

– Которой никогда не бывает у раба.

– Довольного своим рабством, – уточнил «фиолетовый», кивнув шофёру. – Цель в жизни можно иметь только тогда, когда есть свобода выбора… своей деятельности, а другим словом – труда. Когда он не рабский, а свободный, не из-под палки, и не десять начальников над тобой, и ни орда чиновников лицензию требуют каждый год, и каждому – плати… а когда человек сам за себя отвечает… Так на каком они месте в мире?

«Ну… На третьем?.. – с сомнением подумал Жора. – Нет… Всё ж, наверное, на четвёртом?»

– На сто тридцать третьем, – без всяких эмоций сообщил Пепка. – А точней, если отбросить статистические выкрутасы – на третьем с конца… не считая папуасов.

– Н-нда… – удовлетворённо кивнул головой хозяин. – Так мы вас не убедили, молодой человек?

«И не убедите!» – подумал Жора, насупившись и глянул со злостью на чёрный запертый саквояж:

– Зачем же отбирать то, что может всех накормить и одеть? Тогда и рабы будут не нужны!

– Э не-е-ет! – погрозил пальцем Пепка и противненько ухмыльнулся. – Тогда-то только они и будут! Штука эта не только ботинки штамповать умеет, не только телевизоры на халявку выдавать! – Он тотчас же открыл саквояж и вытащил на свет божий сверкающую штуковину. – Вот как она штампует! Чего бы вы хотели, мамаша? Чего вам в хозяйстве недостаёт?

– Усё у нас ёсть, дякуй!

– Ну, может быть, чего-нибудь вы хотите? Деликатеса какого-нибудь заморского?

На вышитой скатерти появилась ярко раскрашенная жестянка с ананасным компотом. Рядом лежала палка сухой колбасы.

– Не… – Отмахнулась цыганка. – Гэткага я не ем! Да и зубов нема…

Жора разочарованно наблюдал, как колбаса и компот исчезли неизвестно куда точно так же, как появились, и цыганка с сожалением покачала головой, глядя на пустой стол:

– Але ж хлеба было б недрэнна… буханки дьзве… Каб увауторак мне не исти у ауталауку… Ноги уже не йдуть…

– А господи!.. – вскричал Пепка. – Это сколько угодно! Вот вам, пожалуйста!

Две поджаристые буханки чёрного хлеба «кирпичиком» лежали на столе перед старухой. Жора ощутил свежий запах хлеба.

Старуха молча положила руку на хлеб.

– Гарачий… – другой рукой осторожно смахнула слезу. – Дякуй…

– Пожалуйста… – продолжал хлопотать Пепка. – Для вас, тётушка, ничего не жалко…

– И каждый день, – вмешался вдруг иностранный наследник, – каждый день утром две буханки будут вас дожидаться здесь.

На столе появился ключ, принесённый цыганкой.

– Шесть километров в один конец – слишком много для старого человека.

– Шеф… – растроганно произнёс Пепка. – Спасибо…

Иностранец внимательно посмотрел на Жору:

– А вот молодой человек почему-то сердится. Напрасно, юноша, напрасно. Лучше сделать одно доброе дело для одного единственного человека, чем впустую болтать о призрачном добре для всех.

– Ну… да, – сразу же подхватила цыганка, энергично кивнув, но стала смущаться и принялась теребить косынку. – Каб вы гэтую штуку… магли … для усих…

– Напрасно вы так, мамаша, мучаетесь… «Каб для усих» – такого ещё в вашей истории не случалось! Ну, кому, спрашивается, эту штуку доверить? Ему? – Пепка насмешливо ткнул Жоре в грудь. – Так ещё неизвестно, чего бы он наштамповал…

«И верно… Ведь она не только ботинки… – почему-то припомнил Жора. – Не только ботинки заграничной фирмы «Адидас», с лампочками… и без лампочек, штамповать умеет, но и бомбы атомные в любом количестве – наверняка! И новенькие концлагеря на неограниченное количество мест в газовых камерах. Мало ли… Мало ли чего захочет хозяин. Всё, что угодно…»

– Всё, что угодно, захотеть можно…Чего душенька пожелает! Вот только кто бы смог это по-справедливости пожелать, «каб было для усех»? Кому бы вы, матушка, поручили?

– Ну… Гэным! – ткнула она пальцем в экран.

– Это этому-то, что медалей навешал? – так и хохотнул Пепка. – Никогда в жизни! Вам бы, думаете, чего досталось!? Да не поверю! Под каждой сосной танк бы тогда стоял, а вы, как жили со своим земляным полом, так бы с ним и остались!

– Да у них шеф, через тридцать лет… Помните? Нефть в мире так подорожает, что они там, в Москве, от нефтедолларов пухнуть будут, а народ как жил без электричества в какой-нибудь подмосковной деревне… Что уж там про залитую «нефте-гептилом» Сибирь…

– А откуда вы знаете? – перебил Жора. – Вы что же, пришли из будущего?

– Из будущего!.. Из прошлого! – передразнил Пепка. – Начитались всякой ерунды. Да знаете ли вы, что ваше будущее висит на волоске – то ли будет оно, то ли нет…

– Но вы же… только что вот сказали о том, как в России… через тридцать лет…

– Сейчас мы о вашем личном будущем говорим… – помрачнел «фиолетовый» иностранец. – Лично о вашем, юноша, и вашей… так сказать, «родной сторонке»… Что вам до России? Ваше-то, знаете ли, будущее – очень и очень неоднозначно! А для нас, если хотите знать… – он указал на шефа.

– Как и для всего сущего на земле… – вставил тот.

– …нет ни будущего, ни прошлого.

– Есть одно только, вечно длящееся «сейчас»…

– Но вы же тут говорили о том, что… через много лет будет! Значит, оно для вас уже произошло!

– А мы, молодой человек, смотрим со стороны… Объяснить ему, шеф, или не надо?

– Сейчас не стоит… Хотя, можешь в общих чертах, Чесь. Так, чтобы тётушка поняла.

– Ах, в общих! Ну… если в общих, тогда… Что же он думает, шеф, что мы, как на лестнице в метро? Она – вверх, а мы по ней – тюп-тюп-тюп… в обратную сторону? Так пусть сам попробует. Как у него получится?

– Да шею себе сломает! Плюхнется носом вниз…

– А я и не собираюсь! Я же не путешествую во времени!

– Ах, во времени ? Слышите, шеф? Во времени! Пусть он нам объяснит, что такое время! А мы послушаем… Умные какие слова, а!? Ну-ка! Что это такое?

– А вам бы только издеваться! Во времени… – судорожно вспоминал Жора, представляя свои наспех скатанные к очередному семинару конспекты, – существует материя во вселенной… всё, что в ней есть… протоны и электроны.

– А не приходилось ли вам слышать, юноша, и такую гипотезу, что во Вселенной есть только один-единственный, размытый по этой Вселенной электрон? Ну и как он будет в этом вашем «времени» существовать?

Жора потряс головой.

– Не представляете? – вмешался «фиолетовый». – А представьте море. Бегут по нему волны. Какая из них – первая, какая – вторая? Третья?

– Какая, как вы говорите, «существует сейчас»? Какая – «в будущем» – «будет», а какая уже для нас «произошла»? А? – уточнил Пепка, издеваясь над каждым словом.

Старуха схватилась за голову руками:

– Нешта усё смешалось… и не понять… И куды яны, волны, потом деюцца? Я, як малая была, помню, стаю на беразе ды усё гадаю…

– А чего тут не понимать? – вспыхнул Жора. – Вот я стою на берегу…

– В шторм, – ухмыльнулся Пепка.

– В шторм. Вот по мне бьёт волна. Первая, вторая, третья…

– Замечательно, молодой человек, – ухмыльнулся «фиолетовый», – сразу видно, что у моря жили и не раз смотрели, как они к вам подкатывают на берегу. Очень хорошо. А теперь посмотрите на это же море из космоса. Вон оно там, внизу, перед вами. И бегут по нему волны. Посчитайте их теперь: один, два, три…

– Где первая, где вторая? – хохотнул Пепка.

Да и цыганка заулыбалась во весь рот.

– И, на дива ж выходить, – ниде яны не деюцца!

– Верно, тётушка! Разве можно определить, куда исчезают волны? Нет. Это волновой процесс…

– И куда девается человек, когда умирает… – Это чуть слышно прошептал Пепка… каким-то другим незнакомым голосом… А Жора задумался: иностранцы были в чём-то правы. Он и в детстве тоже об этом размышлял… куда исчезают волны, когда разбиваются о песок, и можно ли отличить одну из них от другой… А когда наступает штиль, верно ли, что они исчезают навсегда? А в ушах опять зазвучал тихий голос Пепки: «А мою маму убил Сталин – он заставил её голодать в блокадном Ленинграде… Она выжила, но потом уже не смогла долго жить с нами. Все вокруг жили, а она умерла. Поэтому я повторяю: мою маму убил Сталин. Он – мой личный враг и убийца. И это – моя правда. И не говорите мне про “линию Сталина”. Но это уже – совсем другая сторона дела…»

– На всякое дело и всякое явление природы можно посмотреть с разных сторон, – в этом суть! – сказал иностранец. – И если взглянуть на каждый момент нашей жизни извне – он вечен, по крайней мере, так это для самих нас – в нашей памяти: пока мы живы, он существует постоянно. Он повторяется из мига в миг, – если мы вспоминаем – бессчётное число раз, как волны в море, неотделимые друг от друга, и поэтому наша жизнь длится вечно – она, можно сказать, существует всегда – потому что на самом деле есть только один, существующий во вселенной электрон.

– И мы – в нём? А как же тогда посмотреть на нашу жизнь извне?

– Замечательно, юноша, у вас есть голова на плечах! – иностранец положил руку на саквояж. – Перейдем к самой сути. Здесь – известные вам предметы. Они упали на Землю миллионы лет назад. Они пронзили её насквозь, как пули головку сыра, как некий метеоритный дождь пронзает межзвёздную пустоту… И могли бы, не заметив попавшейся на их пути планеты, лететь дальше в бесконечность… Но случилось чудо – они почему-то застряли в ней… или просто посеялись, как семена.

– Может быть, им тут понравилось, – хихикнул Пепка.

– Благодаря этой случайности наш мир сделался другим, или, сказать иначе – реальность вокруг…

– Местами…

– Коренным образом изменилась. И теперь мы можем посмотреть на себя со стороны!

– Ничего не понимаю! – сказал Жора.

– Потерпите, сейчас поймёте, молодой человек… – «фиолетовый» открыл саквояж и достал из него сияющую штуковину. Светящаяся «гантелька» действительно напомнила Жоре теперь какой-то бешено вращающийся, ослепительный и продолговатый по форме электрон, каким он представлял его себе на лекциях по физике.

– Матка Боска! – перекрестилась цыганка.

«Се облако светлое…» – пронеслось в голове у Жоры, и он отчаянно затряс головой.

– Можно назвать это, как хотите… Но вряд ли людям когда-нибудь откроется истинная суть… Скорее всего, мы никогда не узнаем, что это такое. В древней Индии их называли «золотыми пальцами Будды», «рогом изобилия»… Алхимики – волшебными жезлами, золотом Сатаны, философским камнем. Эти вещи были известны людям. В разные времена они влияли на жизнь людей и на развитие цивилизаций.

– А Казимирович-то… у погребе, у дзюравай каструле, что ж – не золото… гэта самое закапау?

– Это самое, тётушка, это самое!

– А казали ж – золата скупога Фамы схавау! Ци, можа, брешуть, злыя языки?…

– Не брешут, тётушка, не брешут! Назови – хоть груздем! Фома, кстати, использовал его по-простому, как невежественные индийские шудры, вайшьи или брахманы… Как рог изобилия, одним словом…

– Гвозди, короче, телевизором забивал… – не удержавшись, хохотнул Пепка и посмотрел на свои часы.

– И в самом деле, уже поздно… Мы тоже используем эти предметы не по назначению… Но суть в том, что они сами себя использовали. Да ещё как! Слушайте внимательно, молодой человек… Люди веками заставляли их …

– Этакие Емели на печи, – встрял Пепка скороговоркой, глотая окончания и слова, – по моему хотению, да моему велению – русский менталитет! Ничего не делая – хочу это, да желаю то… Кому корыто, кому хоромы с царевной, а кому столбовое дворянство для сварливой бабы, лишь бы поедом не пилила!

– Вот именно, Чесь, хоть и неправильно ты сказал…

– Извиняюсь. Вы, шеф, – ближе к телу! – Пепка ещё раз демонстративно посмотрел на часы. – Заканчивайте про скатерти-самобранки… и про то, как мы их нещадно эксплуатировали…

– Вот именно! А они взяли и вдруг сами сотворили невероятное, превзошли все наши желания – создали для нас другой мир! Безопасный и справедливый! Совершенно отличный от всего, что нам известно, существующий по своим законам! Иными словами – прекрасный новый мир. И в нём, как ни странно, человеку очень хорошо!

– Хорошему человеку хорошо-о-о! – вставил, широко зевнув, шофёр.

– Верно!

– Шеф! Скорей бы домой – снова зевнул Пепка. – Надоели мне вы с вашими выжившими из ума Казимировачами и непризнанными гениями-одиночками…

– А главное… Чесь, ещё минуту! Из этого созданного ими мира можно взглянуть на Землю со стороны…

– Раз – и прыгнуть на ваш дурацкий, безумный… несущийся в будущее эскалатор. Верно, шеф? И при этом ещё и носа в кровь не расшибить!

– Ведь и мы существуем в нём по иным законам…

– А они… гэныя… – цыганка с опаской ткнула пальцем в телевизор, – пра вас не ведають? Гэта ваша… «золота» – не заберуть? – она подозрительно посмотрела на саквояж. – Нешта нейкия тут пад вечар… шастали па кустам…

– Никогда! – положил руку на портфель иностранец. – Этим они не смогут управлять никогда.

– А как же портной… и этот… Фома который… Да как же ваш Дубовец?! – Жора бросил вопросительный взгляд на цыганку.

– Никогда в истории этим не могли управлять подонки… Случалось, они подчиняли себе гения. Ваш Константик к подонкам не относился… И дел с ними не имел.

– А тот, второй? Неизвестный! Который тоже, как вы… может… Вдруг им всё-таки оказался подлец?

– Это-то нам и осталось выяснить. Верно? – «фиолетовый» посмотрел на Пепку. – Других дел у нас, кажется, не осталось. И если он без греха, мы оставим его в живых.

– А если это… не так? – стал разглядывать иностранца Жора, вдруг увидев его совсем в другом свете.

– В ином случае мы потушим спичку… – ответил тот. – Пожарники… Мы – только пожарники и должны потушить огонь, вспыхнувший в пороховом складе. – Не глядя на Жору, закончил он и пожал плечами.

– Спичку, вспыхнувшую, где не положено, следует погасить! – рявкнул Пепка. – И чем раньше, тем лучше! Ваше-б-л-г-рр-одие! А потом – в Америку!

– У Амерыку? – удивилась цыганка. – Наследства, нияк, паедете палучать!?

– Наследство, тётушка! Ой, какое наследство! – похлопал Пепка по саквояжу.

– Ага… – засмеялась беззубым ртом цыганка. – И адтуль, мабуть, сатанинская золата заберёте?

– Именно, тётушка! Именно! Как вы догадливы! – обрадовался иностранец. – Вот для этого мы и в Америку… И причина у нас самая уважительная – наследство дядюшкино получить!

– Хорошую причину нашли! – хмыкнул Жора, не спуская глаз с саквояжа.

– Да нам, знаете ли, ваши доллары – по барабану! Мы их можем вам бочку наштамповать!

– А как же! – будто не слышал Пепку иностранец. – Без причины нельзя! Нами, знаете ли, не только ГПУ или ваша советская разведка… интересуется… Интерпол, ЦРУ… тоже без внимания не оставляют.

– Вот-вот!.. И эти лезут не в своё дело шеф! Доиграются тоже, придурки!

– Прекрати, Чесь… Людей надо жалеть. К людям надо относиться по-доброму! Не забывай, Даллес – на твоей совести…

– Сам виноват, дурак! Тоже – совал свой нос, куда не просят. Пришельцы ему, видите ли, повсюду мерещились! Доигрался…

– Не все, к сожалению, обладают таким интеллектом, как ваш гениальный племянник, – обратился «фиолетовый» к старой женщине и отвесил ей глубокий поклон. – Многие, столкнувшись с невероятным, сходят с ума.

– А чем же он такой гениальный? – спросил Жора. Он тысячу раз хотел задать этот вопрос, и ещё про какого-то там Билгейца, а теперь просто не выдержал и даже вскочил с лавки.

Вскочил и Пепка и, кажется, рассердился всерьёз, сжав кулаки, но тотчас же остыл, чему-то про себя улыбнулся и, просто играючи схватив с полу саквояж, замахнулся им на Жору уже шутливо:

– А ты цветной телевизор в мыслях вообрази… И передай этому, вот, устройству! Да вы ему, шеф, про нанотехнологии расскажите!..

«Фиолетовый» покачал головой.

– До них здесь пока ещё далеко, но в принципе… это завершающий этап нанотехнологий – сборка любого вещества из атомов.

– Да что там, вещества, шеф! Любого предмета, любой вещи! Что хошь, эта штука тебе изобразит! Мысли твои заветные прочитает и на блюдечке с голубой каёмочкой поднесёт, как скатерть – самобранка! – Пепка опять схватился обеими руками за саквояж.

– В сущности, это реализатор мысли! – пояснил «фиолетовый».

– Смотря какой мысли, шеф! Одно дело сапог дырявый себе представить, да ещё, когда держишь его в руках, с дырки глаз не спуская, так с дыркою и получишь… и совсем другое – во всех деталях чудо японской техники вообразить! Так тому чуду ещё электричество требуется, а у Константика – он и без электричества работает!

«Приехали! – опупел Жора и с усилием помотал головой. – Точно, как я и думал! – заморгал он глазами, обращаясь к «фиолетовому». – Так что же это такое творится?… Или я тут набухался, как дурак?..»

– И если бы только это! Если бы только создатель копий – этаких двойников любых предметов по мысленному образу заказчика. Потому и назвали: «копер». Так нет, господа! Нет! Это ещё не всё. Эта штука – стимулирует любой процесс.

– Как это? – удивился Жора.

– А так! Если рядом окажется человек – превзойдёт сам себя, либо вечным станет, либо гениальным. Это – у кого к чему склонность! Если дождь соберётся – такой польёт!.. А если дело к засухе или почву народы истощили вконец – гибнуть им в пустыне!

– Да? – хмыкнул Жора. – Тут пока ещё не Сахара…

– И ни дно марскоя! – усмехнулась цыганка. – Нешта тут не зусим так…

– Разумеется, не совсем… Во-первых, результат сказывается не сразу, это не годы и не сотни лет. Во-вторых – всё подобное в прошлом уже было. И потопы случались, и ледник здесь полютовал… И дно моря сменялось пустыней не один раз… Покопайте – ракушки в поле. Откуда? Страшней другие процессы, которые идут быстрее. Поэтому мы у вас и оказались.

– Каб гэта усё адсюль забрать? – кивнула цыганка на саквояж.

Ответа не последовало. В хате сделалось тихо и совсем темно. Красные угли в печке едва-едва тлели.

– Ага… – покачала головой старая женщина. – Панимаю… Дрэнна у нас тяпер. И кали не забрать усё гэта – хужэй зробицца. А куды уж – хужэй? – она посмотрела на Пепку.

Пепка кивнул, отводя взгляд.

– Иншага не пайму. Чаму з Америки забирать? Там, кажуть, жызнь – не як наша. Дядька Канстантикау, вунь, мильёнщыкам зрабиуся. Тамака, кажуть, хто робить – добра жыве! Чаму ж забирать оттуда?

На Жору нашло тихое злое бешенство. Он совсем ничего не понимал – ни того, что происходит вокруг, ни того, как вообще это может происходить с ним, и почему вообще может происходить… Не понимал убогой, какой-то издевательской над нормальным языком речи цыганки. Он и половины не улавливал из того, что она несла. Он был просто взбешён. Нет, это было невыносимо! И то, что эта неграмотная старуха что-то там поняла, а может быть – поняла всё, остававшееся тёмным лесом для него, Жоры, превратило его в какого-то разъярённого, бешеного быка. Он вскочил и, чуть, было, не зацепившись ногой за лавку, бросился к саквояжу, попробовал его схватить, но тот – точно прирос к полу.

Жора просто остервенел:

– Но это же не принадлежит вам! – закричал он, в бешенстве дёргая за ручку. – Это не ваше! Так по какому праву?..

– Нельзя оставить… – с сожалением покачал головой «фиолетовый». – Да поймите… Время у вас такое. А эта штука усиливает любой процесс. Не только засуху или потепление, но и процессы в обществе – увлечение общества наукой, к примеру…

– Или самоодурманивание опиумом для народа…

– Правильно, Чесь… Что в обществе преобладает, что в нём приветствуется – наука, скажем, с литературой, разумное начало – или, наоборот, религия, мистика, лженаука, – иными словами, в каком направлении дует ветер – в таком и двинется наша жизнь… А направление определяется личностями, которые рождаются в ту или иную эпоху.

– Большинством, юноша, большинством… – развёл руками Пепка.

– Личностями, которые будут задавать в обществе тон…

– А стимулятор, который лежит в портфеле, будет стимулировать процесс…

– Ну и что? – перебил Жора этого клоуна и испепелил взглядом «фиолетового». – И что из этого?

– А то, что Потапенок у вас сейчас больше, чем Константиков!

– И если портфельчик оставить… О-го-го! – Пепка хитро потёр руки.

– Процесс так усилится, что Потапенки задавят Константиков, серость задушит всё талантливое, дураки одолеют гениев. Попы победят здравый смысл, и вы окажетесь…

– В стране дураков-сс… – угодливо подсказал Пепка.

– Похуже, Чесь! В ней они и сейчас живут, только не замечают.

– Это ещё цветочки…

– А что ещё предстоит!

– Матка Боска! – Всплеснула руками цыганка. – Бомбу на нас кинут, ци что?

– Хуже, тётушка.

– Предстоит в стране подлецов пожить! – прыснул Пепка.

– Скоро ваши Потапенки захотят воровать в открытую! Миллионерами настоящими сделаться, как в Америке!

– И Америка нам поможет! – сделал под козырёк Пепка.

– Сдуру поможет, Чесь, на свою голову… Думая, что уничтожит язву и уберёт проказу с лица Земли… Да только лишь сковырнёт прыщ! Увы! Нарыв под ним будет гнить и гнить… разве смогут ваши Потапенки построить капитализм? Психология у них не та.

– А… чаму ж так? – удивилась старуха. – Дядька канстантикав – и той смог! Капиталистам зрабился – о-го-го! Хать неграматны быу… А те? Вучоныя… Инстытуты розныя паканчали…

«Фиолетовый» пробормотал: «Гены…» и хотел ещё что-то сказать, но Пепка и тут влез, поскорей замахав руками:

– Лучше я скажу, шеф, дайте я! – подскочил он к цыганке. – Дядя вашего Константика был католик! Вот! Католики-то и сделали капитализм, в отличие от православных! Тем ещё в феодолизме-то жить и жить! А эти ваши начальнички партийные – кто? Вылитые продукты православия!..

– Дык они ж – не верующия! – изумилась цыганка.

– Коммунисты они, матушка!.. Ленинцы-большевики! А коммунизм – это оно, православие-то и есть! В чистом виде, только продвинутое вперёд, как им кажется, – новые разные слова попридумывали для понту. Вся психология у них православная – слушаться боженьку или членов политбюро да поклоны бить… А от себя чего сделать, самим – ни-ни!.. Какой там капитализм!

– Да и не в этом дело, Чесь… – «Фиолетовый» даже поморщился, выслушав пепкино объяснение. – Не в этом, тётушка, самая главная беда. Беда в том, что православие испортило весь русский народ. Не туда его привело.

– Верней, шеф, никуда не привело…

– Дык и у нас жа праваславные ёсть… – возразила цыганка.

– А у нас, тётушка, и православие было другое! Униатское. А потом… Московия всех под себя подмяла. Хотела наша-то церковь в двадцать втором году от Московской отъединиться, автокефалию объявить…

– Так всех большевики расстреляли! – встрял Пепка. – Подчистую! Тех, кто хотел… А теперешние… в основном… если поп – значит, членом КГБ состоит, только такие, матушка, и остались…

Старуха только пожала плечами.

– Тысяча лет прошло, даже больше, а правильно воспитать народ православие не сумело. Какая у них в России беда? Сами признали: «Воры да дураки»… Или дурак – или вор! Всяк на воре сидит да вором погоняет… Никаких этических норм так и не удалось привить этому несчастному народу! Ни честности, ни деловых качеств…

– Потому и коррупция их заест! Не подготовили в капитализм попы! Не сумели, шеф! Кишка тонка оказалась! Правда?

– Да, Чесь, именно так.

– А может, и не хотели, шеф? Сами решили править одурманенным народом… Так, может, их за это расстрелять? – сделал зверскую рожу Пепка.

«Фиолетовый» отмахнулся:

– Ну тебя… Просто России не повезло. Не выполнило православие свою функцию. Неэффективная… оказалась религия. Поэтому не сумеют они построить капитализм. Чёрт-то что вместо него построят! Политиков честных и порядочных не найдётся…

– Как же! Скинут политбюро! Реформы придумают и провозгласят… ой, какие провозгласят реформы!

– Да только лишь для того – чтобы безнаказанно разворовать страну. А предположить, что эксперимент приведёт к «экономическому геноциду»…

– Где там!..

– И весь мир ужаснётся такому эксперименту… Впрочем, на этой стране он ставился уже не раз. Сперва сделали революцию, и все в мире в ужасе шарахнулись, отшатнулись: боже упаси – коммунизм! Потом поняли: упаси бог жить по законам монетаризма! Европе-то чужой опыт пойдёт на пользу! А самим просчитать, к чему приведут страну рекомендации экспериментаторов с Уолл-стрит?… Что будет в собственной стране?!

– Думаете, слабо будет просчитать? Не сумеют? Нет, шеф! Просто не захотят. Зачем? Хочется ж хапнуть в свой карман? А вы, совки, – там своими ваучерами утритесь! Ха-ха-ха!

– Так ведь – своя же страна, Чесь! – искренне изумился иностранец.

– А у них только карман – свой!

– Не! – вылупила глаза цыганка. – Ну, не можа таго быть, каб камунисты!.. – покачала она головой. – Не паверю, не…

Жора вспомнил унылых вождей на трибуне, – чёрную массу лиц и тел в одинаковых шапках и пальто.

– Вот вам и «не», мамаша… Коммунисты-то ваши и прихапают себе всю страну. А таким, как вы, из всей этой прихватизации только ваучер дадут – попу подтереть…

– Чесь! – строго посмотрел «фиолетовый». – Но ты прав – все дети членов политбюро…

– «Владельцы заводов, квартир, пароходов…»…

– И все комсомольские вожаки станут депутатами, олигархами…

– Будут обладать капиталом.

– Ну, шеф, по правде говоря… двум-трём умным товарищам всё же удастся сколотить капитал благодаря своему уму и таланту…

– Вот их-то запишут в воры да вышлют из страны.

– Им от этого хуже не сделается!

– Хуже сделается стране, ты прав! Не останется умных голов, чтобы спасти Россию…

– А кого-то не побрезгуют посадить, из особенно опасных конкурентов…

«Фиолетовый» молча кивнул головой.

– Про вас мы и не говорим, мамаша, – подмигнул Чесь. – Вам тут и ваучера не дадут… Колония! Как были северо-западным краем…

– Нешта вы больно умно говорите… – усмехнулась с хитрым видом цыганка. Жора был уверен, что та всё понимает.

«Фиолетовый» посмотрел на неё с сочувствием:

– К сожалению, тётушка, вы доживёте до «перестройки». Кому-то станет полегче жить, а кто-то и свободы чуть-чуть получит, но для вас не изменится ничего. Перебирайтесь в хату племянника. Тут вам будет и хлеб и кров. Мы постараемся, чтобы крыша не рухнула ещё много лет, а в сарае будет неиссякаемый запас дров.

Цыганка кивнула:

– Керасинчику бы яще…

«Фиолетовый» повернул голову, устремив взгляд на дверь. Жора заметил: все уставились на порог, даже Пепка.

Там, на полу стояла старая оцинкованная канистра – то ли в серых таких потёках, то ли в естественных разводах, как бы нарисованных под мрамор – точь-в-точь, как в хате цыганки, только пузатей вдвое. Жора ощутил запах керосина.

– И керосин в ней не будет иссякать никогда!

Цыганка вытерла рукавом глаза.

– Да хто ж меня сюды пустить?.. А-а!.. – и от внезапной догадки, которая давно уже ей приходила, но в которую только сейчас поверила, цыганка потеряла дар речи. Лицо старой женщины помертвело, она схватилась за сердце. – Канстантик! Детка… Дык, мусить, ён… Что жа гэта?.. – Она подняла полные слёз глаза и обратила их на «фиолетового».

– Не вернётся уже Константик! – строго произнёс тот.

Оба иностранца в молчании встали из-за стола, и оба смотрели на цыганку.

– Сегодня в тюремном инфекционном изоляторе…

– Уже вчера, шеф…

– Скончался от эпидемического паротита… ваш племянник.

У Жоры помутилось в глазах. Эпидемический паротит… Это же свинка, детская болезнь! Он ею болел в первом классе! Врач объяснил маме, что лучше переболеть сейчас… Дед в шутку махнул рукой: «Жив будет, не помрёт!» Жора проглотил комок… И вдруг – снова очутился в той палате… Запах карболки резко ударил в нос. Он увидел каталку со съехавшей простынёй, зелёную клеёнку в пятнах… санитара в белом халате. Санитар повернулся к врачу, который что-то говорил, но Жора смотрел не на санитара и врача, а туда…где лежал больной… В ту же минуту силуэт на железной кровати подёрнулся мутной пленкой… Из головы без шеи стало расти странное грушевидное облачко, похожее на туман. Мгновение оно росло и поднималось на фоне серой стены – и вдруг, как джин из бутылки, из него появился человек с приятным, смеющимся лицом. Он секунду стоял на спинке кровати и исчез. Санитар повернулся, с досадой рассматривая лежавшего на кровати больного. «В морг!» – сказал уходивший следом за сестрой врач.

«Фиолетовый» тем временем что-то говорил…

– Месяц назад, после внезапного кровотечения из лёгких врач тюремной больницы диагностировал у заключённого открытую форму туберкулёза…

– Злокачественного течения, – с горечью добавил Пепка.

– И матка на туберкулёз хварэла… – перекрестилась цыганка.

– Константик оставил завещание… – Оба посмотрели на стол.

На скатерке появился лист бумаги с какими-то подписями и печатями.

– Всё свое имущество он оставляет вам, тётушка… Хату и телевизор. Так что вы – наследница по закону…

– И теперь вас не имеют права выгонять!

Белый листок на столе исчез.

– Мы отправили завещание обратно. Его найдут в вещах… покойного и перешлют в правление колхоза. Про дядюшкино наследство Константик, естественно, ничего не знал. Вы теперь – его единственная наследница.

– А махните-ка, вы в Америку, мамаша! Хоть поживёте, как человек, на старости лет!

– Далась вам эта Америка! – вспыхнул Жора. – Я понял, что только здесь как будто… эти ваши… ваши «коперы» приземлились…

– А они только здесь, как вы выразились, и «приземлились»… В Америку их после перевезли.

Жора «вылупился» на «фиолетового»;

– В Америку?.. Перевезли?!

Немного сконфузясь и пребывая в некотором замешательстве, иностранец перевёл взгляд на цыганку:

– Вы, тётушка, слышали про пани Зосю?

– Не… Не слыхала… – покачала та головой.

– Ах, как коротка память! – «Фиолетовый» кивнул сочувственно и вздохнул. – Пани Зося была раскрасавица! А будущий её муж – исключительный человек, великий сыщик, работавший в те годы на Пинкертона. Отец пани Зоси выписал его из Америки расследовать несколько загадочных убийств, которые здесь произошли. Он их и расследовал, мастер был разгадывать загадки…

Пепка сверкнул глазами и, глядя на Жору, не сдержался – сжал кулаки:

– А поскольку был следователь – не чета вам, то и главную загадку разгадал! И не упустил! Не упустил… У-у-у!..

– Остынь, Чесь… В отличии от вас, молодой человек, он, действительно, главного дела не провалил… Хотя, как и вам, поручали ему, вроде, совсем другое, пустяк… Что, значит – хватка. Аналитический ум!

– Умение видеть суть, шеф! А этот! Удочки он, видите ли, «нашёл»! Да и не нашёл бы, чёртов обормот! Детям пусть спасибо скажет. Не место ему в милиции! Нет, не место!

– А он и уйдёт из неё, Чесь. Уедет к себе в Одессу, будет химию в школе преподавать. И отпуск у него будет летом! – «Фиолетовый» глянул на Жору и подмигнул. – Только дороги ему сюда – не будет! Запомните это, молодой человек!

Жора, ничего не понимая, только заморгал глазами.

– Ну да вернёмся к мужу пани Зоси. Он сразу понял, в чём суть. Убийства были связаны с предметами наших изысканий… И осуществились с их помощью – кровавые, зверские нечеловеческие убийства. Самому Джеку Потрошителю, прошумевшему в те же годы по Европе, далеко было до такого ювелирного анатомического мастерства…

– Ага! – закричал Жора. – Значит, мог этими вашими штуками управлять подонок!

– В том-то и дело, что поначалу это был не подонок и не подлец! Был это святой старец, известный в здешних краях монах-схимник – праведник-чудотворец, слывший почти святым… Он врачевал болезни. Только, бедняга, тронулся рассудком.

– Да… все они – сумасшедшие, шеф… эти святые! Разве нет?

– Помолчи, Чесь. После третьего, самого зверского убийства, «копер» перестал подчиняться монаху, вышел из подчинения и, как вы догадываетесь, исчез…. Это случилось на глазах наблюдавшего за всем детектива. И убийство, и исчезновение объекта произошло у него под самым носом. С этого момента муж пани Зоси начал подозревать истину…

Цыганка украдкой перекрестилась.

– Он позаимствовал из запасов скупого Фомы ровно восемь «коперов»…

– Почему восемь? Тайник, мабудь, ягоный атыскау? – одновременно вскрикнули Жора со старой цыганкой.

– Тайников у Фомы было много, но детективу стал известен только один… Самый крупный, что под корчом в болоте. Муж пани Зоси позаимствовал из него ровно восемь объектов, по числу крупнейших американских городов, увёз их туда и закопал.

– В разных концах страны…

– Навошта?

– Увы, он прекрасно понимал, что Российскую империю ждёт неотвратимый крах, и, ежели усугубить тот ад, в который катится эта страна – родится чудовище…

– Да просто монстр, которому погубить человеческую цивилизацию – раз плюнуть!

– Америка же в те годы была на подъёме, и прогрессивные силы в обществе начинали побеждать. Наука и общественная мораль брали верх над религией, которая занимала положенное ей место.

– Не узурпировала духовность, – бормотал сам себе под нос Пепка. – Не кричала на всех углах… Как там, а? Мы, попы – духовный пуп Земли! А спроси…

– Чесь, да ладно тебе!

– А спроси, что такое духовность, шеф, – фиг ответят! И музыка у них – бесовство! И картин не положено рисовать! И наукой заниматься… Толстой с Достоевским – тоже фу!.. – Пепка презрительно сморщил нос. – А водочкой торговать, это как? А табачком? Да ещё и налоги за это не платить… То-то они после «перестройки» захотят власти…

– Да мы про Америку тогдашнюю говорим…

– А кто бы спорил… Конечно, туда и надо было везти!

– Ведь это на самом деле была страна, где действовали законы, где здоровое и разумное закреплялось и имело шанс победить в отчаянной борьбе с невежеством, мистикой и криминалом.

– Рузвельт и Вашингтон – это вам не усатый грабитель с Вовкой!

– Муж пани Зоси решил, что именно эта страна заслуживает….

– А что же вы делаете сейчас? – перебил Жора, вскочивши с лавки и даже с возмущением погрозив поднятой в порыве чувств рукой.

– Вот патриот-то, а?…

– Вы ж и оттуда… собираетесь увозить!..

– Всё правильно. Увозить придётся и из Америки… – кивнул «фиолетовый».

– А всё из-за вашей этой поганой… даже не знаю, как назвать! – Пепка вскочил и с ненавистью посмотрел на Жору. Потом плюнул. – Ни кожи, ни рожи, как говорят в народе – одно слово. Да ни народа у неё не станет, ни элиты!

– Народа точно не станет, останется население! А элита будет, Чесь, да ещё какая! Сильная, наглая, успешная! На что только не способная пойти, чтобы держать в своих руках финансовые потоки и решать свои собственные проблемы за счёт общества!

– А на общество ей будет наплевать!

– Конечно! И плевать научится хитро – провозглашая глобальные общественные программы.

– И вообще, всякие там политтехнологии разовьются…

– Именно Чесь! Поставят у руля красивых мальчиков с честными лицами и научат их говорить красивые слова!

– Хор-маль-чи-ков-и-Бун-чиков! – фальшиво пропел Пепка.

«Фиолетовый» дал ему щелбана в лоб.

– А народ станет за них голосовать!

– Население, не народ…

– Ну а як жа велики русски народ? – покачала головой цыганка. – Не… не…

– Ни гражданского общества у неё не будет, ни народа. Одну только мафию вместо настоящей-то элиты отрастит…. да такую наест, что щупальца по всему миру расползутся, и в Америку прорастут…

– И Америку вашу эта мафия развратит! Достанется и глупым умникам с Уолл-стрит… сами ещё наплачутся, хоть и эти – Тарасы-Бульбы… безмозглые! Да кто кого убьёт – неизвестно… Скорей – друг друга.

– Согласен! Америку только жалко, Чесь… – хорошая страна… Правильно говорят: ни в каких войнах победителей не бывает. Победили змея-горыныча в холодной войне, отрубили голову, да рану хорошенько не прижгли, наоборот, «лекарство», видите ли, предложили – у него ещё десять выросло, и таких, что на весь мир ядовитым пламенем дохнут!

– На весь свет ваша распутная «барышня» в сарафане свой заразный сифилис разнесёт!

– Какой сифилис? – пробормотал Жора.

– Известно какой, – ещё тише пробубнил себе под нос Пепка. – Дураки, воры и… ещё много чего ещё, о чём мы тут с вами и говорим…

– Весь мир заболеет, в жаре метаться станет! Потому мы и явились сюда – пожар заранее притушить! Потому и чемоданчик увозим, чтоб жар не усилился, чтобы не помер больной, а хотя бы чуть подольше протянул! Авось, смутное времечко и пройдёт!

– И дело не только в России, Чесь!

– Да, шеф. Время у них такое.

– Впереди у вас – опасный поворот. Землю ждут мрачные времена – мир погрузится в темноту, и человечество вернётся в средневековье.

– Как это? – удивился Жора. По истории у него была пятёрка, историю он любил. Не ту, большевистскую… Настоящую – древнюю историю. – Зачем туда возвращаться? У нас, слава богу, двадцатый век.

– Один ваш умник сказал: у каждого века есть своё средневековье.

– Ежи Лец, Чесь… Человечество развивается по спирали. И в его истории случаются периоды регресса, когда мысль приходит в упадок и всё истинное заменяется ложным. В скором времени человечество, к сожалению, совершит обратный виток во тьму – в мистику, мракобесие, шаманизм.

– Шаманизм! Сказанули! – воскликнул Жора.

– Он будет в вашей стране. Когда Россия станет погибать, то вещать на трибуны поставят благообразных мальчиков с честными лицами, и они будут камлать над страной, произнося правильные слова…

– А народ будет слушать, верить… И храмы строить… строить. А элита будет жировать! Пир во время чумы! Рим в период упадка…

– И чаму ж гэта таки упадак? – покачала головой цыганка. – Ёсть он, ёсть…

– И ещё сильней будет.

– Дык у чым прычина?

– Гибнет общество… гибнет личность…

– Да развратили большевики народ, шеф!..

«Фиолетовый» покачал головой и неожиданно заговорил чьим-то другим голосом:

– «…а причины такого упадка – в изменении психологии общества, в изменении духовного интереса личности – в ослаблении той воли, – он повысил голос, – что поддерживает научное мышление и научное искание, как поддерживает она всё в жизни человечества!»

– И что ж тую волю губить?

– Да любая религия, приземляющая человека, будь то православие или коммунизм.

– Точно, шеф.

– Не одно православие поднимет голову.

– И начнут погружать наши головы в темноту! Под лёд! Под лёд…

– Чесь!

– Ну вот! Опять нельзя сказать правду! Вот к чему приведёт ваша дорога к храму…

– Ну а чым гэта плоха – храмы? – подала голос цыганка.

– А тем, тётушка, что религия сделала своё дело тысячу лет назад и теперь уже не способна лечить в человечестве те болезни, которые она кое-как лечила в прошлом. Их она в принципе не способна вылечить сейчас! Шаман она, к сожалению, а не онколог! Больному же обществу нужен настоящий специалист!

Цыганка встала и принялась шарить в своей сумке.

– И что гэта за балезни такия? – усмехнулась она, закуривая папироску. – Пьянства, мабуть, ды никатин?

– Правильно, тётушка!

– А начальства!? Ха-а!.. У гэных, пэуна, … хвароб и не перечэсть!

– А все они проистекают из одного – люди теряют душу…

– И душу, и разум, шеф!

– Теряют из-за того, что общество утрачивает культуру. Вот-вот святое искусство умрёт! Уйдёт от нас истинная культура, если где ещё и была! Так у вас, и в Америке, и в Европе. А свято место, как говорят, пусто не бывает. Вот и рвутся его занять религия и «попса». Религия рвет в свою сторону – обуздать дух! Запугать богом. Заменить страхом истинную, осознанную человеком мораль – звёздный всплеск вечного и истинного закона, существующего в его душе, отличающего от зверей! Разве это не глупо в наше время? А «попса» норовит прикинуться литературой, музыкой – во всём заменить искусство!

– Пьесы чеховские станут кромсать бездари-режиссёры – коль на большее не способны… да из опер выкидывать, видите ли, «затянуты» куски! А что умное и прекрасное для их куриных мозгов не затянуто? Ан – нет, всех – под себя, как коммуняки, одной гребёнкой! Всем вечное – разжевать и в рот положить! И больше, чем положено, не глотать! А вы говорите – «не увозить»! – кивнул Пепка на саквояж. – Да серость тут всех с потрохами сожрёт!

– Кто победит в жестокой драке!?

– Религия или «попса»? Да, шеф? – кивнул шофёр.

– Кто бы ни победил, их путь – назад, в средневековье, туда, где костры и концлагеря! Душу человечества ни та, ни другая не спасут!

– Чаму?

– Не смогут, тётушка! Да если б они могли – кто же против? Но они только больного в гроб загонят – без правильного лечения оставят, вот и всё!

– И Хрыстос, выходить, не спасе?

– Не спасёт, тётушка! Не спасёт! Люди уже не дети, их не заставишь поверить в сказку.

– А какую идею загубили! Эх, попы… – Пепка стукнул кулаком об стол.

– Верят только самые доверчивые, добрые…

– С ограниченным интеллектом, шеф…

– Не надо так, Чесь… Беда в том, что многие бы хотели поверить, да разум, как говорится, не даёт. Религия – уже не панацея. И мир наш уже не тот. А самые большие преступники – это люди с выдающимся интеллектом, он у них сильнее эмоций, и уж эти-то отлично понимают, что «боженька» придуман людьми. Их не заставишь верить в карающего бога. Разве что притворятся…

– Или крыша поедет… Всякое, шеф, бывает… Правда?

– Матка Боска! Да что же тады рабить?

– А будьте, как ваш Антонович!..

– Как Константик.

– Побольше читать, не слушаться дураков и не поддаваться подлецам. Вот и всё!

– Вот и всё, шеф, правильно. А теперь – тушить спичку! Вперёд!

– Сядь, Чесь… Ещё одно дело! – «фиолетовый» словно бы привстал с лавки и сделал чуть заметный жест – как если бы захотел положить руку на плечо шофёра.

На столе перед Пепкой появился чистый лист бумаги. Правда, истрёпанный и желтоватый, словно провалявшийся много лет в какой-нибудь папке, забытой в старом шкафу.

– Составь-ка смету на установку столбов и проведение электричества к хутору Дубовца…

На видавшем виды листке возникал печатный текст, сами собой откуда-то брались печати, ставились подписи, сделанные разным почерком и разными чернилами.

«Фиолетовый» наклонился, всё внимательно прочитал.

– Так. Пометь тысяча девятьсот семьдесят третьим годом. Отправь в бухгалтерию в правление колхоза. Пусть лежит в каком-нибудь ящике, на самом дне. Надо будет – найдут… – И листок исчез.

– Вот так тётушка, теперь у вас будет свет.

В углу появился холодильник.

– И телевизор заменим. Поставим настоящий японский…

Старая женщина покачала головой, потом вдруг замерла, закрыв ладонью глаза, её лицо скривилось, словно от боли, губы стали дрожать, и она не смогла удержать хлынувших потоком слёз.

– Не трэба мне гэтага ничего, не трэба… Детка! Ён жа сам не дажыл… Чаму? Каму тяпер гэта усё? Навошта??

Сил не было видеть сморщенное горем лицо. Жора поскорей отвернулся и смотрел на двух иностранцев и в угол печки, где стоял телевизор, потом исчез и появился другой, такой же, только с вилкой в конце шнура, и шнур этот шмякнулся на пол с громким стуком… «Нет-нет… Непорядок, Чесь, здесь розетки быть не должно! – донеслось от печки. – Лучше в другое место…» И Жора увидел, что телевизора уже у печки нету, что он стоит в той, второй половине, в том самом углу, где и был поначалу… Жора встал, заморгал глазами и услышал, как шеф ещё что-то тихо выговаривает Пепке… А у стены рядом с ним… Не было сил смотреть на плачущую цыганку.

– Тётушка! – громко позвал «фиолетовый». – Перестаньте плакать, я вам сейчас скажу правду. Открою один секрет… Мы хотели, но не смогли спасти самого великого человека…

– Вашего Барда…

– Но Константика мы возьмём с собой.

– Правда? – цыганка вдруг подняла мокрое, осветившееся улыбкой лицо. Но улыбка вдруг сникла. – Нет, не верю!

– Но вы же истинно верующий человек. Вы верите в этот мир! В ваш живой и прекрасный, созданный великим творцом. Верите, что он вечен и в нём не умирает душа. Поверьте и в наш, существующий по иным законам…

– И Константику там будет хорошо – ему будет там, чем заняться, поверьте, тётушка! – закивал Пепка.

– Ты как всегда прав, Чесь! Да! Это сама судьба!

– И Барду, шеф, возможно, было бы не о чем петь в раю…

– Как и Мастеру… глупо было предлагать вечность. В ней оба чахнут…

– Чтобы создавать своё собственное, неповторимое, им нужна материнская плацента.

– Для творца, который создаёт вечное, вечность сама по себе и не так уж важна, шеф, – согласно кивнул Пепка. – А вот если исследуешь мир, везде найдётся, чем занять свой ум…

– И всегда, Чесь!

– Лишь бы не мешали.

– Ад или рай, тётушка, тоже созданы по своим законам, которые можно изучать.

– Правильно. И там ему не станут мешать, тётушка, уж поверьте! Такие головы нам нужны… А вы тут живите и радуйтесь за него, и не плачьте!

– У Константика всё будет хорошо.

– А нам, шеф, пора… тушить спичку. – Пепка вдруг вытянулся, по-клоунски отдал честь и рявкнул: – Спичку, вспыхнувшую, где не положено, следует потушить! И чем раньше, тем лучшей!..

– Разумеется, не забывай… если она не послужит лучом света в тёмном царстве.

– Ну… это когда ещё будет…

Наследник кивнул:

– Да. У них тут, как мы сейчас сказали, ожидается средневековье.

– Это ещё бабушка надвое сказала – то ли ожидается, то ли нет…

– Вот именно! – «фиолетовый» повернулся к Жоре. – Поэтому… нам осталось сделать подарок вам…

– И вам пора подарочек преподнести! А как же? Маленький сувенир на память… – ехидно залебезил Пепка.

На столе рядом с буханками хлеба появилась тонкая синяя книжечка в прозрачной полиэтиленовой обложке.

«Фиолетовый» сделал галантный жест рукой:

– Это вам…

– Спасибо.

Жора взял со стола «подарок», открыл и, опешив, уставился на свою фотографию. Фотография была цветной. Это был его собственный паспорт.

– Не понимаю… Я вроде не потерял…

– А вы и не потеряли. Внимательнее, внимательнее читайте!

Чего там было читать? Паспорт как паспорт… Наверное, заграничный… Выданный…

И тут у Жоры полезли глаза на лоб.

– Зачем? Ничего не понимаю…

– А вы подумайте! Лет через пятьдесят пригодится… ежели вашему миру повезёт…

– Мы ж сказали: его будущее, знаете ли, тоже… подвешено на волоске…

«Ежели повезёт – пригодится…» – отдалось у Жоры в мозгу, и кровь запульсировала в висках… Паспорт, выданный на его имя, в 2010 году, двадцать шестого июля. Год рождения – 1980… Выдан отделом внутренних дел Центрального района… города… Нет! Это было уж совсем странно! Даже более непонятно, чем ошибка в дате рождения. В городе этом он никогда не был и знал, что чёрт его туда не занесёт… Да он и не представлял толком, где находится этот город. Какое-то захолустье на Волге. И всё-таки, что-то ему это название говорило!

– Чушь!

– А в этом-то вся и суть!

– А вы ему поясните, шеф!

– Это, знаете ль, знак судьбы… Этакое предзнаменование! Если город сохранит к тому времени…

– К дате выдачи паспорта…

– …своё истинное название и не будет переименован… Или во всяком случае, будет переименован временно, но потом, через… некое число лет ему возвратят первоначальное название…

– Так что паспорт будет действителен, – вставил Пепка.

– …то это значит: у вашего общества есть шанс выжить! В противном случае… Либо вы попросту не доживёте до того срока, когда паспорт наш пригодится, либо доживёте, но…

– Действителен он не будет, так как город переименуют…

– И назад название не вернут.

– Не станет такого города! – кончил Пепка.

– Вот тогда-то вы всё поймёте! Только знайте, при том раскладе, если старое название перестанет существовать и паспорт ваш станет липой … Это будет перед концом… ваша реальность тоже очень скоро прекратит существование…

– Так что – запасайте сахар и сухари!

– Сухари не помогут, Чесь. Речь идёт о глобальной катастрофе, с которой человечество сможет справиться только сообща. В случае недействительности паспорта мир пойдёт по тому пути, который приведёт человечество к расколу…

– Вот куда приведёт дорога к храму!

– И путь в разнополярный мир… Всё это не позволит вам противостоять судьбе…

– Потому-то и ошибочка ни на что уже не повлияет… Хи-хи-хи…

– Но тут и ещё ошибка! – ткнул Жора пальцем во вторую дату.

– А это и не ошибка вовсе. – Пепка радостно захохотал. – Это, собственно, и есть подарок! Ну, можно ему объяснить, шеф? Ну, пожалуйста! Ведь он же умрёт от неизвестности! Натура такая!

– Год рождения – не ошибка, – серьёзно произнёс «фиолетовый», – в нём-то на самом деле и заключается наш подарок.

– Говорите, шеф, говорите…

– Вы, не ведая ни о чём… по нашему недосмотру… испытали на себе влияние… Так сказать, изменили собственную природу…

– Да не разболтает он, шеф, не бойтесь!

– …подверглись воздействию поля «копера» – знаете, о чём речь? Ваша зажившая рука должна была вам подсказать. Собственно, не только рука, весь ваш организм уже перестроен. Вы, одним словом, больше не человек. Совершенно другая физиология.

– Вечный жид! Вечный жид! – поддразнил Пепка.

– Человек нового мира. Собственно, вам понятно?…

– Поймёт лет через пятьдесят, когда посмотрит на себя в зеркало…

– И на своих школьных товарищей.

– Да что там говорить! Лет через тридцать уже наш подарочек пригодится!

– Проблема доктора Фауста… через полвека после встречи с Мефистофелем… – пожал плечами наследник. – Только в случае с вами – наша вина.

– Значит я, – вспыхнул Жора, – мог бы попасть в ваш мир?

– Мог бы, мог бы, да только фигушки! – Пепка показал кукиш. – Вы туда в жизнь не попадёте!

– Без нашей помощи не получится.

– А мы вас туда не пустим! Наш мир, знаете ли, не резиновый. Вы из себя ничего не представляете… Не возьмём мы вас в коммунизм!.. Так раньше говорили, шеф?

– Да не всё ещё и потеряно. Хотите к нам? Измените свою натуру по второй оси – станьте гениальным.

– Сотворите что-нибудь этакое! – щёлкнул пальцами Пепка. – Что спасёт или перевернёт ваш мир…

– Да! Напишите вечный роман. Сделайте открытие, сочините гениальную оперу на все века, как Моцарт…

– Или же Реквием, не хуже Верди.

– Измените свою натуру по второй оси… В крайнем случае, что попроще – выведите человечество на нужный путь.

– В однополярный мир, как станут говорить потом… Тогда и сами сможете скакануть…

– А Константик?..

– Всё-всё, больше никаких вопросов. Заткните ему рот, шеф! Вон тряпка на полу валяется… От хлороформа ещё не высохла.

– Извините, молодой человек, но мы…

– Только пожарники! – рявкнул Пепка. – Наше дело – тушить пожар!

– Там, где не вовремя загорелось… – задумчиво подтвердил наследник.

– Пожар! Пожар-р-р! – прокричала ворона, устремившись с плеча цыганки на подоконник.

Жора глянул в окно. Там и в самом деле занимался рассвет. На фоне алого зарева сверкнула молния – ярко, через всё небо.

Первый дождевой шквал, шумно ударив в стену, застучал по стеклу, и раскатистый удар грома заглушил крик птицы.