Бадусан

Я урыл своих предков за то, что они пенились этим долбаным бадусаном Pure & Vegetal.

Мазер талдычила, что ее бадусан типа увлажняет кожу. Только я пользуюсь бадусаном Vidal. И хочу, чтобы все в доме пользовались бадусаном Vidal.

Потому что с детства помню рекламу бадусана Vidal. Неслабая была реклама.

Я лежал в постели и смотрел, как скачет лошадь.

Та лошадь была Свободой.

Я хотел, чтобы все были свободны.

Я хотел, чтобы все покупали Vidal.

А потом фазер и говорит: в универсаме, мол, набор из трех предметов по цене двух дают. Надо брать. Не думал я, что туда и бадусан попадет.

Фазер-мазеры сроду меня не просекали.

После таких дел я сам себе покупал бадусан Vidal. Мне было пофигу, что в доме еще три упаковки Pure & Vegetal с этой обломной календулой.

Я если когда в ванную заходил и видел на биде их стебаный батл, тут меня прорывало, и я уже за стол с ними не садился.

Обо всем ведь не расскажешь.

Я погляжу, когда вам наплюют в самую душу. А главное, ради чего – ради скидки. Я молчал.

Молча бакланил у себя в комнате чипсы там, шмипсы разные. И никого не хотел видеть – ни дружбанов, никого. Телефон звякнет, а меня вроде как дома нету.

Что ни день, я все глубже въезжал, до чего страхолюдина у меня мамуля.

Такая, что вовек в политику не сунется – с ее-то вздутыми веняками и желтыми от курева пальцами.

Страшна как смертный грех. И как только я любил ее в детстве?

Папуля тоже весь трещал по швам.

Короче, пора, пора уже было ушатать их обоих.

Ну, выхожу я тут под вечер из своей комнаты и говорю: решил я типа вас обоих списать.

Те на меня только гляделки свои поношенные выкатили, видно, ушам не поверили, что я с ними вообще заговорил. С чего это, спрашивают.

А с того, что неплохо бы для начала бадусанчик сменить.

Они как заржут.

Ну, поднялся я в свою комнату и взял консервную банку из-под томатов. Она у меня для ночной жрачки заныкана.

Вернулся в кухню и запер дверь на ключ.

Я рявкнул матери, что она последняя чувырла и что ей надо было вырезать матку до моего зачатия.

Отец вскочил и замахнулся на меня. Но я не оплошал и так вмазал ему по яйцам, что он тут же с копыт долой.

Мать бросилась к нему с диким ревом. Она выкрикивала что-то бессвязное и от этого казалась еще старше и смешнее. Я всадил ей острую консервную крышку в горло. Ручьем хлынула кровь. Мать визжала, как свинья.

Отца я оформил тесаком для замороженных продуктов.

Тошно было смотреть, как они подыхали, давясь кровавой блевотиной.

Всю плитку на полу перемазали. Кровища все лилась и лилась. А эти стали другого цвета.

Я потопал наверх и сгреб два батла (один они уже испузырили) их поганого бадусана.

Притащил батлевичи на кухню, поставил на стол. А после продолбал мамашин череп молотком для отбивки мяса.

Липкие мозги вытекали медленно. Шматки волосатой кожи отдирались как скотч.

Отцовская башка была вроде мягче. То ли это я по ней хряпнул как полагается.

Я вывалил их мозги в раковину и хорошенько промыл черепки моющим средством Scottex.

Потом я налил в черепушки Pure & Vegetal: пусть до них дойдет, что

 

Междусемейчик

Моей жене Винченце 32. Винченца – Рыба. Раз она мне и говорит, давай, что ли, говорит, закрутим стори с другой парой, посексимся вновяк с теми двумя, говорит, хватит уже одну жвачку пережевывать. Тебя, поди, со мной ломает, говорю. Что за дела, Эудженио, 50, Стрелец, не нависай – чем киснуть, давай подпустим свежачка: ты с другой, я с другим, короче, махнемся парами, говорит.

Лады, устроим дашь-надашь, только я что-то не въеду, где ты их наколола, говорю, ну, типа встретила где, да встретила, говорит, вот она и толканула мне про обмен парным-то опытом, сам увидишь, пара в умат, погребли, чего там, говорит.

Лады, даешь, говорю. Приводит меня домой к этим двоим. Франческа, скважина такая, годов 20-22, мужик ее, чувик такой, годов 26-27, Марко, хохотун, я все никак не въеду, думаю, сон это или что, жена вроде всегда при мне была, типа верная и все такое, а тут опаньки – утопала в ту комнату с этим чувилой Марко, а я опаньки – сижу, где сидел с этой лоханкой Франческой, вот это лоханка, думаю.

Ты раньше когда парами махался, говорит, нет, не махался, говорю. Глянул я на лоханкины ляжки, глянул на дуло, на буфера глянул, глянул на мимо-юбку, да брось шугаться, говорит лоханка, я не шугаюсь, говорю, просто все думаю, сон это или что, говорю.

Не, но ведь эта сучка, моя законная, с этим чувилой Марко там, а я-то тут, дырокол стояком, лоханка развалилась по креслу – с ляжками, мимо-юбкой и всеми делами для вздрючки, подойди, говорит, реальный, ты меня зацепил, и ты меня зацепила, говорю, сам потею весь.

Не, но эта-то, сучара, моя-то, с этим чувилой все там, я гляжу на чуву, чува все ближе так ко мне, ближе, твоя-то щас с моим, поди, прутся вовсю, давай, что ли, и мы попремся, чего уж, давай попремся, ах, моя-то, говорю, сучка, говорю.

Тут моя-то как раз и заходит, с этим чувилой заходит так стёбно, типа ржачка у нее, ты чё там с этим чувилой настебала, ору, она говорит, ты не ори, говорит.

Твою мать, ты чё там настебала с этим карелом, говорю, чё настебала, говорю, с этим гнусом там.

Да не парься ты, говорит чувилова лоханка, нет, я припарюсь, мне знать охота, мать вашу, щас спалю на хер эту хату и вмочил сучаре по сосалам, да ты не парься, нет, мать вашу, у нас тут свой «Междусемейчик», говорит эта прошмондяйка, да мне по херу, чего у тебя там, остынь, Эудженио, ты чего, это же та программа с Альберто Кастанья и Раффаэллой Троттой, ну та, где «увидимся через мгновеньице, через вот-вот, через скоренько», «Красотулька», если ростом ты не меньше метр семьдесят, а размерчик 42, то можешь поучаствовать в «Красотульке», трансляция из бухты Габиччи, купальник Cotonella, вино Ronco, дернул – и открылось, булочка с сыром и фруктами, молоко Plasmon без красителей, с сыром и фруктами, делай раз, делай два – надежная очистка деревянных покрытий новым моющим средством – и никакой воды, пристегни ремень, мальчик, где это мы, вроде как Египет, вы в Гардаленде, мои тапочки с супинатором Sanagens – это что-то, спрашивайте в ближайшей аптеке Vichy, эффективная помощь в борьбе с целлюлитом, чего зря названиваешь по 144-11-429, эта прихехешница из Сан-Ремо, не Колль, а та, другая, беляночка, та, что носится по улице в одних трусиках, без китового уса бюст заценит вся туса, скоро на Canale 5 с Харрисоном Фордом, в рубрике «Вот ТАКОЕ кино».

С возвращением вас на Canale 5, с возвращением на «Междусемейчик» по пятому каналу, передача это такая, дотумкал, что ли, говорит супружница-то, прикололи мы тебя, чтобы на передачу Кастаньи попасть, чтобы похохмить на телевидении, что ты делаешь, не надо, но я уже вопрос не шарил, Кастанья там, пятый канал шли мимо, какой канал, какое телевидение, жена – шалава, остальное до фени, до такой фени, мать вашу, что я проломал чердак той шмаре, что сидела там рядом, пятый канал, говоришь, мать вашу, голосил я, тут явились мужики, вышли прямо из стены, ты чего тут отмочил, говорят, совсем уже башню снесло, чего отмочил, говорят.

 

В койке с Магалли

Мне 52 года. Я крашеная блондинка. Меня зовут Мария. Мой знак – Близнецы.

Моя мечта – переспать с Магалли. Магалли похож на моего мужа, но он знаменит.

Если я пересплю с мужем, никто и слова не скажет. А вот если с Магалли – скажут все.

Народ торчит, когда кто-то с кем-то переспал. У нас ведь с этим делом примерно одинаково. В койке все равны. Только некоторые знамениты. Ты на них постоянно смотришь и думаешь: вот бы это перепихнуться с тем, который сейчас разводит, а сама сидишь себе, уставилась в ящик, жуешь, рядом муж, свекровь, дети там.

Не то чтобы Магалли лучше Костанцо или других, нет, он даже и не самый красивый, красивее всех Чекки Паоне, который в подтяжках, или Федэ, видавший виды мужчина, а в сексе это как раз что надо.

Просто с Магалли чувствуешь себя уверенней, ясно, что он без глюков и не подкатит к тебе с какой-нибудь шизой вроде той, что просит муж, когда звонит по 144, ну типа тухас ему полизать; такого Магалли себе никогда не позволит, он у всех на виду, это вам не телефонная шлюшка.

Магалли, он когда на звонок отвечает, то отвечает с юморком, как и полагается человеку основательному, с ним ты всегда в своей тарелке, хоть он и хлестко иногда так вставит, но без перегиба, короче, птицу видно по полету; к тому же и росточка он небольшого, и брюшко у него, я скажу, располагающее, в общем, на такого мужчину можно смело положиться, это тебе не какой-нибудь там сквозняк; он, правда, с экрана-то и не слезает, каждый божий день по телику, все на него в оба смотрят, тут хочешь не хочешь, а покатишь публике.

Я бы дернула с Магалли в какое-нибудь не очень занюханное местечко, можно просто на пляж. Пусть все видят, как мы гуляем. Смотри-ка, она с Магалли! А кто это там с Магалли? Кто такая, почему не знаем?

Или нет, лучше остаться здесь, во Флоренции, и пойти с Магалли к парикмахеру. Подруги скажут, глянь-ка, это же Мария с Магалли. Говорю тебе, точно Магалли! И когда только успели познакомиться? Неужели он? Да он, он. А я так прильну к нему, возьму под руку, и прямиком в Сан Фредьяно. А в небе луна огроменная, и мы берем по неаполитанской пицце в нарезку.

 

Вубинда

С тех пор, как на ТВ заправляет Берлускони, перестали показывать Вубинду – бледного швейцарца, бегущего по саванне. От правых и не того еще дождешься.

Меня зовут Джузеппе. Мне тридцать один. Овен. Я левый. Как и Вубинда. Когда был Вубинда, мы все были заодно. С пластинки неслось: «Вубинда, помоги мне. Вубинда, помоги!» Те парни пели еще и «Фурию». «Фурию» сейчас тоже не показывают.

Однажды «Фурию» пустили снова. Это было уже не то. И заставка – полное фуфло. Под такую не помечтаешь. А моему поколению так нужно мечтать.

Мое поколение верит во что-то новое. Нынешний молодняк про Вубинду слыхом не слыхивал. И про Фантомаса тоже.

Вечером я попадаю в дом через окно. Я всегда вставляю новое стекло после того, как вломился в дом через окно.

Если бы в саванне были окна, Вубинда тоже входил бы через окна и тоже разбивал бы их. Когда-нибудь не станет больше лесов. И Вубинды не станет. Как на сегодняшнем телевидении, где его уже нет.

Но он есть. Как будто время остановилось. Он есть во мне.

Он в тех, кто еще может что-то сказать. Он дает силы тем, кому сейчас тридцать.

И помогает разобраться, как быть дальше.

Моя сестра смутно помнит Вубинду. Когда его показывали, ей не было еще десяти. Для нее Вубинда – просто парень, который кричал перед самым ужином. А что к чему, она не помнит и даже забыла, какое у него лицо.

Зато она хорошо помнит Барби-папу.

Барби-папу из семейства Барби. А нашим любимцем был Барби-мохнатик.

Это был всего лишь мультик, а мультик не в счет. Это был правый мультик, мультик Ломбардской Лиги, потому что он ничего не говорил людям. Не то что Вубинда. Вубинда сплачивал нас. В 1979 мы выходили по вечерам из дома, и звонили в колокольчики, и знали, что мы вместе, рука об руку, а теперь сил уже м

 

Вибраволл

Меня зовут Стефания. Мне двадцать семь. Я Овен, восходящий к Тельцу. Моего мужа зовут Джанни. Ему сорок, он маклер.

Я поэтесса и редактор женской газеты. Веду рубрику писем. В письмах – сплошное сюсюканье. Жёвано-пережёвано. Сил нет. Отбарабанив в редакции, я еще долго потом рулю, чтобы маленько расслабиться. А недавно купила сотовый – теперь оттягиваюсь покруче.

Марка моего сотового Sharp TQ-G400.

Размеры: 130x49x24 мм. Вес: 225 г. С обычной батарейкой.

Пониже кнопок вызова и окончания связи есть две такие клавиши со стрелочками. Нажимая на них, я просматриваю меню и выбираю нужную функцию.

Экранчик просто загляденье, гораздо симпатичнее, чем в Pioneer PCC-740. Это тот, что у Марии.

На моем показаны уровень сигнала, заряд батарейки, время, а еще включен телефон или выключен.

А еще там есть малюсенькая такая мигалочка: если телефон положить в комнате или в машине, она показывает, заряжена батарея или уже садится.

В памяти сохраняются последние десять звонков.

Бывало, пилишь по автостраде, пилишь: пора чуток и релакснуться. Тут я набираю Джанни и говорю:

– Давай, что ли, поколбасимся?

Ну, он и выдает:

– Ща бы я полизал тебе передок, дешевая ты давалка.

Я еду и чувствую, как там у меня становится влажно.

Обычно Джанни звонит с биржи. А на бирже вечно такой гвалт, что никтошеньки не слышит, о чем там мой Джанни трёкает по своему мобильнику марки Ericsson EH-237 за 1.583.000 лир.

В память его трубы можно забить аж до 199 номеров. И автодозвон на шесть номеров имеется.

Сотовый мужа на 20 г легче моего. Размеры: 49x130x23 мм.

И антенна у него не выдвижная, а витая.

Так вот, по этому самому Ericsson EH-237 муж звонит мне, пока я сижу за баранкой, и мы с ним типа колбасимся. Приколись!

Мы с мужем современная пара. Когда-никогда, а выбираемся в sex shop «Голубой Дунай», рядом с аэропортом. Подкупить разных там примочек. Нет, с этим делом у нас все тип-топ. Просто другой раз охота уже и по полной схеме оторваться. В прошлый вот заезд оставили 119.700 лир.

А взяли фаллос без вибратора, но со впрыском за 34.900; вибратор «Дуэт» анус-вагина за 49.900 и китайские виброшарики за 34.900.

Только я вот что скажу: если ваша пара без конца в разъездах, вроде нас с Джанни, то у вас обязательно должен быть Вибраволл.

Вибраволл – это даже не жужжалка, а бесшумная такая дрожалка для сотовых. Мой муж вставил мне ее в попенцию на годовщину нашей свадьбы.

А перед этим сказал:

– Дай-ка я загоню тебе в соседку приборчик.

Ну, думаю, какой-нибудь латер со впрыском или без, с вибратором или без, с залупоном или без, в общем – приборчик в попень.

Но это был Вибраволл.

Муж вышел из комнаты и позвонил со своего Ericsson EH 237 на мой Sharp TQ-G400.

Вибраволл тут же задрожал. Это был сигнал звонка. От него я так оттопырилась, такой словила кайф, какого у меня отродясь не бывало. Я просто потеряла голову. До меня вдруг дошло, что в наши славные времена благодаря технике с милым можно ой как заторчать. Я только бешено мычала. А приборчик все жжж-жжж у меня в попце. Я не выдержала, встала с кровати и взяла с комода мой сотовый. Мне уже было до фонаря. Я завелась как распаленная блядь.

Я вовсю нашарпывала свою щелку: вверх-вниз, вверх-вниз. Маленькая упругая антенна так теребила клитор, как могут теребить только антенны Sharp. И вот подкатил ломовейший оргазм. В комнату вошел муж. Он был потрясен: Скорпион под знаком Льва. Правой рукой он прижимал к лиловому члену мигающий Ericsson EH-237. Муж высунул язык и проворковал:

– Я люблю тебя, моя зайка.

И тут я растеклась. Ох, как я растекл-а-а-ась.

 

Вермичино

Сейчас о важном. Может, как раз важнее всего помнить о чем-то вроде Вермичино.

Вот случится с тобой такое и застрянет где-то внутри тебя. Пройдет время, и ты вернешься к нему, захочешь вспомнить, а оно туточки. Ничего с ним не сделалось. Бери да внукам рассказывай. Все как было.

Вермичино я помню хорошо.

Может, в моей жизни лучшей-то минуты и не было. Только давай по порядку. Свет уже погасили, но никто не ложился. Все смотрели Вермичино. По телику. Молча. Ночь напролет. Чем дольше смотрели, тем глуше становилась ночь. Нас были миллионы, а он там – один.

Он старался не умереть. Он говорил об этом в микрофон всем телезрителям. Альфредино Рампи говорил, что не хочет умирать. А мы были здесь. Болели за жизнь. И ждали, что он покажется, что его вытащат из той дыры.

Мать говорила, да тихо вы, он что-то сказал в микрофон. В полной тишине у него спрашивали, как это – умирать там, где тебя никто не видит. Зато все слушали. Плачет он или кричит.

Помню лицо Альфредино на фотографии в газетах. Фотография была везде одинаковой. Мальчик в матроске щурится от солнца. До того, как ухнуть в яму телевидения. Тогда обычный мальчик, даже такой хорошенький, не мог рассчитывать на прямой эфир, да еще в ночное время.

Если бы Альфредино погибал сейчас, наверное, возникла бы проблема с рекламой. Больше у телезрителей, чем у него. Ведь он был занят тем, что выкраивал для жизни лишние мгновения. Они бы подгадали подходящий момент, чтобы запустить рекламу сухого собачьего корма. Как на футболе, когда мяч выкатился с поля, а игрок бежит его подбирать, тут же дают рекламный ролик.

Но этот мальчик погибал все время одинаково. Без рекламных пауз. Он погибал всю ночь.

Чтобы у тебя взяли интервью, ты должен быть родственником или школьной учительницей. Пара слов в новостях, и свободен. Ты опять становился никем.

В дыру пробовали спуститься. Нашелся какой-то сардинец – метр с кепкой. Весил пятнадцать кило. Он спустился. А выполз в пять утра. Без Альфредино. Мальчик сам уходил под землю все глубже и глубже.

Вроде бы там еще и Президент отметился. Вроде бы тогда Президентом Пертини был. Топтался вокруг дыры вместе с мэром Вермичино.

Чтобы топтаться вокруг дыры, нужно быть шишкой. Остальные смотрят по телику. Как в «Ла Скала»: если ты не какой-нибудь там – дуй на галерку.

Вермичино был стихийной программой. Без вранья. Не то, что теперешние. Например, «Прости-прощай» Менгаччи, где уже было, что кого-то взаправду прибили. Только не так, как В

 

Раздумья

Когда начинается «Rai – это не Рай», я опускаю жалюзи.

Я закрываю дверь и открываю пакетик леденцов фру-фру. Или пачку чипсов. Смотря что купила мать. И глазею на то, как орешки теребят их упругие титьки.

Мне катит представлять их всех в моей комнате и думать, что каждая вещь пропитана запахом мытых писек.

Сам я живую лохань отроду не видал.

И хоть мозгую о ней с утра до вечера, не уверен, что смог бы ее обработать, как подумаю, откуда выходят кровь, ссаки и дети в какой-то липкой параше.

В медицинской энциклопедии я видел лохани с опухолью.

На одну будто гнилой баклажан прилепили. Неонового цвета и с лиловыми прожилками.

У другой котлетины такой оранжевый нарост, что аж на две половинки развалилась. С виду просто бр-р-р.

Но мне это до банки.

Любовь – штука серьезная.

В полтретьего я настраиваюсь на Italia I.

Когда папаша помер, я думал, одна из этих сестренок однажды ко мне привянет.

Но это я так, лишь бы не думать о смерти. Что это я не знаю и не хочу, чтобы это было. По крайней мере со мной.

Я если о смерти когда призадумаюсь, так на меня жрачка нападает. Бывало, разбомбишь холодильник подчистую, бухнешься на матрас и призадавишь на массу до того, как начнется Фьорелло.

Фьорелло – он просто зе бест. Корки мочит отпадно, а еще запевает на всякий лад.

У меня номера со всеми метелками из «Rai – это не Рай» есть.

Тот, где на обложке Мери, полный сочняк.

У Мери такие глазищи...

Сколько раз я мечтал распялить ее на 90°.

А потом стянуть с нее трусики и залудить вcтояка.

С такой чиксой я бы на любой бластер прокинулся.

Мери не такая стерва, как Амбра.

Мери куда нежнее.

Мери учит философию.

Мери блондинка.

Мери не скандалит.

Мерины ноги длиннее Шмелиных.

Мери не старается перещеголять подруг.

Мери дает мне надежду на лучшую жизнь.

Мери заставляет мое сердце биться сильнее.

Мери кайфовей Мирианы.

Мери такая спокойная.

Мери улыбается улетней всех на свете.

Мери родилась под знаком Рыб.

Мери говорит на трех языках.

Мери разгонит эту зеленую тоску.

Мери смотрит искоса, выпятив губки, и я угораю.

Мери танцует полный классман.

Мерина кожа пахнет взасмак.

Мери – это все, что у меня есть.

Когда идет реклама, я переключаюсь на другую программу. Иногда реклама бывает и по уму. Вот реклама Неоцибальгина. Есть там клевый такой мотивчик. А еще в одной, про силикон, морковка четко так ныряет.

Бывает, паришь лысого, паришь, а сам все ждешь, когда покажут Мери, чтоб уж под нее растрястись или под Роберту. Правда, как-то я залился под этого, ну, типа полицейского там, знаете. Ну, это было полное обломово.

Как врежу дубака, пусть меня положат рядом с Мери или хотя бы с ее фоткой.

 

Взрыв на улице Палестро

Когда рвануло на улице Палестро, я пошел глянуть. Со мной увязалась моя герлуха, Козерог, разодетая как лярва.

Может, кого-то там от ее черных легенсов и покоробило, но никто особо не выступал, потому что когда так рванет, тут и про мохнатку думать забудешь.

До этого, ну, вечером, человек – как человек, типа муж тебе или типа жена. А потом хрясь – и он сворачивает на улицу Палестро, и его разносит на мелкие кусочки по деревьям там, по земле, по капотам машин, припаркованных аж за двести метров, а шматка спины так, между прочим, и не находят, и то, что было твоим мужем, свалено теперь в мешки для мертвецов.

Все думают о мертвецах.

Я тоже. Мне двадцать лет. Я шел сквозь толпу, смотрел на груду обломков, и меня самого ломало, но не так, когда смотришь ящик, потому что по ящику все еще реальней, ты включаешься в момент, как будто у тебя дома шарахнуло, и некуда деться, и никто не скажет тебе «пошли, глянем, как там шарахнуло». Так-то.

Через пару дней там, где рвануло, опять была куча народу. Люди смотрели, как все кругом разворотило. А еще смотрели на других людей, которые смотрели в пустоту.

Многие качали головой и говорили шепотом.

На деревьях полно фотографий Мадонны. Приклеены скотчем. И стихи.

А еще длинные-предлинные послания, почерк не разобрать, и записки детей.

Если бы у меня был сын, он тоже написал бы стихи о мертвецах. Я взял бы его глянуть, если где рванет.

В тот вечер, когда взорвали бомбу на улице Палестро, в других городах Италии тоже грохнуло.

Я прыгал по каналам, чтобы понять, где еще грохнуло.

Ну, думаю, пиндык пришел Италии. Полный пиндык.

Засыпаю, а в голове тот марокканец вертится, которого на скамейке разнесло. И то сказать: если хорька давить где придется, нет гарантий, что поутру зенки протрешь.

На другой день пошел на митинг. Возбухали как могли. Но не конкретно против кого-то. Конкретно не возбухли.

Чисто так возбухали.

Клево было бы типа интервью дать тем чувакам с первого канала, они там всюду шныряли. Только про что говорить, сам не знаю. Сказал бы типа, что нефига тут грохать где ни попадя.

Потом пошли в «Бурги». Я взял кинг-бекон с картошкой регьюлар, чиз, апельсиновый сок и эппл-бэг. А герлуха моя взяла кинг-чиз, фиш, картошку смол и коку-макс

 

Беспроводные наушники

Илария пришла ко мне смотреть «Экзорциста». Меня зовут Стефания, я ее подруга, мне шестнадцать.

Хотя, по-моему, она пришла не за этим. Думаю, она пришла меня трахнуть.

И трахнула.

Во время рекламы она лезла целоваться, а через десять минут запустила руку мне между ног, сдвинула трусики и начала лапать за пипку.

Перед самым продолжением фильма я отдернула ее руку.

Примерно в середине первой части Илария стала вовсю дрочить.

Мне-то было без разницы, я хотела смотреть «Экзорциста».

Сперва она тяжело так дышала, а потом заскулила, как шалая сучка.

Я сделала громче.

Илария предложила поставить порнушку с Роном Джереми, а «Экзорциста» досмотреть как-нибудь потом.

Она начинала меня цеплять.

Я спросила, какого она вообще приперлась: фильмец смотреть или что? Лично я собираюсь смотреть фильмец.

Она ответила, что любит меня. Тогда я пошла в свою комнату и взяла беспроводные наушники.

Настроила их на телик и отключилась от нее.

Но эта прищепка гнула свое.

Она так раздрочилась, что весь диван ходуном ходил.

От этой скачки пульт свалился на пол.

Я бы и не заметила, если бы не переключился канал.

Ни с того ни с сего на экране появилось «Поле чудес».

Я фыркнула и снова переключила на четвертую.

Чтобы спокойно досмотреть «Экзорциста», я сняла трусики и сказала Иларии: так и быть, можешь полизать, только не очень вертись, а главное – не загораживай экран.

Она спустилась на пол и нырнула головой мне под юбку.

В какой-то момент пропал звук.

Наверное, сели батарейки в наушниках.

Четыре пальчиковых на полтора вольта. И двух недель не протянули.

– Илария, – сказала я. – Хорош, батарейки сели.

Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.

– Что такое? – пролепетала она, задыхаясь.

– Батарейки в наушниках сели, не слышу

Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.

– Что такое? – пролепетала она, задыхаясь.

– Батарейки в наушниках сели, не слышу

Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.

– Что такое? – пролепетала она, задыхаясь.

– Батарейки в наушниках сели, не слышу

Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.

– Что такое? – пролепетала она, задыхаясь.

– Батарейки в наушниках сели, не слышу

Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.

– Что такое? – пролепетала она, задыхаясь.

– Батарейки в наушниках сели, не слышу

Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.

– Что такое? – пролепетала она, задыхаясь.

– Батарейки в наушниках сели, не слышу

 

Сопроводиловка

Уважаемый дистрибьютор!

Как человек отзывчивый и тонкий, Вы наверняка с глубоким прискорбием восприняли трагическое известие, потрясшее всех нас.

Кончина Федерико Феллини больно отозвалась в наших сердцах.

Долгие годы все мы находились под неизгладимым впечатлением от его поэтического таланта.

Согласитесь, творчество Феллини по своей силе и простоте достигло вершин итальянского гения, в становление которого внесли плодотворный вклад многие выдающиеся мастера культуры (напр., Леопарди).

Звезда Федерико Феллини сияет особым светом на небосклоне отечественного Парнаса.

Массовое участие людей в траурной церемонии его похорон, а также регулярные сводки новостей, передаваемые в дни агонии режиссера, явились наглядным свидетельством огромного уважения, которым пользуется Феллини по всей Италии.

На основе вышесказанного, предлагаем Вашему вниманию проспект-приложение к настоящему письму.

Проводимая нами рекламная кампания новой продукции сувенирных изделий рассчитана на самые широкие слои населения.

Исходя из специфики Вашей деятельности, Вы сможете остановить свой выбор на тех изделиях, которые наиболее полно удовлетворят запросам Ваших клиентов.

Прежде всего, рекомендуем обратиться к серии стеклянных шариков «Покойный Феллини, припорошенный снегом».

Тяжкий крест Маэстро – таков лейтмотив, который, по нашему мнению, вдохнет новую жизнь в ассортимент шариков со снежинками, испытывающий в последнее время острый кризис сбыта.

Стандартный набор сюжетов (церкви, пейзажи, диснеевские герои) уже не соответствует высоким требованиям покупателей, ставших намного требовательнее и чутко реагирующих на динамику современной жизни.

Сегодняшний покупатель заслуживает таких шариков со снежинками, которые сочетали бы в себе глубину и разнообразие, символический смысл и культурную значимость.

Вы можете самолично ознакомиться с прилагаемым образцом. Необходимо сразу подчеркнуть безукоризненное качество изготовления отдельных частей тела. Следует также отметить, с какой тщательностью подогнаны кислородные трубочки и насколько точно они вставляются в пластмассовые ноздри Феллини (рис.3, стр.6), выполненного из противоударного материала.

Снег в больничной палате придает легкий рождественский оттенок всей композиции, сглаживая, таким образом, налет грусти, пользующийся довольно ограниченным спросом.

Кроме того, предлагаем три «волшебных» открытки (из серии «На долгую память»).

Данная серия сувенирной продукции снискала популярность в семидесятые годы. Обладает характерным наборным эффектом тонкого картона. В зависимости от угла наклона, появляется то одно, то другое изображение.

Типовые сюжеты (фотомодели, детские бытовые зарисовки) заменены на греющие душу эпизоды из жизни Федерико Феллини. В них режиссер «Амаркорда» предстает перед нами в трогательных позах со своей супругой Джульеттой Мазиной, незабываемой героиней многих его лент.

Наклонив открытку, покупатель увидит печальный образ автора «Дороги» в коме и лишний раз задумается о драматическом противостоянии жизни и смерти, касающемся каждого из нас.

Искренне надеемся, что Вы по достоинству оцените всестороннюю продуманность нашего каталога, а также его широкие перспективы по маркетингу.

Многая лета Федерико Феллини и успехов в работе Вам.

 

Мордорубка

Когда я вижу на улице парней и девчонок моего возраста, когда я вижу, как они там клеются, я прямо с пол-оборота завожусь.

Ненависть – это вам не просто враждебность я не знаю к кому. Это когда тебе охота уже провернуть языки в едальничке у этих кадрушек.

Ты даже не можешь спросить, а можно ли тебе.

Ты только можешь сесть на поезд.

Пока ждешь поезда, стоишь и ненавидишь. И ни одна с тобой не пососется.

Тогда ты приезжаешь домой, смотришь в окно и думаешь о работе.

Я Адзурро. Мне семнадцать. Я Лев.

Я изобрел мордорубку.

Вынул из настольной лампы стержень и присобачил к нему мясорубку.

Мать ничего не знает.

Первая любовь была у меня в семь лет. Мариелла приехала из Катании. Мы учились в одном классе. Она мне нравилась, поэтому я мечтал, что мы будем жить вместе.

Я смотрел на ее кожу и говорил. Она говорила, что ей пора.

Однажды она плюнула мне в моську. Я почувствовал, как ее слюна сочится у меня между губ.

Это была любовь.

С тех пор я все время хочу, чтобы девушка снова меня поцеловала. Я хочу снова почувствовать вкус девичьей слюны.

Но девушки целовали не меня.

Как-то был я в Приматиччо и видел там одну. Она была как последняя жена Костанцо.

Она закрыла глаза, высунула язык и кончиком трогала язык какого-то местного углумка.

Так я решил соорудить мордорубку.

Если девушка не снимается, она идет себе по улице.

Тогда самое время действовать. Когда я принимаюсь за дело, мне явно лучшеет. Я могу отплатить за обиды. Жизнь становится совсем другой.

Я встаю перед этими двумя и подключаю свой миксер к автомобильным аккумуляторам.

Язык – это всего лишь бифштекс, смоченный девичьей слюной.

А при прокрутке все мясо одинаковое.

Когда мне было 24, я встретил Марию. За десятку я смотрел, как она трогает себя в туалете бара «Нил».

Я мечтал о том, что будет, когда мы поженимся. Но летом Мария переехала в Беллинцону.

Бляди не целуются.

Ты можешь протянуть их и в хвост и в гриву меньше, чем за двести тысяч, если им уже сороковник, или за пол-лимона, если еще молодухи, но целоваться они не будут.

Вот этого я ну никак не прорублю.

От моей мордорубки много крови. Так устроен организм. В более справедливом обществе она не пригодится. Там и у меня будет девушка. И мы будем ходить на ипподром. Я буду смотреть ей в глаза. Чего-то говорить.

Моя мордорубка не особо и дорогая. Потому что я сладил ее из подручных материалов. Ну, а лампа все равно шла на выброс.

 

Программы доступа

Меня зовут Андреа Гарано. Мне двадцать три, и у меня есть стереосистема. А еще у меня головка – бобо, потому что в нее вошли Программы доступа. Они там химичат себе, ну, химическими элементами, которые у меня в мозгах.

Так что я если соседкину дверь подпалю и все ее бунгало с потрохами выгорит, тут моей вины нету. Это меня те мужики прививают, что гонят про канализацию в Пакистане при запуске Программ доступа.

Заставку Программ я знаю с двенадцати лет. Просто у брательника был такой диск одной греческой, что ли группы, которая потом распалась. У них еще название «Aphrodite's Child», типа дети дьявола в переводе («child» по-английски значит «демон», английский мы в школе проходили). Конверт у диска весь красный, а на конверте номер: 666.

Это номер Программ доступа.

Когда кончается реклама, пару минут тихо так и не видно ни шиша, а на самом деле видно Нефала, страшного дьявола.

После этого начинаются сами Программы с этой их музычкой. Вот тогда уже полные кранты настают. Я бухаюсь на колени перед ящиком и слушаю, слушаю, ни слова не пропущу из Программ доступа: три, два, один – пуск.

Я и телик пробовал сменить. Программы все равно идут. С той же заставкой. Даже по Грюндигу. Тот же ведущий, те же гости перетирают про то, как обчество типа борется с этим – рассеянным склерозом. Только на их физиях крупными буквами написано, что всю эту байду про склероз они разводят для того, чтобы направить мне послания, которые я, хоть убей, не секу. Нет, они явно хотят меня слить.

Вот иду я по улице, и никто на меня не смотрит, и снова начинается этот базар про рассеянный склероз у карапузов там до шести лет, и никто не представится членом туринского кегль-клуба и что он типа интересуется подростками-маргиналами. Такое бывает только когда бывают Программы доступа.

Слушаю я их, слушаю, пока не начинаю раскачиваться, как бамбук: взад-вперед, взад-вперед. Сижу на ковре, раскачиваюсь и пялюсь на ведущего. А он возьмет да и спросит, с чего это, мол, одни гости вдруг решили обратиться с парламентским запросом, а другие вынуждены зачем-то звонить в консульство, точно уж не помню зачем; а эта их музычка все музычит и музычит, прямо посередке мозгов, и выталкивает меня из дома совершать убийства.

Совершать убийства и кричать криком, покуда синьора Коллура с нижнего этажа не вызовет полицию. А Программы доступа все идут. Бабы там все толкают о правах инвалидов из числа госслужащих, а ведущая вдруг так выпялится в камеру, и на секунду все замолкает, даже песняк Aphrodite's Child замолкает.

Тут уж я беру опасную бритву, режу себе запястья и слушаю, что скажет ведущий. Ведущий велит слушать те слова с дисков Black Sabbath, только перевернутые, чтобы у меня разорвало мозги, чтобы все кругом разорвалось и кровища бы хлынула с телеканалов и полилась бы из моих запястий.

 

Аргентина Бразилия Африка

Ну и как я теперь скажу обо всем жене, как дозвонюсь и скажу ей, что нам еще трехлетнюю ссуду за квартиру выплачивать и двухлетнюю ссуду за тратататата

За машину. Ща я припаркуюсь прямо тут, прямо посреди площади Лорето. Ща я припаркуюсь, ща. Как дети-то жить будут – ума не приложу. Безмазняк полный. Вот ща-ща

Так поливает... Поставлю-ка лайбу у заправки, так... Ты подумай, как кровь в жилах стучит, а все тело мандраж колотит. Вот ща-ща

Зовут меня Луиджи. Мне двадцать восемь.

Меня поперли с работы, и этот дождик, вот сегодня, он такой нежный, такой мокрый. Надо бы звякнуть Бертони, сказать, чтобы взял ключи от конторы. Вот ща-ща

Поливает площадь Аргентины. Помню как

В детстве мама все говорила (чего это я вдруг про это?), говорила мама, что каждая капля, что падает на землю или на карнизы автогриля или там куда еще, каждая капля – это вроде как мысль: вначале она выпарилась, а теперь типа снова на землю вернулась.

Я и знать не знаю, что будет завтра-послезавтра, в жизни соскок вышел, надо переопределиться, понять надо

Дом за детьми останется, если удержу дом, на паях ведь он, вот ща...

Ща. Выхожу из машины. Вот ща поливает, и я выхожу из машины, выхожу, от дождя меня уже повело, и я так на секундочку стопорюсь, и гляжу на дождь, и слышу, как он катится по моим щекам, по моему

Кардигану, и такого со мной еще не было, и так он еще не катился, не катился по моим рукам, ща я его слышу, и ща вынимаю из штанов свой штырь, вот ща уже в середине проспекта Буэнос-Айрес вынимаю

Свой шомпол и без всякого там зонта подхожу к дверям станции Лима, без всякого там плаща выхожу вот прямо ща

Льет-поливает, чтоб меня уже всего проглючило, что ли.

В кои веки раз чтобы уже реально пробакланило, вот ща-ща.

А там поканаю на площадь, что зовется

АРГЕНТИНА, как будто

БРАЗИЛИЯ, как будто уже вся

АФРИКА вот прямо ща под этим ливнем, как будто обняли меня вот этим вот

Ливнем обняли, и нет больше этого хаоса, как будто я стал карнизом, как будто вот-вот

Растворюсь в этом ливне, он поливает каждую среду, двадцать четвертого января, скоро уже меня не будет совсем, потому как вот ща-ща я выйду из машины, и каждая капля по капле капает ща

вот капает ща.

 

Сенна

Мальчишкой я все мечтал, что однажды буду говорить по телику перед сотнями журналистов. Они будут жадно хватать мои слова, которые потом напечатают тысячи газет и узнают миллионы людей. Меня зовут Михаэль. Мне двадцать лет. Мой знак Скорпион.

Мы прождали всю ночь в международном аэропорту Сан-Пауло. Была такая холодрыга, будто повывелись все времена года, будто температуру заклинило в одной точке, будто она назло застыла где-то внутри нас и время никуда не шло.

Нас были тысячи, а может, миллионы. И все молчали. Мы были усталые и растерянные, как ребенок, у которого остались от матери лишь воспоминания.

Аэртон Сенна был моим отцом. Отцом, которого у меня никогда не было. Сказочным героем, от которого слепит глаза. Так слепит только имя – великое, огромное.

Аэртон Сенна был моей школой. Он был первый среди равных. Он уверенно смотрел поверх пестрой толпы и вереницы дорог. Его узнавали все. Потоки слов и дней уносились неизвестно куда, за пределы моей жизни, но она продолжается там, где я сейчас.

Аэртон Сенна был моей женой и моей жизнью. Он был каждой моей улыбкой. Улыбаясь, я отрешался от неслыханной тяжести звезд в ночном Рио, этих темных, далеких звезд, которые предвещали столько бед.

В среду все самолеты всех телевидений всего мира узнали, что наши сердца пылают любовью. Ее взяли в кадр с высоты, и тогда наша любовь стала отчетливой. Она появилась на экране, будто датчик в душах простых людей. Любовь летела через горы и моря. Любовь связывала нас всех с нашим национальным героем.

Мальчишкой я мечтал, что у меня будет пистолет еще убойнее этого. Такой, что любого завалит. Короче, пушкарь что надо – с таким очко не заиграет. И палить он будет чумовыми синими пулями.

Мальчишкой я мечтал стать знаменитым. Таким, что умри я – и каждый человек на земле со слезами коснулся бы моего гроба. И тогда я стал бы еще живее, чем был до сих пор. Тогда, умерев, я начал бы жить по-настоящему.

Мальчишкой я мечтал, что смогу купить все, что захочу, даже если особо и не буду хотеть, и что у меня будет агент, который позаботится о том, чтобы купить все, что я забыл купить.

 

You Can Dance

Сижу я тут с дружками в баре. Кофейком балуюсь. Глядь – Марчелло. Солдатёрили мы вместе. Вот, говорю, это – Марчелло, прошу любить и жаловать. Когда тебе за восемнадцать, по кайфу вспоминать былое. Марчелло как услыхал, что я женился, прорадовался. Он тоже тридцатник разменял (как и я). Да и родились мы впритирочку. Он дня на два моложе будет. Так что оба мы Раки. Раз даже день варенья вместе справляли. Только в другом баре.

Ну, вспомянули, как положено, про того чмошника-сардинца, что на крышу залез, а слезать ни под каким видом; про то, как затащили в казарму путан; как Марчеллик слямзил коробку шоколада, пятнадцать кило, и мы толкнули ее одному торгашу. А еще вспомянули про педрилу-старлея и торчка-часового, что ширнулся, да и похерил склад – пришлось на него рапорт катать.

Как-то Марчелло откопал надувную куклу в шкафчике у You Can Dance. Ну, мы ее, значит, надули и запихали в очко. Тут нас дежурный и накрыл, мы – ноги. Он ее тащит-потащит, чтобы самому-то попользоваться, а она возьми да и лопни...

Марчелло помордел. Дочке два года. Заказал себе мерзавчика. Говорит, кантуется на выездных играх «Ювентуса», вместе с другими фанами. Звал типа в гости.

Пора было расходиться. Марчелло вызвался заплатить. Э-э, нет. Столько не виделись, обижаешь, старик, – плачу я. Марчеллино ни в какую: пыжится, толкает меня. Брось, говорю, давай не будем, кончай базар.

Он: еще чего. Я ему: и думать забудь. Он мне: шутки шутишь? Я: ну прямо! Марчелло скривился. Я ему: чего кривишься, бля, я плачу. Марчелло мне: мудозвон.

Я ему: иди, говорю, просрись, пора уже въехать, угощаю тут я. Он мне: даже не рыпайся со своим бамажником, ты меня и так заколебал, плачу все одно я.

Кругом народ тусуется, мочалки там местные, ну и вообще; всем охота узнать, кто из нас забашлит. Вылупились на меня, ждут, чего дальше. И кассирша за стойкой тоже глазеет.

Короче, расклад такой, Марчелло: ты лучше не выёгивайся, последний раз говорю, прикинь. Тут он как пихнет меня к витрине мороженого, а бабки-то кассирше сует.

Мать твою, завопил я и выхватил пушку. Ты врубишься или нет, что пора завязывать эту лабуду? Да или нет, да или нет – и зашмалил ему всю обойму конкретно в зенки.

Что, ты этого хотел, этого? Ласты завернуть хотел, а, Марчеллино, орал я не своим голосом. Марчелло бухнулся на пол. Так и сжал в кулаке свои тугрики, заляпанные кровью. Все повалили из бара. Я за ними. А сам палю без разбора и реву во всю глотку: обижаешь, старик, – я плачу, плачу я.

 

Бабушка

Есть ли у меня бабушка, нет ли – роли не роляет. Никто еще не добивался успеха или там любви только потому, что у него есть бабушка.

Моя бабушка глухая, грязная и лживая.

Она у меня малость со сдвигом, а может, только косит под малахольную. Вся ее жизнь теперь – сплошные залепухи, которые она откалывает на голубом глазу.

Бывало, такие завороты накрутит, лишь бы отмазаться. Хотя известно, что в доме никого и схавать весь «Осенний вальс», кроме нее, некому. Но развозит она реально – не подкопаешься.

Бывало, обдует диван, а сама ни сном ни духом. Хоть ты тут тресни.

И бровью не поведет: мол, соседский мальчик напроказил. Наглость на грани гениальности. Двухлетка и вправду топает ножками, но не так шустро, чтобы ходить по-маленькому на наш диван.

Особо впечатляют бабулькины фотки в юности.

Она была красавицей.

Как раскину, что и на такую старуху бывает прореха, голова кругом идет.

Разок я ее спросил, мол, не пора ли тебе уже пора, ну типа дубаря секануть. А про то, чтобы загнать себе балду под кожу, и думать забудь. Такую гусеницу никто и даром пялить не станет. Тем паче она скоро своим ходом увянет. Душок и так уж пошел, того гляди, струпья повылезут.

Бабулина ряшка все та же, что и в молодости, с той разницей, что из нее как будто всю жидкость выкачали, вот кожа там-сям и обвисла.

Без конца таскает меня с собой на кладбище. Проведать своего супружника – моего деда. Он в 1972 откинулся, а она до сих пор нюни разводит.

Причем по эту вот сторону могильной плиты, где еще живые.

Лично я, когда ей карачун уже придет, не буду доставать бабулю на том свете и звать ее прошвырнуться вместе с этим жмуриком, ее старикашкой.

Чтобы я да куда поперся с собственной бабкой! Я и так уже последним из ребят оторвал себе Moncler. Болтался я раз по центру с бабулей, болтался, ну и зашли мы в одну забегаловку ударить по гамбургеру. Только вот у нее с хавалкой неудобняк: вместо зубьев дёсны как сопли свисают – беэ-э.

Короче, в прошлую пятницу, пока она там несла всякую гиль, стоя на коленях у дедовой могилы, мне вдруг вступило.

Взял я с соседней могилки железную лампадину, да и приложил бабушке по кумполу.

Думаете, бабуля хвостом щелкнула? Как же, щас!

Кто недопонял – поясняю: стоит ей унюхать запашок червей, учуять, что тянет родной гнилятинкой, как она тут же силенки набирает. Это у нее дома силов никаких нету, всех замотает вконец.

И молится, и молится. Что в лоб ей, что по лбу.

Понты давит, прямо как на своем поле.

 

Христопляска

Иногда мы ходим проведать одного старикана.

Мы – команда парней. Марко, 17 лет, Рак, не обневестился. Энрико, 17 лет, Близнец, не обневестился. Сальваторе, 16 лет, Телец, не обневестился.

Старцы сидят, лупятся в телик и говорят, что смотрят радиво. Потому что они старцы. Им уже телик радио не слаще. Включают что попало, лукают или слухают – все одно. Потому что они внутри своих мыслей. Вроде бы они здесь, а думают о своем, типа отключаются до того, как откинуть концы. Кто как может. Без байды.

Знал я такого. Он вечно спрашивал: ты кто, мол, моя мать, дочь моя, мой отец. Ну, то есть полный неврубон. Где там мужики, где бабы, ему пополам. Тюбик с пастой открыть не мог, все кремом для бритья зубья вымазать норовил. Марко ему: ты чо, ваще што ли, это ж крем для бритья. Тут все как прыснут. Еще бы, поди плохо, когда тебе 17, и ты еще не пескоструйщик, и охота кучу всего переделать, и все так ясно и просто.

Не то что старикану там. Охота-то ему охота, а соображалки уже нетути.

Взять хотя бы нашу команду волонтеров. Отправили нас тут к одному. Он все на раковину забирался и сверху, стало быть, отливал. А ведь был когда-то биг боссом. Теперь вот отливает в раковину.

С утра до вечера снует по дому – сладости ищет. И все капает на мозги про шамовку, хоть сам только что из-за стола после полдника. Карманы набиты сластями, заедками и, главное, сахаром. Как сахар увидит, аж заходится весь.

Синьор Микеле, говорю, а ну, как все будут так себя вести – клянчить пончики, варенку, кексы, колечки. Это же дурдом какой-то.

Синьор Микеле и не думает меня слушать. Все бубнит, что пора бы перехватить чего-нибудь сладенького.

Ну, синьор Микеле, отвечаю, пирожные кончились. А в доме сладкого битком. На следующий день все по-новой. Такой вот кулек.

Раз с Энрико и Марко завернули мы к другому дедуле. Тот всю жизнь горбатился на фирме, где горбатился отец и горбатится сын. Сорок лет отпахал и все долдонит про то, как на той же фирме шуршал его папоротник, шуршит сынок и отшуршал он сам. Вот так шуршат они, шуршат, и один за другим стареют и все долдонят про фирму. Дедок долдонит про фирму до начала программы с Рисполи и после конца программы с Рисполи. И видно, что долдонит со смаком.

Сидит в кресле и долдонит.

Я спросил, он типа только про фирму гнать может или, может, еще про что, а то про фирму-то уже запарило вконец.

Не отвечает. В телик уперся и снова о своем. А днем, бывало, умолкнет, и такая тишина в доме, странно даже. Сожмет палку и молча таращится перед собой.

У всех старцев включен телик.

В их голове все давно уже перемешалось с теликом. В прошлом году один такой врубал телик с восьми утра, чтобы засмотреть новости. А перепутает канал – любая программа за новости сойдет. Приходит и рассказывает, что сегодня американская машина врезалась в стену. Главная новость дня. Мол, в новостях сказали, что немецкая, нет, английская, нет, американская машина взяла и врезалась в стену какого-то там американского городишка.

Другой такой говорил с Альбой Парьетти. Все в спальню ее зазывал покувыркаться. Да еще делал ей особые знаки, чтобы не дай бог на месте Парьетти не оказался Леви. Кувыркаться с Арриго Леви было ему в облом. Он даже видеть его на экране не мог. Он хотел одну Альбу Парьетти, целую программу про Альбу Парьетти, чтобы все время говорить с ней, чтобы говорить ей похабные и нежные слова. Бывало, ящик уже выключен, а он все говорит, говорит. Он видел ее и на потухшем экране. У него мозги раскумаривались от Альбы Парьетти.

Этот перечник был уверен, что мадонна – это Мадонна. Когда показывали клип «Like a Prayer», он говорил, что по ящику христопляску показывают, потому что путал Мадонну с Христом.

 

Руанда

Прикупил я, значит, новый ящик. 24-дюймовый, водонепроницаемый. Теперь могу Руанду хоть на дне бассейна отсматривать. В полной прикидке: маске там и всех делах. Главное, батареи не садятся. Могу вынырнуть, хлебнуть оранжа San Pellegrino и снова на глубину – отсматривать Руанду.

А еще я могу отсматривать Руанду, пока колесую в Милан на своем Cherokee Limited TD 4x4. У меня телега со стиралкой, магнитолой и теликом. Паркуюсь, а сам поглядываю на любых мертвяков, каких хочу.

Руанда – это реальная такая речка из частей тела, нарубленных топором. По TG4 их прилично так видно с вертолета: масса обрубков плывет сплошняком по течению.

Руки, ноги, туловища, вагины тыкаются в спины, головы, ступни, камни и консервные банки. Иногда они налезают друг на друга, но их тут же сносит течением.

Как в калейдоскопе складываются коричневые и черные фигуры. Репортер тарахтит про всю эту заморочку.

По ходу передачи про Руанду стараюсь разобрать, чего там в кадре. Ну, где там люди или хотя бы то, что от них осталось сейчас в кадре.

Еду в горы – мой наручный телик с автонастройкой при мне. Остановишься, глянешь кругом, потрескаешь чего не то – и Руанду смотреть.

Правда, из-за помех на Руанду всю дорогу налезает Video-Music. И тогда внахлестку видно певичек sexy, детские головки, кока-колу, рекламу выборов, репортера, расстрел или там разрубку – короче, где встанешь, то и увидишь.

В какие-то кадры въезжаешь особо. Помню того чела, что палил наобум. Прямо как в Америке, когда такой вот мэнок заходит в «Бурги» и давай бабахать напропалую. Но это так, бывает, остальной пипл живет нормально, вроде нас с вами. А бывает, из-за жары. Или если совсем замонался. Не то что эта месиловка, что заварилась сейчас в Руанде.

А недавно поставил в бундесрате ящик с двух-скоростным видяшником. Теперь вот можно и подристать, глядючи на беженцев из Руанды. Валят всем скопом: дети, старухи, зверьё. Толкаются, падают, вопят, мечутся, чтобы не задавить друг дружку. Пылищи – туча, потому как засуха. Камера оператора нарезает кадры вразнобой. Потом кадры накладываются, а в этот мом

 

Музон

Когда отрезанная голова Микелы скатилась мне в руки, чего-то там шмякнуло, и заглох музон.

Max Emotion, как всегда, угарно зачесывали «Life is Life».

Вот какую я думал думу, когда стальной лист отчикал мне левую клешню.

Я взял их сорокопятку пару месяцев назад, но так и не заслушал, потому что взял еще кассету Mixage с концертной записью «Life is Life», ну это просто алё!

Там еще были «You Are My Heart You Are My Soul» Modern Talking и «I Like Chopin» Gazebo.

Теперь Микелы больше нет – буду тусоваться один.

Если, конечно, оклемаюсь. Ну и если тачка не рванет.

Все вы тут наверняка слышали «Elettrica Salsa» группы Off.

Там целый кусок под аварию заделан.

Я так себе и прикидывал, что, если когда и долбанусь вломак, эта вещь в самую жилу пойдет.

Пойти-то она пошла, только не сразу.

Поначалу в башке закрутилась «Heart of Fire» Альберта Вана.

Правда, сразу после этого радио типа закряхтело.

«Life is Life». Моя левая клешня лежала передо мной.

Прямо под носом.

Сама по себе. Полный финиш.

Хотя, если ее приклепать на место, та еще будет грабля.

Тогда снова подергаюсь под тот хиток Фалько, «Jeanie».

В клепешнике был красный башмак, а потом он сам в смирительной рубахе.

Фалько забацал еще и «Der Kommissar».

Я дважды заговаривал с Микелой. Все забывал, что она по лопатки воткнулась в бардачок.

С ней я слушал обвальные сонги.

С ней мы делали херакты.

Раз пошли мы вместе на Duran Duran.

Она была пристебней всей тусы.

Но если честно, теперь она отдала концы.

Но я не то чтобы вообще скис.

Просто я стал один.

И это было ни то ни сё.

Гуделки «скорой» завыли скоро.

Вся эта запарка начинала уже доставать.

Когда меня загрузили на носилки, я подумал, что Рино Гаэтано, как и Микела, тоже отъехал на шоссе.

Я только итальянский музон не слушаю. Ну, кроме там дискотечных вещей, типа «Ti sento» Matia Bazar. Они сняли приличный выхлоп с проката в Англии. Там их сингл шел как «I Want You». А в Испании «Те Quie»

 

Люби́м

Крайне важно, чтобы в рацион Любима входили минеральные соли, не говоря уже о всяких там витаминных добавках для здорового роста моей кошатины.

Разнообразие корма тоже не последнее дело...

Так что я, Франко, Лев, 33 года, стараюсь как следует затовариться на распродаже кошачьими харчами. Еще бы, такому котяре, как мой, только питашки и подавай.

Правда, до поедухи я не опускаюсь: дешевле тыщи банки не беру.

Какая-никакая, а все гарантия.

Взял я как-то Optimus Cat, такой мусс из печени индейки. Любиму он явно не по ноздре пришелся.

Ходил он вокруг своей посудины, ходил и только к вечеру решился попробовать. Попробовал и тут же блеванул на диван.

Вроде просроченной банка не была. Срок годности через два месяца истекал.

И стоила тыщу сто.

Любим обожает Fido Gatto, хрустящие такие подушечки.

Я насыпаю их в миску, подливаю минералки без газа, комнатной температуры, обычно это Orobica (но и San Benedetto тоже ничего), и жду, когда подушечки размякнут (но не развалятся). Потом даю их моей скотинке.

Любим не переваривает рис.

Как только я не изощрялся. К чему только его не добавлял.

В прошлом году купил найсовую такую упаковку лососины с рисом.

Разогрел слегка, все как по инструкции, и поставил ему.

Тот даже усом не повел.

Попробовал с курицей. Рис с курицей. Голый номер.

Крепче всего Любим подседает на плавленые сырки для бутеров.

Уминает за милую душу. А что, подумаешь.

Любим – он как человек, только кот. Вот и жрет человечью хавку. В меру, конечно.

Я слежу за тем, чтобы не давать Любиму больше одного сырка в день.

Уж я-то знаю, какой он проглот, и просто так сырок не дам.

Обычно я кладу сырок на куриный мусс.

Любим кастрат, поэтому обходится без половушки.

Я тоже, хоть у меня имелка и на месте.

Как ни крути, а по сравнению с котами у людей всякая там кадрешка чересчур наворочена.

Наворочена и тосклива. Тосклива и обломна.

Вот и выходит, что как взыграют под вечер гормоны, я зову в спальню Любима.

Глажу его – он урчит.

Пристроится сбоку и смотрит, как я разворачиваю аппетитный сырок.

Подержу сырок в ладонях, согрею и сделаю из него катышек.

Одной стороной даю Любиму. Котка хрумкает – только хвост подрагивает.

Потом натираю сырком свой шуруп, от головки до яиц, и закрываю глаза.

И тогда я становлюсь мужчиной. Мне уже по Гондурасу моя контора. И убитые в Югославии тоже по Гондурасу.

Любим все лижет и лижет. Его шершавый язык переносит меня в Рай.

Рай – это когда ты с Любимым.

В моем конкретном случае – с тигровым котом.

 

Говно

Мать обнаружила, что я держу говно в тумбочке.

Вонь по всему дому пошла. Тут уж фунькай не фунькай освежителем – все без толку. Запашок еще тот! Думала, трубу где прорвало.

Да нет: трубы сливали говно исправно. Утечки газа вроде никакой. Дохлой мыши и той не нашлось.

Просто я держу говно в тумбочке.

Меня зовут Эдоардо. Мне восемнадцать. Я Овен.

До говна я дошел постепенно. Для начала задумался о цвете...

Говно коричневое. Как земля.

По мне, земля – это клево.

На глобусах мир весь такой разноцветный, как мячик.

А на деле-то он синий (моря синие) и коричневый.

Везде и во всем надо выдерживать правильные цвета...

Я офигеваю, когда в рекламе прокладки и памперсы вечно поливают чем-то синим!

В детстве я думал, что писаю не так, как все, потому что у меня желтые писи.

Я включал телик, а там были синие писи.

Эта реклама все перековеркала.

Вы небось замечали, что в рекламе никогда не показывают какашки.

Вот я их и храню. Если бы показывали, какашки были бы зелеными.

Или синими. Как писи.

Я знаю, мать сделала вид, будто ничего не случилось. Она просто выкинула говно.

За ужином сидела с понурым видом, опустив голову.

Ели молча. Только ножи с вилками стучали. Мать тяжело вздыхала. Так она вздыхает в особых случаях. Как в тот день, когда дядя под машину попал. Или когда она уронила в толчок золотую цепочку.

Так она не вздыхала уже несколько лет. Какого хера, заорал я. Молчит. Уткнулась в тарелку и молчит.

Ну, я ее в этот самый тарельман рылом-то и мокнул. Типа, смотришь свой говенный ящик, вот и я буду говно в тумбочке держать.

Я тоже пока в толк не возьму, чего вечером смотреть.

Как-то выходил я тут с одной. Ну, по барам там и вообще.

Она все книжку с собой таскала. И зачитывала мне из книжки. Одно и то же, одно и то же. Альенде автор. Та, которую все бабы в метро читают. А в книжке-то, поди, не все слова одинаковые. Короче, деваху ту я больше не видел.

В октябре дело было. Говно я еще выбрасывал.

И все никак не мог определиться, какую программу вечером смотреть. Помню, в фазу шла передачка «Милан – Италия». А матери до лампочки.

Уже вон тридцать четыре, а я все наклейки собираю. Стремно.

В свои тридцать четыре не с кем в дартс пошвырять. Или пульку расписать. А мне по барабану.

Политику надо менять на корню. Чего-то уже сделать вообще. С детства об этом думаю.

Время сейчас такое, чт

 

На минуточку хороша собой

Меня зовут Розальба. Мне двадцать семь, и я так на минуточку хороша собой. Поэтому у меня все время члентано во рту. С тех пор как мне исполнилось пятнадцать, у мужиков ну просто крыша поехала. Чуть заметят меня – тут же норовят боеголовку в пасть загрузить.

Это потому, что я Весы, и в асценденте у меня тоже Весы, так что я страсть как люблю перышки почистить. Да и вообще природа девушку не обделила, ведь у меня Венера в тригоне к Юпитеру и четвертый номер бюста, а бедра такие, что хоть напополам разорвись.

Сначала было не в кайф. Наш падре из говназии просил, чтобы я ему спускала. По первому разу он стремался вчерняк. По второму уже меньше, а потом так навис, что я ему прямо выдала: пусть, мол, тебе, святой отец, твоя Мадонна прибор драит, – и получила зачет по религии.

На улице всю дорогу слышишь: эй, мокрощелка, отсосать не хочешь? А я и отсасываю. Только не у всех: у всех не отсосешь.

Тут подруга мне говорит: чего высиживаешь, двигай в порнухе сниматься. Лимон в день, без напрягов, попаришь титьками шершавого – и нормалек, все равно как с шефа надбавку срубить. Айда, познакомлю тебя с Ивано.

Ивано не клеил меня на минет. Он типа хохмил да прикалывался, феньки там разные отмачивал. Думала, все равно ведь потом завафлит. Мужиков послушать, так все мы, женщины, – вафельницы. Им главное смычок тебе вставить куда ни попадя. Ради этого они хоть в лепешку расшибутся, все мозги вплотную запудрят. А под конец начнут колготки стягивать и прочее, будто ты вобла какая. Засранцы.

Но Ивано был не таким. Он свел меня с этим шизанутым красавчиком Марко и сказал, что мы должны как следует побатониться. А еще там был фотограф. Фотограф был бабой. Мне прыснули в рот какой-то прыскалкой для отсосов. Ивано сказал, ты, короче, не суетись, делай так-то и так-то. Велел мне взять под язык Марков причиндал и выставить в камеру экстазный фейс. Ну, а потом меня еще столько херакнутых болтов поимело, что и не сосчитать.

Однажды по сценарию я должна была сплюнуть малафью в дабл. А мне спущенка очень даже по губе, ну, я возьми и сглотни ее по привычке-то. Ивано обозвал меня мандавошкой, засветил по хлебалу и выдал шесть лимонов отступного.

 

Фонтан воды и струйка крови

Кругом сплошное насилие. Что ни фильм – гоняют друг за дружкой на машинах. Машины то и дело взрываются. Из них выползают окровавленные люди. В других фильмах говорят такие слова, которые я и повторить-то не могу. От таких слов даже матросы краснеют, вот какие это слова. А сами фильмы вообще ни о чем. Там просто говорят слова, а потом сразу раздеваются. И слова там нужны, чтобы назвать части тела, которые тут же и показывают. А их нельзя показывать. Я вышвырнул телик из окна. За это меня штрафанули. С тех пор у сынишки ширма поехала.

Он говорит, что я и его маман типа шизанулись оба. И что он не хочет с нами жить, потому что мы шизанутые теперь. Первым делом мы пошли к священнику. Священник сказал, что, мол, Бог терпел и нам велел. Мы попросили его освятить дом. Не тот случай, говорит. Зайду, говорит, ближе к Рождеству, помолюсь там, чтобы все поскорей унормалилось. А сынуха ни в какую: мол, на дух вас не переношу. Особливо к вечеру. Ну, смекаем, тут надо чегой-то посущественней. Тут одним безмазовым падришкой не обойтись. Не иначе как сынулю нашего бес попутал. Его душа набита телепередачами канала Raitre. В полвосьмого, аккурат к ужину, там показывают мертвецов. Сыночек наш Raitre уже не смотрит. Он уже сам как Raitre.

Раз такое дело, покупаю я «Реальную хронику» и вычитываю там рекламу про колдуна. Ну, он типа дьявола изгоняет, и все такое. Канаем, значится, к нему. Колдун с ходу предъяву кидает: 250.000 лир на бочку. Он, мол, не просто тебе колдун-малдун, а дьявола начисто вышибает. И рекламу в газете дает с фоткой перед хрустальной сферой.

Колдун завернул так: коли отпрыск съехал с катушек, стало быть, им овладел Астианакт. Жена в слезы. Это еще кто, спрашиваю. Хотите знать, отвечает шаман, берите охранительную свечу. Если эту самую свечу не запалить, быть ему мертвым, мертвее не бывает. Короче, еще 700.000 лир за обычную свечу. Свеча за вечное здравие шла по 1.200.000.

Ну, выложил я 1.200.000, аккурат месячную женину получку. Сам-то я 145.000 приношу. Вынул тогда колдун свечу за вечное здравие, засветил. Свеча завоняла дурью. Сказал колдун, что Астианакт – это, мол, нечисть адская такая. А чтобы изгнать ее, надо прямо щас сотворить соляной обряд. Короче, гони еще 2.300.000 и получай в подарок малую хрустальную сферу.

Чего-то ты, говорю, загнул. Тогда колдун мне такое словечко отвесил, какие по телику отвешивают. От них и у матросов уши вянут. Как пошло это ТВ, такие маты теперь и на улице говорят. Повторить их здесь я никак не могу. Взял я свою половину, и пошмонали мы домой. Сын ждал нас у двери. Ключи забыл. Ну, заходи, говорим. Давай, что ли, в большую комнату. Садись уже. Ну, все, все, тихо уже. Я так легонько тюкнул его по шарабану-то.

Короче, привязали мы дитятю нашего к стулу. Жена приготовила ванну – наполнила соленой водой. Разлила соленую воду по бутылям. Пластиковым. Тут и сынуля очухался. Жена подавала бутыли, я открывал руками сынулькин роток, она опрокидонтом в него бытыль с соленой водой. Пей, сынок, пей до дна, приговаривал я, вот увидишь, скоро изыдет твой чертяка. Еще и сыкономим на этом соляном обряде, сами его заделаем, на дому, все равно как лапши наварить; ну и что, что подольше: сам не намешаешь, никто не намешает. А сынулька-то все пьет и пьет: один, два, три, четыре, пять, шесть литров водищи. Уж и в цвете переменился, значится, точно засел в нем нечистый дух – окаянное это Raitre, бесовидение. А под самый конец я так взял да и зарядил сынульку-то нашего в окошко. Всех прохожих позабрызгало. Целый фонтан воды и струйка крови.

 

Несчастный случай в мире горнолыжного спорта

Мой брат погиб в прошлую пятницу.

Он был известным горнолыжником. Правда, очень известным.

У самого финиша он потерял контроль над левой лыжей.

И расшиб себе башку в прямом эфире.

Он так саданулся о стойку фотофиниша, что у него слетел шлем.

Кувырнувшись на свежем снегу, он весь обмяк и безвольно покатился вниз.

Я любила брата. Мой знак – Близнецы.

Когда я вижу по ТВ, как его труп, привязанный к палке, спускается по трассе, я плачу.

Впервые в истории Кубка мира спортсмен, занимающий третье место, разбивается насмерть. И этим спортсменом стал мой брат.

В его спину врастали двигатель на сжатом кислороде, поэтому он и сейчас проходит дистанцию с той же скоростью, что при жизни.

Два специальных датчика удерживают его по центру спуска.

Я не желаю об этом говорить.

Я отключила телефон.

Я не принимаю журналистов.

Я храню гордое молчание.

Позавчера пришлось отшить одного некрофила. Он интересовался, не собираюсь ли я продолжить карьеру писательницы после смерти.

Вот какие типы меня осаждают. Но я держусь.

Газетчикам никогда не понять всей трагичности положения.

Наша семья в ужасе смотрит на то, как труп моего брата участвует в соревнованиях.

Никто так толком и не разобрался в этом деле.

Народ решил, что для нас это лишний способ прославиться. Необычный, зато надежный. Наглый, зато верный.

Клянусь вам, это не так.

Клянусь, я похоронила бы его сразу, только бы не видеть, как после спуска помощник тренера увозит брата под руку.

Я верю в семейные устои.

Я верю в человеческое достоинство.

Но как мне объяснить, что брат подписал со спонсорами контракт? И по контракту обязан рекламировать фирменный знак спонсора во время телетрансляций до конца сезона. И еще: согласно тому же контракту, данное обязательство носит сугубо конфиденциальный характер, поскольку смерть не оговорена ни в одной из его статей.

 

Пам

1. Пам вообще

Все, что мне надо от жизни, – это прийти к моему корефану и раздрочиться у окна, глядя, как по улице шастает пипл по своим фуфловым делам. Тут я сигаю с балкона и лечу вниз. Потом я просыпаюсь – котелок гудит, но я встаю и таранюсь в Пам прикупить того-сего.

В Паме мутную смесь из моей крови, белого стирального порошка и разлитого вина смывает вперемежку с опилками уборщик или уборщица. Несколько раз на дню они ловко орудуют швабрами и запросто отмывают всю кровь, которой я мог испачкать Пам. И вот я уже нормальный покупатель с нормальной тележкой, нормальной там жизнью. Качу тележку. Иду себе.

В Паме e «Сокровища Ковчега» – паста «Ковчег» разных сортов в одинаковых синих пачках и стоит дешевле пасты «Barilla».

В Паме e всякие там мороженые продукты. Перед кассой, в холодильниках для рыбы или мяса, e филе камбалы, рыбные палочки «Findus», ну и крабовые палочки тоже.

Еще в Паме e такие корзины с книгами по две тысячи, толстенные поваренные книги с большущими скидками, американские ужастики – опять же по две штуки.

В Паме, в том углу, где сладости, иногда стоит девушка – все зовет чего-нибудь попробовать или дарит пакетик молока, она такая хорошенькая, я ее помню; не надо, чтоб ее меняли, пусть всегда стоит, пусть рассказывает о своем, пусть раздает халявные пакетики, в том углу, где сладости, я хочу видеть ее каждый день, на том же месте, ну не ее, так хоть кого-то симпатичного и молодого.

В Паме завсегда e рыбный прилавок, а на нем – здоровенная отрубленная голова меч-рыбы – задрана мечом кверху, туда, откуда падает свет и льется музыка Дэвида Боуи или другая какая музыка, а чей-то голос все повторяет, что в Паме e «три за два» или новая формула «два за один», ну там паста или литр томатного соуса «Sarella», самый смак, когда его зальешь в луковую поджарку «Star» с травкой, морковочкой и сельдереем; это можно взять потом, а сейчас можно и «четыре за два» взять со спинкой тунца без всякого душка.

В Паме e очередь, особенно днем, тогда работает много касс, а в другое время народа по нулям, тогда в Паме клевее всего, белый свет еще светлее и белее, иди смотри, где там твой шоколад с орехами, e ли, не ли, если е, то чей, скэ стэ, хочешь – бери прямо сразу, до кассы, там сбоку тоже е, возле пакетиков с шоколадками, только мало, если уже там решишь, то выбирать не из чего, тут уж надо брать, что е, туда назад уже не вернуться, короче, выбора не.

2. Мой личный Пам

В Паме, куда я хожу, e горбун, который толкает по тридцать тележек чохом, раз, два – взяли, богатырь, в натуре, а тележки так змейкой по всему супермаркету разматываются, держать их по прямой впадло, а он упрется и толкает их между рядами.

Тут как-то я ему и говорю: эй, горбун, говорю, какого лешего ты подзаморочился на этой мутоте, глянь вокруг, сколько всего, брось ты эти запары, займись чем не то, жизнь идет, ты буксуешь, а жизнь идет, прикинь, давай уже, шевельни мозгой, пора, горбункель. Чую, я круче его и ботаю дальше.

Он бубнит, ты типа кто такой, тебе чего – больше всех, что ли, надо, больше всех, что ли, тебе.

Я, говорю, горбунок, в Пам притопал подзатариться, так что ты лучше отзынь, говорю, мне вон гальюнной наждачки надо, той, что ты себе коронки чистишь, потому как от тебя сплошной говнизм, и, слышь-ка, отлезь, говорю, горбушка, лучше по-хорошему отлезь, мне вон за камбалой уже пора.

Горбун говорит, еще одно слово, говорит, и курятник разнесу, он покажет, он мне покажет, ходят тут всякие, хоть бы что им, он покажет.

В том Паме, куда хожу я, e рыба типа тунца, брюхаткой зовется, покрупнее тунца будет, но не тунец, та темная и в белую банку закатана, а на банке синим выведено: брюхатка.

Я как возьму ее, так на кассе всю дорогу спрашивают, чего это, мол, взял. Вы продаете, вам и знать, я покупаю – мне-то чего знать, сами разбирайтесь, пусть пробивают как есть, а там видно будет.

 

Папаня на диване

Меня зовут Джованни. Я молодой. Мой знак – Весы. Сейчас ты узнаешь, что было вчера вечером.

Приплелся я, значит, со сверхурочки. Сделал себе бутерброд с сыром. Сижу, смотрю телик.

Знаешь, за смену так намолотишься, что уже все в печенках сидит. Фишак напрямую не рубишь, просто сидишь и зыришь в телик. Смена – это не то, что ты сам. Смена живет вместо тебя своей задвинутой жистянкой. И толку в ней – ноль целых хуй десятых.

Прихожу с завода в пол-одиннадцатого вечера. Открываю входную дверь. Никто не говорит мне, что делать. Хожу по флэтяре как хозяин флэтяры. Моей.

В этот вечер мне чисто фарт подкатил. Я поймал лохматок на том канале, на котором сроду не ловится. То есть ловится, но через пень колоду, с помехами. Ну, там картинка с другого канала маячит. Зато уж это канал так канал – всем каналам канал: лохматкин канал.

В этот раз попались американки. Длинноногие, под метр восемьдесят – метр девяносто. Сначала они теребили свои лохматки. Потом выходил мужик, приодетый бабой, и называл номер видеокассеты для заказа. Дальше снова шли лохматки. А еще дальше кадр обрывался на том месте, когда они брали в рот. С закрытыми глазами. Как раздоенные лахудры в отвязке.

Я шаркал по дому, думал о потрашках и о том, что будет завтра.

Завтра снова ишачить, залью тачку, и снова ишачить на пахоту, думаю я себе, а у самого сухостой – железобетон; потом на почту заверну, получу кой-чего, это я типа в уме прикидываю; а те лосихи знай мандалины друг у друга нализывают, а я того, чизбургер свой наворачиваю, а пихалка как бильярдная оглобля, а в телике сиськи подносят к самым кончикам языка, и не сиськи, а литавры, буферищи; заказные письма отсылаются по адресу отправителя в месячный срок.

Шкворень у меня уже дымился, дыхалка сбилась, я расстегнул калитку на зиппере, соска выходила из бассейна и несла такой станок, каких у нас в Генуе нет и не было, да что у нас – таких задюльниц во всей Италии не нарыть; что там про что в кине, я не стегал: шпрехали по-немчуровски.

Шлепаю я, короче, по темному флэту, на телик вылукался – кукурузину свою начищаю, вроде так, между делом, чтоб до отбоя в горизонталь позыркать на раскрытую менжу, ну по-обычному.

Ищу я, значит, сигареты, глядь – а там папаня на диване.

Лежит, попыхивает, прикемарил, видать, а у меня трусы-то спущены, в пасти бургер, а ну как, думаю, продрал уже буркалы, чиркнул ему зажигалкой у грызла – не, кочумает, патер, ломает подушку, ну я дальше смотреть про штатовские поцки.

Тут-то в руме все и перевернулось.

Вдруг пустили фильмушку про жопиков. Те в казарме вовсю жополизились. Живет у нас во дворе один такой пэдагог-спидоносец. Зовется Сатаной. Своих зубов уже тютю.

Помни правило: идешь с мужиком, прознай, что за фрукт, не то с мужиком не иди. Или иди, но с чехлом. Гомы цепляют спидак.

Хорошо еще, гоморолик быстро открутился. Вместо него была уже негра с отбойным вибратором в щели. Она засупонивала его до отказа, это была самая понтярная негра на свете, она перевернулась, и тут пошла реклама мебели. Батяня все давил на фазу. Потом опять врубили негритосин бэк, и так и эдак, смотри не лопни, никаких тебе помех с другого канала, блэчка была лучшим из того, что было и есть, она такое вытворяла, можно было трёхнуться, еще и сисяры свои негроидные натирала вовсю.

Сердце колотилось – сейчас выпрыгнет. Я тебе так скажу: поляны я тогда уже не сек. Внутри меня надрывался типа внутренний голос: «иди куда ведет тебя жопа». Выходило как та книжка, что залистывает соседка снизу.

Все, о чем я думал тогда, о чем думал в тот момент, была жопень той негры из телика – с дырой сзади, дырой спереди, черная скважина во весь экран, меня аж потом прошибло, ну что тут еще остается: подружкой, вишь, не обзавелся, бабок – голяк на базе, и по блядям толком не сходишь. Ну что еще остается работяге вроде меня, ну что еще остается, орал я, придавив к дивану башку этого рогоносца, моего папаши, после того, как стащил с него пижаму и натянул ему по самые помидорины, зажав в руке телепу

 

Йогурт

Книжки покупать – это кайф.

Дом без книжек – это отстой.

У меня их целых 75.

Сплошь энциклопедии. От остальных – каша в репе.

У большинства обложки одноцветные. А есть такие, вроде истории фашизма или энциклопедии современного рыбака, у которых обложки цветастые.

Я заказываю киоскеру тома нужных цветов. Киоскер придерживает их для меня. Я беру свежий том и тащу том в дом.

Типа я собиратель книг. Уго. Это имя мое. Мне сорок. Мой знак – Рыбы.

Есть у меня одна такая энциклопедия. Философская. Будете читать, знайте: поначалу вроде все ясно, потом не ясно ничего. В конце просто полная заморочка. В начале там челы толкают про то, что все дела сделаны из одного дела. Первый чел трет, что типа все дела вышли из воды, другой, что, мол, из воздуха, ну и пошло-поехало.

По мне, так мир сделан из йогурта. Правда, втыкаешься в это не сразу. Дозреть надо.

В детстве тебе и невдомек, живешь себе без подзаумков: подкопил тити-мити, прикупил всякое-разное и клевяк, а для чего оно – не суть дело.

В нашем доме есть кафушка. До трех утра фурычит. А в кафушке той мороженое на любой вкус.

Шоколадное там. Или ванильное. Или вот йогуртовое. Йогурт тоже бывает простым, абрикосовым или ассорти. Тут ведь какая петрушка: абрикос, он абрикосом и пахнет, потому как из абрикоса весь, но еще первее он пахнет йогуртом, потому как на йогурте замешан, вот и выходит абрикосовый йогурт. Это уж потом из него берут чистый абрикос на продажу. То же самое с прочими ассорти и со всем, что ни есть.

Взять хотя бы торты фирменные. Глянь, из чего они слеплены, если есть на что глядеть. Там черным по белому написано: пропитаны абрикосовым йогуртом, потому и свежие.

До йогурта житуха была кисляк. Одни динозавры там и чуды-юды, про которых в энциклопедии древнего зверья просказано. Челы йогурт не шамали, вот и парились как полные отстойники.

Одно слово – зверье. Потом уже прорюхали, короче, что вечно собачиться бесполезняк. А почему? Да потому, что все кругом из йогурта, и все одинаковое, и не на кой в бутылку лезть. Вот тебе и краткая история философии – возьми с собой в дорогу.

Я так скажу: мало кто эту тему ловит (да, пиши, никто и не ловит). Чтобы ее словить, вумные книжки покупать надо, а не все только порножурнальчики да бабскую любовную почитуху. Они хоть тоже из йогурта взбиты, как и все остальное, но сами по себе туфта и каменный век. Там как-то уж все невпопад. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как очнешься на партсобрании. Тогда уж йогурту конец – перейдешь на десертино. А его сколько не хавай – все равно не поймешь, для чего он расфасован. А йогурта и след простыл. А годы несутся – не ухватить. Вот и прощелкаешь так личиной, покуда не придет тебе полный загибон и не станешь ты снова йогуртом.

 

Дублер

Я работаю дублером. Играю того чувака в резиновом прикиде из фильмона режиссера по фамилии Тарантино. Фильмон называется «Pulp Fiction». Мой герой появляется ближе к середине того фильмона, о котором я здесь толкую. Точнее, ближе к концу. Когда полицейский решает, кого ему отодрать: негра или боксера.

Такую роль играть легко. Резиновый чувак не говорит ни слова. Появляется на несколько секунд и молчит как рыба. Только в самом конце приглушенно так охает, когда боксер выписывает ему в торец.

Я стал играть эту роль, потому что я никто. У меня на лице волчанка, и когда я влезаю в резиновую шкуру, я могу:

1) появляться на людях так, чтобы никто не видел моего уродства;

2) надеяться, что меня позовут на передачу «Факир на час», ту самую, где надо спеть песню, подражая какой-нибудь звезде;

3) побороться за главный приз – поездку на Адриатику с участием в ночном гала-концерте.

Правда, мой герой не поет. Так что играть его проще других. Хотя что значит не поет? Не поет в самом первом фильмоне. А в жизни очень может быть, что поет. Или запоет в следующих сериях. Если они, конечно, будут.

Вообще-то я согласился на эту роль не с бухты-барахты.

«Pulp Fiction» смотрела, я не знаю, тьма народу. Забойная вещь. Молодежь от нее в угаре. Выходит, я вроде как символ этой гребаной жизни. Теперь и верить-то уже не во что. Разве в то, как одному кенту на заднем сиденье машины башку разносят.

А иной раз меня даже не узнают. Просто понятия не имеют о моем герое. В упор не замечают. Такие вот времена. Народ пошел легонечко с приветом. Не успели один фильмон отсмотреть, глядишь – уже на другой бегут. А кто кого играет, какой где герой, никто и знать не знает. Сплошная куча мала. Такое вот кино.

Ладно, авось прорвемся. А пока, кому интересно, я объясняю, откуда у меня эта шкура и что, мол, я работаю дублером того чувака в резиновом прикиде из фильмона одного американского режиссера по фамилии Т

 

Я не шугаюсь собственных чувств

Это Марко. Я чувак. Молодой.

Всего-то пятьдесят два. Я Козерог, а значит, на многое горазд. Я мэр своей комнаты.

Я провожу митинги стульев.

Они выступают по очереди, не толпятся, не пихаются перед телекамерами.

Я выслушиваю каждого, кто поднимает голос против моей кандидатуры.

Никакой дискриминации. Кто угодно может ограничить мою неограниченную власть от клубного постера «Милана» до фото Клаудии Шиффер. Такая личность, как я, придет к власти при любом раскладе внутрикомнатных сил.

Была у меня жена. И киндеры имеются. При случае шлют по открыточке. Только за всей этой пургой им не скрыть своего недовольства моим восхождением в мир большой политики.

В простынях ничего апокалипсического.

Напряженность в пыли за письменным столом. Небольшие волнения. В сводке теленовостей про то ни слова.

Иной раз делаю втык дверце шкафа. Она вечно противится комнатной дисциплине.

Сексом я обычно занимаюсь с абажуром. Заявляю это без понтов. Я не шугаюсь собственных чувств.

Нет-нет да и открою окошко. Шпокну голубя, прикрою створку и снова распахну.

Высунусь глянуть на небо. Какой там: голубей – не продохнуть. Заимели уже. Все мои политические инициативы пообсирали. Прямо на подоконнике.

Ничто не убедит меня, кроме звука моих шагов.

Хиляю себе и так и сяк. Вывожу границы государств между спальней и ванной. Черчу треугольники постоянного роста. Это надо видеть, это надо слышать. Во всей неукротимой мощи.

Одно время я был коммунистом. Был, потому что так было надо. Что было, то было. Теперь я не тот. Я сделал свой выбор. К лучшему. И мне хорошо. Если я за что и бьюсь, то уж знаю, за что. С плеча не рублю. Про государственный долг помню. В последние годы он лезет вверх. По официальным данным для мирового экономического сообщества.

Видак прикидывается веником. Затихорился в железном коробе возле телика, паиньку из себя строит. Знаем мы эти ля-ля-фа: под шумок сигналы тревоги отстукивает. Все резину тянет, хочет тихой сапой подсуропить мне анархию субъектов объектов.

Поэтому я его даже не распаковал.

Поэтому я не смотрю видеокассет. Я покупаю их и думаю о том, как счастливо мы заживем, когда меня, а не кого-нибудь еще выдвинут на пост всемирного руководства мыслями. Каждый божий день мысли уходят впустую после мировой дележки бабок.

Поэтому у меня есть иллюстрированные видеокаталоги по истории фашизма, садомазохистской порнографии, реликтам в их природной среде, суперзвездам американского баскетбола, мебели из орехового дерева из серии «Сделай сам».

Поэтому я часто сдвигаю швейную машинку на середину комнаты. Я смахиваю с нее пыль согласно долгосрочной программе по расширению территорий с учетом всеобщей прибыли.

Ножик с вилкой застыли на своих местах вместе с салфеткой и скатертью. Они-то знают, какие варианты я предложу сегодня моим соседям, этим крупным шишкам.

Кррр-упным шишакам.

 

Чип и Чоп

Я по жизни рубаха-парень. Мой знак – Близнецы. Окончил педучилище в городе Комо. Работаю с дядей на фирме.

По жизни я домосед. Любимое занятие – телик смотреть. Посмотрю немного – и на боковую. Так всю неделю, кроме субботы. В субботу мы куролесим. Мы – это я и Риккардо.

Мы дружим с первого класса. Во втором и пятом за одной партой сидели. После уроков вместе пинали мячик. В старших классах как-то подразошлись. Теперь вот куролесим на его «Пунто». По субботам.

Я тоже купил себе «Пунто». Это отечественная марка. Сейчас всем приходится несладко, и я решил помочь родной экономике.

Другой раз мы руляем не на его, а на моей машине. Тем более они одной масти. По идее надо бы раз на его, раз на моей.

Но мы нарочно руляем на его. Прямиком по шоссе. Всю неделю на фирме стоит сплошной треп по телефону. Треп-перетреп. Бывало, нарушишь правило, остановят тебя – и пошел треп. Время на улице спросят – опять трепись. Сантехника вызвал – снова чеши языком. И только по субботам можно пожить без трепотни.

По субботам за рулем у нас Риккардо. Я сижу рядом. Мы смотрим в окошко на машины. Они бесшумно проносятся мимо.

Мы молчим примерно полчаса. Потом еще столько же. Потом уже надо что-то сказать. Риккардо говорит:

– Чип.

Я выжидаю и ловлю радио «Молочные реки». Там заводят только итальянские песни. Смотрю на дорогу и отзываюсь:

– Чоп.

На той неделе едем мы, едем, и вдруг – бац: мотор заглох. Вышел я глянуть, что там. Риккардо за мной и тихонько так сквозь зубы:

– Чип.

А я в ответ, чуть громче:

– Чоп.

(Радиатор закипел.)

Обычно мы созваниваемся в среду вечером. Когда кончается эта муть по пятой программе, я встаю, беру телефон, перепираю его на диван и звоню Риккардо. Иногда он первый мне звонит.

Один из нас тут же снимает трубку: знает, что это звонит другой. Договориться о субботней поездке в автогриль у аэропорта. Сняв трубку, я сразу говорю:

– Чип.

На том конце слышно, как работает телик. Потом раздается голос Риккардо:

– Чоп.

Мы трогаемся. За рулем Риккардо. Он радуется тому, что молод. Одной рукой он ведет. В другой держит банку пива. Из окошка своей «Пунто» он наблюдает, как по смежной полосе нас обгоняют машины.

Нас вечно все обгоняют, потому что мы едем по полосе безопасности. Так оно вернее. Случись, насядет какой «Мерс», можно не дергаться: на полосе безопасности в ящик не сыграешь, будь спок.

Мы оба смотрим в зеркало заднего вида. Через пару часов Риккардо сам не свой от счастья. Поди, плохо, когда тебе сорок четыре. Раскатисто так он выпаливает:

– Чип.

Вот и я рад-перерад, что мне шестьдесят два. Живем будь здоров, грех жаловаться. И я откликаюсь:

– Чоп.

В автогриле, куда мы приезжаем по субботам, стоит автомат карамелек Smarties. Как его году в восьмидесятом там поставили, так он и стоит. И менять пока не собираются. Обшарпанный такой автоматишко. Окошко все раздолбано. Меняются только Smarties. Мы каждый раз берем по две коробочки.

Smarties – одно из лучших воспоминаний моего детства. Ну, когда мне было лет так семь-восемь-десять. Коробочки сейчас уже другие, а вот Smarties все те же.

Smarties все т

 

Мы

Меня зовут Мария. Мне двадцать семь. Телочка. У меня есть золотое ожерелье. Мать подарила на первопричастие.

Я замужем. Ему тридцать два. Зовут Джакомо. Работает электриком в Милане.

Жить в Кормано нам не по нутру. Стены в нашем доме как будто из однослойной туалетной бумаги сваляны. Делали такую одно время. Сейчас делают двухслойную. Эта попрочнее будет. А вот стены у нас ей-ей как из старого пи-пи-факса: ни икнуть, ни пукнуть.

Потому тут никто ни с кем и не разговаривает. Синьор Каратти с двенадцатого этажа знает, что все мы знаем, что́ он говорит своему сынишке каждый раз, когда тот приносит пары. За них он наказывает сынишку: заставляет смотреть одну и ту же порнушку. Мы ее уже наизусть выучили. Вначале там минуты на четыре болтология, а потом групповичок: один ничего себе трех подстилок откатывает. Короче, под эту вот дуду: порнуха – раз, пары – два, синьор Каратти опускает своего отпрыска. Он велит ему не пищать, чтобы никто не услышал. Но слышат все. Мы знаем, что он там выкозюливает. И он это отлично знает.

Все мы знаем, что свидетели Иеговы с пятого этажа толкают какой-то торч. Баба-Иеговые эти свидетели. Синьора Делло слышит, о чем там шпарят которые к ним шастают. Не переставая.

Все мы знаем, что тот тип с пятого этажа, что напротив Иегованых свидетелей, лупит свою мать пинками под зад. Каждый день он говорит ей, закрой пасть, сволочуга, блядища, чтобы сдоить с нее бабуриков, чтобы сходить на футболяну, на «Интер», как будто «Интер» без выходных мячик шпыняет; он фанует за «Интер», он безработный с двумя дипломами, ему сорок два, и он вламывает охренительные поджопники своей матери. Каждый вечер.

И все-то мы очень даже знаем, что у семейки Меделино с восьмого этажа свои прибабахи. Когда мы садимся есть, они ложатся пулю забить, и не просто, а, ясное дело, с вывертом. На них и так все жильцы косо смотрят. В два часа дня нельзя спокойно телик посмотреть. Она начинает голосить, он говорит: сейчас я тебе в задок видеокамеру ввинчу, протащишься у меня с камерой в сиделке. Они, понятно, еще и на камеру снимаются, и всякое такое. Когда шпокаются.

Наш кооператив не такой, как печатают в еженедельнике «Мы». Мы если кукожимся, так ни одна собака не придет нас щелкнуть для какой ни то газетенки. Одни Меделино сами себя почем зря щелкают. Когда шпокаются. Нас никто не спрашивает, что мы думаем об успехе. А я вот что скажу: успех – это когда у тебя стены из пипифакса. Куда ни подайся, везде как в Кормано. Сел на батискаф – все уже в курсе. А нам и успеха никакого не надо, чтобы вот так-то облегчаться.

 

Иисус Христос

Пришлось разморозить Клаудио. Весь морозильник коркой зарос. Как купил – ни разу не соскребал. Кровь Клаудио повытекала из пакетиков и, поди ж ты, изгваздала мне морозильник.

У Клаудио вообще-то кровь в жилах играла. Еще бы – профсоюзный активист как-никак.

В цеху чуть заспорят – он уж в самой гуще. Говорильник раззявит – не остановишь. Во всем считал себя умней других. И тараторил без умолку, потому что одну за другой начитывал книжки, что стояли у него в комнате.

У Тельцов всегда так.

Обижают они других. Хотят все поменять. Не ловят силу Того, Кто ради нас в Благой день воскрешен.

Так что нечего язык мозолить. И других грузить нечего. Придет день – и все спасутся. Народ по три лимона на рыло заколачивать станет. Без всяких бенсов.

Типа с животными будем разговоры разговаривать. Трубы дымовые зацветут, и все болеть кончат. Этот Тот – Иисус Христос.

Мне ведь тоже обломно было замораживать брата. Но он гнобил мне душу, а рабочим спокойствие. Такой кипиш поднимал, когда слушал предвыборные политические платформы или смотрел по телику новости, что сбивал меня с панталыку напрочь.

А еще гремел, что я раб. Но я молчал. Потому что я не такой, как он. У меня своя гордость.

Он как в печатный перешел, еще активнее стал профсоюзничать, чем в прошлом годе. Меня зовут Ивано. Мне пятьдесят. Я – Рыб.

Я молился, чтобы после дневной Господь заметнул его под автобус. Чтобы он надо мной больше не висел.

Так что когда вечером он мыл посуду, я саданул его башкой о стенку и дубасил до тех пор, пока он не отбросил коньки. И в мире стало на заколебщика меньше.

Вырубил я телик и достал банку консервов. Там на крышке еще пингвины. На Северном полюсе. А может, на Южном.

Братановы кости я покоцал электроножом. Такие дарили в часовне Падре Пио, за восемнадцать тысяч, вместе с макаронами и шарфом, которые взял он.

Распихал их, значит, по целлофановым пакетам. Без резинок. Резинок не было.

Потом выкинул его злоебучие книжки. Трупакам они без надобности. И мне кой-какой роздых. Он там у себя в морозильнике не сегодня-завтра воскреснет вместе с остальными жмуриками. Ну, а я покамест без догонялова обойдусь.

В человеке кровь – что в гамбургере: лопаткой не отскоблишь. Типа смерзлась вся в морозильнике. Тогда я его разморозил. Тут братцу стало худо. А меня вот закоротило. Короче, я сам себя и чпокнул.

Когда я очнулся, там была больница, и были карабинеры. Того света не было. Балда в кусках, все в лепешку и б

 

Карла Бруни

Мне уже тридцатник. Зовут Лучо. Знак – Рак. Кончил институт.

Люблю смотреть программу Роберто-усача.

Особенно когда заступаю во вторую. Голос Усача прямо карабкается по словам. Как будто из пещеры вылезает. А за его спиной какой-то дурилка складную лестницу в три погибели сгибает. Просто так, руками. Главное, болтики не откручивает.

Своими лапищами Роберто уделывает лестницу, как скульптор усекает каменюку.

Хваткие такие, проворные, они перебирают металлические крепления так, что каждый знает: за 143.000 лир он проделает то же самое. И тогда табуретка станет мостиком, мостик – рабочим столом, который, того и гляди, перейдет во что-нибудь еще.

Ее куда ни поставь, места почти не занимает. Опять же экономия времени. А так, лестница как лестница. Лестница Роберто.

Хотя вообще-то от его трескотни и заторчать можно. Я – так просто торчу. Это как другая жизнь по ту сторону экрана. Это то, кем бы я был, если бы не был таким, какой я есть.

Или кем еще никогда не был.

Как будто каждая из этих блестящих ступенек уходит куда-то вверх и не к навесному потолку, а дальше, за пределы моей жизни начальника цеха.

И тогда Роберто-усач, волшебник и бог другой линии жизни, на каждой новой ступеньке своей лестницы откроет мне, что в другом измерении, более тонком и более настоящем, я уже не буду вечно смотреть ящик в Казинелло Бальсамо, а буду конкретно так утопать в медовых ляжках Карлы Бруни и слышать, как где-то рядом бьется морской прибой, он будет громко реветь, еще громче, чем храп моего сына.

И соленая морская вода станет виски, которое я буду потягивать у камина на собственной вилле. Сюда пускают только женщин. Никто из людей с моим достатком не может позволить себе такое. Зато меня уже не остановишь. Я могу.

Я просто жду, когда кто-нибудь наверху углядит, чего я стою. Вот тогда и дети, и жена, и соседи, и кто ни то опустятся в кучку припухших халдеев.

По ту сторону телика, и даже еще дальше, я разбираю колдовство слов и снов в их твердом ядре.

Это может сделать каждый. Надо только вслушаться в дыхание, разделяющее слова Роберто-усача. А можно и попереключать программы. Все равно в комнате что-то останется. Хоть ненадолго. И заслонит собой мир.

Это мое имя. Его-то Роберто тайком и склоняет. Во всех там смыслах и тонкостях, что есть в языке. А уж я потом найду, куда их пристроить, удумаю себе такое, что

 

Жасмин

Меня зовут Марко. Я красавчик Водолей.

Мне пофартило. Паренты утопали в зеленые луга Вальхаллы. Ну, а денежки по наследству мои. Теперь знай живи – не тужи.

«Новый салон Жасмин. Юная обворожительница исполнит массаж-коктейль „Я отправлю тебя в рай“. Полная конфиденциальность. Для состоятельных господ. Режим работы: понед. – пятн., 10:30 – 19:30».

Я позвонил по объявлению. И встретился с Жасмин.

Жасмин была стейтовской блондой. Бейба типа Моаны Поцци, той порнодивы, которая уже сторчалась. А я все одно дрочу под ее фильмаки, потому что их полюбому крутят, хоть она и скапустилась.

За лимон в ночь Жасмин едет к тебе в номер и дает во все дыры: три, четыре, пять раз отрясет как нечего делать. Помню, как-то шесть палок кинул. Всего-то за лимон.

А на Пасху я ей и говорю.

От братана моего – Овна, чува, короче, свинтила. Вот я и подумал типа расслабон ему устроить, притаранить яйцо с сюрпризом. И не простым, а залепушным. Сюрпризом будет Жасмин. Внутри пасхального яйца. Жасмин подписалась за пять лимонов на восемь часов. По максимуму.

Застолбили с кондитером на улице Боскович. Тот наварил две скорлупы по девять кило.

Одну перевернул на столе, и Жасмин в нее улеглась. Сверху припаяли вторую. Жасмин была готова к отправке. Вся голая.

По субботам в Милане сплошняком пробки.

В обертке, в которой был шоколад, в котором было тело Жасмин, были бабки Жасмин. Короче, притаранили мы посылочку брательнику.

Открывает братишка дверь, а там яйцо. Ну, думает, без меня не обошлось. Мы когда пацанами-то были, я ему тоже подарочек учудил: пару улиев на пасеку. Стал он, значит, открывать сюрприз. Самому не терпится.

Жасмин была уже того. Фейс лиловый, весь в шоколаде. Другую такую где взять?

Правда, она была еще тепленькой. Взгромоздили мы ее на кухонный стол. Брат вынул свой балдометр, лизнул шоколада. Шоколад пропах этой сучкой.

Короче, брат засандалил ей в анал, а я маздал своим головастиком по ее шоколадным кудлам и шоколадной мордашке в шоколадной скорлупе кондитера с улицы Боскович.

Жасмин – это телка. Безотходная телкология. Я раздвинул ей хавальник и заправил туда доилку. Она сглотнула язык, и от этого надой пошел приемистей. Нет, пять лимонов того стоили. В кормушке у покойницы температура такая, что для оттяжной заходки самое оно. Излился я минуток через одиннадцать. Перед спуском меня аж всего пробрало. Схватил я ее за патлы и так тряханул, будто она реально отсосала.

Где-то с часок еще мы ее шворили, пока сами не повырубались. Я затолкал Жасмин в мусорный мешок, что был у братухи в доме.

Перевязал мешок бантиком с пасхального яйца и отвез Жасмин на свалку.

Стоял и слушал, как Жасмин катится по склону. Потом поплелся в бар съесть мороженого за десятку.

 

Девкам стремно – мне балдеж

Как настоящий Скорпион, я тащусь от девок.

Напялю прикид Дьяболика и лапаю их под вечер. Триест кажется мультиком, по которому гуляет ветер.

Вперемежку с запахами тела. При теперешнем модняке девчачьи телеса и так навыворот, все дела там напоказ.

Ну и каково мне на это смотреть? Ведь один я как сыч. На рынке – тоска. Это вам не голливудский боевик – фрукты вешать, сдачу отсчитывать, чеки пробивать да в конце дня ларек опечатывать.

Вот я и упаковался в треники. Черные такие, в обтяжку. За шестьдесят пять штук.

И сестрины колготки «Omsa» на тыкву натянул. Не знаю, почем они, но рвутся моментально. Подкупаю новые.

Продавщице сказал, что беру для жены, что типа у меня жена красавица и что так еще красивше будет.

Я хотел видеть эту продавщицу. Видеть, как по вечерам она приходит ко мне и мы любовничаем на диване, на столе.

Продавщица была молоденькой такой моделькой.

Я как в семь утра на рынок прихожу, так уже об одних кошелках и думаю. Потому что я от них тихо еду, когда они просят там пучок травки. Я только легонечко так пристебнусь. Но культурно так. Просто я хочу больше, хочу того, чего не может целовать тот, кто не Дьяболик.

Любовничать. Иметь сотни волшебных убежищ. Под Триестом. Под всей Италией.

И крутые тачки, и блондинок в золоте. И бриллианты, которые я раздариваю, потому что могу. И мир, который лайкаю. Мир, где имею все.

Я жду у дискотеки, в прикиде Дьяболика, на черной «Альфасуд».

Чтобы загрузиться, нюхаю трусики тех, кого уже уделал. Иногда все как во сне. Я отключаюсь и начинаю их лизать, рвать и жрать. По клочочку. Пока девчонки не выйдут с дискотеки.

Расфуфыренные простипомы.

Эти чернявые меня доконают. Вот теперь я Дьяболик, гроза всех комиссаров полиции. Беру я так ножичек, и когда мы одни, говорю, что буду пускать кровь. Велю им снять трусики и достаю свою сосиску.

Они вопят – я балдею. Соображают, что перед ними Дьяболик.

Покажь, говорю, чесалку, залукать охота. На кассете совсем не то. Там у тебя сразу берут, да еще и муди вылижут. А этим больше стремно.

Бывает, что и отдрочат.

Иные просто сдергивают – хер догонишь.

Пора и мне с кичи когти рвать. Тут меня не удержат.

Правда, может, это сон.

И я еще проснусь. На американской вилле. Я буду плавать в бассейне. Он будет в таком укромном месте – никому не найти. У бассейна будет форма глаз Дьяболика. Вокруг телекамеры. Клаудиа Шиффер там, ну и все остальные. Это вам не тюремной прогулки дожидаться.

Ни одна собака не придет навестить.

А в школе друганов завались было. Видел я тут физию свою в газете. Лучше бы меня сняли в прикиде Дья

 

Неоцибальгин

Мы с корешами как соберемся, так про Неоцибальгин все калякаем. Поначалу доходило туго. Первый усек Джузеппе. Пятнадцать лет. Весы. Месяца три как дело было. Звонит он мне поздно ивнингом. Переключай, говорит, на Raidue. Я переключил. Гляжу – пацан. С пацанкой. Рядом мотик. Кругом деревня. В глазах радость, что молодые. Неоцибальгин.

Помню, музон был уматный. Сейчас уже другой. Так под него кайфовал, что и не передашь. Накольно было услышать его за столом, когда мамуля несла свою бредятину. От этого гонива меня вело еще сильнее, чем от ее затрещин в детстве. Всем моим своим я хотел, чтобы она отвяла уже. Тогда мы остались бы одни. Я и телевидение.

Я искал диск с тем музоном по всему Риму. Рыскал по магазинам как заводной. Рылся в компактах – нет диска Неоцибальгина, и все тут. Ну, нигдешеньки нет. Может, самые клевые диски конфискует Государство? А что, сидит себе наверху такой командир и не хочет, чтобы люди счастливыми были.

В школе Микела засветила мне коробочку. Радуга на коробочке переливалась всеми цветами наших идеалов. Я начал глотать Неоцибальгин каждый день.

Бо́шку мигом отпустило. Но бо́шка бо́шкой, а Неоцибальгин я бы по-любому принимал. И во рту так вяжет обвально, и с парнями есть о чем перетереть.

В четыре у фонтанов шла разборка полетов. Микела была заводилой. Она садилась, доставала коробочку и говорила, сколько закинула Неоцибальгинок. Мы внимательно слушаем. Известно, что она вешает. Но никто ее не перебивает. У Микелы такой голос – закачаешься.

Четко помню, как впервой спросил в аптеке Неоцибальгин. Это было посильнее, чем покупать Орансоду. Мне было десять, а в десять не пьют Орансоду. Правда, и в шестнадцать мало кто петрит, что значит затариться Неоцибальгином. Прикольно смотреть, как смотрит на тебя аптекарь, когда ты просишь лекарство твоего поколения.

Потом больше стали молчать. Все рекламировали Fininvest. Ha Rai пусто. Кто-то из парней вообще задвинул команду. Шла полная шиза. Неоцибальгин был в нас – вот что я хотел сказать. А телевидение только бросило клич.

Мы живем, чтобы добиться счастья. Микела говорит, что кризис – это нормальная смена циклов. Одни плывут под строгие такие пакетики аспирина и окисляются уже под корень. Такие быстро взрослеют, но все равно возвращаются к нам. Другие ловят приход на шипучке. Поди, пацанами цеплялись на Аспро.

Чуваки должны быть заодно. И чтобы брали тоже одно. Сейчас только и остались что я, Микела и Джузеппе. У фонтанов все тоскливей. Мы глядим друг другу в глаза и знаем, что в кармане у нас лекарство от менструальных дел. Ну, это в смысле у Микелы в кармане. А Джузеппе садит одну за одной. Зато с Неоцибальгином по три пачки в день высмаливает. Хоть бы что ему.

 

Холодный воздух мира

От психоделической подсветки тела становились абстрактными.

У края танцпола все мелькали ноги. Я таращился на них со страшной силой.

Запах пота придавал форму белокожей массе. Масса кружилась в танце. Танец вызывал неодолимое желание раствориться в едином пульсирующем теле, которое не нарадуется, что ему восемнадцать.

Холодный воздух мира припарковался за дверьми дискотеки.

Но и здесь мне было одиноко, как никогда.

Меня зовут Энрико. Мне двадцать лет. Родился под знаком Близнецов. В прошлом году провел каникулы на острове Эльба.

Маттео говорил, что на Эльбе закадрить – раз плюнуть.

У меня в кармане был презерватив. Я сидел на диване и посасывал пиво. Рядом лизалась какая-то парочка. Постоянно в меня тыркалась. Я слушал, как в концовке «Papa Don't Preach» вступают скрипки, и плакал.

Ну, чуть не плакал. Я перся.

Это все голос Мадонны. Он был до того необъятным, что чисто набух в моей душе. Такое не опишешь. Я хотел, чтобы он был во мне навек. И чтобы была кадра, чтобы держала меня за руки и чтобы уже отсосала мне как надо.

Прикинулся я тогда стильно – в желтую рубаху от Армани. Маттео дал.

Закрою глаза, а сам слышу, как брюхо мне выдает, что оно типа с моими делами дел не имеет и такой закатывает концерт, как тот драмсист, который сколотил наши судьбы. Он сколотил судьбы тех, у кого бы я расстегнул блузку, вытащил и помял бы грудь. Кумпол раскалывался. Я смолил.

Была там одна – просто отпад.

Такая с длиннющей рыжей гривой, в облегающем черном трико со всеми завлекалками навыкат. Туда-сюда двигала до самого конца танцулек.

Маттео тоже светился, но редко. Все больше косяки заряжал. А еще он гнал, что снимает там одну из Болоньи. Типа она ему и дразнилку помацать дала.

Дома он поднес мне к носу указательный палец: мол, вкуси аромат хромосомы. Только несло совсем из другой дырки, не иначе как Маттео сам себе в шоколадку постучал.

Маттео модный такой пиарщик. Вкалывает на две миланские дискотеки. Уж он знает, как надо подъехать к девчонкам. Но не думаю, чтоб он снимал без осечек.

В тот вечер он, как и я, сник.

Пришли мы, значит, на снятую фатеру и начали фугасить бухло, а заодно выискивать на ТВ порнуху.

По Видеомьюзику шла короткометражка Art of Noise «Paranomia». Там было кресло на колесиках, а на нем физия компьютерного чела. По Raitre крутили черно-белую кину.

Мы шатались по хазе датые в мясо. У каждого в хэнде по елдырю. Мы так нарезались, что Маттео чуть не сблеванул мне в табло, когда я присел у него между ног, чтобы лизануть ему плешку.

На вскидку мы расписали литра по два с верхом биревича, бутыль ликерсона и бомбу красного Мартынского.

Я до того в жизни ни у кого не брал. Потому как натурал. Но это было хоть что-то. А потом и он бы мне конкретно откачал.

Программы уже час как свернули. Я больше не мог выносить этот муторный писк. Он так громко сифонил, что я вытащил из глотки Матюшин банан и пошел вырубить телик.

До сих пор помню, что в другой комнате я глянул в окно, а там луна – один к одному как на обложке саундтрека «Birdy».

Я типа рассчитывал, что Маттео не будет мне с ходу струхать, потому что не хотел глотать его спуск. Ну, я ему и объявил. А он ласково так ответил, что тоже мне пососет.

Тут я и сел верхом на его физ

 

Леди Гамбургер набирает очки

Меня называют леди Гамбургер. Мое настоящее имя – Джованна Тамало (22 года, Весы).

Меня называют леди Гамбургер, потому что однажды я жарила биточки из шпината, а мать толкнула меня в спину локтем (она стояла рядом и жарила брикетики «Финдус» со всякой там зеленью), и я упала лицом прямо в масло с биточками.

Я обожглась. С тех пор у меня жуткий портрет. Вот почему меня так называют.

Только мне до всего этого нету дела. Я набираю очки в конкурсе Галина Бланка «Буль-буль».

За 100 очков ты получаешь плоское блюдо, глубокое блюдо и блюдо для фруктов.

За 150 очков – три чайных чашки с блюдцами.

За 200 очков – одну вазу плюс четыре десертных розетки.

За 250 очков – шесть кофейных чашек с блюдцами.

На сегодня у меня 700 очков в конкурсе «Буль-буль».

По новым правилам конкурса «Барилла» присуждаются такие очки (теперь их еще называют очки-бабочки): 3 – за упаковку равиоли; 2 – за кило макарон из отрубей, за макароны из непросеянной муки, за макароны «Фантазия», за яичную вермишель, за пельмени, за вареники и клецки, за 200 гр. соуса и пиццу; 1 – за полкило макарон из отрубей и за банку соуса по 400 гр. и по 680 гр.; набрав эти очки в конкурсе «Барилла», – а у меня их целых 900, потому что мне отдает свои очки тетя Мария Рампери, она покупает только «Бариллу»; и еще их приносит моя соседка Иоле Танкери, она работает медсестрой в больнице Фатебенефрателли, у нее три сына, один кончил Сорбонну, это университет в Париже, она тоже отдает мне все свои очки, – так вот, набрав столько очков, всего за 58 очков (примерно тридцать пачек равиоли, и это не так много, если за белую керамическую хлебницу «Мулино Бьянко» нужно взять 44 упаковки галет «Пангри́») можно получить чудо-поднос «Фьямминга», на нем эффектно подать фирменное блюдо, и на столе он смотрится шикарно, на юбилей там и вообще, поднос фарфоровый и стоит на 82 очка меньше, чем миксер «Фруллимикс» (за него надо набрать 140 очков вместо 180), а ещ

 

Багдад

Я как в воду глядел. Во всех теленовостях трубят про войну. Посадил я в машину жену, детей посадил, собаку, и вперед в супермаркет Esselunga.

Я Джованни. Тридцать восемь лет. Рак. Я беру тунца с миндалем. Беру двадцать банок. Раз война, особо миндальничать нечего.

Банки по 180 гр. Складываю в тележку.

У Паоло в школе неважно. По математике неуд. Лодырь растет.

Но сейчас я глажу его по головке. Отродясь не гладил. Здорово иметь сына. Беру яблочный чай в пакетиках, зеленый в пакетиках, лимонный чай.

Я видел картинки атомной бомбы. Я знаю, что значит перекинуться как сырок «Виола», прилепленный к нёбу.

Беру фруктовые плетенки, плетенки шоколадные.

В Багдаде ставят человеческие щиты. Прикрывают склады оружия нашим летчиком, которого недавно сбили.

По Raidue видно лучше.

Прихожу после работы к началу новостей. Вечером эту войну можно слушать на полную катушку: ее все и так смотрят.

Пусть я разорюсь на целых два лимона, пусть выложу последнее, зато душевно оттянусь: возьму генуэзские клецки, неаполитанские колечки, перышки возьму и витушки.

Первым долгом сметут макароны.

Потом соль.

Все в экономику упирается. Тут дело тонкое. В мире всешеньки завязано. Как где война жахнет, так об этом уже везде известно, и макароны днем с огнем не сыщешь.

Для верности беру овощную смесь и пиво. Упаковок шесть по двенадцать банок. Пока не кончилось, беру для ровного счета еще четыре. Паоло подкатывает вторую тележку.

Было время, воины косили друг друга, на том все и порешалось.

Ну, если там крестоносец завалил араба, в Америке никто и не чухнется.

Правда, крестоносец и ведать не ведал ни про какую Америку.

Сегодня мы не просто знаем, что идет война. Мы знаем, что в Багдаде начались бомбежки.

Если Ирак захватит Италию, все переменится.

Война, она такая: неизвестно, когда ей конец, сколько народа угрохают, на какие бабки ты влетишь.

Когда идет такая мокруха, кто тут прав, кто виноват – поди разбери.

Беру американские сосиски с сыром, филе камбалы, шарики моццареллы, пищевую соду, непросеянную муку, батарейки для мага, десять пачек кофе, при

еру «Нутеллу» в стаканчиках, к

 

Те, Кто

Меня зовут Маттео Пировано. Мне двадцать два. Мой знак – Водолей.

Я разработал несколько любопытных теорий в области космологии. До недавнего времени я был созерцателем собственной жизни. Она оставалась для меня загадкой, разгадать которую я не мог. Поэтому в университете я учился неважно. И с девушками у меня не ладилось. Зато теперь моя жизнь меняется на удивление быстро. Теперь я постоянно смотрю программу «Те, Кто».

Она идет каждый день. В 19:00. На тебя просто смотрят люди, вот и все.

Приятные, вдумчивые лица. В программе «Те, Кто» ты становишься центром всеобщего внимания. Благодаря «Тем, Кто» мои теории оставляют след в душах людей.

Когда проходит заставка, с экрана на меня устремляются взгляды экспертов и хорошеньких девушек. Я начинаю говорить. Они слушают меня с большим интересом. Я разворачиваю свои теории и чувствую себя полноценной личностью.

Это Моника. Мне двадцать четыре. По знаку я Телец и тоже смотрю «Те, Кто».

«Те, Кто» примирили меня с Италией. Раньше я терпеть не могла свою страну. На лето уезжала в Ирландию работать официанткой. В прошлом году залетела и выкинула.

Но фигура вся при мне. Бюст – отпадный. Я его выставляю в «Тех, Кто». А еще я пою и танцую. Вроде нехило. Как на меня, там больше ни на кого не таращатся.

Вот я и говорю: из страны теперь ни ногой. Где еще такие передачи посмотришь?

Меня зовут Стефано Алеарди. Я консультант солидной фирмы. Мне тридцать. Стрелец.

Радостей в жизни мне хватает. У меня знатная тачка и мастино по кличке Ануфи. 80 кэгэ веса.

Но моя голубая мечта – стать артистом.

Так что в семь вечера я уже перед телевизором.

Мне аплодируют. Я показываю хитроумные фокусы без единой осечки. Самое приятное – когда тебя хвалят не только на работе.

Ануфи радостно виляет хвостом. Ему хочется, чтобы передача никогда не кончалась.

Это Кристина Кардо. Мне сорок восемь. Знак зодиака – Дева. Работаю в универмаге. Через мою кассу покупатели стараются пройти по-быстрому. Меня всю корежит, когда народ готов даже в очереди помаяться, лишь бы пройти через кассу Марии. Мария – смазливенькая такая мармеладка. А я и ростом не вышла, и лицо у меня частично парализовано.

Но вот я закрываю кассу, прихожу домой и надеваю шелковое платье, которое покойница мама своими руками вышила к моей свадьбе. Замуж меня не берут, потому что я страшилище. Только «Те, Кто» умеют заглянуть мне в душу.

И тогда уже ни одна со мной не сравнится.

В полвосьмого передача кончается. Под оглушительные аплодисменты публики я говорю слова благодарности и раскланиваюсь.

В такие мгновения я чувствую, что не хочу больше работать в универсаме. Я бы день и ночь сидела перед телевизором, потому что только телевидение человечно.

Только «Те, Кто» относятся ко мне с уважением.

Меня зовут Иньяцио Боттура. Мне тридцать шесть. Работаю электриком. По гороскопу я Лев.

Я западаю на елдаки, и если мой начальник пронюхает, что я гомик, – меня турнут с работы.

Вот и приходится до вечера косить под нормального. В семь я дома. Наконец-то я один. Теперь уже некому догонять меня тупыми анекдотами. Теперь можно не сотрясать воздух всяким паревом про футбол. Я натягиваю колготки в сеточку «Omsa» и застегиваю лифчик «Lepel»: начинаются «Те, Кто».

Я смотрю на людей, они – на меня; я ощущаю себя женщиной, я – франческа деллера в своем дворце; я тот, кем не стану никогда и кем являюсь на самом деле, я

я глажу себя.

Я глажу себя по бедрам и покачиваю задом.

Меня захлестывает волна оваций.

Это Джованна Кампидолио. Мне тридцать лет. Мой знак – Дева. Я замужем.

Мир прямиком катится к самому концу света. Никто уже не внимает заповедям Иисуса Христа.

Я все время говорю это «Тем, Кто». Там я вижу одухотворенные лица. Муж и слышать ни о чем не желает. Только и знает, что жрать, таращиться в ящик да любиться. Но это не любовь.

Об этом я твержу «Тем, Кт