Между тем приближался день, назначенный для спектакля. Несмотря на то, что за исключением генеральной прошли уже все репетиции, Таларова до сих пор ни на одну из них не отпустила Галю. Женщина по-своему, мелочно и неблаговидно, мстила шурину за отказ в деньгах, а Гале — за полученное ею розовое платье.

Казалось, Марья Петровна вот-вот уже даст свое согласие на поездку девушки в город, как вдруг, в самую последнюю минуту, выдумывалось что-нибудь, якобы экстренное, неотложное, требующее непременного присутствия Гали, и Таларова налагала свое категорическое вето на ее отлучку из дому.

— Помилуй, матушка, ты нам спектакль портишь. Какой же может быть ансамбль, если одно из действующих лиц отсутствует на всех репетициях? Да и каково будет Гале играть совершенно без подготовки? — негодовал Михаил Николаевич.

— Не беспокойся, скажет свои два слова, а перепутает — ничего, пьеса от этого не потеряет, — презрительно проронила Марья Петровна.

— Знай же, матушка, предупреждаю и слово сдержу: если Гали не будет даже на генеральной репетиции, я от участия отказываюсь, так как ни всех исполнителей в целом, ни Галю в частности срамить не желаю. Так и запомни, — твердо заявил Таларов.

Угроза подействовала на невестку: в спектакле были слишком заинтересованы ее дочери; замена Михаила Николаевича и Гали другими лицами, помимо того что сама по себе явилась бы маленьким скандальчиком, была, кроме того, и немыслима, так как охотниц на всеми забракованную роль Малашки не нашлось бы.

Таким образом, замысел Таларовой не пустить Галю на генеральную репетицию и заставить ее провалиться на следующий день был предугадан и предотвращен словами Михаила Николаевича.

Первоначально решили устроить последнюю репетицию в костюмах, с гримом и публикой, но так как в предположенный день гример оказался неожиданно отозванным из города по личному важному делу, пришлось ее сделать подобной предыдущим. «В своем виде», — как выразилась Надя.

Галя твердо выучила роль, но поскольку не была ни на одной сыгровке, она не знала мест и не могла точно приноровиться к моменту выхода, вследствие чего с ее стороны вышли некоторые оплошности: то она оказалась спиной к входящему и не смогла, как полагалось, попасться ему навстречу; то поспешила с выходом, не дав Наде приблизиться к указанному в пьесе месту.

Первая же неудача выбила девушку из колеи. Она скорее вяло рапортовала, чем играла свою роль, больше занятая запоминанием выходов и распределением на сцене предметов.

— Борис Владимирович, что же это ваш пресловутый «талант» с его «великолепной» дикцией точно псалтырь над покойником читает, — язвила Леля. — И эту прелесть нам сулили в Сорванцы! О, ужас!.. Леденею при мысли о том, с каким величайшим скандалом мы провалили бы пьесу. Да она ступить по сцене не умеет! — злорадствовала Леля.

— Ольга Петровна, не забудьте, Галина Павловна играет без единой репетиции, — оправдывал девушку Ланской, в глубине души сам недоумевая, что сталось с Галей.

— Чем кумушек считать трудиться, скажи-ка мне лучше, матушка, после которой репетиции ты сама-то научилась ступать по сцене, не показывать зрителям исключительно спину и не садиться именно на то место, где полагается стоять блюду с земляникой?! — не выдержав, вмешался Таларов.

— Ах, дядя, так ведь то я, ничтожество. А она — талант, уже в двенадцать лет признанный всей губернией, — иронически заметила племянница.

Но Михаил Николаевич даже не дослушал ее фразы; он направился к показавшейся из-за кулис Гале и стал давать ей соответствующие указания.

— Галочка, смотри же, не забудь: выходи справа, а то опять со мной столкнешься, а когда «генерал» появится — беги влево, иначе на «княгиню» налетишь. Все запомнила?

— Все теперь отлично знаю и завтра, Бог даст, не осрамлю вас, как сегодня. Первый раз так трудно сообразить, пока не знаешь даже, куда голову повернуть и с которой стороны чьего выхода ждать, — говорила она.

Девушка еще долго осматривала сцену, бормоча что-то про себя, указывая пальцем то туда, то сюда, и временами утвердительно наклоняя голову. «Теперь подробно все заметила, завтра не должна, кажется, ни одного шагу ни перейти, ни не дойти», — утешила Галя саму себя и сразу повеселела.

На следующее утро участникам спектакля не спалось; все поднялись спозаранку, возбужденные, в каком-то приподнятом, праздничном настроении.

Лелино новое платье, специально предназначенное для сцены, было уже давно готово, но Галя и Надя своих не получили. Задержка эта была более чем достаточным поводом, чтобы Надя начала суетиться с восьми часов утра, опасаясь, что туалеты опоздают к вечеру. Но в одиннадцать портниха, верная своему слову, привезла Надино светло-сиреневое платье, отделанное белым кружевом, и Галино розовое, подаренное Михаилом Николаевичем.

Обе девушки были в восторге от своих нарядов, действительно на редкость удачных. Особенно радовалась Галя, так мало избалованная в этом отношении. Настроение еще улучшилось.

Только бедной Асе этот оживленный для других день казался грустным: все, решительно все уезжали из дома, притом уже в пять часов, чтобы успеть загримироваться, причесаться и одеться, — все вещи копотливые , особенно грим, и требующие много времени. Таким образом, девчушка оставалась в доме одна, только с няней и кухаркой, чего с ней еще ни разу не случалось в Василькове. Обычно, когда Таларовы ехали в гости, с Асей оставалась ее милая «тетя Галя», и в большом опустевшем доме им вдвоем всегда бывало еще веселее, чем в другие дни. Но теперь уезжала и Галя.

Девочка с утра была вялая и кисленькая. Когда же отъезжающие стали усаживаться в поданный к крыльцу экипаж, ребенок, вышедший с няней провожать их, громко расплакался. Напрасно утешали ее и Галя, и Михаил Николаевич — девочка продолжала плакать сильнее и сильнее. Даже когда коляска отъехала от дома на некоторое расстояние, до сидящих в ней все еще доносился капризный крик обычно послушной и благонравной Аси.

«Бедненькая моя! Как она горько плачет!» — думала Галя, и печаль ребенка омрачала ее собственное светлое настроение.

Зала собрания постепенно наполняется публикой. Билеты с утра все распроданы: горожане соскучились по давно не устраивавшимся любительским спектаклям и охотно идут посмотреть на знакомых и полузнакомых исполнителей. Замечается много учащейся молодежи: студентов, гимназистов, юнкеров, наехавших на летние каникулы к родителям из разных городов.

Музыка давно играет. Вот раздается один, другой, наконец, третий звонок, и занавес взвивается.

Добросовестно разученная, пьеса идет гладко. Леля, холодная и бездушная в жизни, холодно и несколько натянуто ведет свою роль; впрочем, это дела не портит, так как соответствует изображаемому типу.

Надя — сорванец в жизни, для сцены оказывается немного тяжеловатой и громоздкой. Слишком живая в домашнем обиходе, здесь она чувствует себя связанной непривычной обстановкой.

«Сама себе мешаю», — определила она потом свое ощущение. Благодаря этому роль Любы, живой и кокетливой, требующей тонкой игры, сценического опыта или, за отсутствием их, настоящего таланта, Надя ведет вяло: у нее недостает мимики в лице и выразительности в дикции, отчего яркие места кажутся бесцветными.

Ее партнер Боби недурен, но публика чувствует, что во все время пребывания на сцене ноги и руки являются для него совершенно лишними принадлежностями: они стесняют бедного юношу и кажутся ему истинным орудием пытки.

Хорош старый молодящийся генерал — Ланской. Прекрасен добродушный, бесхарактерный, находящийся под влиянием дочерей отец — Таларов. В общем, все на своих местах.

Первое действие проходит если не блестяще, то во всяком случае гладенько, под одобрительные аплодисменты публики. После очень продолжительного антракта, присущего всегда спектаклям любителей, не умеющих приноровиться и точно рассчитать время, занавес наконец взвивается снова.

Почти в середине действия в глубине кулис, изображающих садовую декорацию, вырисовывается пестрая маленькая фигурка в живописном крестьянском костюме. Крадучись, озираясь по сторонам и заглядывая за каждый кустик, за всякое встречное деревцо, на цыпочках Малашка пробирается к авансцене. Заметив в ее левом переднем углу Сорванца — Надю и генерала — Ланского, она с боязливым жестом прячется за ближайший куст, но через секунду из-за него снова показывается фигурка насторожившей ухо девушки.

Ее ярко-голубое платье подпоясано красным в крупные букеты передником; красная, испещренная нелепыми цветами шерстяная косыночка небрежно накинута на плечи. Желтый в мелкую коричневую крапинку платочек надет на черные, как смоль, пушистые волосы; на затылке, поверх спущенных длинных кос, он завязан узлом, кончики которого комично и грациозно торчат по обе стороны склоненной набок головки. Огромные черные глаза, плутоватые и оживленные, отороченные темными, чуть загнутыми кверху ресницами, выделяются на цветущем молодом личике. Они то чуть-чуть прищурятся, то сразу широко раскроются, снова сверкая своим влажным блеском.

Ни одного слова не проронила еще Галя, между тем все взоры были прикованы к ней. С благосклонной улыбкой смотрели зрители на прелестное личико, на богатую игру ее физиономии.

— Барышня, а барышня! Подте-ка сюды! — как бы улучив удобный момент, громким сценическим шепотом окликнула наконец Малашка Сорванца, призывно кивая головой и энергично маня ее пальцем.

Единодушный смех покрыл эту первую сказанную Галей фразу. Прекрасно провела она весь дальнейший разговор с Надей; неподражаема была и в следующей сцене, когда, подговоренная Сорванцом, притворно причитала по якобы придавленному бревном отцу.

— Эээ!.. ээ!.. ээ!.. — потягивая носом и утирая кулаками глаза, совсем по-деревенски выла она.

— При-и-шибло маво тя-атеньку-у!.. При-и-шибло ма-аво-о родненька-аго-о!.. — на весь театр несся ее плач под дружный и громкий смех публики.

Но вдруг замолкнув и перестав реветь, Малашка поднимает к Сорванцу свое плутоватое, оживленное личико:

— Реветь, што ль, еще? — весело осведомляется она и, по приказанию своей любимой барышни, затягивает новые вопли и причитания.

Так бесподобен вышел у Гали этот переход, так богата была ее мимика, что, когда посреди действия Малашка якобы идет навестить мнимобольного отца и удаляется со сцены, гром восторженных аплодисментов грянул ей вслед. Когда же по окончании второго акта упал занавес, вызовам и неистовым рукоплесканиям в адрес Малашки не было конца.

Радушными хлопками приветствовали за кулисами появление Гали ее собратья-любители: Таларов, Ланской, Власов и Надя, искренне восхищенные ее чудесным исполнением.

«Удивительно! Понравилась?!. — недоумевала Леля. — До чего публика малоинтеллигентна: грубые вопли деревенской девчонки, яркие тряпки — и успех обеспечен. Даже ведь и роли нет — один только пестрый костюм и — готово, впечатление произведено, — негодовала она. — Хорошо, что ее дурацкая комедия кончена, в третьем действии Малашки, кажется, больше нет».

— Вот талант!

— Вот играет!

— Ай да Малашка!

— А хорошенькая какая, восторг! — во время антракта слышалось со всех сторон.

— Кто это такая?

— Да ей на сцену, на императорскую сцену! — все прибавлялись новые восхищенные возгласы.

В третьем действии Малашка действительно больше не появлялась на подмостках, но Галя все еще была в своем пестром живописном костюме, так удивительно шедшем ей.

— Погоди, Галочка, не раздевайся: могут по окончании пьесы вызвать всех исполнителей, и если ты появишься в другом платье, то разрушишь публике иллюзию, — предупредил ее Михаил Николаевич.

И он не ошибся. Едва спустился занавес, как раздались аплодисменты. Кланялись все участвовавшие в последнем действии, но публика не удовлетворилась этим.

— Всех! Всех! Всех! — гудела она.

— Пожалуйте! Идите скорее, Галина Павловна, требуют всех, — беря девушку за руку, вывел ее на сцену Ланской.

Едва в дверях появилась Галя, как притихшие было аплодисменты грянули с новой силой.

— Браво-о-о! Браво-о-о, Малаша, браво-о-о! — неслись восторженные голоса.

Молодежь, столпившись у рампы, чуть не на сцену высовывала свои хлопающие ладони, чтобы исполнительница видела, кому именно они принадлежат.

— Позвольте… Позвольте… — раздалось в это время среди теснившейся публики.

По залу пробирались два студента, высоко подняв руки с четырьмя букетами живых цветов.

— Pardon!.. Извините!.. Позвольте!.. — около самой рампы еще раз повторили они.

Затем белокурый студент ловко вскочил на сцену и, поклонившись, по очереди преподнес по букету: Княгине, Сорванцу и его двум сестрам по сцене. Все четыре, польщенные и сияющие, благодарно раскланивались направо и налево.

Одна только Малашка стояла с пустыми руками, по-прежнему держась за уголки своего пестрого передника. Растерянная, опечаленная, она была глубоко задета в своем самолюбии тем, что публично обошли, выказали пренебрежение ей, бедной, не принадлежащей к их кругу девушке. Еще острее стало это чувство, когда она встретила насмешливый, злорадный взгляд Лели, кажется, более довольной ее унижением, чем лично ей оказанным вниманием.

В публике пробежало не то замешательство, не то удивление. Взволнованные, растерянно осматривались по сторонам и студенты, передавшие на сцену букеты.

Как раз в эту минуту по зрительному залу раздалось какое-то странное тарахтенье, и через секунду в проходе среди расступавшейся толпы показался еще один, совсем юный черненький студентик. Он быстро бежал, катя за собой небольшую некрашеного дерева тележку, до верха заваленную грудой великолепных живых цветов.

Достигнув рампы, он приподнял тележку, которую подхватили стоявшие уже на сцене его товарищи. Черненький юноша вспрыгнул на подмостки, подвез тележку за приделанную к ней с этой целью палку прямо к Гале и, низко раскланявшись, громко, отчетливо произнес, указывая на повозочку:

— Просим в ней Малашу навестить папашу.

Веселый смех и аплодисменты встретили эту остроумную выдумку молодежи.

Сконфуженную, но счастливую, сразу просиявшую Галю усадили среди цветов и трижды прокатили по сцене, затем ловко, на руках спустив тележку, триумфально под звуки музыки несколько раз провезли смеющуюся девушку по залу, среди аплодисментов и криков «браво» окончательно развеселившихся, восхищенных зрителей.

Неожиданный успех Гали превзошел все самые смелые надежды ее доброжелателей и доставил несколько неприятных минут Марье Петровне и Леле, искренне ненавидевшим ее в этот вечер.

— Как много значит для сцены комический элемент и пестрота наряда, — пыталась расхолодить Таларова выражавших свои восторги по поводу Галиной игры. — Жизнь так скучна и однообразна, такая серенькая и бесцветная, что мы всегда особенно доброжелательно и снисходительно относимся к чему-нибудь смешному, пусть даже и нелепому, но пестренькому. Ведь что такое, в сущности, Малашка? Тут и роли, собственно говоря, нет, mais c’est grotesque, et ça amuse, comme nous voyons , — натянуто-снисходительно роняет Таларова.

— Помилуйте, разве в пестроте и комизме здесь дело? Ведь это талант! Как вы правильно заметили, роль крайне ничтожна, но именно в том-то и искусство, чтобы из ничего не только создать тип, но еще и выделить его из всей пьесы, — возражают ей.

— Полно, просто роль была удачно подобрана, и девица чувствовала себя в своей тарелке, — не сдается Марья Петровна.

— Я бы сказал как раз обратное, — горячо протестует студентик, прикативший тележку. — Такая изящная, миниатюрная, хрупкая девушка с мягкими манерами, воплощенная, так сказать, грация, вот, посмотрите сами, — указал на входящую в зал Галю, уже переодетую в легкое розовое платье, ее приверженец, — и вдруг играть простую деревенскую девушку… На это способен только талант, выдающийся талант! Pardon, — сам себя перебил юнец, услышав звуки вальса, и полетел в сторону бывшей Малашки, намереваясь пригласить ее.

— Никогда, то есть положительно никогда еще вы не казались мне такой знакомой, как в желтеньком платочке и косыночке на плечах, — настаивал между тем Власов, обращаясь к Гале, которая вместе с Лелей, Надей и Ланским спускалась со ступенек сцены. — Вот уже сейчас, в бальном платье, вы больше не та, не моя таинственная незнакомая знакомка, а в платочке… — не подыскав соответствующего выражения, неопределенным жестом руки закончил молодой человек.

— Слышишь, Галя, Николай Андреевич находит, что Малашкой ты гораздо больше похожа сама на себя, а как переоделась, он уж тебя и узнавать перестал, — ухватилась Леля за возможность хоть чем-нибудь досадить Гале, веселой и счастливой в этот вечер, а потому особенно ненавистной ей.

— Я, конечно, не могу себе представить, какое сходство воскресает в голове нашего милого Боби при взгляде на желтенький платочек Малашки, но знаю определенно, что в эту минуту Галина Павловна в своем воздушном розовом туалете дает полную иллюзию легкого облачка, заалевшего от ярких лучей утренней зари. Вот-вот, кажется, начнет оно отделяться от земли и поплывет, поплывет выше, выше…

Восторженно прозвучали слова Ланского, вызванные отчасти желанием сгладить впечатление от злой выходки Лели, но вместе с тем выражая то, что он искренне думал, глядя на очаровательную в своем новом платьице Галю.

— По счастью, у нас над головами потолок, который не пустит наше облачко лететь до положенного предела, следовательно, остается сосредоточить внимание лишь на том, чтобы окна и двери были плотно закрыты. Этим и займемся. Я беру под свое бдительное око левую, а ты — правую половину здания, — перебивая Ланского, в тон ему продолжал Власов.

— Галина Павловна, pardon за нескромный вопрос, — обратился он уже к девушке. — У вас есть в платье карман?

— Нет, а что? — спросила Галя.

— Еще раз, pardon: а два медных пятака у вас найдутся? — дальше допрашивал Власов.

— Дома — пожалуй, а при себе нет, не так богата, — засмеялась девушка. — А для чего, собственно, понадобилась вам эта справка о моем имущественном обеспечении? — в свою очередь полюбопытствовала она.

— Прежде чем ответить, позвольте, ввиду экстренности случая, сначала ссудить вас названными предметами, — вытащив из жилетного кармана две медных пятикопеечных монеты, Власов протянул их недоумевающей Гале. — Наконец, еще один, третий, последний, но зато и самый наинескромнейший изо всех предыдущих вопросов, — продолжал юноша. — Вам кушак не очень тесен?

— Не-ет…

— Но и не слишком широк?…

— Одним словом, впору. Но зачем это вам? — смеясь комическому виду и нелепым вопросам Николая Андреевича, по-прежнему все еще ничего не понимая, осведомилась Галя.

— В таком случае, попрошу засунуть эти монеты за пояс, тогда, по крайней мере, мы вздохнем хоть относительно спокойнее от сознания, что, притянутое к центру Земли парой увесистых русских медяков, наше розовое облачко не вспорхнет и не умчится в надзвездные сферы, — пояснил наконец юноша свою мысль, встреченную одобрительным, веселым смехом.

— Обопрись на мою руку, товарищ, тогда ни один вихрь тебе не страшен, так как уж я-то прочно притянута центром Земли! — комично вздохнув, предложила Надя подруге.

Как раз в это время перед Галей появился черненький студентик и, расшаркавшись, умчал розовое облачко в вихре вальса.

— И пятаки не помогли! Улетела! — трагически развел руками Власов.

Галя почти не садилась, переходя, что называется, с рук на руки. Оживление было всеобщее. Даже Михаил Николаевич, никогда не танцующий, зараженный искренним весельем молодежи, дал втянуть себя в шумный водоворот снующих пар.

— Галина Павловна, да присядьте вы на одну секунду, дайте хоть двумя словами перекинуться с вами, а то вы прямо неуловимы сегодня, — взмолился Борис Владимирович, давно уже следовавший за девушкой и тщетно искавший возможности побыть с ней хоть немного.

— И в самом деле, присядем, — охотно согласилась Галя. — Совсем я нынче завертелась. А хорошо! Правда, хорошо, Борис Владимирович? — спрашивала девушка, поворачивая к Ланскому свое юное, искрящееся весельем личико.

— Чудесно, удивительно хорошо! — не отрываясь глядя на нее, ответил тот, и на сердце у него было как-то удивительно светло и радостно.

В это самое время, лавируя между танцующими парами, пробрался в их сторону и остановился перед Галей один из клубных лакеев.

— Осмелюсь спросить, это вы изволите быть васильковская барышня Галина Павловна? — обратился он к удивленной девушке.

— Я. А что?

— Там, изволите ли видеть, человек из Василькова приехавши, так желают повидать вас.

— Сию минуту, — несколько встревоженная неожиданностью, поднялась Галя.

— Разрешите мне, по крайней мере, проводить вас, — вызвался Ланской, и оба направились к передней.

Там, переминаясь с ноги на ногу, стоял садовник Матвей.

— В чем дело, Матвей? Что от меня нужно? Случилось что-нибудь дома? — торопливо осведомилась Галя.

— Не так чтобы случилось, да вам домой требовается. Наказала мне нянька: ты, Матвей, подбеги в город-то, в клуб, где нонича приставление идет. И скажи ты, говорит, барышне, Галине Павловне, да не переври смотри, беспременно ей, и одной чтоб, значится, ей, и скажи так: просила вас, мол, няня не беспокоить себя понапрасну, потому в доме все слава Богу, али чтоб сейчас ворочалась с города, потому как у дитенка — горячка, говорит, большая сделалась. Али, смотри, Матвей, скажи, чтоб не сумлевалась и не беспокоила себя, потому все, слава те Христе, хорошо… — и садовник замолчал, более или менее точно выполнив возложенное на него, в сущности, непосильное поручение.

— Боже мой, Ася больна! Недаром она, бедненькая, сегодня плакала и капризничала, что так редко с ней случается, — воскликнула Галя.

От недавнего оживления не осталось и следа: одну только острую тревогу выражало сразу замершее личико, эти большие испуганные глаза.

— Я сейчас, Матвей, сию минуту, только оденусь, подожди меня, — поспешно обратилась она к садовнику. — Да, но как устроить, чтобы никто не знал, главное, чтобы Михаил Николаевич ничего не подозревал и не волновался? — спохватилась Галя. — Он сегодня такой веселый, так разошелся. Это редко с ним случается, жаль огорчить, взволновать его, тем более, что все, может, и пустяки… — дрогнувшим голосом промолвила девушка, обращаясь к Ланскому. — Слушайте, Борис Владимирович, голубчик, что я попрошу вас, ведь вы исполните, да?

— Конечно, Галина Павловна.

— Ну, вот, спасибо. Так, пожалуйста, никому ни звука, что за мной приезжали. Если же спохватятся, начнут допытываться, тогда, нечего делать, скажите, что я уехала, только, Боже сохрани, не объясняйте причины: уехала, а почему, мол, не знаю. Зачем лишние тревоги бедному Михаилу Николаевичу? Вдруг все окажется пустяками. Я захвачу с собой доктора, он посмотрит, а тогда, если, не дай Господи, что-нибудь серьезное, тогда успеет узнать: ведь плохие вести всегда достаточно рано приходят. Пусть же хоть два-три часа лишних проведет спокойно — ему, бедному, так весело сегодня.

Трогательная забота звучала в словах, в голосе девушки. Бережно охраняя светлые часы дорогого человека, она ни секунды не думала о том, как необычайно хорошо и весело было здесь ей самой. Она покидала этот яркий праздничный зал без малейшей тени сожаления — чтобы спешить к постели больного ребенка. Мало того, всякое веселье, самый зал этот мгновенно перестали существовать для нее; одна мысль наполняла все ее существо: «Что с Асей? Что с бедной крошкой?»

Отклонив предложение Ланского проводить ее, девушка, поспешно набросив легкое пальто, вместе с поджидавшим ее Матвеем быстро пошла к стоявшей у подъезда бричке.

Выйдя из клуба, Галя прежде всего направилась к дому, в котором жил их постоянный врач. С величайшими затруднениями, лишь после продолжительных препирательств с заспанной горничной, ей удалось-таки добиться, чтобы та согласилась разбудить своего барина в столь неурочное время. Не прошло и часу, как девушка вместе с доктором стояла у кроватки Аси.

Он подробно расспросил няню, на что жаловалась девочка. Старушка пояснила, что ребенок с утра все немного капризничал, плохо кушал и после отъезда господ так раскричался, что она едва-едва успокоила его. Потом девочка притихла, все повторяла, что болит головка, и просила пить. Когда же ее вечером уложили в кроватку, она ни на минутку не заснула, сделалась горячая-горячая, все размахивала ручками, что-то нескладное говорила, такое, что и не поймешь. Тогда няня перепугалась и послала за барышней.

Асе поставили термометр. Ртуть начала быстро подниматься и остановилась на тридцати девяти и семи десятых. Жар был очень сильный. Доктор внимательно выслушал и выстукал пациентку. Галя, еле живая от страха, стояла молча, тяжело дыша и не спуская встревоженных глаз с лица доктора.

— Что-нибудь очень опасное? — боязливо спросила она, когда осмотр закончился.

— Мне кажется, нет, — успокоил ее Покровский. — Судя по тому, как быстро и будто бы беспричинно поднялась температура, я предполагаю инфлюэнцу . Болезнь эта, предательская для изнуренного старика, в большинстве случаев легко и без вредных последствий переносится нетронутым организмом ребенка. Сильный жар тоже не представляет опасности, так как у детей температура вообще чрезвычайно быстро повышается. Тут я кое-что пропишу. Заставляйте принимать аккуратно, ставьте компресс на голову, и, даст Бог, через несколько дней малышка наша будет в полном порядке. Затем не тревожьтесь и ложитесь. После лекарства, которое я назначил, больная тоже, вероятно, успокоится и заснет. Да она, кажется, уже спит, — закончил доктор, указывая на Асю.

Пожав руку Гале и обещав заглянуть на следующий день, он тихонько, на цыпочках вышел из комнаты.

Острая тревога, в первую минуту охватившая девушку при виде горячего, мечущегося в кроватке ребенка, немного улеглась от успокоительных слов доктора, однако все же послушаться его совета и пойти спать — эта мысль ни на секунду не пришла ей в голову.

Отправив человека с рецептом в город и отпустив на покой измученную няню, Галя, в ожидании возвращения посланного, села у постели девочки, тревожно вглядываясь в ее бледное личико. Здесь, в полуосвещенной печальной комнате, эта нарядная женская фигурка в воздушном розовом платье казалась алой утренней зорькой, сквозь тьму холодной ночи украдкой прорвавшейся к изголовью больного ребенка, чтобы принести свет и радость маленькому страждущему существу. Видимо, чем-то подобным и представлялась она возбужденному воображению Аси.

Полуоткрыв свои лихорадочно блестевшие синие глазки, девочка остановила их на розовом силуэте. Она не узнала Галю:

— Добрая волшебница… Черненькая… И розовые крылышки… Пришла… А тетя… Галя говорила… Не бывает… И василечки… Много… Много…

Отяжелелый язык малышки с трудом выговаривал слова; настоящее, видимо, перемешивалось с ранее полученными впечатлениями и дополнялось болезненной фантазией. Ася снова сомкнула веки и не то заснула, не то впала в безмолвное забытье.

Впечатление какого-то сказочного видения среди окружающего ее полумрака произвела Галя и на Таларова, когда вскоре после отъезда доктора он, встревоженный, вошел в комнату дочери.

Исчезновение девушки из клуба почти тотчас же было замечено, одним из первых спохватившихся был сам Михаил Николаевич. Тщетно проискав Галю по всем большим и маленьким гостиным, он не на шутку встревожился, не зная, что предположить. Таларов блуждал по всему помещению клуба, надеясь встретить кого-нибудь, быть может, случайно осведомленного в интересующем его вопросе, как вдруг натолкнулся на Бориса Владимировича. С ним он и поделился своим удивлением и беспокойством.

Помня желание Гали не тревожить Михаила Николаевича, Ланской в то же время сознавал, что дальнейшая неизвестность приведет к результату, как раз обратному, поэтому решил в дозволенных ему пределах сказать кое-что Таларову.

— Вы, Михаил Николаевич, не волнуйтесь. Я недавно видел Галину Павловну. Она говорила, что очень устала и у нее немного болит голова, поэтому она решила отправиться домой отдохнуть. Она не хотела никого беспокоить и поехала одна, поручив мне, если вы спросите, объяснить вам, в чем дело. Я предлагал проводить ее, но тут случайно оказался какой-то ваш васильковский служащий, с ним вместе она и поехала.

Невзирая на гладенькое и вполне правдоподобное объяснение, данное молодым человеком, тревога, бессознательно вкравшаяся в сердце Таларова, не только не ослабела, а, наоборот, как будто усилилась. Уныло побродил он еще некоторое время по ярко освещенному собранию, посмотрел на кружащиеся пары, но прежнее желание присоединиться к ним пропало — радостное настроение было спугнуто.

«Верно, ей очень плохо, если невзирая на веселье, на весь свой сегодняшний успех, на кавалеров, разобравших заранее все танцы, она так сразу исчезла, — рассуждал Таларов. — И с кем это она поехала? А вдруг по дороге сделался обморок и теперь ей очень дурно, а дома никого, ни малейшей помощи?! И о чем только я тут еще философствую? — спохватившись, мысленно выбранил он себя. — Надо не предположения строить, а сейчас же ехать».

Не теряя ни минуты, он направился к передней. Приказав лакею, чтобы, когда госпожа Таларова с дочерьми будет собираться домой, ей доложили о его отъезде, Михаил Николаевич нанял первого попавшегося извозчика и погнал его что было духу.

При виде входящего в комнату Таларова Галя поспешно поднялась ему навстречу.

— Дядя Миша, ради Бога, не волнуйтесь. Покровский уже был и сказал, что все пустяки: это небольшая инфлюэнца, для детей вовсе неопасно, и через несколько дней наша Ася будет совсем здорова.

— Ася? Так это Ася больна? — поспешно наклоняясь над кроваткой ребенка, спросил Михаил Николаевич. — И какая горячая!.. — заметил он, дотронувшись до головки малышки.

— Не волнуйтесь, миленький, родной, не волнуйтесь! Покровский сказал, что у детей всегда бывает большой жар, но это пустяки. Он прописал лекарство, Асюта примет, и все пройдет, — уговаривала Галя.

— Так вот в чем дело, а Борис Владимирович передал мне, что тебе нездоровится и ты потому уехала, — вымолвил Таларов.

— Я нарочно просила не говорить вам правды, чтобы вы напрасно не волновались. Видите, и не стоило, все хорошо, — пояснила Галя.

— Конечно, слава Богу, но если ты думала успокоить меня сообщением, что тебе дурно, то глубоко ошиблась, Галочка, — теплым голосом упрекнул Михаил Николаевич девушку.

— Дядя Миша, ведь я не поручала сказать именно это. Милый Борис Владимирович, оберегая мой секрет, от себя немножко перестарался. Я только просила не говорить вам, что за мной приезжали из Василькова и что Ася больна. Вдруг, думаю, так, пустяки какие-нибудь, просто няня перетрусила. Вы сегодня были такой веселый, такое у вас было чудесное настроение, глаза так и сияли, давно-давно я вас таким не видела, и вдруг встревожить, напугать, да еще, может быть, зря? Ведь это было бы жестоко, прямо преступно, — горячо воскликнула девушка. — Вот я и просила молчать, а сама мигом собралась, завернула к Покровскому, вместе с ним помчалась домой, и видите, как все прекрасно вышло. Только зачем вы все-таки переволновались! И было из-за чего?… Что со мной станется? Ведь я же такая здоровая! — упрекнула Галя.

Таларов умиленным ласковым взглядом смотрел на эту милую девушку, с такой трогательной заботливостью и предусмотрительностью оберегавшую не только покой, но и даже его веселье. А сама она разве не веселилась? Ведь это было первое в ее жизни торжество, первый выезд, первый успех. И она, не задумываясь, все бросила и по первому зову полетела к кроватке его ребенка, не обмолвившись ни словом, чтобы хоть на один лишний час отсрочить его волнение, самой принять первый удар и постараться обезвредить его.

Нет, не только казалась в эту минуту, но и на самом деле была его доброй волшебницей эта маленькая розовая девушка, стоящая на страже его радости, покоя и благополучия.