Почти всю эту ночь Галя провела без сна, тем не менее поднялась на следующее утро бодрее и веселее, чем когда-либо. Дело так и кипело в ее проворных умелых руках, а было его по самое горло, так как наступила Страстная пятница.

Розовый передник беспрестанно мелькал то здесь, то там и нет-нет да заворачивал в «кожаную» комнату, чтобы удостовериться, все ли там в идеальном порядке. Кукушка и качалка, невзирая на вчерашнее распоряжение Марьи Петровны, конечно, были в ней оставлены: во-первых, Галя ни минуты не собиралась приводить это приказание в исполнение, во-вторых, и сама Таларова забыла про него; в сущности, ей было совершенно безразлично, где стояли означенные вещи — все сказанное накануне вытекало просто из желания сорвать на ком-либо или на чем-либо свое неудовольствие по поводу неприятной для нее телеграммы.

Между тем девушка успела за ночь подробно припомнить все привычки и вкусы Михаила Николаевича, в результате чего на утро к часам и качалке прибавился еще красный шелковый абажур, у кровати ковер с собаками, несколько диванных подушек и пускающий мыльные пузыри бронзовый мальчуган, служащий ночником, а также для зажигания папирос, — все вещи, любимые дядей Мишей, раньше постоянно окружавшие его.

При поездке в город за покупками были раздобыты мятные леденцы и миндальные пряники, которые во времена оные нет-нет да, бывало, и вынырнут на свет Божий из глубоких карманов Таларова. Кроме того, Галя решила испечь еще домашние пряники, обычно особенно ей удававшиеся, и мазурек из цельных орешков в шоколаде, которые, как сейчас она помнит, так аппетитно хрустели на больших белых зубах Михаила Николаевича. Все это было сочинено и выполнено экспромтом, сверх установленной и так уже очень обширной программы, поэтому своим появлением вызвало недоумение Марьи Петровны.

— Что тебе вздумалось напечь всего этого? Я, кажется, не заказывала? — спросила она.

— Неужели нет? — притворно удивилась девушка. — А я так ясно помню, как вы мне говорили. И потом, в прошлом году вы были очень недовольны, когда ореховый мазурек не удался, так уж на этот раз я особенно над ним постаралась, — кривит душой Галя.

Памятуя вчерашний шум из-за кукушки и качалки, она боится его повторения и благоразумно умалчивает об истинной побудительной причине появления на свет этих двух «сверхштатных» снедей. Карамель и прянички, купленные Галей на ее личные деньги, тоже до поры до времени содержатся в стороне от ненужных взоров.

За хлопотами и возней быстро мелькает день, не давая времени томительному чувству ожидания. Настает вечер.

Как и накануне, Марья Петровна, проклиная свою судьбу за то, что ей приходится снова «тащиться» на этот «противный вокзал», да при том — «кто его знает? — пожалуй, и на сей раз напрасно», все же пускается в путь.

Столовый стол заставлен всевозможными холодными блюдами и закусками. Пузатенький никелевый самовар приветливо и радушно поет свою несложную веселую песенку.

Вот снова раздается с таким нетерпением ожидаемый стук экипажа и, как накануне, слышится сердитый возглас Марьи Петровны.

— Конечно, опять нет! Разве может этот господин хоть раз в жизни явиться, когда его ждут? Теперь не хватает только, чтобы он пожаловал завтра. Ведь от этого сумасброда всего можно ожидать, — негодует Таларова.

Но Галю известие, что дяди Миши еще нет, почему-то не огорчает так, как накануне: то, что возмущает и пугает Марью Петровну, девушке кажется необычайно заманчивым и привлекательным.

«Правда! Если бы завтра! В самую Пасхальную ночь! Вот бы хорошо! Вот самая лучшая встреча Светлого праздника, которую только можно придумать».

Мысль эта чрезвычайно улыбается Гале. И ей так страстно хочется верить, что оно непременно случится, что она даже делает по этому поводу соответствующие распоряжения.

— Катеринушка, ради Бога, не вздумай без меня куличи в формы класть. Пусть еще в миске немного подойдут, а минут через двадцать я прибегу их делать.

И действительно, по прошествии указанного промежутка времени проворные руки девушки уже месили и раскатывали ярко-желтое от примеси шафрана рыхлое тесто, испещренное точно выглядывающими из него крупными изюминами.

Ранее всех прочих внимание было уделено небольшому, но затейливому куличику; на сооружение его было затрачено немало стараний и чисто ваятельского искусства. В довершение всего, на верхушку были водворены крупные и, поскольку позволял материал, изящные «X. В.», после них запятая и, наконец: «Д. М.», за которыми следовал уже восклицательный знак. Посадив его, Галя рассмеялась:

— Знаки препинания по всем правилам Смирновского : «Христос Воскресе» — запятая, «дядя Миша» — восклицательный знак.

Мало-помалу из кухни в столовую проследовала целая компания индюков и индюшек, ветчины и поросят, всё однокашников, и если не собутыльников, то сокорытников, при жизни связанных между собой узами дружбы, пожалуй, даже и родства. Были тут и случайные пришельцы — глухари и рябчики, примостившиеся рядом со своими новыми посмертными знакомыми.

Во всем доме стоял соблазнительный запах запеченных в тесте окороков, жареных поросят и свежих сдобных булок. Смешиваясь со внесенными в комнаты цветущими гиацинтами, левкоями и резедой, этот запах пропитывал комнаты атмосферой обильного пасхального стола — предвестницей надвигающегося праздника.

Вот вынут из печки последний кулич; вылезла из сковывавших ее тисков и высится стройной белой пирамидкой аппетитная пасха, распространяя вокруг себя нежный запах ванили; рядом встала и шоколадная брюнетка — ее сестра. Но принарядиться они еще не успели: ни зелени, ни цветов на них не видно. Время между тем позднее; Галя торопится с их убранством; работа эта, конечно, нетрудная, но кропотливая; нужно поспеть прибрать эти громадные столы и самой переодеться к возвращению Таларовых от заутрени.

Как ни любит Галя эту торжественную Пасхальную службу, как ни привыкла с детства никогда не пропускать ее, как ни велико для нее это лишение, но сама мысль поехать сегодня со всеми в церковь даже не мелькает в голове девушки: слишком втянулась она в свою лямку, слишком развита была в ней добросовестность к возложенному на нее делу, да и слишком привыкла она за последние почти два года подавлять свои желания и стремления. Ей отправиться к заутрене? А дом? А стол? А кофе, который всегда пьют по возвращении? И помышлять нечего!

Однако Галя вдруг о чем-то призадумывается: не о возможности своей личной поездки, конечно. Нет, другая мысль завладевает ею.

«А кто же сегодня поедет встречать дядю Мишу? Марья Петровна? Или, может быть, сама хозяйка отправится в церковь, а на вокзал пошлет кого-нибудь из дочерей? Как же тогда с лошадьми и экипажем?… Надо узнать».

Галя отправляется к Таларовой навести нужную справку.

— Марья Петровна, я пришла спросить, к какому времени сегодня кофе приготовить: как обычно, то есть после окончания обедни, или раньше?

— Почему же раньше? Конечно, как всегда.

— Значит, вы с вокзала домой не заедете? Сразу вернетесь обратно в церковь? — недоумевает Галя.

— С какого вокзала? Да я вовсе не намереваюсь туда ехать. Что тебе за дикая мысль пришла. Тут Светлая заутреня, люди в храме праздник встречают, а я вдруг на станцию поеду. И не собираюсь. Наконец, я убеждена, что у Михаила Николаевича хватит такта и деликатности не вваливаться в дом в такое неурочное время. Как он ни чудит, но, думаю, и он сообразит. А приедет — что ж? — сядет на извозчика и доберется; три версты не Бог знает что за путешествие.

— Как, значит, совсем никто не поедет его встречать? И лошадей даже не пошлют? — невольно срывается у Гали.

— Да что ты, в самом деле, наивничаешь! — уже раздражаясь, отвечает Таларова. — Точно маленькая. Во-первых, где эти «лошади»? Тебе великолепно известно, что в нашем личном распоряжении всего три: пара пойдет под нашу коляску, что же останется?

— Может быть, вы позволите третью хоть в одиночную бричку запрячь и отправить с Иваном на станцию?… — начала было Галя, но Марья Петровна, окончательно рассердившись, перебила ее:

— А Иван-то что ж, не человек, по-твоему? Думаю, и ему хочется по-божески праздник с семьей в церкви встретить, а не на козлах трястись. Не маленький, слава Богу, Михаил Николаевич, доедет. Да, наконец, с чего ты взяла, что он явится именно сегодня? Я решительно не допускаю подобной мысли, так как, повторяю, даже его не считаю способным на такую дикую выходку.

Галя не ответила больше ни слова, хотя в голове ее толпился целый рой готовых возражений; она была возмущена, огорчена до слез.

«Неделикатно», «неприлично», «дико» приехать на праздник к своим? В семью покойного любимого брата? Одинокому, прибитому горем человеку захотелось встретить праздник в кругу близких родственников, и поэтому тут негодуют! Этим возмущаются! Бедный, бедный, милый дядя Миша!

Спугнуто радостное, приподнятое настроение девушки; сердце сжимает боль от острой обиды, от невнимания, нанесенного дорогому ей человеку.

Машинально уставляет Галя при помощи горничной длинные столы, машинально прикрепляет к их краям гирлянды зеленой дерезы , красиво спускающиеся по белоснежной скатерти, обкладывает веточками брусники мясные блюда, наряжает яркими цветами куличи. Так же машинально отвечает девушка на вопросы Дуняши, отдает то или иное приказание. Мысли ее в это время заняты исключительно дядей Мишей; он властно и всецело завладел ими.

Вот промелькнули нарядные, все в белом, фигуры Марьи Петровны, Лели и Нади, затем раздался стук отъехавшей коляски.

Галя все возится у пасхальных столов; все наряднее мало-помалу становятся они: такие веселенькие стоят они в своих весенних уборах, пестрея цветами и зеленью, а среди нее на всем протяжении белой скатерти словно в зеленых гнездышках разложены затейливо раскрашенные разноцветные яйца — оригинальное, очень удачное изобретение самой Гали. Фруктовые ножички и апельсины в громадной, тоже зеленой, вазе довершают убранство стола. Вот и все!

Внимательным опытным глазом окидывает девушка приготовленное ею; кажется, ничто не забыто.

— Минуточку посидеть. Ой как устала! — говорит себе Галя, опускаясь на ближайший стул.

Непрерывное топтанье по дому и утомление последних дней, в особенности же сегодняшнего, дает себя чувствовать. Приподнятое душевное настроение поддерживало бодрость тела, но упало оно, и вместе с ним изменили силы.

«Бедный, бедный дядя Миша! — снова возвращается мысль Гали к завладевшему ею животрепещущему вопросу. — Такой хороший и такой несчастный, одинокий. Совсем, совсем один!..»

И образ Таларова, виденный Галей в последний раз и так поразивший ее своей грустью, снова встает перед ней.

«А если он действительно сегодня приедет?… В эту великую ночь, в ту самую минуту, когда раздастся пение “Христос Воскресе”?… Ведь как раз без пяти двенадцать подойдет поезд. Выйдет из вагона… И никого… Ни одной родной души… Как больно станет ему! Каким особенно одиноким и чужим почувствует он себя!.. Бедный!.. Бедный!..»

Слезы жалости душат девушку. Слишком хорошо знакомо ей самой это холодное чувство одиночества, потому так глубоко умеет она почувствовать его за другого. В это время за спиной ее раздается кукованье стенной кукушки.

Половина двенадцатого. Девушка быстро поворачивает голову в сторону часов.

«Неужели только? Господи, вот счастье, ведь можно успеть, еще двадцать пять минут впереди. Через сад, огород и прямо по полотну — это же рукой подать! Только вот переодеться еще надо… А, пустяки, не нужно!.. Разве в этом дело? Важно встретить, показать, что ждали, рады, любят. Важно, чтобы ему не тоскливо, не одиноко было в эту первую, великую минуту. Правда, встречу его только я… Но все-таки не совсем одиноким он окажется, может быть, не так больно сожмется его душа. Скорее! Скорее! Сниму фартук, накину шарф на голову и бегом».

Девушка кинулась вверх по лестнице в свою горенку и через секунду чуть не кубарем скатилась обратно. Исчез громадный передник; под ним оказалось совсем простенькое красное ситцевое, в белую крапинку, платье, с большим, такого же цвета гладким воротником, чуть-чуть открытым у шеи. Поверх слегка разметавшихся черных волос накинут пунцовый же шелковый шарфик. О недавнем утомлении не было и помину: личико разгорелось, глаза блестели оживлением. Легкая и радостная, девушка бегом бросилась к двери веранды.

— Нет, миленький, нельзя, никак невозможно! Понимаешь, нельзя! — усовещивает Галя метнувшегося было за ней Османа. — Я пойду гулять, а Осман дома! — подчеркивая голосом последние два слова, объясняет она собаке; уши сенбернара радостно приподнявшиеся при слове «гулять», сразу грустно опустились при ненавистном «нельзя». — Ну, пусти!

Отстранив собаку, Галя осторожно выскальзывает в дверь балкона, оставляя по ту сторону печально свесившего уши Османа. Через минуту тяжелая лапа нетерпеливо бьет по двери; за первым ударом следует второй и третий, но, к счастью Гали, усилия пса остаются тщетными. Да она и не слышит их больше. Девушка бежит по аллее, прорезающей длинный сад.

Теплая ласковая ночь дохнула ей в лицо. Поторопившаяся со своим прилетом весна, юная, сияющая и нарядная, прихотливо разукрасила розоватыми перламутровыми чашечками распростертые ветви яблонь, убрала белоснежными хлопьями черемуху, легким кружевом обвила круглые, шарообразные шапки вишневых деревьев. И стояли они, воздушные, словно гигантские одуванчики, готовые, казалось, от первого сердитого напора ветра развеять свои ароматные цветочные брызги и как снежинками убелить ими золотой песок дорожек и свежую молодую травку. Но не было порывов ветра, не чувствовалось даже ни малейшего дуновения. Тихо и безмолвно было в цветущем зеленом царстве. Притаившись, оно серебрилось в мягких лучах месяца; вытянувшись во весь рост и подняв свои нарядные макушки, засматривало оно в затканный блестящими звездами бархатистый синий полог, необъятно высоко раскинувшийся над землей.

Как ни спешила Галя, как быстро ни бежала, как ни занята была целью своей ночной прогулки, тем не менее, обаяние этого чудесного вечера не могло не подействовать на нее: восхищенным взором оглянулась она вокруг.

Девушка страшно торопится. Бегом пробежала она всю бесконечную, как на сей раз казалось ей, аллею, отворила калитку и очутилась на лугу.

Слева, на пригорке, возвышалась большая, освещенная изнутри белая церковь. В эту минуту из открытых настежь дверей храма волной хлынула пестрая праздничная толпа с зажженными свечами в руках. Предводительствуемая священником и всем причтом в светлых парчовых ризах, с колеблющимися высокими хоругвями, освещенная тысячью движущихся огоньков, живая лента людей, извилистая и волнующаяся, живописно огибала стены храма, и оттуда сквозь узорчатые резные окна Божьего дома лились потоки яркого праздничного света. Ширилась, росла, расплывалась толпа, и уже большим белым островом кажется высокий храм среди захлестнувшего его моря людей.

«Боже мой, уже крестный ход! Значит, я опоздаю, непременно опоздаю!» — с отчаянием думает Галя, все ускоряя свой бег.

Девушка запыхалась. Она чувствует, что две большие роговые шпильки, главный оплот и опора ее прически, вывалились из волос. Тяжелые косы, венком положенные вокруг головы, все менее плотно прилегают к ней. Галя тщетно силится придержать их рукой; единственное, что удается ей, это спасти последний, парный с потерянным ранее, гребень. Еще несколько шагов, и толстые, непокорные косы окончательно соскользнули с головы, зазмеились по плечам и скатились чуть не до самых колен девушки.

— Та-ак! — на бегу проговорила она. — Только этого недоставало! Хороша же я явлюсь на станцию!

Совсем запыхавшаяся, она вскарабкивается наконец на насыпь. Здесь дорога легче, под ногами нет предательских кочек, почва твердая, убитая. Кроме того, как хорошо отсюда все видно!

Слава Богу, поезда еще нет! Не видно вдали и паровозных огней, однако это отнюдь не значит, что не следует торопиться: одна-две минуты, блеснут фонари, и поезд мигом домчится на станцию прежде, чем Галя успеет доплестись до нее. Успела! Какое счастье!

На платформе ни души: ни носильщиков, ни гуляющей или встречающей публики, ни собирающихся в дорогу пассажиров. В эту великую ночь всякий старается быть в родном уголке, окруженный дорогими, близкими.

«И хорошо! — мысленно одобряет царящую на станции пустоту Галя. — По крайней мере, никто не увидит, какая я ужасная».

Уцелевшим боковым гребешком она наспех приглаживает спереди волосы. Косы, до половины распустившиеся, с красиво завивающимися, рассыпчатыми концами, остаются висеть вдоль спины.

Галя напряженно всматривается в окаймленную железом бесконечно длинную ленту, по которой, гладко скользя и несясь стрелой, вот теперь, каждую минуту, может примчаться к ней такая большая радость.

Вдруг дрогнула ночная тишина. Будто радостный ветерок всколыхнул синий небесный полог и рванулись навстречу друг к другу сияющие звезды, когда раздался первый благовестный удар. Вслед за ним запели, переливаясь, большие и малые колокола, и их чистые голоса слились в торжествующем пасхальном хоре.

Глубокое умиление охватило Галю: среди этой совсем особенной обстановки, тишины и одиночества, при которых все чувствуется и воспринимается сильнее и глубже, этот чудесный величественный звон зачаровывал ее.

«Христос Воскрес! Христос Воскрес!» — звенело в ее сердце. «Христос Воскресе, дядя Миша! Приезжай же, приезжай! Скорее, скорее!» — пела и молила душа ее.

Почти в тот же миг далеко-далеко, на самом краю извилистой железной ленты показались три громадных горящих глаза. Все ближе подвигается огнедышащий великан; все ярче сияют, все настойчивее прорезают ночной сумрак его сверкающие пламенные очи; смотрит, напряженно смотрит он перед собой. Вот уже доносится стук его колес; странно смешивается он с пасхальными перезвонами. Гале кажется, что и колеса звучат как-то по-иному, весело, празднично; не так тяжело дышит и сам паровоз. Легко, бодро мчится он, торопясь добежать до назначенного пункта, чтобы, замолкнув, прислушаться к льющемуся воскресному благовесту , насладиться им, не заглушенным больше громыханием собственных тяжелых колес.

Вот он совсем близко!.. Можно уже различить окраску вагонов… Галино сердце то, притаившись, как бы останавливается, то с новой силой рвется из груди.

«Господи, сделай, чтобы дядя Миша приехал! Господи, сделай! Сделай!» — молит она.

Плавно, медленно подкатила и сразу будто замерла громадная машина. Сердце Гали бьет тревогу. «Что это? — никого…»

Ни одна душа не показывается из пустующих вагонов. Наконец вылезает кондуктор с большим жестяным чайником в руках… Вот он христосуется с жандармским унтер-офицером, единственным нарушителем безлюдья платформы. И все…

«Что же это?» — разочарованно думает Галя. Ей хочется плакать; она чувствует, что после пережитого ею громадного духовного подъема, после напряженного, тщетного ожидания вот-вот хлынут слезы, неудержимые, обильные. К горлу подступает какой-то теплый комок.

И вдруг слегка увлажненные уже глаза девушки разгораются, как звезды… На площадке одного из вагонов вырисовывается крупная мужская фигура. Пусть она стоит спиной к Гале, пусть она не видит ни единой черты, ни даже самого контура лица, ей достаточно одного движения, одного шага, чтобы узнать слишком памятного, дорогого человека.

— Дядя Миша! — непроизвольно вырывается радостное восклицание из груди девушки.

Ей все равно, прилично это или нет, да, впрочем, ведь вокруг и нет никого. Она не может осилить своей громадной радости.

Фигура уже спустилась на платформу и быстро поворачивается на звук раздавшегося голоса. При виде сияющей, взволнованной тоненькой фигурки в ярко пунцовом платье, бегущей ему навстречу, все лицо господина озаряется хорошей светлой улыбкой; лучистые глаза мягко теплятся.

А приутихшие на мгновение, словно передохнувшие колокола снова запели свой ликующий гимн…

— Христос Воскресе, дядя Миша! — уже прямо перед приезжим раздается взволнованный, звенящий радостью девичий голосок.

— Воистину Воскресе, Галочка! — отвечает Таларов, христосуясь с девушкой.

— Поздравляю вас, дядя Миша, со Светлым праздником, желаю всего светлого, хорошего-хорошего, — звенят дальше прочувствованные слова.

— Спасибо, детка, и тебе тоже всего-всего благого, что только доступно на земле, — тепло звучит в ответ. — Твое же пожелание уже исполняется: не успел я выгрузиться из вагона, как вдруг мне сразу преподносят такой неожиданный, радостный сюрприз — вот это самое славненькое красное яичко. Ведь знаешь, говорят, особенно дорого оно в Светлое Христово воскресенье. Спасибо тебе, моя крошка, спасибо, родная, что встретила, а то трясся бы я до Василькова один под звуки великого радостного благовеста, и, чего доброго, еще взгрустнулось бы мне, грешнику, под его святую песню.

В звуке его мягкого голоса прорвалась тоскливая, тщетно подавляемая нотка, сейчас же уловленная и отраженная чутким сердцем девушки.

— А вы знаете, почему так вышло, что одна я встретила вас? — торопливо начала объяснять Галя, предполагая, что отсутствие на станции всех Таларовых обидело и причинило боль Михаилу Николаевичу. — Ведь и вчера, и третьего дня Марья Петровна сама ездила вас встречать, собиралась и сегодня. Надя тоже непременно хотела, и Леля, — потупляя глаза, плетет ради его утешения Галя. — Но потом стали толковать и обсуждать и решили, что вы ни в каком случае не приедете сегодня, что вас кто-нибудь задержал и в канун праздника ни за что не выпустит. Тогда они поехали в церковь, а я рано справилась, была совершенно свободна, ну, думаю, попробую, авось, на мое счастье… И как раз — есть! И они все… Надя будет так рада, — поспешно поправилась Галя.

— Воображаю! — добродушно ухмыльнулся Таларов. — Особенно Маша и Леля. Виктора, на его счастье, кажется, нет? — осведомился Михаил Николаевич. — А Марья Петровна, говоришь, даже дважды ездила мне навстречу? Ого! Могу себе представить, в каком она была чудесном расположении духа! То-то, верно, воркотни да пиленья в доме было! — снова рассмеялся он, хорошо знакомый с нравом и обычаями своей невестки.

— Что вы, дядя Миша! Нисколько! Ничего подобного! Наоборот, все так рады… А что сегодня не встретили, что только одна я… Так просто… Невозможно им было, ну, невозможно. И потом, я же говорю, все убеждены, что вы приедете завтра, завтра все снова собирались встречать вас, а сегодня… Так уж… Неудачно вышло, что одна я…

Но Таларов перебил Галю:

— Да ты никак утешать меня пытаешься в мнимой неудаче? — опять засмеялся он. — Уж это совсем зря: будь уверена, моя девочка, что самая приятная встреча была для меня именно та, которая получилась. Мне так отрадно было видеть, что моя славная Галочка еще помнит, не совсем забыла своего старого друга…

Теперь уж Галя с негодованием перебила его:

— Не совсем забыла?!. Дядя Миша, и вам не стыдно!.. Господи, я так ждала, так ждала! Мне казалось, я не смогу дождаться. А когда меня вдруг осенила мысль встретить вас, — вот я летела! За восемнадцать минут пешком сюда добежала, а-а? Чуть было в кухонном переднике не выскочила, едва сообразила, что его снять надо. Зато и вид же у меня — ужасающий! Воображаю! Красная, взъерошенная, растрепанная. Ведь гребень и шпильки я по дороге все до последней посеяла, завтра пойду посмотреть, может, выросло уже штук двенадцать, — смеясь, ввернула она. — Откровенно скажите, очень я неприлично выгляжу? — допытывалась Галя и вдруг спохватилась: — А-ай! Ведь ехать-то нам через город придется, а я без шляпы. Как же быть? Вот так шту-ука!

Михаил Николаевич между тем ласковым взором оглядывал ее. С разметавшимися великолепными волосами, с мелкими чертами правильного смуглого личика, залитого ярким румянцем, с громадными, поражавшими каждого своей редкой красотой глазами, разгоревшимися теперь как звезды, в пунцовом, так шедшем ей, платье Галя была красива, как картинка.

— Ужасный вид, прямо-таки неприличный, как ты говоришь, — серьезным голосом, но со светящимися весельем глазами, подтвердил Таларов. — Вид до того ужасный, что мне даже совестно показаться в городе с тобой, да еще, о ужас, без шля-япы, — комически протянул он. — А по сему случаю, не лучше ли нам вернуться тем же путем, которым ты сюда пришла, конечно, если ты не слишком устала. Что ты на это скажешь, Галочка? А вещи пусть до утра на станции полежат. Согласна?

Предложение с радостью было принято, хотя в глубине души Галя немного трусила, опасаясь опоздать к возвращению Таларовых от заутрени. Однако все обошлось благополучно, и они с Михаилом Николаевичем успели прийти своевременно.

Осман устроил столь восторженную, шумную встречу своему бывшему хозяину и воспитателю, что в порыве радости свернул с пасхального стола стоявший на самом уголке его горшочек резеды. Но и эта катастрофа не имела особых последствий: когда коляска подвезла Марью Петровну с обеими дочерьми, черепки и землю успели подобрать с пола; кофе был засыпан, сварен и уже готовый стоял в сторонке.

— Ах, Мишель, вот никак не ждала сегодня! — остановившись в дверях, проговорила Таларова, под кислой улыбкой едва скрывая свое неприятное удивление. — Ну, Христос Воскресе! — холодно облобызалась она с гостем.

— Видишь, мамочка, я говорила, пусти меня на вокзал, а ты ни за что не хотела встречать сегодня дядю Мишу, — воскликнула Надя, радостно целуя приезжего.

— Что значит «не хотела?» Опять ты, Надя, по обыкновению, вздор болтаешь, — сердито окрикнула ее мать. — Не «не хотела», а просто убеждена была, что дядя не приедет сегодня. Очень извиняюсь. Уж прости, Мишель, что обстоятельства так неудачно сложились и ты очутился на станции совсем один, — снова обратилась Таларова к шурину.

— Помилуй, матушка, что за извинения и что за церемонии. Я ничуть не в претензии, да и вышло вовсе не так уж плохо: меня, спасибо ей, встретила Галя и, как видишь, в целости и невредимости доставила пред твои очи.

— Ах, вот как? Галя? Что ж ты не предупредила меня о своем намерении? — холодно повернулась к ней Та ларова.

— Да я, Марья Петровна, и сама не предполагала, а потом вдруг решила в самую последнюю минуту, — оправдывалась смущенная девушка.

— Но, надеюсь, кофе и все прочее готово? Ничего ждать не придется? — тем же тоном осведомилась хозяйка.

— О, да, давно готово, — успокоила ее Галя.

— Вот и прекрасно! Хорошо, что ты Михаила Николаевича догадалась встретить, — стараясь быть любезнее, намного мягче добавила она. — А теперь пора и разговеться. Галя, принеси-ка, там на столе, в прихожей, кулич, пасха, яйца, — все освященное, что мы привезли с собой из церкви. И пойдемте к столу, — заключила Марья Петровна.