Была послеобеденная пора, около шести часов вечера. В Васильковском доме царили тишина и безлюдье. Марья Петровна с обеими дочерьми уехала в город за покупками. Виктор, по заведенному им порядку, отсутствовал. Маленькая Ася отправилась с няней на птичник смотреть недавно вылупившихся индюшат, оттуда собиралась добраться и до скотного двора, чтобы познакомиться с вороным жеребеночком и желтой телочкой с белой мордой, на днях появившимися на свет.

Уже неделю слышала о них девочка, но как назло сперва шел дождь, затем было сыро, и ребенка не выпускали из дома. Наконец сегодня все обстояло благополучно и заманчивая прогулка была предпринята.

В саду, в нескольких шагах от обвитой зеленью веранды, уставленной горшками цветущих растений, под тенистой раскидистой старушкой липой прямо на траве, опершись на локти, лежала Галя, окруженная книгами и тетрадями. Почти рядом с ней примостился, вытянув морду на передние лапы, Осман, ее неизменный друг и спутник.

Девушка воспользовалась полной тишиной и одиночеством, чтобы немного позаниматься на досуге. Она расположилась у самого дома, чтобы быть начеку и по первому же зову или надобности успеть явиться.

Перед ней лежала толстая раскрытая тетрадь, испещренная сложными алгебраическими уравнениями. Но, судя по быстроте, с какой скользил по страницам карандаш, девушка легко и быстро справлялась с ними. Ее голова была склонена над вычислениями. Длинные косы, на сей раз спущенные свободно по спине, свесившись с правого плеча, змеились по зеленой траве. Галя изредка встряхивала головой, чтобы водворить их на должное место, и снова углублялась в работу.

«Готово! Верно! Ну, слава Богу, одолела! Не так уж и страшно, а то Надя совсем было запугала меня. Теперь возьмемся за Белинского», — и, открыв большую черную книгу, девушка с интересом принялась за ее чтение.

Прошло некоторое время, как вдруг что-то заставило Галю обернуться.

Оттого ли, что мелькнула и легла на ее книгу тень, оттого ли, что, насторожив уши, поднял голову Осман, или просто так, безотчетно, но девушка повернулась в сторону веранды. Оттуда спускался Ланской.

Легкий румянец смущения и радости залил лицо Гали: несомненно, из всех людей, могущих в данную минуту очутиться за ее спиной, самым приятным для нее был именно Борис Владимирович.

— Вы? Каким образом? — поспешно вскакивая с травы и идя навстречу гостю, осведомилась девушка.

— Но я, кажется, помешал вам? — здороваясь с ней, осведомился Ланской. — Вы были так захвачены своей работой, что если бы не сей господин, — указал он на собаку, — видимо, обеспокоенный моим несвоевременным появлением, я мог бы уйти незамеченным. Ради Бога, простите мое бесцеремонное вторжение. Это вышло как-то само собой. Подъезжаю к крыльцу — ни души, вхожу — то же самое, притом все настежь. В недоумении переминаюсь некоторое время с ноги на ногу. Наконец отваживаюсь углубиться в недра дома в поисках живой души, которой мог бы объяснить, что был и прошу передать отсутствующим мое почтение. Вы и оказались первой обретенной мной душой, которую я невольно спугнул и вырвал из всецело поглотившего ее мира. Еще раз извиняюсь.

— И совершенно напрасно, вы ни чуточки не помешали мне. Жаль только, что дома нет никого из наших, хотя все должны уже скоро вернуться. Они за покупками в город поехали, — пояснила Галя.

— В таком случае, может, вы разрешите мне подождать немножко? При условии, что я действительно не стесню вас.

— О, пожалуйста, очень рада! — искренне воскликнула девушка.

— Чем, собственно, вы занимались, когда я появился? — поинтересовался Ланской.

— Уравнения решала, а потом читала.

— Можно полюбопытствовать, что именно?

— Пинкертона, — сделав серьезное лицо, проговорила девушка.

Борис Владимирович посмотрел в ее помимо воли смеющиеся глаза и отрицательно покачал головой.

— Уклонение от истины, — категорически объявил он.

— Почему же вы не верите? — весело спросила Галя.

Он снова внимательно посмотрел на нее.

— Да так, очень уж вам не к лицу его читать. Не только сегодня, но и в прошлый раз я не поверил этому.

— Ну, за это спасибо, — с просиявшим лицом поблагодарила девушка и просто добавила: — Я читала Белинского.

— Вот это другое дело, более правдоподобное. Вы его любите?

— Очень! Он такой светлый, чистый! — восторженно пояснила Галя. — Как хорошо разбирает Пушкина.

— А самого Пушкина любите?

— Да, конечно: красиво, звучно, легко, так и льется. Только не он мой любимец — глубины мало. Вот Лермонтов, Апухтин… Они, по-моему, по душе родные братья, правда? Сколько силы, сколько чувства, сколько мысли! Каждая строчка за душу берет.

Все лицо Гали преобразилось, девушка ожила. Как редко приходилось ей говорить на эти захватывающие ее темы. Продумает, прочувствует и затаит в себе.

Поделиться же с живым человеком, вслух высказать пережитое нельзя, а ведь это такое наслаждение.

— Вот видите, как глубоко я был прав, не поверив в вашего Пинкертона, — улыбнулся Ланской.

— А Никитин? — продолжала увлеченная Галя. — Глубоко, музыкально и берет за сердце своею тихой грустью. И светло так! Некоторые его стихотворения я с детства знаю. Например, — помните? — «Лесник и его внук»…

— Постойте, постойте, — перебил Ланской, пристально всматриваясь в лицо девушки. — «Лесник и его внук»… Господи, почему это так знакомо?… То есть не само стихотворение, его я, конечно, знаю, а что-то в связи с ним…

Вдруг будто какое-то воспоминание осенило его.

— Скажите, пожалуйста, вы в гимназии учились?

— Да.

— В Николаевской, в В.?

— Да, да, — снова подтвердила девушка.

— Теперь я все понял! Знаю, и почему так страшно знакомо мне ваше лицо. Конечно, я был прав, когда утверждал, что однажды видел уже вас, именно вас, а не похожую, ведь такие лица не забываются, — невольно вырвалось у него.

— Теперь уж и я, кажется, догадываюсь, где это могло быть, — вся вспыхнув от слетевших с его языка слов, воскликнула Галя. — Это было пять лет тому назад? Да? — спросила она.

— Да, лет пять, совершенно верно, вы угадали! Случилось это на Масленой , на литературно-музыкальном вечере, устроенном в Николаевской женской гимназии. На эстраде появилась махонькая девочка, вся укутанная великолепными черными волосами, с блестящими оживлением огромными глазами, и так прочувствованно, с такими выразительными интонациями и переходами передала разговор старика деда с внуком, что заворожила весь зал, а в том числе и одного длинного восьмиклассника-гимназиста. У него и до настоящего времени, как живая, стоит перед глазами эта девочка, звенит ее голосок. Впрочем, в данную-то минуту она, немножечко подросшая, и на самом деле стоит перед, хотя, по счастью, больше не выросшим, но тоже ровно на пять лет постаревшим гимназистом.

Оба весело засмеялись.

— Оттого и фамилия ваша мне знакома. «Волгина… Волгина…» — в тот вечер только это и слышно было в зале, героиня дня, — опять засмеялся он.

— Да, чудесное светлое время! Гимназия!.. Господи, сколько в ней осталось радостей! Именно осталось там, в дорогих ее стенах. Там они и умерли, мои по крайней мере…

Что-то теплое и скорбное дрогнуло в голосе девушки. Ланской с горячим участием взглянул на нее.

— Извините за нескромный вопрос: вы курса не закончили?

— В том-то и горе! — грустно подтвердила Галя. — За полтора года до окончания судьба вырвала меня оттуда.

И, сама не замечая как, подкупленная искренним участием голоса и выражением его добрых глаз, первый раз в жизни с кем-либо, кроме Михаила Николаевича, заговорила Галя о смерти матери и об изменившихся вследствие этого условиях своей жизни. Ни одного упрека, ни одного недоброго слова по адресу Таларовых не сорвалось с уст девушки; да она и не винила их. Галя видела раньше жизнь матери и, заняв ее место, считала вполне естественным и все сопряженные с ним тяготы. Что ж? Не судьба! Надо бодро нести свою ношу, стараться выбиться на другой, ровный, светлый путь и тогда вздохнуть спокойно и облегченно.

— Галина Павловна, — начал глубоко взволнованный Ланской, — разрешите мне, чем смогу, всегда прийти вам на помощь. Книги и всякие нужные источники я в любую минуту могу предоставить в ваше распоряжение: у меня и своих много, да и у отца библиотека приличная. И если в прохождении курса встретятся какие-нибудь затруднения, понадобится что-нибудь выяснить, я по мере своих сил всегда к вашим услугам.

— Спасибо, большое вам спасибо, Борис Владимирович! Вы такой добрый, такой славный! — задушевно начала Галя, но вдруг оборвала сама себя; светлое выражение ее лица сразу слетело, заменившись тревожным.

— Кажется, подъехали? Неужели наши? Господи, а я и забыла про ужин! Хорошо, если Катерина сама догадалась. Извините, побегу! — и девушка опрометью кинулась в кухню.

Ланской более умеренным шагом последовал за ней, навстречу хозяевам.

— Куда ты летишь, как сумасшедшая? И почему ты такая красная? — остановила Галю Таларова.

— Жарко, — ответила та.

— Стол не накрыт. Самовар, конечно, тоже не готов? Не понимаю, что ты все это время делала? — повысив тон, отчитывала Марья Петровна девушку.

— Я с Борисом Владимировичем разговаривала. Он уже давно вас ожидает, — объяснила Галя.

Спокойная и уверенная в том, что ни окриков, ни резких замечаний сейчас больше не будет, так как в соседней комнате уже раздавались шаги гостя, девушка торопливо направилась в кухню.

— Ах, какой приятный сюрприз! Леля, Надя! Вы и не подозреваете, кто у нас. Посмотрите только. Борис Владимирович, как это мило! Как это любезно с вашей стороны вспомнить о нас! А мы почему-то вчера вас поджидали, а сегодня, que voulez-vous, ни малейшего предчувствия. Ну, здравствуйте же, здравствуйте, mon ami, — рассыпалась в приветствиях дорогому гостю Таларова. — Mais je ne peux pas me consoler, что все так неудачно сложилось. Ведь вы, говорят, уже давно ожидаете нас: воображаю, как вы соскучились, un ennui mortel , — сокрушалась хозяйка.

— Вы напрасно беспокоитесь, Марья Петровна, я, напротив, очень даже приятно провел время: мы разговаривали с Галиной Павловной, которая была настолько любезна, что ради меня прекратила даже свои занятия, — запротестовал Ланской.

— Ну, разве вы сознаетесь, вы, такой деликатный, что провели полтора длиннейших и скучнейших часа в нашем доме? Mais cela s’entend. О чем могли вы говорить с Галей? Воображаю, какое вам, бедненькому, это доставило удовольствие, mon pauvre Борис Владимирович.

— Я принужден настаивать на том, что вы заблуждаетесь, добрейшая Марья Петровна, я действительно очень приятно провел время. Мадемуазель Волгина такая развитая, такая симпатичная девушка…

— Боже, до чего вы добры и снисходительны, это поразительно! Мы с дочерью уже в прошлый раз заметили в вас эту черту, — перебила его Таларова.

— Я снисходителен? Вы находите? А вот моя мать постоянно упрекает меня за чересчур большую требовательность к людям, — возразил Ланской.

— Это доказывает только, что ваша maman еще добрее и снисходительнее вас, — любезно настаивала хозяйка.

— Однако лучше пройдем на веранду, там восхитительный воздух. Туда же я прикажу и чай подать.

По счастью, и самовар, и ужин появились на столе своевременно, благодаря распорядительности Дуняши и Катерины, в противном случае, не миновать бы Гале грозы в этот первый день, когда после отъезда дяди Миши у нее на душе было теплее и светлее от так редко выпадавшего на ее долю участия.

— Послушай, Галка, мне необходимо сообщить тебе что-то страшно-страшно важное и интересное! Устраивай скорее кормление зверей, пои всех чаем и кончен бал, — перехватила на ходу подругу Надя.

— Хорошо, хорошо, только теперь, ради Бога, не задерживай меня, — взмолилась та.

За ужином и чаем Наде положительно не сиделось.

— А что он уже второй стакан пьет? — кося глаза в сторону Ланского, осведомлялась она у Гали.

— Тш-ш-ш… — остановила ее та и затем шепотом подтвердила: — Да, второй.

— Надеюсь, третьего не захочет?

— Тш-ш-ш… — опять зашикала Галя, едва сдерживая улыбку.

— И мама второй? — не унималась Надя.

— И мама.

— Ну, тогда уже скоро, — замурлыкала неугомонная девушка и продекламировала вполголоса:

— Теперь уже можно: Леля закатила глазки и повела Бориса Владимировича в сад. Значит, дело часа на два затянется, пока у моей сестрицы от усердия судороги в глазах не сделаются. Так идем. Они налево, мы направо, — тащила она Галю в направлении густой ореховой аллеи, тянувшейся вдоль самого забора.

— Слушай, Галка, слушай и от радости прыгай вместе со мной: сегодня, сейчас, понимаешь ли, там в городе, я видела его, е-го! Чувствуешь? Чувствуешь ты, что это значит? «ЕГО», с большой, наигромаднейшей буквы! Ты, конечно, понимаешь — кого?

— Право, Надечка, так сразу не знаю, не могу сообразить, у тебя их столько…

— Не сорок же! — негодует Надя. — Как? Ты так долго думаешь? И это мой лучший друг называется? Галка, две секунды на размышление. Ну-у! — торопит Надя.

— А-а, знаю! Вероятно, тот, который однажды с опасностью для жизни доставал для тебя из чужого сада нарциссы, — догадывается Галя.

— Что-о-о? — грозно накинулась на нее Надя. — Какой-то воришка, лазающий по чужим заборам, потрепанный собаками и, в довершение всего, окаченный из помойного ведра?!.. И это, по-твоему, мой ОН?!. — возмущается толстушка.

— В таком случае, это, наверное, тот кадет, что так неудачно пытался лишить себя жизни ради тебя? — вопрошающе смотрит Галя на подругу.

— Еще лучше! — захлебывается от негодования Надя. — Ты прямо оскорбляешь меня! Какой-то мальчишка, молокосос, наглотавшийся рвотных капель, да еще с такими блестящими последствиями — это, видите ли, мой избранник! — кипит она. — Галка, еще минута, и если не назовешь того, настоящего, ты мне больше не друг! — трагикомически возглашает она. — Я помогу тебе, — видя недоумевающее лицо подруги, идет ей навстречу Надя. — Церковь, всенощная, обморок…

— Первый раз в жизни слышу! Такого ты мне никогда не рассказывала, — решительно заявляет Галя.

— Как? Не говорила? Не может быть! Значит, я забыла!

— Видишь, ты забыла, а я должна помнить даже то, чего не знала. Вот она, твоя справедливость! — смеется Галя.

— Ладно, ладно, молчи. Без упреков; тут не до них. Да, так произошло это еще прошлой зимой, на Масленицу. Теперь все понятно: на Пасху в том году я домой не приезжала, а до лета, конечно, могла забыть. Оттого, значит, ничего тебе и не говорила. Зато теперь помню все, все, все! Слушай! Началось дело тогда, когда нас, гимназисток, стали водить в Успенский собор. Мы — чуть влево, а правее нас стояла Первая мужская гимназия. Я в своем ряду была крайняя правая, а на мужской половине крайним левым, то есть моим ближайшим соседом, оказался такой высокий гимназист. Глаза, понимаешь ли, голубые, волосы тоже…

— Вот даже как! Голубокудрый! Это совсем ново и в декадентском вкусе, — рассмеялась Галя.

— Ничего тут смешного нет, только зря перебиваешь меня. Я хотела сказать: волосы светлые, вьющиеся! — продолжала Надя. — Сам милый, прелесть! А главное, все время с меня глаз не спускает. Так мы молча и созерцали друг друга. Только однажды смотрю — у него из руки кусочек розовой бумажки выглядывает, а сам на меня выразительно смотрит. Я так и вспыхнула. Ясно, мне записочка. Это-то ясно, но как ее получить? Вдруг гениальная мысль: я хватаюсь за голову и бледнею — хотела, по крайней мере, но, кажется, на самом деле покраснела больше обыкновенного и — бац! — шлепаюсь в обморок. Он меня подхватывает. Есть! Розовая записка плотно зажата в моей хладной, безжизненной руке. Переполох! Классюха бежит, но я уже, как ты понимаешь, оправилась. Потом вышли мы на улицу, читаю:

Надя расширила от восторга глаза и продолжила:

— Разве не прелесть? С той минуты он так и засел в моей памяти: закрою глаза и вижу его, такого милого, красивого. Но вот беда в чем: ведь только с закрытыми глазами я его с тех пор и видела, а с открытыми — никогда, потому что нас ни с того ни с сего (а, может быть, и за мой обморок) взяли да и перестали в собор водить… И вдруг сегодня… Едем мы, понимаешь ли, в экипаже мимо того домика, что — помнишь? — в прошлом году строить начали, тут при повороте на Варваринскую. Ну, так домик тот уже готов, а в окошке сидит очаровательный старичок: беленький, седенький, головка босенькая, глаза голубые, сам розовый…

— Господи, неужели это Николай В. так скоро состарился, бедняга? — с комическим ужасом восклицает Галя.

— Глупости! Конечно, нет! Не мешай, пожалуйста! — останавливает ее Надя. — Так слушай: миленький, я тебе говорю, просто очаровательный! Если бы ты увидела, и ты бы влюбилась…

— Ах, так ты, значит, в него?… — снова осведомляется слушательница.

— Нет… то есть да, и в него тоже. Да не перебивай же, ради Бога! — вопит рассказчица. — Самое интересное настало: смотрю, сидит старичок, а за его спиной стоит во весь рост он, мой Николай. Я так ахнула, что и мама, и Леля как на сумасшедшую на меня взглянули. Даже Василий с козел обернулся: «Чего изволите?» — говорит. Это он — Николай! Две капли воды! Только вместо гимназической блузы белый китель, вот единственное…

— Но допускаешь же ты все-таки возможность, что за полтора года, во-первых, он мог хоть раз переодеться, а во-вторых, окончить гимназию, — надоумила ее Галя.

— А ведь правда, мог студенческий китель надеть! Ну, так это он, он и он! А вдруг — нет? Завтра же под благовидным предлогом мчусь в город и еще раз хорошенько посмотрю. Галка, вдруг мы с ним встретимся? Вот бы прелесть была! Хотя… немножко совестно… Теперь я ни о чем больше думать не в состоянии, одно в уме и день и ночь. Видишь, я даже стихотворно настроена, а со мной, как тебе известно, этот грех не часто случается… Однако надо все-таки идти, а то от мамы нахлобучка будет, что гостя бросила. Эх, кабы того гостя мне заполучить, уж не бросила бы, а этот не для нас. Идешь со мной? — на ходу обратилась Надя к подруге.

— Нет, я тут еще посижу, мне ведь нахлобучки не будет за то, что я Бориса Владимировича не занимаю, а вечер такой дивный. Посмотри, как хорошо.

— Ну, это, матушка моя, ты знаешь, не по моей части: деревья как деревья, небо как небо, — все в порядке, а что солнце спать улеглось и не смолит вовсю, за то ему спасибо…

Надя помчалась в направлении веранды и разбитого перед ней цветника, а Галя села в образованную кустами орешника нишу и, полной грудью вдыхая свежий вечерний воздух, залюбовалась окружавшей картиной дремы природы.

Догорали последние лучи. Легкая дымка окутывала кусты и деревья. Проскальзывая сквозь просветы листвы, она темным флером обматывала их вершины и обвивалась вокруг сильных стволов. Одни лишь молочно-белые стволы берез выделялись на фоне ночи, да крупными снежными хлопьями серебрились разбросанные по кустам цветы жасмина. И вдруг из темной купы дерев, всколыхнув ночную тишь, полилась нежная трель соловья. Пропел серенький чародей свою милую песенку и смолк. Но едва замерла его последняя нотка, как из густого орешника зазвенела другая песнь: сильный молодой голос затянул простую, несложную мелодию, но сколько чувства, сколько души было в звуках этого напева! Ширились, крепли мягкие бархатистые звуки, они наполнили весь темный дремлющий сад, взвились вверх и понеслись к звездному небу, чистые, полные грусти и призыва:

Казалось, что трепетное молодое сердце действительно плакало и дрожало, что рвались из него наружу невыплаканные одинокие слезы. Вот они наконец хлынули, и оборвалась, замерла песня…

Галя пела, зараженная песнью смолкшего соловья, пела уверенная, что «только небо лишь слушает звездное» ее импровизированную мелодию… Кругом была такая тишина, не доносилось ни одного человеческого голоса. Девушка пела, как птица, вся отдавшись звукам собственной песни, вкладывая в нее всю душу, переливая в широкий простор темной ночи накопившиеся в молодой груди чувства.

Ей и в голову не приходило, что при первых же звуках ее пения Ланской, которого она считала уехавшим, весь насторожился.

— Что за чудесный голос и что за своеобразная, простая, но прелестная мелодия! — воскликнул он. — Первый раз слышу ее, да и самые слова будто незнакомые.

— Это Галя импровизирует по обыкновению. Она ведь никогда не поет готовых романсов, а возьмет какое-нибудь стихотворение и фразирует его по-своему, — пояснила Надя. — Некоторые у нее чудесно выходят, например, Кольцова: «Что, дремучий лес, призадумался…» Уж я не Бог знает какая музыкантша, а и меня за душу берет… Вообще, Галка моя молодчина, что и говорить, — искренне воскликнула девушка.

— Да ведь это же настоящий творческий талант, — восхитился Ланской, — и при этом голосе…

— Полно, полно, Борис Владимирович, не создавайте себе издали иллюзий, а то вблизи придется разочароваться. Просто вас так восторженно настраивает ночь, соловьиное пение и, по обыкновению, дело довершают ваша доброта и чрезмерная снисходительность, как правильно подметила мама! Однако перейдем к другому, а то я опять забуду. Скажите, Борис Владимирович, а что если нам поставить спектакль? Ведь недурно было бы? — предложила Леля.

— Великолепная идея, Ольга Петровна. Всецело присоединяюсь, — согласился Ланской.

— На сей раз умно придумано! — одобрила и Надя.

— А что играть? — осведомился молодой человек.

— Я уж и это обсудила, и, кажется, удачно: сыграем «Сорванца» — чудесная вещица, и все роли прелестные.

Леля действительно уже всесторонне взвесила этот интересовавший ее вопрос и остановилась на названной пьесе, предполагая заглавную роль сыграть самой, а молодого человека Боби, по пьесе влюбленного в нее, предоставить, конечно, Ланскому.

— И в самом деле выбор великолепный. У нас как раз на все роли найдутся прекрасные исполнители. Так решено?

— Решено, — одновременно подтвердили обе сестры.

— Отлично. В таком случае завтра же даю телеграмму в Москву Рассохину, и дней через пять роли и пьеса будут в наших руках. А пока честь имею кланяться. Извиняюсь, что злоупотребил гостеприимством и до такого позднего часа задержал вас. Мое почтение, — и, раскланявшись со всеми, Ланской направился через сад к ожидавшему его у подъезда экипажу.

— Au plaisir!

— Не забывайте нас! — неслись ему вслед прощальные приветствия.