Сегодня утром, когда мы еще чай пили, вдруг входит горничная и говорит: «Письмо барышне, Марье Владимировне».

— Мне? письмо? воскликнула я, — наверно из Японии от Андреева.

— Нет, барышня, сторож из управления принес, извольте прочитать.

Я скорее разорвала конверт и нечаянно и кусок записки, но это не важно, я ее сложила вместе и прочитала: «Непочтительной племяннице от будущего дяди, чтобы она никогда больше не говорила „одной скучно“».

— Ну, a теперь, барышня, пожалуйте на кухню, вас там «суприс» ожидает.

— Глашенька, что там? Ребенка привели? Верно на улице нашли и привели к нам? Мамочка, ведь он останется, да? Будет мне вместо брата или сестры? Мамочка… Пожалуйста!

— Хорошо, — сказала мамочка, этого ребенка я позволю тебе оставить. Ну, поди же скорей и приведи его.

Я пулей вылетела из столовой; Глаша пошла за мной. «Где, где ребенок»? — спросила, врываясь в кухню.

— Ребенок? Ишь, что барышня надумала! И точно, что ребенок, али уж больно чудной! — проговорил сторож.

— Ну-ка, полезай сюда!

С этими словами он нагнулся и вытащил из-за кухаркиного сундука чудную мохнатую, серую собаку с черной мордой, черными глазами и торчащими ушами. Во рту она держала кость, которую раздобыла за сундуком, и ни за что не хотела выпустить. Песик был такой душка, что я не выдержала и кинулась его обнимать и целовать. Он верно подумал, что я хочу отнять его кость и стал ворчать на меня, но я его все-таки схватила на руки и с костью в зубах так и потащила в столовую.

Маме он тоже очень понравился; она сказала, что это очень редкий и дорогой серый шпиц, что Леониду Георгиевичу удалось раздобыть его по случаю у одной дамы, которая привезла его из-за границы; ему всего семь месяцев, и за ним нужно хорошо смотреть и беречь, потому что это очень нежная порода.

Мы сейчас же налили молока и пригласили его покушать. Он сначала не знал, что ему делать, кость грызть, или молоко пить; наконец сообразил: подошел с костью вместе к тарелке, и, увидя, что там что-то вкусное, положив кость около тарелки, принялся лакать молоко.

— Какой же он миленький! Я никогда в жизни такого чудного песика не видела! A Леонид Георгиевич — вот хороший! Вот обрадовал меня! Теперь уж я, конечно, никогда больше скучать не буду.

Я назвала его Ральфом, — красивое имя, иностранное, но ведь и сам он иностранец. Мы с ним очень скоро познакомились; ему ужасно понравились бантики на моих туфлях и вообще мои ноги, так и хватает за них, a когда я бегу, он мчится за мной, лает и с такими уморительными прыжками кидается на мои ноги, что это надо со смеху умереть. Но мамочка не так много смеялась, когда увидала, что из одного моего чулка вырван большой кусок, a на туфле одного банта совсем нет (он его сжевал), a другой на ниточке визит и весь обсусленный.

Вот он меня за обедом насмешил: сперва он около стола вертелся и прыгал, но мамочка сказала, чтобы его не приучать попрошайничать, что ему потом дадут. Ему надоело просить, и он куда-то убежал. Через некоторое время папа говорит: «поди, посмотри, чтобы твой Ральф чего не набедокурил». Пошла по всем комнатам, наконец вижу, на моей кровати масс калош и зимних, и летних, a на них сверху лежит Ральф, во рту торчит моя старая летняя калоша; скосил на меня глаза и рычит, и рычит. Вот была потеха!

Весь день мы с ним провозились, пока мама спать не погнала меня.

Завтра на дачу — там будет, где разбегаться.