Олег Камышин, актер местного театра, был хорошо известен жителям города Шахтинска. Но прославился он не выдающимся исполнением ролей на сцене. Не съемками в кино или выступлениями по радио. Он был известен тем, что неподражаемо (если это уместно в данном контексте) имитировал голос Леонида Ильича Брежнева. Копировал его так похоже, что на слух ни за что не отличить. Олега приглашали на свадьбы, юбилеи, вечеринки. Он голосом Председателя Президиума Верховного Совета СССР, Генерального секретаря ЦК КПСС от имени Политбюро ЦК и всего советского народа поздравлял виновника торжества, желал здоровья, успехов и счастья в личной жизни.

Был он человеком тихим, спокойным, незаметным. До тех пор, пока не превращался в генсека. А перевоплотившись, становился важным, заносчивым, чванливым. Настоящим крупным политическим деятелем. После шестой выпитой рюмки лез в драку. После восьмой его относили на кровать в хозяйскую спальню. Как руководителю государства, разрешали лежать на покрывале, не снимая ботинок. Под занавес торжества его снова выводили к гостям. «Генеральный секретарь» всех горячо благодарил и прощался неизменной фразой:

— Подробности сегодняшнего вечера слушайте в ночном выпуске радиостанции «Голос Америки» из города Вашингтона.

За выступления Олегу немного платили. Тем и жил. Не хорошо и не плохо. Как все.

Но вот однажды коммуниста Олега Камышина пригласили в горком КПСС. К первому секретарю Толкачеву Григорию Николаевичу. К самому! Лично! Произошло это невероятное событие внезапно. В день репетиции у старого здания театра остановилась черная горкомовская «Волга». Из нее вышел человек с безупречной осанкой и скучным лицом. Он неспешно вошел в зал. Сначала несколько минут без интереса наблюдал за репетицией. Потом движением завсегдатая ресторана подозвал главного режиссера. Пошептался с ним о чем-то. Главреж тут же предложил Камышину, стоявшему в глубине сцены то ли среди рабов, то ли в массе революционного крестьянства, проехать в горком.

— А зачем это? — вызывающе спросил Олег, не выходя из образа сельского бунтаря. Ему не понравилось, что главный режиссер, человек заслуженный и пожилой, словно мальчик, кинулся через зал, чтобы угодить какому-то чиновнику. Было неприятно и обидно.

— Зачем? — переспросил гость. — Вас приглашает секретарь горкома. Поговорить. Обсудить творческие вопросы.

— Не поеду, — заупрямился Олег. — С какой стати? Почему я? Странно.

— А чему вы удивляетесь, товарищ Камышин? — рассудительно сказал человек из горкома. — Партия всегда советуется с народом: рабочими, колхозниками, служащими театра.

— Не упрямься, — сказал режиссер. — Делай, что велят, по-хорошему.

— Езжай, — загудело революционное крестьянство.

Пришлось согласиться.

Действительно, в огромном кабинете, украшенном портретами классиков марксизма-ленинизма, Олега ждал первый секретарь. Это был осанистый мужчина лет пятидесяти с бледным холеным лицом, густой, аккуратно стриженной шевелюрой. Вначале он задал несколько вопросов о театре. Осведомился о текущем репертуаре. Поинтересовался общей атмосферой в коллективе. Затем прямо, в лоб, спросил:

— Скажите, правда ли, что вы актер государственного театра, член КПСС, пародируете нашего генерального секретаря?

Олег, естественно, обиделся. Дал честное партийное слово, что никогда таким позорным для коммуниста делом не занимался: «Как можно? Есть в жизни вещи, с которыми не шутят. Хоть что-то должно оставаться в человеке святым…»

Первый, соглашаясь, кивал. Потом щелкнул тумблером внутренней связи. Тут же в кабинет вошел серьезный, с военной выправкой помощник. По знаку хозяина кабинета он поставил на стол магнитофон. Включил запись. Пластиковые бобины медленно закрутились. Веселый гомон заполнил пространство кабинета. Олег тут же вспомнил недавнюю шахтерскую свадьбу. Эти приятные звуки начала застолья. Эту легкую увертюру перед большим мордобоем. Сквозь звон бокалов, хохот, громкие крики, легкий матерок (предвестник большой праздничной драки) к народу пробивался голос правды. Голос партии. Тостующим был сильно нетрезвый «генеральный секретарь». Он долго шепелявил и причмокивал. В неповторимой брежневской манере поздравлял молодоженов. В конце пообещал, что если у них ночью что-то не заладится, то партия окажет всяческое содействие. Публика ржала и аплодировала.

— Ваша работа? — секретарь остановил пленку.

Олег густо покраснел. Привычка краснеть, улыбаться, гневаться, сопереживать была отработана годами театральных репетиций. При общении в узком партийном кругу она помогала решать нравственные проблемы без лишних затрат душевных сил. Вот и сейчас Олег легко изобразил всю гамму внутренних переживаний. Затем искренне сознался. Глубоко раскаялся. И даже побожился, что впредь ничем подобным заниматься не станет.

— Не будете?

— Клянусь, ей-богу, честное партийное…

На этом можно было бы и закончить. Обычная история. Младший товарищ оступился. С кем не бывает? Старший поправил. На то он и поставлен, то есть выбран, чтобы следить за порядком. Но…

Секретарь легким кивком головы выставил помощника из кабинета. Обождал, пока дверная ручка займет горизонтальное положение, и тихо, но внятно сказал:

— Значит, не будете?

— Никогда.

— Это ваше твердое слово?

— Да, мое партийное слово.

— Слово коммуниста?

— Не буду, — еще раз твердо пообещал Олег.

Слова он произносил громко и разборчиво, опасаясь провокаций, и для качественной записи, если где-то была включена прослушка.

— А надо, товарищ Камышин, — выдержав паузу, заявил секретарь горкома и откинулся на спинку кресла. — Придется.

— То есть как?

— Для партии…

Олег задумался. Коварство большевиков принимало изощренные формы.

— Олег Михайлович, — секретарь подсмотрел шпаргалку с биографией Камышина, — мы хотим поручить вам дело особой… — хозяин кабинета внимательно посмотрел в глаза Олегу и повторил с нажимом: — Особой политической важности.

Олег нерешительно поднялся:

— Сделаю что могу, но… — На всякий случай он решил сочетать осторожность с максимальной лояльностью.

— Садитесь, — предложил секретарь. — Вы, разумеется, знаете, что наш город недавно удостоен ордена Ленина.

С профессиональным мастерством Олег изобразил на лице полную осведомленность.

— Мы хотим широко и торжественно отметить эту высокую правительственную награду…

— Награду нельзя отметить, — смущаясь, возразил Олег.

— ?

Густые брови хозяина кабинета изобразили удивление. Опешили висящие на стенах Маркс и Энгельс. Перебивать секретарей в этом кабинете было не принято.

— Можно отметить праздник, торжество, юбилей, годовщину. Награду — нельзя. Так говорят, но это стилистически неверно…

— Минуточку, товарищ Камышин. — Секретарь добавил металла в слово «товарищ» и раздраженно постучал кончиком карандаша по столу. Потом заговорил коротко, сухо и официально:

— Будет торжественный вечер. Мы соберем актив партии. Пригласим ударников труда. Приедут секретари обкома и, возможно, товарищи из ЦК. Они прикрепят высокую награду на знамя города. Это апофеоз праздника. Я правильно выражаюсь? И в этот торжественный момент должен прозвучать Указ в исполнении Председателя Президиума Верховного Совета, Генерального секретаря ЦК КПСС.

— Он тоже будет?

— В некотором смысле, — секретарь внимательно посмотрел в глаза соратнику по партии. — В некотором смысле — да.

— Понимаю. Незримо. В наших сердцах и душах, — по привычке начал было ерничать Олег.

Была у него такая дурацкая черта — сначала говорить, а потом думать. Не то чтобы он был фрондер, либерал или, не дай бог, противник режима. Просто мог сболтнуть что ни попадя.

Говорил там, где надо бы молчать. Возможно, поступал так из врожденного духа противоречия. А может быть, актерская натура требовала острого продолжения всякой мизансцены. Вот и сейчас мог бы придержать язык. Нет же. Высунулся.

— Не валяйте дурака! — строго прикрикнул секретарь. — Здесь не театр. Ведите себя прилично.

Под тяжелым взглядом хозяина города хотелось подняться и вытянуться.

— Сидите, — привычно махнул рукой секретарь. — Леонид Ильич будет в записи, которую сделаете вы.

Секретарь открыл лежавшую под рукой папку. Достал лист бумаги и протянул его ошарашенному Олегу. — Вот текст Указа.

— Вы серьезно?

— А что вас смущает? — перебил секретарь деловито, как было принято в этом кабинете. — Указ был?

— Был, — неуверенно согласился Олег.

— Возможно, Леонид Ильич его произносил в Кремле.

— Не исключено.

— Весьма вероятно, что эта речь была записана на магнитофон.

Олег кивнул, соглашаясь.

— Вот эту запись мы и поставим. Именно эту, — с нажимом сказал секретарь, — и никакую другую. Пленку будете готовить здесь с нашим специалистом. И без лишних разговоров. Понятно?

— П-понятно… Вы шутите?

— Представьте, нет. Вот уже лет десять. Работа такая. Серьезная.

По лицу секретаря горкома было видно, что он говорит неправду. На самом деле он не шутил гораздо дольше.

— Сколько вам нужно времени на подготовку?

Олег углубился в текст. Кажется, действительно предстояла необычная творческая работа. Быстро пробежал глазами несколько строк. Деликатно отложил листок. Заговорил быстро и уверенно:

— Готов хоть сейчас. Но, извините за прямоту… Текст — слабоват. Говорю вам как профессионал, автор многочисленных публикаций и выступлений.

Олега снова понесло. Опять какой-то бес толкнул на лишние разговоры:

— Я, знаете, какие монологи готовлю. Обхохочешься. Спросите у людей. А тут суховато как-то. Без живинки. Без огонька. Может, добавим красок? Чтоб звучало. Генеральный секретарь все-таки. Не труба, как говорится, от бани.

— Вы соображаете, что несете?! — резко поднялся секретарь. Вскочил и Олег. Вытянул руки по швам. — Вам поручают дело государственной важности. Поэтому бросьте эти ваши смешочки!

— Извините, это я так, не подумав… Просто хотел как лучше…

Секретарь долго смотрел ему в глаза. Потом сел, закурил и задумался. Со стен вдумчиво глядели некурящие классики марксизма-ленинизма. Тема размышлений была проста: можно ли доверять идиотам. «Ответ, кстати, неочевиден, — подумав, решил секретарь. — Иногда и придурки бывают неплохими исполнителями».

— Прочтете, как написано, — сказал он устало, но твердо, — и предупреждаю — никакой отсебятины. Вам позвонят и скажут, когда запись. Можете идти.

Уже у самой двери он задержал Олега.

— Постойте.

Олег повернулся. Лицо секретаря горкома выражало единство и борьбу противоположностей.

— Зачитайте мне два-три предложения.

Олег достал из кармана текст Указа и начал читать.

— Указ Президиума Верховного Совета СССР. О награждении города Шахтинска орденом Ленина. За успехи, достигнутые трудящимися города в хозяйственном, культурном строительстве, отмечая заслуги в освоении недр…

Незримая тень генерального секретаря заполнила пространство кабинета. Голос звучал так похоже, что секретарь горкома невольно вытянулся в полный рост. Не в силах перебить докладчика, он выслушал весь Указ. Стоя. До конца. И не без удовольствия.

Прошло два месяца. Текст Указа был давно записан, прослушан и одобрен секретарем горкома. Пленка хранилась в его личном сейфе вместе с особо важными и секретными документами. Были моменты, когда он сомневался в правильности своего выбора. И все-таки количество бессонных ночей, согласно основному постулату марксизма-ленинизма, перешло в качество. Секретарь принял окончательное и бесповоротное решение: народ должен услышать голос вождя партии и руководителя государства в торжественную минуту награждения.

Как-то незаметно, за чередой монотонных будней исторический день настал. В городском театре собрался партхозактив, ударники труда, гости из областного центра и Москвы. Народ и партия были практически едины. Лишь узкая оркестровая яма отделяла зал от президиума. Пышные корзины цветов украсили авансцену. На заднике висел огромных размеров картонный орден Ленина. Владимир Ильич внимательно, не отрываясь, смотрел за кулисы. Первый секретарь выглядел именинником. Он сидел в президиуме и ждал окончания доклада. Текст читал член бюро обкома. Он стоял за несуразно высокой трибуной, поэтому из зала была видна одна голова в очках. Она говорила медленно и заунывно.

— Дорогие друзья! Позвольте от имени трудящихся выразить глубокую признательность и сердечную благодарность родной Коммунистической партии, Советскому правительству за высокую оценку трудовых дел рабочих, служащих и интеллигенции города. Всеобщий политический и трудовой подъем вызвала радостная весть о награждении орденом Ленина…

Голос звучал, как песнь муэдзина в сорокаградусную жару. После вводной части шел экономический блок. Впереди, с исторической неизбежностью, аудиторию ждали социальный, культурный и внешнеполитический разделы. Затем — награждение и праздничный концерт.

Но вот на сцене произошло хоть что-то достойное внимания. Из-за кулис в президиум направили записку «тов. Толкачеву. Лично». Зрители с интересом наблюдали, как члены президиума осторожно передавали из рук в руки бумажный квадратик. Первый секретарь развернул листок и замер. Автор был лапидарен: «Григорий Николаевич, возникли проблемы с воспроизведением записи генерального секретаря!!!» Первый извинился перед товарищами из Москвы, встал и направился за кулисы. Там его ждали взволнованные помощник и директор театра. Из путаных объяснений следовало, что скорость горкомовского «Юпитера», на котором записывалась речь генсека, и скорость театрального магнитофона, на котором она должна была воспроизводиться, не совпадали. И получалось так, что генеральный секретарь говорил слишком быстро и неразборчиво. Директор театра так и сказал:

— У нас Леонид Ильич, извиняюсь, буратинят.

— Что? — переспросил секретарь так тихо, что у помощника вмиг увлажнилась рубашка. — Отчего же не проверили? Я тебя, — он слегка тронул локоть подчиненного, — и тебя, — взял за пуговку жилет директора театра и улыбнулся товарищам из президиума, — живьем закопаю.

— Я хотел протестировать, — директор тщетно пытался высвободиться из цепких пальцев секретаря, — но мне сказали, что пленка секретная.

— Вы сами не разрешили… — напомнил помощник.

Секретарь отвел их подальше от сцены.

— Делайте что хотите, но срывать мероприятие партия вам не позволит. И я не допущу. А вы меня знаете. Тащите магнитофон из горкома, идиоты!

— Уже привезли, — сказал помощник. — Не стыкуется.

— Переходников нет, — объяснил директор театра. — Я, кстати, направлял записку о слабой технической базе…

— Вот я сейчас все брошу, — оборвал его первый, — и буду слушать про твою базу. Свободен!

Директор тут же растворился в кулисах. Секретарь повернулся к помощнику:

— Значит, так. Срочно найдите этого деятеля, актера. Запишите его повторно. — Секретарь взглянул на часы. — Есть минут сорок. Самое большее — час. Доставьте его немедленно живым или мертвым.

— Уже здесь, в радиорубке, — доложил помощник. — Взяли прямо со свадьбы.

Он скромно потупил глаза, ожидая похвал. Чувствовалась старая школа. Умели же работать органы! На много шагов просчитывали варианты. И секретарь оценил:

— Молодец.

— Между прочим, он опять пародировал Леонида Ильича, — доложил помощник.

— Вот гад.

— Я ему то же самое говорю. Ты что, говорю, зараза, позоришь генерального секретаря. А он отвечает, что, мол, репетирует. Выполняет важное партийное поручение.

— Болтун. Скотина… — секретарь нехорошо выругался, — потом с ним разберемся. Сейчас пусть готовится.

Секретарь торопился вернуться за стол президиума.

— А он уже того, готов, — помощник щелкнул пальцем по горлу.

— Пьян, что ли?

— В стельку, — сказал помощник. — Но читать может. Я проверил.

— И как? — секретарь сделал неопределенный жест.

— Я дал ему текст Указа. Прочел без ошибок.

— Похоже? — секретарь поднял глаза кверху.

— Стопроцентное попадание, — заверил помощник.

— Вот, скотина, насобачился.

— Животное. На ногах не держится, а говорит как настоящий Леонид Ильич.

— Так запиши его!

— Не дается, сволочь. Говорит, читать будет живьем. Утверждает, что противник фонограмм. Это, мол, изобретение буржуазного искусства, убивает творчество. А он — убежденный соцреалист и больше записываться не желает.

— То есть как не желает?

— Никак.

— Ладно. Я ему устрою. Он у меня узнает, что такое соцреализм, — пообещал первый. И тут же без перехода озабоченно глянул в глаза помощнику. — Думаешь, справится?

— Не сомневаюсь. Это настоящая русская актерская школа.

— Да брось ты! Какая школа! Дайте дожить до утра, и я вам покажу… Я вас…

— Так выпускать без записи? — уточнил помощник.

Секретарь колебался:

— Пусть читает. Но смотри у меня…

Секретарь, улыбнувшись членам президиума, вернулся на место. Шел внешнеполитический блок.

— Товарищи! — продолжал докладчик, — мы должны постоянно заботиться об укреплении нашей оборонной мощи, сохранять мир во всем мире и, если понадобится, дать такой отпор агрессорам, от которого они успокоились бы навсегда. — Зал зааплодировал. — Агрессивные силы во главе с империалистами США все время накаляют международную обстановку. Результатом сговора империалистов является агрессия Израиля против арабских стран и оккупация части территории ОАР, Сирии и Иордании. Трудящиеся города целиком и полностью поддерживают справедливую внешнюю политику нашего правительства…

В связи с обострением внешнеполитической обстановки секретарь сурово осмотрел зал, краешком глаза пытаясь разглядеть, что творится над балконом, за стеклом радиорубки.

Сначала там все шло довольно гладко. Уснувшего было Олега кое-как привели в чувство. К моменту внесения знамени и ордена ему вылили на голову ковш холодной воды, протерли волосы, открыли бутылку нарзана. В нужный момент, когда высокий гость начал прикреплять орден к знамени города, помощник дал отмашку. Текст Олег прочитал идеально. «Указом Президиума Верховного Совета СССР за успехи, достигнутые… (стандартный перечень достигнутых успехов)… орденом Ленина награждается город Шахтинск».

После этих слов, произнесенных лично Генеральным секретарем ЦК КПСС, весь зал поднялся в едином порыве. «Звучат громкие и продолжительные аплодисменты», — отметили в блокнотах газетные репортеры. Высокий московский гость прикрепил орден к знамени. Пожал руку первому секретарю. Специально обученные «шахтеры» с задних рядов трижды крикнули: «Слава! Слава! Слава!» Грянули фанфары. Аплодисменты перешли в овацию. Это подстегнуло Олега, как встряхивают сонную боевую лошадь сигналы военного горна. Чувствуя грандиозный успех у публики, он уже не мог остановиться.

— Поздравляю всех жителей города Шахтинска с этой высокой наградой родины! — сказал Леонид Ильич.

Овации усилились. Этот текст не был предусмотрен в Указе. Помощник секретаря горкома хотел забрать микрофон из рук оратора, но поддержка зала была столь ощутимой и бурной, что он не решился оборвать речь генерального секретаря в такую торжественную минуту. Олег, опьяненный небывалым успехом, продолжил:

— Поздравляю партийный комитет города Шахтинска и… — таких длинных пауз он еще не держал, — лично первого секретаря горкома партии Толкачева Григория Николаевича!

Опять овации. Дирижер военного оркестра взмахнул палочкой. Фанфары торжествовали. Представитель Москвы как-то настороженно взглянул на первого секретаря горкома, но все же еще раз вышел из-за стола и вторично пожал ему руку. Григорий Николаевич стоял посреди сцены бледный и растерянный. Зал гудел и аплодировал. Еще бы — сам Леонид Ильич лично поздравил Григория Николаевича! Какое счастье! Какая гордость! Какая радость!

Но что-то мешало хозяину города в полную силу наслаждаться триумфом. Он вяло улыбался, с опаской поглядывая вверх, в сторону радиорубки. Там высоко за стеклами Олег купался в аплодисментах.

Он свысока подмигнул виновнику торжества. Даже помахал рукой. Мол, знай наших. Это был первый внезапный, оглушительный успех за все годы службы в театре. О таком триумфе он и не мечтал. Каждое слово, любой призыв тотчас вызывали ответную реакцию. Надо было только найти и высказать правильные, нужные, добрые слова. Горящий взор Олега победоносно гулял по бушующему залу. Вдруг в конце второго ряда он заметил жену первого секретаря, служившую в управлении культуры. Она часто наведывалась в театр. Олег знал ее как хорошую, скромную труженицу, прекрасно выполняющую свои обязанности. Ему остро захотелось сделать ей что-то приятное.

— Поздравляю супругу первого секретаря — Толкачеву Анну Сергеевну! — тепло, задушевно, по-отечески сказал в микрофон Леонид Ильич.

Первый секретарь в одночасье прибавил лет десять. Лицо осунулось, ноги подкосились. И лишь глаза, поднятые кверху, обещали Олегу либо страшную казнь, либо несметные награды, если он наконец-то заткнется. Но оратора уже было не испугать, не соблазнить, не остановить.

— Сестры, матери, жены! Спутницы жизни, поддержим мужей, сыновей, братьев в борьбе за черное золото! — торжественно вещал Леонид Ильич. — Да здравствуют шахтеры — ум, честь и совесть нашей эпохи!

Аплодисменты стихли. Зал замер.

— Да, шахтеры! А не ваша сраная партия! И я, как генеральный секретарь, на этом настаиваю, — начал с кем-то полемизировать Леонид Ильич.

Потом послышались странные звуки. Складывалось впечатление, что кто-то ударил генерального секретаря по лицу. Вдруг и сам он заорал не своим голосом:

— Не трогайте микрофон, сволочи! — В радиорубке метались зловещие тени в милицейской форме. — Куда вы меня тащите?

— Заткнись! — крикнул кто-то руководителю государства. Слышались тяжелые и резкие удары.

Публика замерла в недоумении. Президиум спешно покидал сцену.

— Дорогой Леонид Ильич так просто не сдается!

Эхом по залу раздался треск падающей мебели и звон битого стекла. Олега не так легко было завалить.

— Дорогие товарищи! — сипло прокричал Леонид Ильич. — Подробности сегодняшнего вечера слушайте в ночном выпуске радиостанции «Голос Америки» из Вашингтона!

Это были заключительные слова торжественного заседания. После этого оно самозакрылось. Впервые за много лет обошлись без гимна.

Вскоре первый секретарь был снят с должности и переведен в другой район начальником управления сельского хозяйства. Олег Камышин отсидел пятнадцать суток за хулиганство. Был исключен из партии. Уволен из театра. После этого уехал на Север. И тридцать лет работал на областном телевидении. Осветителем.