ПОСЛЕДНИЙ КОММУНИСТ

ВАЛЕРИЙ ЗАЛОТУХА

Повесть

Глава первая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1

Глава вторая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2

Глава третья . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

Глава четвертая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4

Глава пятая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5

Глава шестая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6

Глава седьмая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7

Глава восьмая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8

Глава девятая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9

Глава десятая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10

Глава одиннадцатая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11

Глава двенадцатая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12

Глава тринадцатая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13

Глава четырнадцатая . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14

Глава пятнадцатая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15

Глава шестнадцатая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16

Глава первая

ВОТ МЫ КАКИЕ!

1

Cамолет свалился на голову — беззвучно выпал из низких немых облаков, растопырив, как кошка лапы, колеса шасси. Грузно ударившись о мокрый бетон, он взревел, жалуясь и страдая, но скоро замолк, помертвев, став просто железом.

Незамедлительно к его толстому боку прилепились два трапа, и по заднему стали спускаться немолодые, но стройные, хорошо одетые, с мягким загаром на лицах, улыбающиеся господа, которых дожидался внизу длинный аэропортовский автобус; передний трап оставался пустым. Тому, кто должен был выйти из открытой двери первого салона, предназначался стоящий прямо у трапа розовый “роллс–ройс”, изящный и церемонный.

Но почему–то из первого салона никто не выходил...

За “роллс–ройсом” стоял огромный, черный, с тонированными стеклами, несколько зловещий “шевроле–субурбан”. Рядом прохаживались и недружелюбно поглядывали по сторонам широкоплечие парни со стрижеными затылками и устрашающе мощными шеями — все в черных двубортных костюмах. Поставив ногу на подножку “субурбана”, что–то кричал в трубку мобильного их начальник — пожилой, седой, пунцоволицый. Он кричал и от крика еще больше пунцовел лицом.

А из первого салона так никто и не выходил...

Седой кричал, парни нервничали, напряжение росло. Только господа из второго салона продолжали улыбаться и смотреть на пустой трап, на парней, на “роллс–ройс”. Иностранцы — они улыбались даже тогда, когда седой вдруг громко и хлестко выматерился...

И одновременно в темном овальном проеме появился тот, кого все ждали. Это был мальчик... И это ему предназначался розовый “роллс–ройс”, и это его собирались охранять бравые секьюрити, и это к нему бежал Седой с невесть откуда взявшимся огромным букетом цветов в руках...

Выходил он как–то странно, боком, словно не желая этого делать, — его буквально выдавливал сзади здоровенный охранник с коротким ежиком рыжих волос, в маленьких черных очках.

Невысокий, хрупкий, он был очень красив, этот мальчик или, точнее, юноша, похожий на мальчика. Его можно было бы даже назвать смазливым, если бы не глаза — не по годам серьезные и усталые. Он был одет в нелепую красную курточку с вышитыми золотом на нагрудном кармане тремя горными вершинами, в узкие короткие брюки и в большие, похожие на клоунские, ботинки.

Загадочный юноша задержался на верхней площадке трапа, вдохнул сырой, пахнущий жженым керосином воздух, криво улыбнулся и легко и беззвучно, словно полетел, побежал вниз.

 

2

За открывшимися воротами аэропорта их дожидался гаишный “форд”. Включив проблесковые маячки и взвыв сиреной, он повел “роллс–ройс” за собой. “Субурбан” шел последним. Сидящие в нем парни молчали, сжимая в руках черные автоматические винтовки.

Седой расположился в “роллс–ройсе” рядом с водителем в форменном черном кителе и такой же фуражке с лакированным козырьком. Расстегнув плащ и вытирая носовым платком лицо и шею, Седой шутил и сам же смеялся. Водитель, однако, оставался невозмутимым, ни на мгновение не отвлекаясь от дороги.

Молодой человек сидел в углу, маленький и неприметный. Из–за глухой прозрачной перегородки он не слышал шуток Седого, да они его, похоже, и не интересовали. В глазах молодого человека были усталость и безразличие.

Они не стали въезжать в Москву, но внимательно и молча смотрели на нее, пока Москва была видна: парни с винтовками, Седой, даже водитель “роллс–ройса” коротко глянул назад.

Москва была огромная, зловещая, живая.

А молодой человек смежил веки — Москва его не интересовала.

На Симферопольском шоссе гаишный “форд” сменила гаишная же “Волга”, и они взяли направление на юг.

Время от времени молодой человек открывал глаза и равнодушно, бесстрастно смотрел в окно, за которым появлялись и исчезали в сереющем воздухе приметы убогой российской жизни: бесцветные поселки с черным дымом из трубы котельной, безлюдные, словно вымершие, деревни, бабы, торгующие по обочине чайниками, полотенцами и рыбой.

В одном месте их маленькая колонна сбавила скорость почти до нуля — на дороге горел, чадя, перевернутый автомобиль, сгрудились машины и озабоченные люди. Седой постучал в окно перегородки, стал показывать пальцем на происходящее и что–то кричать, радуясь аварии, как ребенок. Молодой человек лишь мельком взглянул туда, а потом внимательно посмотрел на Седого и усмехнулся краешками губ.

Ведомые меняющимися гаишными автомобилями, они мчались на юг всю ночь. Печальные среднерусские пейзажи сменились пустынными далями. Седой спал, уронив голову на грудь; молодой человек, напротив, оживился, пристально вглядываясь сквозь стекло в плоское безлюдное пространство...

 

3

На рассвете “роллс–ройс” и “субурбан” въехали в распахнутые ворота просторного “новорусского” имения. Напротив огромного и довольно безвкусного, с колоннами по фасаду, особняка в окружении многочисленной прислуги замерли его хозяева: муж и жена Печенкины, Владимир Иванович и Галина Васильевна.

Он, большой, сильный, в ярком спортивном костюме, стоял босиком на росной холодной траве.

Она была одета элегантно и со вкусом в костюм неопределимого цвета и выглядела так, будто сейчас здесь не рассветное утро, а званый вечер, светский прием.

В его глазах были радость и веселье, в ее — грусть и даже немного печаль.

— Мама, — прошептал мальчик, выскочил из остановившейся машины и стремительно побежал к женщине. Они обнялись.

— Мальчик... Илюшенька... Малыш... — шептала Галина Васильевна, и из ее красивых с длинными ресницами глаз выкатились две прозрачные слезы.

— Ну что ты, мать, сырость тут развела, — добродушно пробасил Владимир Иванович, взял сына за плечи, притянул к себе и взглянул в глаза. Мальчик смотрел в ответ прямо и внимательно. И вдруг отец подхватил его под мышки, как малое дитя, подбросил в воздух и закричал:

— А вот мы какие! Смотрите! Завидуйте! Мы — Печенкины!

И тряс, тряс мальчика, словно большую тряпичную куклу.

— Володя! — взволнованно воскликнула Галина Васильевна. — Пусти, ты его покалечишь!

— Не покалечу! — засмеялся Владимир Иванович. — Он сам еще меня покалечит! — Но послушался — поставил сына на землю.

Взлохмаченный, красный, растрепанный, молодой человек был растерян и удивлен. А тем временем его обступила со всех сторон многочисленная прислуга; наклонив головы и вытянув шеи, улыбаясь любовно и подобострастно, садовники и кухарки, официанты и парикмахеры, массажисты и экстрасенсы громко наперебой приветствовали долгожданного молодого хозяина:

— Здравствуйте, Илья Владимирович!

— С приездом, Илья Владимирович!

— Устали небось с дороги, Илья Владимирович!

— В гостях хорошо, а дома лучше!

— Илья Владимирович...

Юноша вертел головой, улыбался, кивал, вежливо отвечая на каждое приветствие, но его растерянные глаза искали при этом лазейку в плотном кольце обступивших его людей. Что–то взорвалось неподалеку, гулко хлопнуло в утреннем сыром воздухе, и мальчик вдруг так испугался, что даже подпрыгнул на месте. Отец захохотал, тыча в него пальцем, окружающие тоже засмеялись, и только мать, испуганно вздрогнув, прижала ребенка к себе. Он улыбался, как улыбаются дети, когда вот–вот заплачут.

Тем временем все вокруг закричали “ура”, и громче всех кричал хозяин дома. Взрыв, который так напугал мальчика, был первым залпом фейерверка, специально устроенного в честь его приезда. Вылетая из травы, хвостатые ракеты стремительно взмывали в белое небо и с резким треском разлетались там огненными брызгами. Фейерверк увлек всех, кроме мальчика. Он нахмурился и громко и сердито произнес вдруг короткое, непонятное слово:

— НОК!

Никто его, однако, не услышал, даже мать — она тоже смотрела на небо и, как все, была увлечена фейерверком.

Молодой человек, Илья Владимирович Печенкин, вернулся на родину после шести безвыездных лет жизни в Швейцарии, где учился в элитнейшем колледже “Труа сомэ”, что в переводе означает “Три вершины”.

 

Глава вторая

ЛЮБИЛ ПОД КРОВАТЬ ПРЯТАТЬСЯ

Сославшись на дорожную усталость, Илья сразу лег спать, родители же не ложились. Они сидели в полутемной спальне, с трудом помещаясь вдвоем на узком низком диванчике, и с умилением и гордостью смотрели на спящее свое чадо. Видимо, от избытка чувств отец положил вдруг ладонь на колено матери и стал медленно поднимать юбку, но Галина Васильевна решительно остановила это неуместное и несвоевременное действие, крепко ухватив мужа за запястье. Впрочем, она нисколько не обиделась, а даже прижалась к его сильному жилистому плечу.

— Он такой остроумный, — зашептала Галина Васильевна. — Я спросила: “Что ты любишь больше всего?” Знаешь, что он ответил? “Ленина и пепси–колу...” — Она улыбалась и смотрела на мужа, ожидая его реакции.

— Новое поколение... — прокомментировал Печенкин и пожал плечами.

Как большинство мужчин, он не умел разговаривать шепотом — получалось громче, чем если бы он говорил в полный голос. Галина Васильевна сделала круглые глаза, Владимир Иванович виновато втянул голову в плечи.

— Я только одного боюсь, — взволнованно зашептала мать. — Он совсем не говорит о девушках.

— Ну и что? — удивился Печенкин. — Какие его годы? Я только после армии гулять начал.

— Тогда было другое время. А сейчас... Ты помнишь, что мы видели с тобой в Сан–Франциско? Этот ужасный парад...

Владимир Иванович повернулся к жене, посмотрел на нее и с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться:

— Да ты чего, Галь? Мой сын? Печенкин?

Галина Васильевна смущенно улыбнулась и зашептала:

— Нет, все–таки хорошо, что мы живем в Придонске и до нас эта зараза еще не дошла...

Илья зашевелился, поворачиваясь лицом к стене, и родители замолкли, вглядываясь и вслушиваясь.

Сын спал, как спят малые дети, придавив щекой сложенные ладони, но дышал как взрослый — ровно и глубоко.

Родители переглянулись.

— А я его спрашиваю: “Ты выучил?..” — начал рассказывать Печенкин, но жена перебила:

— Что выучил?

— Латынь... Латынь выучил?

— Выучил, все выучил, — успокоила мужа Галина Васильевна. — Два стихотворения в день...

— Что — два стихотворения в день? — не понял он.

— Когда Илюша был маленький, я заставляла его выучивать два стихотворения в день. Помнишь? Одно утром, другое вечером. Еще при поступлении в “Труа сомэ” они мне сказали: “У вашего мальчика феноменальная память”. Знаешь, что я им ответила?

Печенкин остановил на жене вопрошающий взгляд.

Галина Васильевна улыбнулась, глянула гордо и победно и повторила то, что сказала шесть лет назад, с удовольствием процитировав себя:

— Я знаю.

Печенкин кивнул. Возникла пауза. Ребенок дышал ровно и глубоко.

— А помнишь, как он взял моду нас пугать? — зашептала Галина Васильевна. — Годика четыре ему было... Идешь, а он из–за угла — гав! Я так пугалась. Помнишь?

Владимир Иванович напряг память и честно признался:

— Чего–то забыл...

— Ну вот, — расстроилась Галина Васильевна. — Ты же его и отучил. Сам на него из–за угла гавкнул. А он так испугался! Реву было... Зато больше уже никогда не пугал. Помнишь?

— Кажется, помню, — смущенно соврал Печенкин. — Я зато помню, как я за ремень взялся — он мою электробритву раскурочил, — я за ремень, а его нету! Как сквозь землю провалился... Ищу–ищу — нету! А он, оказывается, под кровать спрятался, засранец! Любил под кровать прятаться... Вот засранец...

Галина Васильевна поморщилась и попросила:

— Володя!

Печенкин, улыбаясь, мотнул головой — еще раз переживая то забавное происшествие, и взглянул на часы.

— Все, пора вставать, — решительно проговорил он. — День очень насыщенный. — Подумал и повторил свою мысль: — Насыщенный день.

Галина Васильевна взяла ладонь мужа в свои ладони:

— Ну еще минуточку, Володя! Вспомни, что значила в детстве лишняя минуточка сна...

Владимир Иванович подумал, вздохнул, видимо вспомнив, что значила в детстве лишняя минуточка сна, и кивнул, соглашаясь.

И они продолжали сидеть на неудобном низком диванчике, прямые и счастливые, наблюдая лишнюю минуточку сна своего единственного дитяти.

Наверное, Владимир Иванович и Галина Васильевна очень удивились бы, если бы узнали вдруг, что сын их вовсе и не спит... Илья не спал. Глаза его были открыты. Что–то он там думал...

 

Глава третья

НАСЫЩЕННЫЙ ДЕНЬ

 

1

День, как и обещал Владимир Иванович, оказался насыщенным и напоминал сказочное путешествие Кота в сапогах и короля, с той лишь разницей, что Печенкину не приходилось обманывать сына, это были и впрямь его владения: фермы, гигантский элеватор, три завода, две фабрики, четыре банка и центральный офис компании “Печенкин”, расположенный в самом высоком в Придонске здании — двадцатиэтажном небоскребе. Но было еще одно отличие этого путешествия от того, сказочного: если король, помнится, беспрестанно восхищался виденным, то молодой Печенкин молчал и смотрел на богатства отца холодно и бесстрастно. Впрочем, Владимира Ивановича подобная реакция не обижала, он ее не замечал, сам радуясь как мальчишка. И когда их черный бронированный “мерседес” в сопровождении “субурбана” с охраной остановился на краю придонского аэродрома, он первым выскочил из машины и, как фокусник из художественной самодеятельности, громко и весело крикнул:

— Оп–ля!

Среди ржавеющих “кукурузников” и вертолетов без лопастей особенно выделялся белоснежный красавец “фалькон” — личный самолет Печенкина. Под стать самолету был и летчик: в белой, очень элегантной, не нашей форме, белокурый, голубоглазый, здорово смахивающий на аса германских “люфтваффе” времен Второй мировой.

Владимир Иванович обнял сына за плечо и крепко прижал к себе:

— Полетим, Илюха! Сядем и полетим! Куда душа попросится... Я его буквально неделю назад купил. Хотел за тобой в Швейцарию послать, но Москва не разрешила.

— Необходим полетный сертификат и предварительно оформленное разрешение на полет, — объяснил стоящий рядом секретарь–референт Печенкина по фамилии Прибыловский, тридцатилетний примерно господин безупречной внешности и безукоризненных манер. Речь его была ясной и четкой, взгляд твердым.

Печенкин отмахнулся, помрачнев:

— Знаю я их сертификат, мироеды московские! Копают все под меня! — Он вновь улыбнулся и обратился к сыну: — А летчика я выписал прямо из Германии. Летчик должен быть немецкий. А знаешь почему? Они детям рулить не дают! — Печенкин захохотал и хлопнул летчика по плечу: — Ну что, Фриц, полетим Москву бомбить?

— Ja, ja, — отвечал улыбаясь немец.

— Я, я, — удовлетворенно повторил Владимир Иванович и задумчиво посмотрел на сына, который оставался равнодушным и к этой восхитительной и дорогой игрушке.

 

2

Последним в деловой части программы насыщенного дня был док ПСЗ — Придонского судостроительного завода, который с недавних пор стали называть Печенкинским судостроительным.

Ветер поднимал волну, полоскал трехцветные флаги, рвал и разносил над сотнями скучившихся внизу людей речь Печенкина, лишая ее смысла, но оставляя то, что в подобной ситуации может быть важнее смысла, — интонацию.

Интонация была торжественной:

— Я–а–а–я–я!

— Я–а–а–я–я!

— Я–а–а–я–я–я–я!

Илья стоял неподалеку от отца в плотной толпе почетных гостей. Высокая деревянная трибуна, специально для них построенная, была довольно хлипкой, поскрипывала и даже как будто покачивалась. Никто этого, впрочем, не замечал. Все улыбались, горделиво глядя то вниз, то вдаль, и только Илья напряженно прислушивался к еле заметным колебаниям трибуны. Кажется, он боялся...

Картинно подержав в руке привязанную за горлышко бутылку шампанского, Владимир Иванович отпустил ее, и, описав полукруг, бутылка расплылась пенным пятном на борту новенького танкера типа “река — море”. Танкер назывался “Придонский–1”. Он медленно сполз в воду, все закричали “ура”, а стоящие внизу стали подбрасывать в воздух монтажные каски.

— А теперь нравится?! — заорал Печенкин, обращаясь к сыну, принимая испуг в его глазах за восторг.

Военный оркестр заиграл российский гимн.

Владимир Иванович послушал немного, вздохнул и озабоченно поделился:

— Гимн у нас, конечно... Слов нет, да и мелодия не очень...

Но тут же широко улыбнулся, давая понять, что дело это поправимое, все в наших руках, подмигнул и предложил:

— Ну а теперь поехали уху хлебать! Царская! С дымком...

 

Глава четвертая

НАСЫЩЕННЫЙ ДЕНЬ

(Продолжение)

1

Великолепный белый катер с высокой кормой и горделиво вздернутым носом, на котором было написано “Надежда”, разрезал надвое фарватер Дона. На носу стояло счастливое семейство Печенкиных. Владимир Иванович выдвинулся вперед, смело подставляя грудь прохладному напористому ветру. Галина Васильевна пряталась за спиной мужа и крепко прижимала к себе сына, заботливо обернув его своей теплой кофтой.

Печенкин повернул голову к жене:

— Я тут историю слышал... Не понял только, анекдот это или правда. Мужику одному врач сказал, что у него гастрит, а тот пришел домой и повесился...

— Конечно, анекдот. Кто же вешается от гастрита? — объяснила Галина Васильевна и улыбнулась. — Наш папа, Илюш, как был мальчишкой, так им и остался. Знаешь, что он подарил мне на двадцатилетие нашей супружеской жизни? Кинотеатр! Причем точно такой же, в каком мы однажды познакомились. Он там сидел лузгал семечки и плевал на пол...

Печенкин глянул озорно на Илью:

— А она сделала мне замечание!

— С этого все началось. — Галина Васильевна крепче прижала к себе сына. — А теперь, Илюш, каждую ночь после работы он смотрит там один и тот же фильм...

— Ну, допустим, не каждую, — не согласился, защищаясь, Печенкин.

— Каждую, каждую... — настаивала Галина Васильевна.

— А если я так отдыхаю! — перешел в наступление Владимир Иванович. — Расслабляюсь! — Он повернулся, сделал в сторону сына шутливый выпад, как если бы в его руке был нож, и крикнул: — Если ты обманешь Джагу, ты получишь это!

Галина Васильевна отступила на шаг, увлекая за собой сына. Печенкин захохотал, катер взвыл сиреной, подходя к причалу Тихой заводи, которая тоже была территорией печенкинского имения. Дом, куда утром приехал Илья, стоял наверху на крутояре и смотрелся издали гораздо лучше, чем вблизи.

На широком песчаном, переходящем в луг берегу было людно. Посредине возвышался яркий шатер, рядом стояли покрытые белыми скатертями столы. Чуть в отдалении горел костер, над костром висел большой закопченный котел. Суетились, сновали многочисленные официанты в белых сорочках с черными бабочками.

— Уха готова? — первое, что, ступив на берег, спросил Печенкин мгновенно окруживших его людей.

— Готова, Владимир Иванович, остался дымок! — доложил, улыбаясь, дородный розовощекий повар в белоснежном кителе и в таком же белоснежном башнеподобном колпаке.

Печенкин развел руками и воскликнул:

— А вот это мое!

Происходящее напоминало известную картину, на которой окружение Петра I с трудом поспевало за своим стремительным лидером: на каждый шаг Печенкина приходилось три–четыре шажка всех остальных. Его приветствовали на бегу, подобострастно шутили и обращались с просьбами — и, хотя Владимир Иванович никого не слушал и не слышал, его все равно приветствовали, подобострастно шутили и обращались с просьбами.

— Отдыхаем культурно! Весело, но без мордобоя! — шутил Печенкин под общий чрезмерный смех и раздевался на ходу: шелковый черный пиджак, яркий галстук от Версаче, полотняная белая сорочка — все это подхватывали на лету случайные люди слева и справа, и только большой пистолет в мягкой кожаной кобуре мгновенно очутился в руках Седого.

У Печенкина была крепкая, в жесткой рыжеватой шерсти грудь и чуть располневший живот.

— Патрик Лесаж, Владимир Иванович, журнал “Экспресс”. Вы обещали интервью. Завтра он улетает, — напоминал, убеждая, спешащий рядом Прибыловский.

Печенкин глянул вбок и вниз и обнаружил там иностранца — в джинсах и свитере, мелкого, с грязными волосами, прыщеватым лицом и нездешними глазами. Чужак посмотрел вызывающе и требовательно и что–то залопотал. Владимир Иванович поморщился и обратился к референту:

— Какая это страна?

— Франция, — доложил Прибыловский.

Печенкин усмехнулся.

— Как говаривал мой друг Желудь, Франция — последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация. — Он засмеялся, и все, кто были вокруг, тоже засмеялись, хотя многие и не расслышали остроту.

Прибыловский сдержанно улыбался. Француз смотрел снизу нахально и зло.

— Он мой друг, Владимир Иванович, — сказал Прибыловский.

Печенкин пожал плечами, сдаваясь:

— Ну если друг... Мужская дружба для меня святое. Вообще–то я интервью не даю, зарекся. Переврут все, ходишь потом как оплеванный. Ваши еще любят про уборные писать, уборные у нас грязные... Дались им эти уборные... Всем отказываю! Японцам только не отказываю. Эти так напишут, что никто не прочитает. — Владимир Иванович снова засмеялся, и снова засмеялись следом все вокруг.

Прибыловский сказал что–то французу по–французски и вновь обратился к Печенкину:

— Господин Лесаж готовит большую статью о философии нового русского бизнеса, точнее даже, о его идеологии...

— Идеология? — перебил Печенкин, еще больше оживляясь. — Идеология — это не ко мне. Это вон к губернатору. Он на идеологии собаку съел, двадцать лет просидел на идеологии.

Владимир Иванович говорил, глядя на приближающегося мокрого усатого мужика в красных растянутых плавках, который прижимал к груди, держа за жабры, здоровенного, бьющего хвостом сазана.

— Вернулась рыба в Дон, Иваныч! — сипло кричал на ходу губернатор. — На простой шестиметровый бредень взяли! — Подбежав, он бросил добычу к ногам Печенкина.

Владимир Иванович захохотал:

— Да ты замерз как цуцик, Павел Петрович! Погрейся хоть маленько...

Губернатор замотал головой:

— Не, Иваныч, когда рыба идет, я сам не свой! — Он махнул рукой и побежал к воде, где дожидались его жалкие замерзшие подчиненные с бреднем.

Следующую остановку Печенкин сделал у костра, рядом с которым выстроились официанты; шеф–повар протянул ему специально приготовленный обугленный, дымящийся кол, держа его за обернутый белоснежной салфеткой конец. Сделавшись вдруг очень серьезным и сосредоточенным, в мгновенно наступившей тишине Владимир Иванович поднял кол над головой и медленно, торжественно и строго перпендикулярно погрузил его в котел с ухой.

— Вот теперь с дымком! — победно воскликнул он, и все вокруг закричали, причем не только “ура”, но и, так как здесь было довольно много молодежи, новомодное, на американский манер “вау”.

Торжественная часть на этом, однако, не закончилась. Печенкин подошел к микрофону и, подозвав взглядом стоящих неподалеку жену и сына, заговорил:

— Когда шесть лет назад мы с моей женой отправили нашего сына в Швейцарию, в знаменитый колледж “Три сома”...

— “Труа сомэ”, — с улыбкой на устах поправила мужа Галина Васильевна, но он весело и смущенно отмахнулся:

— Это я никогда не запомню... “Три сома”!

Вокруг засмеялись, глядя то на мужа, то на жену.

— Ну вот — сбила! — укорил Печенкин Галину Васильевну, вспоминая, о чем же он говорил. — Да! И я сказал ему: “Ты вернешься, когда выучишь латынь! Ты будешь единственным человеком в Придонске, кто знает латынь”. Это не блажь, это, если угодно, принцип. Я позвонил ему туда и спросил: “Латынь выучил?” Он сказал: “Да”. Я сказал: “Возвращайся”. Меня сейчас не интересует, что он знает три языка, экономику, право и все такое прочее, меня интересует латынь!

Владимир Иванович замолчал и улыбнулся. Все были явно заинтригованы, кроме, быть может, Ильи — тот стоял спокойный и бесстрастный, как будто не о нем шла речь.

— Сейчас мы проведем экзамен! — выкрикнул вдруг Печенкин. — Проверим, как он ее там выучил...

Мгновенно возникший рядом Прибыловский протянул старинный кожаный фолиант с блеклым золотым тиснением.

— Я эту книжечку специально для сегодняшнего дня на аукционе “Сотбис” купил, — объяснил Печенкин. — За сколько — не скажу, все равно не поверите. Это Плиний Младший. Жил в первом веке новой эры, писал исключительно на латыни, тогда, между прочим, все на латыни писали. И вот... Я открываю страницу... Любую... Наугад... И строчку... Тоже любую... Ну–ка, сынок, читай! Вот от сих и до сих!

Печенкин куражился, но, кажется, уже не из желания повеселить публику, а от волнения за сына.

Илья взял фолиант и, всматриваясь в выцветший старинный шрифт, стал читать по–латыни — негромко, глухо, монотонно. Ветер стих, и непонятная тревога посетила вдруг Тихую заводь, легкое волнение коснулось душ слушающих — мертвый, таинственный, опасный язык... Эхом разносились над придонскими далями непостижимые слова:

— ...Timere potes... potes... potes...

...sed omnes timent... timent... timent...

...dolores mortis... mortis... mortis...

— А теперь переводи! — выкрикнул Печенкин, обрывая сына на полуслове.

Илья послушно кивнул и стал переводить, запинаясь, коротко задумываясь, тихо и глухо:

— “Я не боюсь тебя, лукавый царь Парсена, — воскликнул Муций Сцевола.

— Меня ты можешь не бояться, но все боятся смерти. А пуще боятся смертных мук! — сказал Парсена и захохотал.

— Я смерти не боюсь! — с этими словами отважный юноша опустил руку в пылающий очаг.

— Ну что ж, посмотрим, — воскликнул царь, но первым закричал от страха. И ужаса”.

Илья замолчал и поднял на отца глаза.

Судя по этому взгляду, он был готов к любому, самому немыслимому экзамену. Печенкин смотрел на сына с благодарным восторгом. Галина Васильевна прикладывала к уголкам глаз сложенный мышкой платочек. Гостям не терпелось аплодировать — громко, от души, но, глядя на застывшего, похожего на статую Печенкина, они пока не решались. Владимир Иванович пошевелился, расправил плечи, посмотрел на стоящих вокруг людей. Благодарный восторг в его глазах сменился победным бешенством.

Резко наклонившись, он вырвал из земли здоровенный булыжник, поднял его над головой и закричал так, что на шее вздулись синие, в палец толщиной жилы:

— Это камень! Он мертвый, но я возьму этот камень и положу его в фундамент, а на этом фундаменте построю дом! Самый прекрасный дом! Сегодня мертвое рождает живое!!

Печенкин бросил камень к ногам, и вот тут все наконец зааплодировали...

2

Мать и сын Печенкины не участвовали в общем празднике поедания ухи с дымком, а удалились ото всех на дощатый настил купальни под свисающие ветви ив. Галина Васильевна стояла на самом краю у воды, Илья за ее спиной полуприсел на деревянное перильце.

— Это мое заветное место, — говорила Галина Васильевна, глядя вдаль. — Сюда я прихожу в минуты радости и печали. Душа моя здесь отдыхает. — Она раскинула руки и заговорила громко и возвышенно, как актриса на сцене: — Отчего люди не летают! Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы? Когда стоишь на горе, так тебя и тянет. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела!

Галина Васильевна засмеялась вдруг, повернула голову и, ласково глядя через плечо на сына, объяснила:

— В юности я мечтала стать актрисой, учила классические монологи, и некоторые так и остались в памяти...

Кажется, Илье это было не очень интересно, он сделал нетерпеливое движение, чтобы что–то сказать, но перильце вдруг треснуло, ломаясь, и он чуть не упал в воду.

— Ах! — воскликнула Галина Васильевна, подскочила к своему ребенку и прижала его к себе.

— Русская работа, — негромко проговорил Илья, выбираясь из материнского объятия.

— Боже, как я испугалась... — прошептала Галина Васильевна.

— Русь–ская рапота, — повторил Илья громко, презрительно и почему–то с сильным эстонским акцентом.

— Боже, как я испугалась! — воскликнула мать, успокоившись, и, взяв сына за плечи, направила его к берегу. — Пойдем отсюда, Илюшенька. Здесь прохладно, ты можешь простудиться.

Мать и сын шли вдоль берега, когда к их ногам подкатился мяч — несколько молодых людей играли неподалеку в волейбол. Отделившись от компании, за мячом бежала красивая юная девушка в купальнике, с длинными, почти до пояса, распущенными волосами. Илья поднял мяч и бросил ей, девушка поймала, улыбнулась и сделала книксен.

— Здравствуйте, Галина Васильевна! — широко улыбаясь, поприветствовала она маму Ильи.

— Здравствуй, Дашенька, — отозвалась Галина Васильевна. — Ты не простудишься? Ветер холодный.

— Что вы, Галина Васильевна, тепло! — не согласилась девушка и, коротко, робко посмотрев на Илью, побежала.

— Тепло, — грустно улыбнувшись, повторила Галина Васильевна, глядя вслед убегающей девушке, и обратилась к сыну: — Это Дашенька Канищева. Правда хорошенькая? Очень порядочная девушка. Ее папа владеет городскими прачечными, химчистками и банями. Как остроумно выразился наш папа: “Самый чистый бизнес”. Правда смешно?

— Мама, я хочу в город, — неожиданно громко и требовательно заявил Илья, сказав, похоже, то, что помешало ему сказать сломавшееся перильце купальни.

— В город? — удивилась Галина Васильевна. — В какой город?

— В наш Придонск.

Склонив голову набок, Галина Васильевна улыбнулась:

— Как это хорошо, что ты назвал Придонск нашим... Меня просто выводит из себя, когда я слышу — “эта страна... этот народ...”. Это наша страна! Это наш народ!

3

Француз сидел по–турецки. Безупречный Прибыловский — на корточках. Печенкин по–разински полулежал на большом узорчатом ковре и деревянной ложкой хлебал из глубокой глиняной миски уху. За его спиной неподвижно стоял официант с перекинутой через согнутую в локте руку салфеткой.

— Идеология у меня одна. Работать! Пахать! Вкалывать! Вот и все... — Печенкин замолчал и задумчиво улыбнулся: — Но вот что интересно... Раньше думалось: будут людям хорошо платить — будут хорошо работать. Ни фига! Тот, кто за копейки раньше вкалывал, тот и за большие деньги сегодня точно так же вкалывает. Ему, в принципе, все равно. А кто был лентяем, тот лентяем и останется, хоть сколько ему плати. Так вот: любит человек работать — он для меня существует. Не любит — я его в упор не вижу! А все остальное, как говорится, от лукавого. Национальность, вероисповедание и все такое прочее... У меня в совете директоров — чеченец и два еврея...

— Три, — неожиданно уточнил Прибыловский.

— А кто третий? — обратился к нему Печенкин.

— Уралов. У него объявился отец. Живет в Израиле.

— Уралов — еврей? — на мгновение удивился Печенкин, но тут же согласился: — Ну, еврей так еврей. — И, глянув через плечо на официанта, попросил: — Будь другом, налей еще. И сомятинки побольше положи.

 

4

Грустно и нежно смотрела Галина Васильевна издали на своего супруга. Размахивая деревянной ложкой, Печенкин философствовал перед внимающим французом. Прибыловский с трудом успевал переводить. Одновременно Галина Васильевна разговаривала с сыном:

— Русские женщины, Илюша, лучшие в мире. Об этом столько сказано, столько написано. У всех великих людей были русские жены. Сальвадор Дали, Пабло Пикассо — этот список можно продолжать бесконечно...

— Мама! — невежливо, даже грубо остановил ее Илья.

— Что? — удивилась Галина Васильевна.

— Я хочу в Придонск.

— А, — улыбнулась мать, вспомнив о просьбе сына. — Мы обязательно туда съездим, и ты не узнаешь свой родной город. Все это сделал наш папа. И возьмем в эту поездку Дашеньку Канищеву. — Она на мгновение задумалась. — А знаешь, почему во всем мире так ценят русскую женщину? Потому, что русская женщина жертвенна по своей природе. Она может пожертвовать всем ради того, кого она любит.

Галина Васильевна вновь посмотрела на мужа, потому что до нее долетело громко сказанное им слово — “жизнь”.

 

5

— Но жизнь есть жизнь, одной работой жив не будешь! — все больше вдохновляясь, определял философию своей деятельности Владимир Иванович. — Я вот, например, уху люблю похлебать с дымком. Раньше выпивал, но уже семь лет как не пью, работать это дело мешает... Когда меня спрашивают, в чем секрет успеха моей компании, я отвечаю: “За нас всем богам молятся!” Мы всем конфессиям помогаем. — Он засмеялся: — Тут, правда, пришли одни денег просить, не разобрались сразу, оказалось — сатанисты! Ну, ребята из охраны накостыляли им, конечно!

Француз торопливо сменил кассету в диктофоне. Печенкин вновь стал серьезным.

— Есть у нас в городе Заводская площадь. Там когда–то, говорят, монастырь был, потом церковь, теперь завод хрустальный мой... Так вот, я строю сейчас на этой площади храм... Во имя Ильи–пророка... Не храм, точнее, часовню... Но какую! Хрустальную! Это седьмое чудо света будет. Или восьмое? — обратился он к секретарю–референту.

— Восьмое, — не задумываясь, подсказал Прибыловский.

— Восьмое. Причем там же, на площади, стоит памятник Ленину. Были разговоры — снести. А как быть с теми, кто в Бога не верит, а в Ленина верит? И я сказал: “Пусть стоит!” Не мы его ставили — не нам его сносить! Снести легче всего, вы попробуйте построить... — Владимир Иванович широко улыбнулся, пожал плечами и подытожил: — Вот и вся идеология...

Удивленно посмотрев на миску с ухой, к которой француз не притронулся, Печенкин поморщился и проговорил укоризненно:

— А вы чего ж это? Или угощением нашим брезгуете? С дымком ведь...

Француз залопотал, оправдываясь, но Владимир Иванович неумолимо замотал головой:

— Нет, брат, так дело не пойдет. Я тебя уважил, и ты тоже меня уважь...

 

6

— Да, это наш город, но ты не можешь появиться там без охраны, без Нилыча... — заглядывая сыну в глаза, говорила Галина Васильевна спокойно и назидательно.

— Я не хочу слышать ни о каком Нилыче! — выкрикнул Илья высоким детским голоском.

— Без Нилыча тебя там сразу украдут какие–нибудь чеченцы. — Галина Васильевна была спокойна и тверда.

У Ильи задрожала нижняя губка, и он закусил ее, готовый вот–вот расплакаться.

Мать сочувственно улыбнулась и, положив сыну руки на плечи, предложила:

— Давай я лучше познакомлю тебя с Дашенькой Канищевой?

Внезапно в центре праздника возникло непонятное суматошное движение — там кто–то вдруг закричал, пронзительно и жутковато. Из стоящей в отдалении машины “скорой помощи” выскочили санитары с носилками и как угорелые понеслись к месту неизвестного происшествия.

— Что? Что случилось? — встревоженно спрашивала Галина Васильевна бегущих мимо людей.

— Француз! Журналист французский рыбьей костью подавился! — объяснили ей на бегу.

Вытягивая шею, Галина Васильевна заторопилась за всеми, но тут же остановилась и, обернувшись, удивленно посмотрела на сына. Илья смеялся — весело, заливисто, так, что слезы выступили на глаза.

 

Глава пятая

НАСЫЩЕННЫЙ ДЕНЬ

(Окончание)

1

Поздней ночью, когда уже выключили уличные фонари, к одной из панельных пятиэтажек придонских Черемушек, тяжело шурша шинами, подъехал черный печенкинский “мерседес”. У подъезда стоял “субурбан” и темнели неподвижные охранники. Угловое на пятом этаже окно ярко светилось. Еще раз глянув на него, Владимир Иванович вбежал в темный подъезд. Перемахивая через две ступеньки, по–юношески легко он взлетел на площадку пятого этажа, где стоял рыжий охранник, тот, который выводил Илью из самолета. Печенкин задержал дыхание, подмигнул рыжему и спросил шутливым тоном:

— Ну что, самбист, когда сразимся?

Охранник смущенно улыбнулся:

— Когда скажете, Владимир Иванович.

Печенкин прислушался — из–за фанерной двери доносились гитарные переборы. Он легонько толкнул дверь, и она открылась.

 

2

В маленькой комнате однокомнатной квартирки стояли от пола до потолка полки с книгами, и тут же теснились во множестве мелкие предметы: сувениры из дерева, глины и металла — человечки, собачки и птицы, кораблики, фотокарточки в рамках и без. Для самой большой фотографии — молодой, с дерзким взглядом Марины Цветаевой — была устроена специальная ниша, в которой стоял букетик засохших цветов. На тумбочке в углу, где, как у всех, должен был находиться телевизор, лежал старый проигрыватель–чемоданчик, а рядом — кипа пластинок. На верхнем конверте был запечатлен знаменитый дирижер знаменитого оркестра, и, проходя мимо, Печенкин почему–то постучал по нему ногтем.

На широкой старой, накрытой пледом тахте, уткнувшись затылком в стену, полулежала женщина лет сорока с коротко остриженными волосами, без капли косметики на лице. И одета она была небрежно, совсем по–домашнему: в старые выцветшие бриджи и клетчатую ковбойку. На животе ее лежала старая гитара. Женщина не была красавицей, скорее наоборот, но Печенкин смотрел на нее взволнованно и робко. Она же смотрела в ответ рассеянно, с легкой ироничной улыбкой и, продолжая наигрывать какую–то мелодию, прислушивалась к ней.

Женщину звали Геля, Ангелина, Ангелина Георгиевна Всеславинская.

— Зря ты все–таки дверь не запираешь, — негромко, осторожно проговорил Печенкин.

Не запира–айте вашу дверь,

Пусть будет дверь откры–ыта, —

иронично улыбаясь, пропела в ответ Геля.

Рядом с тахтой на маленьком треногом столике стояли початая бутылка водки, рюмка, на деревянной дощечке лежал нарезанный хлеб, а на тарелке — колбаса и соленый огурец. Печенкин смотрел на выпивку и закуску с легким изумлением, но молчал, не решаясь спрашивать. Геля загадочно улыбалась, продолжая наигрывать ту же мелодию.

Печенкин подошел к столику, поднял бутылку, увидел на этикетке собственное изображение и как будто немного успокоился. Водка так и называлась “Печенкин”. После этого Владимир Иванович глянул в окно, нашел вдалеке как бы парящие над городом красные неоновые буквы “ПЕЧЕНКИН” и успокоился совсем. Победно, с хрустом расправив плечи, он сообщил:

— Спустили.

— Куда и что? — поинтересовалась, не скрывая иронии, Геля.

— Танкер на воду спустили, — объяснил Владимир Иванович и похвастался: — Сам владыка освящал.

Геля усмехнулась:

— “Сам владыка”... Гляди, Печенкин, охмурят тебя попы, как ксендзы Козлевича охмурили.

Она отложила гитару, села на край тахты и, наливая в рюмку водку, стала рассказывать:

— Я тут в “Литературке” прочитала про нижегородского одного миллионера. Богател, богател, а потом взял и на все свои миллионы монастырь в лесу построил! И теперь сам в том монастыре простым послушником...

— Знал я его. Лес у него покупал. Белкин его фамилия, — проговорил Печенкин, почему–то мрачнея.

— А ты бы так смог? — лукаво улыбаясь, спросила Геля.

Печенкин не отвечал, мрачнея еще больше.

— Смог бы? — настаивала она.

Он нахмурился и попросил:

— Ты такие вопросы не задавай.

Геля с удовольствием тяпнула рюмку, захрустела огурцом и задорно сообщила:

— А я новую песню сочинила. Знаешь, как называется? “Маленький человек пришел”.

— Споешь? — дрогнувшим голосом спросил Печенкин.

— Нет, конечно, — еще более задорно ответила Геля, взяла гитару, заиграла уже знакомую мелодию и запела:

Пришел маленький человек —

В утреннем небе горит последняя звезда.

Кто он?

Дон–дили–дон! Дон–дили–дон!

Маленький человек, маленький человек.

Значит, есть ему что сказать,

Значит, есть ему что пропеть —

Тебе и мне.

Дон–дили–дон! Дон–дили–дон!

Маленький человек, маленький человек.

Он объедет планету

На своей деревянной лошадке —

Иго–го–го!

Дон–дили–дон! Дон–дили–дон!

Маленький человек, маленький человек.

Он достанет своими руками

Горящее сердце земли. И подбросит его

Выше неба!

Дон–дили–дон! Дон–дили–дон!

Маленький человек, маленький человек.

Веселитесь, люди, радуйтесь, люди, —

Маленький человек пришел!

Твой и мой.

Дон–дили–дон! Дон–дили–дон!

Маленький человек пришел!

 

3

В тот момент, когда Илья стал падать в сон, спальня наполнилась вдруг густым красным светом. Он открыл глаза и снова закрыл, потому что никакого красного света не было, но тут же вновь все стало красным... Илья сел на кровати и удивленно посмотрел в окно. За темными стволами сосен одна за другой зажигались большие неоновые буквы: ОКТЯБРЬ.

Илья радостно и смущенно засмеялся. Буквы погасли. Торопливо сунув ноги в тапочки, он выбежал на балкон и вновь проследил рождение красного слова. Почти вплотную к балкону стояла сосна, Илья глянул вниз, примерился, встал на перила, ухватился за толстую ветку, перебирая руками, добрался до ствола, обхватил его по–обезьяньи и быстро спустился на землю...

Это действительно был кинотеатр, самый настоящий кинотеатр!

Босой, в летней пижаме, Илья стоял на освещенном пустом крыльце кинотеатра и удивленно осматривался. Стеклянная дверь была открыта. Везде горел свет. На стенах фойе висели выцветшие от времени фотографии звезд советского кино: красавец Ивашов, красавица Светличная, другие прежние красавцы и красавицы с немодными ныне прическами и несовременным вдумчивым выражением лиц. Было тихо, тихо до жути. Илья оглянулся, зябко поежился и вошел в приоткрытую дверь кинозала. Выкрашенный блеклой розовой краской, он тоже был совершенно пуст. Илья посмотрел на белый экран и сел в крайнее кресло, холодное и твердое.

И тотчас где–то за спиной кто–то растянул мехи гармони и неумело заиграл. Звук был высокий, ржавый, трудновыносимый. Он доносился из квадратных окошек проекторской.

— Талы, талы, талы, — как–то неуверенно запел там невидимый человек. — Талы, талы, талы...

Илья улыбнулся. Переливчатая, напоминающая татарскую мелодия перетекла в мелодию, напоминающую индийскую.

А–ба–ра–я,

Бро–дя–гая, —

запел тот же человек.

Илья поднялся, чтобы уйти незаметно, но сиденье предательски громко хлопнуло, гармонь вякнула и замолкла, и раздался радостный крик:

— Барин молодой!

Илья удивленно повернул голову. В квадратном окошечке с трудом помещалась большая улыбающаяся физиономия.

— Кино пришли смотреть? — громко спросил киномеханик.

— Нет–нет, я просто... — мотнул головой Илья и направился торопливо к двери.

Киномеханик перехватил Илью в фойе. Он был коротконогий, плотный, с круглой, с редкими короткими волосами головой, картофельным носом и толстыми губами. Маленькие круглые глазки смотрели кротко и виновато, он улыбался. Илья тоже улыбнулся.

— Барин молодой, — обожающе повторил тот.

Илья нахмурился:

— Не называйте меня так! Я не барин!

— А кто же вы тогда? Помните, когда Никита Михалков в “Жестоком романсе” приехал? Все там кричали: “Барин приехал! Барин приехал!” Вас все здесь любят. Владимира Ивановича любят... А Галину Васильевну как любят! Они нас не обижают. Деньги хорошие платят. Без вас пропадем. Я зуб вставил золотой, видите? — Киномеханик широко открыл рот. — У меня тут дырка была, Владимир Иванович говорит: “Вставь ты зуб себе, Наиль!” Я говорю: “Какой? Железный или золотой?” Он говорит: “Золотой, конечно”. Денег дал. Я вставил. Мама заболела, Владимир Иванович узнал: “Наиль, хочешь, в Москву ее на лечение пошлем, хочешь, за границу, я все оплачу”. Мама не согласилась. Говорит: “Наиль, спой мне татарскую песню”. Я говорю: “Я не знаю татарских песен, я уже ассимилировался”. Она говорит: “Не знаю, что это такое, спой”.

Татарин замолчал, глядя виновато и продолжая улыбаться:

— Днем сплю, ночью не сплю, жду — Владимир Иванович позвонит: “Наиль, заряжай!”

4

Неподвижно и молча сидел Печенкин рядом с Гелей, и рука его лежала на ее колене. Геля молчала. Глаза ее были закрыты.

— Это твоя лучшая песня, — убежденно проговорил Печенкин.

Она открыла глаза, иронично улыбнулась:

— Ты говоришь так после каждой моей новой песни.

Владимир Иванович не услышал.

— Гель, скажи, а почему ты не в рифму сочиняешь? — заинтересованно спросил он.

Геля наморщила лоб:

— Потому, что в рифму пишут все.

Печенкин кивнул, поняв.

Геля улыбнулась и, ласково посмотрев на него, спросила:

— Ты лучше скажи: как Илья?

Владимир Иванович оторвал от ее колена руку и показал свой большой палец.

— Я рада. Я очень рада, — сказала она.

— Латынь выучил, — похвастался Печенкин.

— Я рада. Я очень рада, — повторила она.

Он вернул руку на место, и они снова замолчали.

— Гель, а маленький человек — это образ или конкретно? — поинтересовался Печенкин.

— Образ... Или конкретно, — погрустнев вдруг, повторила Геля и хотела подняться, но Печенкин не позволил ей это сделать — может быть, неожиданно и для самого себя опрокинул женщину на тахту.

Она беззвучно, но отчаянно сопротивлялась; Владимир Иванович вдруг вскрикнул, вскочил на ноги, стал трясти рукой и, морщась от боли, дуть на укушенный палец. Это, кстати, был тот самый палец, который он только что показывал.

— Бешеная, — прошипел Печенкин.

— Чикатило! — парировала Геля и резко поднялась. Застегивая ковбойку на груди, стала что–то искать в стенном шкафу.

— А если б я закричал? Охрана за дверью! — продолжал возмущаться Владимир Иванович.

— Тогда б меня застрелили, — пожала плечами Геля, подходя к нему с бинтом в руке.

— Бешеная, — повторил он, наблюдая, как она забинтовывает его палец, и успокаиваясь.

— Сделай укол, — примиряюще пошутила Геля и прибавила почти ласково: — Чикатило...

— Просто я соскучился, — объяснил Печенкин.

— Приезжай чаще, — предложила она.

— Приезжай чаще?! — взорвался вдруг он. — Еду к тебе и не знаю, дома ты или нет. Позвонить даже не могу! Говорю — возьми мобилку!

С насмешливым чувством превосходства в глазах Геля помотала головой, отказываясь. Печенкина это еще больше разозлило, он вырвал руку, размотал бинт, бросил его на пол и закричал:

— Живешь в хрущевке!.. На работу каждый день!.. На троллейбусе!.. Сорок лоботрясов!.. За три копейки!..

— Что ж, не всем учиться в Швейцарии, кому–то приходится в Придонске! — язвительно парировала Геля.

— Нормальные люди так не живут! — выкрикнул Печенкин.

— Нормальные люди только так и живут! — прокричала в ответ она.

— По–твоему, нормальные — бедные?

— А по–твоему — богатые?

— Конечно, богатые! Нормальные — богатые!

— Нормальные — интеллигентные!

Печенкин саркастически захохотал:

— Интеллигентные? Что за звери такие? Все говорят, никто не видел.

— Ну почему не видел? — не согласилась Геля. — Видел. Видели. Я видела.

— Это какие такие — интеллигентные? Которые сами ни черта не делают и другим делать не дают? Тот, кто пашет как трактор, вкалывает по шестнадцать часов, тот, значит, бандит и вор! А тот, кто... Ко мне эти интеллигентные каждый день приходят: “Дайте, Владимир Иванович, дайте!” Только одному дашь, другие интеллигентные бегут: “Вы ему неправильно дали. Он плохой, мы хорошие, нам дайте”. Я говорю: “Давайте я у него заберу и вам отдам?” — “Давайте!” Интеллигентные... — Печенкин презрительно скривился: — Правильно Ленин говорил: “Не интеллигенция у нас, а говно!”

Геля не выдержала, топнула вдруг ногой и закричала:

— Печенкин, выйди из класса!

— Из какого класса? — засмеялся Владимир Иванович. Он уже готов был мириться.

Геля поняла, что оговорилась, но ни шутить, ни мириться она сейчас не желала и, подталкивая Печенкина к двери, неумолимо приговаривала:

— Иди... Иди, Печенкин, иди...

— Ну ладно, Гель, чего ты... — виновато улыбаясь, пятился Печенкин.

— Иди, Володя, прошу тебя... Я прошу тебя! — Геля вытолкнула гостя на лестничную площадку и вдруг шепотом, скороговорно и стыдливо сообщила: — Я беременна.

— Что? — не расслышал он.

— Я беременна! — высоко пискнула Геля и захлопнула перед его носом дверь. Щелкнул замок. До Печенкина дошел наконец смысл ее слов, он растерянно улыбнулся и надавил на дверь сначала рукой, потом плечом.

— Помочь, Владимир Иванович? — услышал он за спиной сочувственный голос рыжего и остановился в задумчивости.

 

Глава шестая

ЧТО–ТО ПРИГОРЕЛО?

Спустя несколько дней в доме Печенкиных состоялся концерт московского оркестра, руководимого знаменитым дирижером, тем самым, который был изображен на конверте пластинки в доме Гели и по которому Владимир Иванович, входя, постучал пальцем, видимо и имея в виду будущее культурное событие.

Концерты известных исполнителей и музыкальных коллективов проходили в доме Печенкиных регулярно под общим названием “Встречи у камина”. Их вдохновителем и организатором была Галина Васильевна, она же приглашала зрителей и слушателей — новых придонцев, руководителей города, а также местных деятелей культуры. Концерты традиционно проходили в каминном зале дома Печенкиных, где для артистов устраивалась сцена, а гости сидели на расставленных полукругом стульях, диванах и в креслах. Перед началом обязательно зажигался большой, отделанный малахитом камин — даже летом.

Печенкины, как всегда, расположились в первом ряду, в центре — Владимир Иванович в огромном кресле и рядом на диване Галина Васильевна и Илья. Третьей на диване поместилась Дашенька Канищева — на этом настояла Галина Васильевна.

Дашенька Канищева смущалась — другие девушки смотрели на нее с завистью. Вообще молодежи на концерте оказалось много, и что интересно, молодые люди были одеты так же, как и взрослые: юноши — в смокинги с бабочками, девушки — в вечерние платья. Илья на их фоне выглядел странно и даже вызывающе — на нем были красные кроссовки, желтые джинсы и зеленый свитер. К тому же он безостановочно жевал жевательную резинку.

Придонцы сидели прямо и неподвижно и во все глаза смотрели на живого знаменитого дирижера.

Знаменитый дирижер излучал неиссякаемую энергию, щедро одаривая всех белозубой улыбкой и веселым, с лукавинкой, взглядом. Говорил он быстро, как говорят со сцены юмористы–конферансье, которым надо поскорей разогреть публику:

— У Моцарта, — был такой довольно известный композитор, — есть сочинение, в котором на первой странице написано: “Играть быстро”, на второй: “Быстро, как только возможно”, а на третьей: “Еще быстрее”... — Выдерживая паузу, знаменитый дирижер изобразил на лице предельное удивление. — Как играть, товарищи?! — обратился он к публике.

Придонцы смутились, не зная, как правильно ответить.

— Хорошо, мы не станем сегодня исполнять Моцарта, — успокоил их знаменитый дирижер. — Есть другой, не менее, а может быть, более известный вам композитор... Наш красный Моцарт... Исаак Осипович Дунаевский. Это был святой человек! В приватном письме к своей жене он писал: “Это счастье, что мы живем в одно время с товарищем Сталиным”. А нам, черт побери, не повезло! — Знаменитый дирижер замер, по–птичьи склонив голову набок и дожидаясь смеха. Придонцы робко засмеялись.

— Итак! Дунаевский! Увертюра к фильму “Пятнадцатилетний капитан”! — воскликнул знаменитый дирижер, повернулся к оркестру и взмахнул позолоченной дирижерской палочкой.

И полилась знакомая с детства, оптимистичная, хотя и тревожащая душу мелодия. Слушатели сразу узнали ее, закивали, заулыбались, благодарно глядя в егозливую спину знаменитого дирижера.

Галина Васильевна окинула покровительственным взглядом увлеченных музыкой гостей и остановилась, скосив глаза, на сыне. Илья по–прежнему жевал... Но вдруг случилось неожиданное: музыканты отложили свои инструменты и продолжили исполнять увертюру при помощи собственных легких, ртов и губ: “Ту–у–ду–у–ду–ду–ду...”

В первый момент слушатели растерялись, оторопели, испугались даже, но скоро сообразили, что это шутка, музыкальная такая шутка, а местные деятели культуры, зная уже, что знаменитый дирижер любит подобные сюрпризы, стали улыбаться. И только когда Владимир Иванович захохотал — весело, свободно и радостно, — все засмеялись.

Одна Галина Васильевна не принимала участия в общем веселье. Что–то ей во всем этом не нравилось, что–то ее тревожило. Галина Васильевна повернула голову и встретилась взглядом с Дашенькой Канищевой. Девушка растерянно улыбалась. Ильи рядом с ней не было.

— А где Илюша? — спросила Галина Васильевна.

— Не знаю, — жалобно отозвалась Дашенька Канищева, которая во всем подражала Галине Васильевне, и ей тоже было не смешно.

А музыканты все поддавали жару! Знаменитый дирижер высоко подпрыгнул и стал выбивать ногами чечетку, отчего некоторые прямо зашлись в смехе, а иные дамы даже визжали от восторга.

Галина Васильевна страдальчески поморщилась, глубоко вздохнула и вдруг почувствовала какой–то странный, неприятный, невозможный здесь запах. Она стала принюхиваться и вновь столкнулась взглядом с Дашенькой Канищевой. У девушки раздувались ноздри.

— Ты чувствуешь? — обратилась к ней Галина Васильевна.

— Что–то пригорело? — испуганно спросила Дашенька Канищева.

Галина Васильевна отвернулась: что могло пригореть в ее гостиной?

Пахло жареным, определенно пахло жареным, точнее даже, не пахло, а воняло, и не жареным, а горелым, воняло горелым мясом.

А знаменитый дирижер, продолжая веселить публику, пошел вприсядку, но смех, однако, стал стихать, потому что многие уже, особенно женщины, почуяли этот нехороший запах.

Знаменитый дирижер остановился — выпрямился и удивленно замер, хотя его музыканты еще продолжали дудеть и трендеть. Он смотрел вперед, за спины слушателей, туда, где потрескивали поленья в камине. На лице знаменитого дирижера выступили вдруг крупные капли пота. Он видел там что–то страшное, настолько страшное, что никто не решался повернуть голову и посмотреть туда же, все смотрели на происходящее у камина, так сказать, отраженно — глядя на знаменитого дирижера. Казалось, он видит ад. Медленно подняв дрожащей рукой дирижерскую палочку и указывая туда, знаменитый дирижер вдруг закричал высоко, жалобно, из последних сил:

— Горит! Он горит, товарищи!

Все разом обернулись.

Илья стоял у камина и держал руку над огнем, над самым его пылающим пеклом. Удушающе воняло горелым мясом. Илья упал.

 

Глава седьмая

В МАВЗОЛЕЙ, В МАВЗОЛЕЙ!

 

1

На большой двустворчатой белой двери под стеклянной табличкой с надписью “Хирург” был прикноплен глянцевый плакат, на котором голая сисястая блондинка недвусмысленно манила к себе, что подтверждала и отдельная типографски исполненная надпись внизу: “Входите!” Никто, однако, не входил: Печенкин, Галина Васильевна, Прибыловский, Седой — все в накинутых на плечи белых медицинских халатах. Равномерно и сильно Владимир Иванович бил кулаком в стену, так что дребезжало оконное стекло и вздрагивала плакатная блондинка. Прибыловский с кожаной папкой под мышкой стоял рядом и внимательно смотрел на шефа. Седой украдкой курил, выпуская дым за плечо. Галина Васильевна застыла, сцепив на груди руки и закусив нижнюю губу, вперившись горестным неподвижным взглядом в пыльное стекло окна.

— Я за границей больше недели находиться не могу — запить могу. Чистота эта — плюнуть некуда. А тут шесть лет. Шесть лет в чистоте этой, — потирая кулак, поделился Печенкин своими неожиданными размышлениями.

— Вот я и говорю: шесть лет — это срок! — горячо поддержал Седой. — Истосковался мальчонка вдали от дома.

— А я думаю, он там элементарно перезанимался. Я знакомился с их программой — огромные нагрузки, — высказался Прибыловский.

С этим были согласны и супруги Печенкины, и Седой, они закивали, готовые продолжить и развить данную мысль, но Галина Васильевна остановила.

— Не надо было этот оркестр приглашать, — неожиданно высказалась она, продолжая смотреть в окно.

— При чем тут оркестр? — не понял Владимир Иванович.

— При том! — нервно воскликнула Галина Васильевна. — При том, что нельзя так над классикой измываться! Взяли моду над классикой измываться... Дунаевский, между прочим, — наша классика!

Хирург появился неожиданно — вывернулся из–за угла — в длинном сером халате, в матерчатых бесшумных бахилах, лицом и походкой здорово смахивающий на уличного хулигана. Все заволновались, задвигались, Седой искал глазами, куда бы незаметно бросить горящую сигарету. Поравнявшись с ним, хирург ловко, не привлекая внимания, выхватил бычок и, пряча его в кулаке, указал на дверь — на плакат, на надпись “Входите”, проговорил укоризненно:

— Входите, что же вы не входите?

 

2

Он сел за стол, глубоко и с удовольствием затянулся, выпустил тонкой струйкой дым и решительно, строго обратился к Печенкину:

— Значит, так... Комплекты белья постельного — триста штук. Судна подкладные — пятьдесят штук. Телевизор, желательно цветной, — одна штука. Памперсы взрослые — сколько сможете...

Прибыловский торопливо записывал.

— Завтра будет, — ответил Печенкин.

— Завтра воскресенье, — напомнил Прибыловский.

— Завтра будет, — повторил Печенкин.

— Завтра будет, — повторил Прибыловский.

Докурив сигарету до фильтра, хирург обжег пальцы, поморщился и, глядя рассеянно на свою руку, продолжил:

— Ну, в общем, это... С рукой все в порядке. Но будет болеть. Шрам останется. Можете потом сделать пластику. Но это уже не у нас... В Австралии, я слышал, хорошо пластику делают...

Мужчины разом вздохнули, Галина Васильевна всхлипнула, но расчувствоваться хирург им не позволил.

— А что с ним дальше было? — неожиданно спросил он.

Все смотрели непонимающе.

— С кем? — спросил Печенкин.

Хирург пожал плечами:

— Ну с этим, Муцием Сцеволой...

Владимир Иванович растерянно улыбнулся:

— А он дальше не читал... Я остановил... Что там дальше было...

— А вы в мединституте разве латынь не учили? — поинтересовался Седой.

— Да чего мы там учили... — отмахнулся хирург.

— Так мы Илью попросим, он переведет, что там дальше было! — нашелся Владимир Иванович.

— Не надо! — взволнованно остановила его Галина Васильевна.

— Вот я про то и говорю: что он дальше там делал, чтобы знать заранее, а то... — Хирург неожиданно замолчал и смущенно поскреб макушку.

Прибыловский выхватил из кармана мобильный и стал набирать какой–то номер. Хирург скривился и закончил:

— А то он, это... Он в Мавзолей попросился...

— Кто? — не поняла Галина Васильевна.

— Сын ваш.

— В какой Мавзолей? — не понял Владимир Иванович.

Хирург слабо улыбнулся:

— Ну в тот, наверно, который в Москве? Другого у нас пока нет...

— В Кремле, — подсказал Седой.

— Не в Кремле, а рядом с Кремлем, на Красной площади, — уточнил Прибыловский.

— Я и говорю, — важно кивнул Седой.

Печенкин взглянул на Прибыловского:

— Кто у нас в Кремле?

— В Кремле у нас Бусыгин, Черевичко, Кац, — доложил секретарь–референт.

Хирург засмеялся, махнул рукой, удивляясь такой непонятливости.

— Да не в Кремль он попросился, а в Мавзолей!

— Кто у нас в Мавзолее? — вновь обратился Печенкин к Прибыловскому.

— В Мавзолее у нас Ленин, — доложил секретарь–референт.

Владимир Иванович знал, что в Мавзолее — Ленин, но, судя по выражению лица, все равно ничего не понимал. Он так и сказал:

— Ничего не понимаю.

— Что же тут понимать, Володя! — теряя терпение, воскликнула Галина Васильевна. — Я была в Мавзолее, ты был, все были...

— Я четыре раза был, — сообщил Прибыловский, продолжая набирать какой–то номер.

— А ты вспомни, куда мы первым делом стремились попасть, когда в Москву приезжали? В Мавзолей! — все пыталась достучаться Галина Васильевна до своего обалдевшего мужа.

— А что там еще смотреть, в этой Москве? Только Мавзолей, — успел вставить Седой, пока Галина Васильевна переводила дыхание.

— А куда иностранцев везли? — продолжала она. — В Мавзолей! А Илюша — он же практически иностранец! В Мавзолей, в Мавзолей!

Прибыловский поднял палец, призывая к тишине, и стал громко повторять то, что ему сообщалось по телефону:

— “Гай Муций Сцевола — легендарный герой борьбы римлян против этрусков (конец шестого — начало пятого века до новой эры). Пробравшись в стан врага, юноша хотел убить этрусского царя Парсену, но попал в плен. Желая доказать, что он не боится боли и смерти, Гай Муций сам опустил руку в огонь и, пока рука тлела, не издал ни единого звука”. Все. — Прибыловский спрятал мобильный.

— А про Мавзолей — ничего? — с надеждой спросил хирург.

— Все, — повторил Прибыловский.

— В Мавзолей! — сказала Галина Васильевна, глядя на мужа.

— Я в Москву не поеду, — буркнул, насупившись, Печенкин.

— Я поеду. — Галина Васильевна была настроена решительно.

Печенкин взглянул на Прибыловского и приказал:

— Звони Кацу.

 

3

В Москве, как и в Придонске, было прохладно, ветрено. Седой стоял у самого Мавзолея и с любопытством провинциала глядел по сторонам. Рядом прохаживался хмурый полковник милиции в расстегнутой шинели и то и дело посматривал на свои наручные часы. Расположенные рядом куранты напоминали о себе боем, но, похоже, полковник им не доверял.

Галина Васильевна стояла по другую сторону Мавзолея и неподвижным взглядом смотрела в сторону храма Василия Блаженного. Ее глаза, лицо и даже то, как она стояла — выставив вперед ногу и сцепив за спиной руки, — все выражало чувство исполненного материнского долга.

На Красной площади было людно и весело. Прямо напротив Мавзолея потешно маршировали клоуны. Наряжены и разрисованы они были забавно: как будто головы и руки были у них внизу, а ноги — вверху. Один как бы ногой бил в барабан, а другой приставил мундштук трубы как бы к заднице и выдувал односложные грубые звуки.

Седой смущенно улыбнулся, глянул на полковника и спросил:

— Цирк?

— Да тут каждый день цирк, — ответил полковник недовольно и еще раз посмотрел на свои часы.

 

4

За прозрачным хрусталем, подсвеченный мягким розовым светом, вытянувшись, на спине спал вечным сном Ленин.

Илья стоял перед ним неподвижно и долго. В нескольких метрах за его спиной терпеливо дожидались двое: пожилой сухощавый прапорщик в блестящих хромовых сапогах и большой розовощекий доктор с пышной шевелюрой.

Глянув на висящую на перевязи забинтованную руку Ильи, прапорщик спросил доктора свистящим шепотом:

— А чего у него с рукой?

— Бандитская пуля, — пошутил доктор, но прапорщик, кажется, не понял, что это шутка.

— А ведь все равно поехал, — прошептал он с уважением.

— За те деньги, что его мамаша отвалила, мы б ему на дом привезли, — снова пошутил доктор.

Прапорщик не успел понять, шутка это или нет, как вдруг неожиданно отчетливо и громко Илья произнес странное, загадочное слово:

— НОК!

Прапорщик и доктор вздрогнули и удивленно переглянулись. Илья был по–прежнему неподвижен. Кажется, то слово вырвалось у него само по себе, возможно, он его даже не услышал.

— Что такое “НОК”? — спросил шепотом прапорщик.

Доктор задумался.

— Национальный олимпийский комитет? — сам расшифровал прапорщик.

— “НОК–5” — есть такое лекарство, его почечники пьют, — высказал свою версию доктор.

— Он сказал просто “НОК”, а не “НОК–5”, — не согласился прапорщик. — НОК — это Национальный олимпийский комитет...

Они так расшумелись, что Илья резко обернулся и глянул через плечо возмущенно и грозно. Прапорщик и доктор смутились и даже немного испугались. Прапорщик растянул в притворной улыбке тонкие бесцветные губы, обнажая два ряда мелких, прокуренных до черноты зубов, и подбодрил:

— Да вы стойте, стойте. Тут у нас недавно делегация магаданских комсомольцев была, тоже вот так же стояли...

Но Илья не слышал. Он продолжал всматриваться в неподвижное лицо вождя, и из его глаз выкатились две большие прозрачные слезы.

 

Глава восьмая

У КАЖДОГО КОММУНИСТА ДОЛЖЕН БЫТЬ СВОЙ СУНДУЧОК

 

1

— Мама, я коммунист, — решительно объяснил Илья.

Дело происходило на кухне, где Галина Васильевна варила вместе с прислугой варенье. Было жарко, шумно, весело, Галина Васильевна, в нарядном переднике с оборками, раскраснелась, к ее вспотевшему лбу прилипла кокетливая курчавая прядка.

— Коммунист? — спросила она, держа в руке длинную деревянную ложку. — Коммунист — и больше ничего? Правда ничего? Посмотри мне в глаза.

Илья прямо посмотрел в глаза матери.

Галина Васильевна с облегчением улыбнулась:

— Что же ты сразу не сказал? Мы с отцом что только не передумали. Так вот почему Мавзолей? “И Ленин отвечает. На все вопросы отвечает Ленин”? Да. Я не ошиблась? Ну что ж — и мы были коммунистами... И я, и папа... А уж про дедушку и говорить нечего!

Она подула на ложечку и дала попробовать варенье сыну:

— Угу?

— Угу, — оценил Илья.

— Снимаем и охлаждаем! — скомандовала Галина Васильевна прислуге и вновь стала смотреть на сына. Глаза ее при этом радостно и загадочно светились.

— А ты знаешь, что у каждого коммуниста должен быть свой сундучок?

— Что? — не понял Илья.

— У каждого коммуниста должен быть свой сундучок! — весело воскликнула Галина Васильевна. — Так твой дедушка говорил перед самой смертью. Но где же он должен быть?

— Кто? — вновь не поняв, спросил Илья несколько даже испуганно.

— Сундучок! — успокоила Галина Васильевна и засмеялась.

 

2

Сундучок был дощатый, с выпуклой крышкой и железной кованой ручкой наверху, крашенный когда–то красной краской.

Илья медленно повернул ключ в замке и поднял крышку. С обратной ее стороны была приклеена огоньковская репродукция картины Решетникова “Прибыл на каникулы” — добрый дедушка и внук–суворовец у наряженной новогодней елки. Сверху, на ярко–красной шелковой ткани, лежала старая, пожелтевшая от времени открытка, на которой слились в едином порыве, подавшись куда–то вперед, русский, китаец и негр. “Да здравствует коммунизм!” — было написано внизу, а еще ниже приписано от руки корявым стариковским почерком: “Коммунистам ХХI века”. Илья снисходительно улыбнулся. Обратная сторона открытки была плотно заполнена ровным бисерным почерком. Чернила выцвели, но, напрягая зрение, Илья все же смог прочитать: “Как можно жить вне партии в такой великий, невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев — но бои еще будут. В чем же радость жизни вне ВКП(б)? Ни семья, ни любовь — ничто не дает сознания полноценной жизни. Семья — это несколько человек, любовь — это один человек, а партия — это 1 600 000. Жить для семьи — это животный эгоизм, жить только для себя — позор”.

С трудом управляясь одной рукой, Илья чуть не запутался в длинном шелковом полотнище советского флага. Флаг был особенный, возможно — цирковой, с таким скакали раньше по арене джигиты, и он красиво развевался. Серп и молот на алом шелке блестели настоящим золотым блеском.

Под флагом стоял массивный, тяжеленный мраморно–чугунный чернильный прибор времен хрущевских совнархозов, к которому прилагалась янтарная ручка со стальным пером и четвертинка с высохшими чернилами, а также крашенная серебрянкой гипсовая скульптура сидящего на пеньке Ленина. Под Лениным лежали книги Ленина же, Сталина, брошюры политпросвещения. Последней оказалась “Как закалялась сталь” Николая Островского — красный томик в твердом переплете. Илья внимательно посмотрел на него и вдруг прижал к губам.

Еще там был довольно объемистый полотняный, завязанный шнурком мешок. С трудом управляясь одной рукой и зубами, Илья развязал его, и на пол посыпались сушеные кусочки хлеба. Он поднял один, понюхал, лизнул даже, но есть не решился. От сухарей Илью отвлекла лежащая на самом дне жестяная коробка из–под зубного порошка, в которой что–то весело гремело. Он стал открывать ее, прижав к груди, но коробка выскочила, раскрылась в воздухе, из нее вылетели вставные челюсти и, клацая зубами, упали на пол. Илья смотрел на них испуганно и брезгливо.

 

3

На маленьком, работающем и ночью привокзальном базарчике стояла сонная тишина, когда вдруг, ослепив торговцев светом фар, подъехал и остановился вблизи черный “мерседес”. За “мерседесом” встал и “субурбан”. Владимир Иванович выскочил первым, за ним, опаздывая, охрана. Базарчик мгновенно проснулся, оживился, обрадовался.

— Печенкин...

— Печенкин!

— Печенкин! — шептали и восклицали слева и справа нервно, восторженно и приветливо. Ему предлагали купить пиво и водку. “Не пью — зашился”, — шутливо отвечал Владимир Иванович; сигареты — “Не курю — завязал”; воблу — “Соленое врачи не велят”. И на каждую такую шутку ночные торговцы отзывались радостным смехом.

Стремительно и целеустремленно Печенкин двигался к двум торгующим семечками бабам. Одна была старая, другая молодая, обе большие — в ватниках, толстых платках и мужицких кирзовых сапогах. Они смотрели на приближающегося Печенкина и улыбались: старая — радостно и открыто, не стесняясь своего щербатого рта, молодая — смущенно, кося в сторону глазами.

— Чегой–то я тебя здесь не видал, — весело и дружелюбно обратился Печенкин к молодой и, ухватив из ее большого дерматинового мешка несколько семечек, стал пробовать их на вкус. — А Егоровна где?

— Померла, — ответила молодая и махнула рукой для убедительности.

— Жалко, — сказал Печенкин, пробуя семечки из стоящего рядом точно такого же мешка старой торговки.

— Это невестка ее, она теперь заместо Егоровны, — объяснила старая, наблюдая за реакцией дорогого покупателя.

— А–а, — понимающе протянул Печенкин и, глядя озорно на молодую, поинтересовался: — Муж–то пьет?

Та бросила в ответ прямой и укоризненный взгляд:

— Пьет, а как же! — И снова скосила глаза в сторону.

Владимир Иванович брал по нескольку семечек то из мешка молодой, то из мешка старой, но никак не мог определить, чьи — лучше. Сомнение и озабоченность были в глазах Печенкина, но при этом он еще и продолжал разговор:

— А ты скажи ему... скажи... Как его звать?

— Витька! — Молодая во второй раз махнула для убедительности рукой.

— Ну вот... скажи ему: “Вить, не пей, пожалуйста...” А тебя как звать? — Печенкин брал семечку двумя пальцами, раскусывал, сплевывал шелуху себе под ноги и мелко–мелко жевал, прислушиваясь к вкусовым ощущениям.

Молодая вспыхнула и назвалась:

— Лиза!

— Ну вот, Лиз, скажи ему: “Вить, не пей, пожалуйста, а?” Он и бросит...

— Бросит, — устало усмехнулась молодая.

— Бросит! Я тебе говорю — бросит! — заглядывая ей в глаза, убеждающе заговорил Печенкин. — Я, например, тоже пил... А мне моя сказала: “Володь, не пей, а?” Ну я и бросил.

Молодая колебалась, не зная, верить или нет.

— Да он шутит! — выкрикнула старая. — Он всегда тут у нас шутит! — И засмеялась, широко разевая рот: — А–ха–ха–ха!

Печенкин усмехнулся, мотнул головой, отказываясь спорить, и, так и не определив, чьи семечки лучше, оттопырил карман пиджака и скомандовал:

— Ладно, сыпьте по стаканчику!

 

4

Илья ходил взад–вперед по своей комнате, прижимая к груди больную руку и кривясь от боли, повторял вслух как заклинание:

— Как можно жить вне партии в такой великий невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев, но бои еще будут...

И вдруг услышал голос приближающегося отца, который тоже повторял странные слова, причем говорил он их громко, зычно, словно выступал перед публикой:

— Экспорт–импорт! Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда! Экспорт–импорт! Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда! Экспорт–импорт!

Взгляд Ильи заметался по комнате, он торопливо выключил свет, кинулся на диван, укрылся пледом с головой и замер.

Владимир Иванович открыл дверь, включил свет и, не обнаруживая сына, проговорил удивленно:

— Экспорт–импорт...

Но, заметив под пледом очертания лежащего тела, улыбнулся и, подходя, спросил — озорно и насмешливо:

— Что это ты там делаешь, сынок?

Илья не отозвался, и тогда, взяв плед за край, Печенкин сорвал его.

Илья лежал на спине, поджав ноги и прижимая к груди руку.

— Болит? — спросил отец.

— Нет, — преодолевая боль, ответил сын.

— Нет, — недовольно повторил отец. — Жалко, если не болит. Надо, чтоб болела! Чтоб не совал ее куда не следует!

Рассеянно глянув на лежащие на столе предметы из сундучка, Владимир Иванович переключился на другую тему:

— А мне мать сегодня на работу звонит: “Не волнуйся, Володя, наш сын коммунист!” Я говорю: “А чего я должен волноваться?! Чего я должен волноваться?! Пусть он кто угодно будет, только чтоб без членовредительства...”

Печенкин подошел к столу, постучал ногтем по полой скульптуре Ленина, взял из раскрытого мешка сухарик, бросил его в рот, громко и весело захрустел и спросил:

— В Швейцарии сушил, к подполью готовился?

Илья не ответил, лишь молча сел на диван, но Печенкину, похоже, и не нужен был его ответ.

— Я тебе сейчас скажу, ты расстроишься, но я все равно скажу, — заговорил Владимир Иванович громко и убежденно. — Нет тут ни коммунистов, ни демократов! Мне, когда в Москве, в Кремле, приз вручали — “Рыцарь российского бизнеса”, я им знаешь как сказал: “Мы не белые, мы не красные, мы придонские!” Пять минут хлопали! Аплодировали...

Печенкин замолчал, успокаиваясь, пристально посмотрел на гипсового Ленина и воскликнул:

— Это ж Григорича наследство! А я все думаю, где это я видел? Ты представляешь, мы этот дом построили, пора переезжать, а как ему сказать — не знаем! Сказали — дом отдыха. Так он бродил все тут, местную парторганизацию искал. И хлеб в столовой тырил зачем–то...

Он задумчиво посмотрел на мешок с сухарями, пытаясь связать воспоминания и реальность, но новые воспоминания отвлекли:

— И челюсти свои все прятал...

Сундучок стоял на полу, и, присев к нему, Владимир Иванович продолжил свои воспоминания:

— Открываешь утром сахарницу — сахарку в чай посыпать, а там они лежат... Помер — так и не нашли, а новые не стали заказывать, все равно вроде... В гробу лежал, как младенчик, товарищ председатель Губчека...

Красный шелк знамени Печенкин измерил деловито и по–хозяйски — от кончика пальцев до плеча.

— Раз... два... три... Оно самое, точно. Это когда Василь Григорич в третий раз овдовел, он пошел к четвертой свататься. Бурковская была такая, циркачка, Герой Соцтруда... Конный цирк, еще до революции начинала. Ноги, ты не поверишь, — поросенок трехпудовый пробежит, она не заметит. Ну вот... Не было Григорича всю ночь, а утром он это знамя принес.

Рассказывая, Владимир Иванович открыл жестяную коробку из–под зубного порошка и обрадованно воскликнул:

— О! Нашел! Нашел... — И, держа челюсти покойного тестя на вытянутой ладони, проговорил с саркастическим умилением: — Спи спокойно, дорогой Василий Григорьевич, твое дело в надежных руках! — Бросив на сына многозначительный взгляд, Печенкин уточнил: — В руке...

Кинув челюсти в коробку, а коробку в сундук, Владимир Иванович выпрямился, расправил плечи и заговорил, подводя итог:

— У нас губернатор — коммунист! А знаешь, кто его губернатором сделал? Я! Вот этими руками, на свои деньги. Он, конечно, дурак, но зато работать не мешает. Так вот! Нет здесь никаких коммунистов. И демократов тоже нет. А есть те, кто работает, и те, кто языком треплет...

Печенкин замер, задумавшись. Илья вздохнул и лег на диван, поджав под себя ноги и прижимая больную руку к груди; Владимир Иванович мотнул головой, удивляясь собственным мыслям, и продолжил:

— Но вот что интересно! Раньше думалось: будут людям хорошо платить, будут хорошо работать. Ни фига! Тот, кто за сто рэ в месяц вкалывал, тот и сейчас вкалывает... А знаешь, почему я здесь самый богатый? Потому, что я работаю больше всех! Когда они спали или языком болтали, я не спал и не болтал, я вкалывал! Думаешь, просто так мне все это досталось? Тут такое было! Снайпер на крыше, а я внизу, в песочнице, детским совочком окапываюсь. Спасибо Нилычу... Мину противотанковую под капот подложили, гады... Как рвануло! Тебе задницу мою показать? Показать?

— Не надо, папа, — устало попросил Илья, подтягивая плед к подбородку.

— Трое насмерть, я живой, — продолжил Печенкин горячась. — Ты только матери не говори, что я тебе рассказал. Мы как с ней хотели? Мы хотели, чтобы не видел ты всей этой грязи! У–у, тут такое было... Юрка Желудь пропал! Помнишь дядю Юру? У нас с ним первый частный бизнес в Придонске был — компания “Тугеза”. Он гений — Юрка! Он был у нас мозг, я — все остальное... Выпили мы с ним маленько... Правда, я задремал... Просыпаюсь — нет Юрки! С концами! Как сквозь землю провалился! Знаешь, как я его искал? Как я его искал! И сколько на меня грязи вылили... И ведь до сих пор в Придонске думают...

— Папа, мне это неинтересно, — еле слышно проговорил Илья и закрыл глаза.

— Неинтересно? Ну и правильно, что неинтересно! Мне тоже неинтересно... Слушай, пошли в кино? Такой фильм! Я семечек купил...

Илья не ответил. Он спал.

 

5

Любил Печенкин кино. Любил ходить в кино, с детства это осталось: синенький билетик, поданный рукой невидимой кассирши в тянущее сквозняком окошечко кассы, равнодушно–строгие тетки на контроле, фотопортреты артисток и артистов на стенах фойе, прохлада сумрачного зала, скрип фанерных сидений, торопливое шарканье ног, приглушенные голоса, белый пока экран, сулящий полтора часа счастливой отключки, и семечки, конечно...

Потом это стало невозможным, так как все кинотеатры в Придонске приказали долго жить, тогда Владимир Иванович отремонтировал один — “Центральный”, капитально отремонтировал, поставил мягкие кресла и заграничную аппаратуру, торжественно открыл и даже сходил туда пару–тройку раз, но — не понравилось, не было того, что раньше, да и охрана, страшась темноты, возражала.

И тогда пришла в голову эта гениальная идея... Однажды в Америке Печенкин узнал, что богатые американцы покупают в Европе старинные замки, разбирают их по кирпичику и перевозят к себе... “Мы, конечно, не американцы, но все–таки”, — сказал тогда Владимир Иванович и дал отмашку. “Октябрь” — любимый с детства, где из–за “Фантомаса” подрался с милиционером и где действительно познакомились с Галкой. Правда, строители объяснили, что переносить нет смыла — легче, да и лучше будет, если построить новый, точно такой же “Октябрь”. Сказано — сделано. А тот, городской, снесли, он все равно разваливался. Получалось — как бы перенесли! Буквально за три копейки купил городскую фильмотеку, и следом пришел Наиль, который всю жизнь киномехаником в “Октябре” проработал...

Сначала смотрел все подряд, тыча в список пальцем, и так случайно наткнулся на виденный когда–то давно индийский фильм “Бродяга”. Попросил поставить еще. И еще... И ничего другого больше уже не хотелось, потому что всякий раз случалась та самая счастливая отключка... С семечками, конечно.

Владимир Иванович сидел в зале один, лузгал семечки и с немым восторгом смотрел на экран. Радж Капур лукаво улыбался и объяснял:

— Экспорт–импорт? Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда!

 

Глава девятая

ЗДРАВИЯ ЖЕЛАЕМ, АНГЕЛИНА ГЕОРГИЕВНА!

А Геля бросила курить и стала совершать по утрам оздоровительные пробежки. В одно такое раннее тихое утро, когда, кроме нее, не было на улице ни души, напротив, на обочине, остановился милицейский “уазик”. Из него выбрался милиционер, подбежал к Геле, отдал честь и сказал:

— Извините, женщина, нужна ваша помощь. Нам понятой нужен срочно.

Милиционер был молоденький, ясноглазый, и, хотя он хмурил брови, лицо его все равно оставалось улыбчивым.

Геля озабоченно вздохнула и спросила:

— Что–то серьезное?

Милиционер улыбнулся:

— Да нет, воришку поймали, куртку украл. Понятой нужен для оформления, а люди сейчас сами знаете какие...

Геля задумалась и посмотрела на часы:

— Это далеко?

— Да нет, не очень, — ответил милиционер и снова улыбнулся.

— Ну хорошо! — решительно согласилась Геля.

В “уазике” кроме водителя и молоденького милиционера был еще один, сидевший на переднем сиденье, грузный, неподвижный, с толстой пивной шеей.

“Уазик” ехал, милиционеры молчали, и тогда Геля заговорила сама. С досужим женским любопытством во взгляде она указала на погоны молоденького милиционера и задала вопрос:

— А вы кто?

Тот скосил глаза на свои плечи и ответил:

— Лейтенант.

— Значит, две звездочки — лейтенант? А три? Никак не могу запомнить, — шутливо пожаловалась Геля.

Молоденький милиционер понимающе засмеялся:

— А все женщины не могут. Моя Верка тоже не может. Сколько раз ей объяснял: одна звездочка — младший лейтенант, две звездочки...

— Ага, значит, вы — младший лейтенант! — Геля тронула за плечо сидящего впереди милиционера.

— Я майор, — обиженно поправил тот, с трудом поворачивая шею. У него оказался маленький и круглый, как яблочко–китайка, подбородок, вислые усы и большие выпученные глаза.

— А как же — одна звездочка? — растерялась Геля.

— Так то — маленькая! — воскликнул, веселясь, молоденький милиционер. — А это большая. Вы сравните!

— Ага, значит, есть маленькие и есть большие! — сообразила Геля, готовая и дальше постигать труднопостижимую для женского ума науку о погонах.

— Есть маленькие и есть большие! — повторил молоденький милиционер и сконфуженно вдруг засмеялся, и все засмеялись, даже водитель — беззвучно, вздрагивая сутулой спиной.

А “уазик” меж тем ехал и ехал, оставив уже позади город. Геля с удивлением посмотрела в окно на разрезанные лесополосами поля и громко и оптимистично обратилась сразу ко всем милиционерам:

— Так, ну и где же ваш несчастный воришка?

Но милиционеры не ответили — промолчали.

А “уазик” все ехал и ехал... И тогда Геля положила незаметно руку на свой живот и спросила дрогнувшим голосом:

— Куда вы меня везете?

Но милиционеры вновь не ответили, а как–то вдруг съежились, как будто даже испугались.

— Куда... вы... меня... везете? — потребовала Геля ответа, разделяя слова и произнося их громко и четко.

“Уазик” тряхнуло на колдобине, майор крякнул, повернулся и, улыбаясь в усы, проговорил смущенно и укоризненно:

— Неужели, Ангелина Георгиевна, вы думаете, что с вами что–то такое может случиться?

Беспрепятственно миновав пост охраны, они въехали на территорию уютного городка, где на молодой изумрудной траве среди сосен и елей стояли нарядные и аккуратные кирпичные двухэтажные коттеджи.

— Это... “Царское село”? — спросила Геля, с интересом глядя по сторонам.

— Так точно, — произнес свои первые слова водитель.

Геля слышала про загородный поселок, который построило для себя губернское начальство и новые придонцы и который в народе сразу же прозвали “царским селом”, — слышала, но еще не видела...

Людей почему–то не было — ни около домов, ни на посыпанных красным битым кирпичом дорожках.

Майор громко, со свистом, потянул носом и прокомментировал:

— Кислород!

“Уазик” остановился рядом с розовым, словно игрушечный, домом. Молоденький милиционер выскочил первым и, улыбаясь, галантно подал Геле руку. Повозившись немного с замком, усатый майор открыл дверь, отдал честь и бодро пожелал:

— Здравия желаем, Ангелина Георгиевна!

— Та–ак, — протянула Геля, начиная кое о чем догадываться, и широким решительным шагом вошла в незнакомый дом.

Везде стояла хорошая современная мебель, на полу лежали пушистые шерстяные ковры, в каждой комнате было по телевизору, даже в кухне; огромный холодильник был забит продуктами, в ванной висели белоснежные полотенца и розовый махровый халат.

— Та–ак! — громко и сердито повторила Геля и рванула по деревянной лестнице на второй этаж, где оказалась спальня с широченной кроватью, один вид которой вызывал смущение. Рядом в кресле лежала гитара. Это была ее, Гелина, старенькая любимая гитара...

На улице загудел мотор уезжающего “уазика”.

Геля обессиленно опустилась на край кровати и, глядя на гитару, громко вдруг всхлипнула и зарыдала.

— Дурак! Вот дурак–то! Вот дурак–то, господи! — приговаривала она, размазывая по щекам слезы.

Взгляд случайно упал на окно, и она увидела, как из дома напротив молодая, красивая, хорошо одетая женщина выкатывает детскую коляску. Неторопливо и счастливо катила она ее по посыпанной красным битым кирпичом дорожке.

Геля перестала плакать и неотрывно и задумчиво смотрела ей вслед.

 

Глава десятая

ЧЕМ Я БОГАЧЕ, ТЕМ НАРОДУ ЛУЧШЕ

 

1

Зал смеялся и аплодировал ведущему, а тот в ответ делал вид, что хочет откусить кусок микрофона. Ведущий был с бачками, в цветастой рубахе и клешах. Задник сцены украшал огромный российский триколор, который составляли надутые шарики — белые, голубые и красные, причем надуты они были так, что каждый из них в отдельности напоминал тугую женскую грудь с темным торчащим соском.

— Представляю следующего члена жюри, — завопил ведущий, бегая из конца в конец сцены. — Хотя нам, придонцам, его представлять не надо. Писатель! Вот я сказал — писатель, и вы сразу поняли — кто. Это Толстых было аж четыре штуки, а наш Эдуард Бык один! Мы гордимся нашим придонским писателем! Эдуард Бык!

Зал взорвался аплодисментами. Писатель Бык в костюме–тройке поднялся и кивнул. Внешне он здорово смахивал на быка: огромный, сивый, с маленькими злыми глазками.

А ведущий продолжал носиться по сцене:

— Я видел вчера на книжном лотке: лежит ихняя Агата Кристи, а сверху наш Эдуард Бык, и подумал: повезло старушке!

Публика охотно откликнулась на шутку, дружно засмеявшись, и даже писатель Бык улыбнулся. Ведущий остановил свой бег и, покачиваясь из стороны в сторону, продолжил мягко и лирично, представляя еще одного члена жюри:

— Вот смотрю я на него... Улыбается... А чего ему не улыбаться? Профессия — врач–маммолог... Все мужчины в этом деле специалисты, но чтобы по восемь часов в день и за это еще деньги платили?! И фамилия у него соответственная — Счастливцев.

Публика вновь смеялась и аплодировала, а красный от смущения, милый пожилой доктор кланялся.

Ведущий тем временем перестал раскачиваться, выпрямился, и лицо его из шутовского превратилось в серьезное, даже пафосное.

— Владимир Иванович Печенкин! Компания “Печенкин”, генеральный спонсор нашего конкурса! — воскликнул он, указывая рукой на Печенкина.

Аплодисменты переросли в овацию, многие вставали, чтобы увидеть знаменитого земляка. Владимир Иванович поднялся со своего места в первом ряду, повернулся и развел руки, как бы всех сразу обнимая. Во втором ряду за ним сидели Илья и Седой. Седой, как и все, аплодировал, а Илья, как будто ничего не слыша, читал какую–то книжку.

— Несмотря на свою гигантскую занятость, Владимир Иванович не только профинансировал это, без преувеличения сказать, эпохальное в жизни Придонска событие, но и любезно согласился возглавить высокое жюри. Согласился в последний момент, еще вчера мы этого не знали. Как известно, Владимир Иванович Печенкин обратился к жителям нашей губернии с патриотическим призывом: “Ешьте придонское! Пейте придонское! Любите придонское!” Сегодня мы будем любить! Итак, наш конкурс объявляется открытым! Еще раз напоминаю: ка–атегорически запрещается любая видео– и фотосъемка. На сцену приглашается участница под первым номером! Я хочу сказать — не с первым номером, а под первым номером! — Ведущий многозначительно подмигнул и под аплодисменты и смех ускакал за кулисы.

Оглушающе загремела ритмичная латиноамериканская музыка, и на сцену выбежала девушка в одних трусиках, на которых сбоку был прикреплен бумажный кружок с цифрой “1”. Весело танцуя, девушка стала демонстрировать публике свой бюст.

Придонцы притихли, как–то вдруг враз оробев. Печенкин самодовольно усмехнулся, повернулся и посмотрел на сына. Илья читал.

— Что читаем? — бодро поинтересовался Владимир Иванович.

Не поднимая головы, Илья показал обложку. Книжка была из дедушкиного сундучка: “И. Сталин. „Основы экономической политики””.

— Ага, — понимающе кивнул Печенкин, взял ручку, склонился над стоящим перед ним столом, начертил что–то на листе бумаги, написал и протянул Илье.

— Я над этим много думал, — становясь серьезным, стал объяснять Печенкин. — И вот что получилось... Теорема Печенкина.

На листе было следующее:

Я

народ

Илья удивленно и непонимающе смотрел на отца.

— Чем я богаче, тем народу лучше. Вот и вся экономическая политика, — подытожил Владимир Иванович и пожал плечами.

На сцене объявили выход второго номера, но ни сын, ни отец туда даже не взглянули. Илья достал из кармана свою ручку, перевернул листок другой стороной и, положив его на обложку книги, начертил и написал:

ты

народ

Владимир Иванович засмеялся:

— Не устоит! Упадет сразу же! Эх ты, Пифагор! Богатые вверху, и их мало, бедные внизу, и их... Посмотри — я один здесь богатый, а всем хорошо. Все веселы, все смеются — праздник! Праздник!! — повторил Печенкин и потрепал сына по волосам.

Илья побледнел вдруг, торопливо начертил на листе что–то, написал и протянул отцу:

 

Тот поднял удивленные глаза:

— А что такое НОК?

— НОК — это НОК, — еще больше бледнея, ответил Илья, поднялся и пошел к выходу, но, сделав несколько шагов, вернулся, протянул отцу томик Сталина и, кривясь в улыбке, проговорил: — Почитай на досуге, там и про тебя написано.

Владимир Иванович растерянно смотрел уходящему сыну в спину.

Седой поднялся и заторопился следом.

 

2

Фойе Дворца культуры было пустым, просторным, гулким. На расписанных стенах и потолках самоотверженно трудились и безмятежно отдыхали счастливые судостроители и судостроительницы.

Седой нагнал Илью и заговорил негромко:

— Ты зря, сынок, на отца наезжаешь. Ничего, что я тебя так называю? У меня уже внук такой, как ты, Мишка... А отец у тебя молоток! Самородок... Таких бы человек сто — мы бы сейчас в другой стране жили. Я имею в виду — в России, конечно...

Илья остановился у буфета и купил у скучающей буфетчицы пару жареных пирожков.

Седой замялся:

— Вообще–то Галина Васильевна просила, чтобы ты ничего городского не ел.

Илья демонстративно откусил полпирожка и стал жевать, глядя в растерянные глаза своего телохранителя.

— Дайте и мне два! — приказал Седой буфетчице и пошутил: — Помрем вместе.

— Вы первый, — уточнил Илья.

Седой поперхнулся. Илья тем временем купил две бутылки пепси–колы и одну протянул Седому. Тот улыбнулся.

— А насчет конкурса этого ты не обижайся. Я тебе по секрету скажу: это Галина Васильевна Иваныча попросила. Ну, чтобы ты нормально развивался, понимаешь? Других дел у Иваныча нет, как на ребра эти смотреть.

Сделав глоток пепси–колы, Седой глянул на этикетку, улыбнулся и продолжил:

— А знаешь, как ее Фидель Кастро называл? Сточные воды империализма!

Он засмеялся, однако Илья оставался серьезным.

— Он сказал это про кока–колу, — не согласился молодой человек.

Седой поставил бутылку на столик, закурил и заговорил искренне и нервно:

— Ты, сынок, считай, не жил при советской власти. Что ты понимал — ребенок... А я жил! Я, между прочим, зампредседателя областного управления комитета госбезопасности был. Большой начальник, да? А что я видел? Двести рублей оклад и понос! Пять дней в неделю понос! А в выходные — стул нормальный! Стресс постоянный, понимаешь? В отпуске стул нормальный, а на работу выходишь — понос!

Илья вытер салфеткой губы и пальцы, скомкал ее, бросил на стол и проговорил — еще более искренне и нервно:

— Вы Родину охраняли, шпионов ловили!

— Охранял! Ловил! — пунцовея, закричал в ответ Седой. — А теперь я каждый день по телевизору вижу шпионов этих! Шпионы...

Илья не слушал. Он быстро спускался по широкой парадной лестнице, а Седой семенил рядом, пытаясь еще что–то объяснить, рассказать.

— Я вас уволю, — бросил Илья на ходу.

— Как это? — не понял Седой и даже остановился в раздумье.

Илья направился в туалет, и Седой побежал следом.

Туалет был просторный, с мокрыми, недавно вымытыми полами.

— Я вас уволю, — громко и отчетливо проговорил Илья из своей кабинки.

Седой нервно засмеялся и вошел в кабинку соседнюю.

Илья спустил воду, вышмыгнул под шум воды из кабинки, схватил стоящую у стены швабру, подпер ею дверь, за которой пребывал Седой, распахнул настежь большое матовое окно напротив и спрятался в другой кабинке, самой дальней.

Седой удовлетворенно выдохнул, ткнулся в дверь и спросил удивленно:

— Сынок?

Ничего не услышав в ответ, он стукнул в дверь ногой и повторил растерянно:

— Сынок...

И тут наконец до него дошло...

— Сынок! — прорычал Седой, багровея, и с медвежьей яростью кинулся на дверь грудью.

Швабра громко треснула и сломалась, как спичка, дверь с грохотом распахнулась, Седой вылетел из кабинки, упал, проехал на четырех конечностях по мокрому полу до противоположной стены, вскочил на ноги, сунулся в пустую кабинку Ильи, перевел взгляд на распахнутое окно, мгновенно все понял, взобрался на подоконник и бесстрашно прыгнул вниз...

3

На площади перед Дворцом культуры Илья остановился и прощально и насмешливо посмотрел на его помпезный фасад, на котором висел огромный бело–сине–красный плакат, объявлявший:

“1-й Всероссийский конкурс „Грудь России”. (Региональный этап)”.

— Прощай... немытая... грудь России! — засмеявшись, прокричал Илья и побежал в свой город — один!

Глава одиннадцатая

СПРОСИ, КАК МЕНЯ ЗОВУТ

1

Холодный стальной кружок давил на висок, принуждая не двигаться, и Илья не двигался — сидел на лавочке в той внешне расслабленной позе, держа в полуопущенной руке недоеденное мороженое, — как застал его внезапно прижавшийся к виску холодный стальной кружок... Еще был хриплый приказ: “Молчать и не двигаться!”, и Илья молчал и не двигался, совершенно не двигался, только мороженое в руке двигалось: стекало, тая, на ладонь, ползло, щекоча, между пальцев...

А больше пока ничего не было...

Дело происходило в запущенном пустынном парке Воровского, куда Илья забрел, чтобы отдохнуть и съесть любимое с детства сливочное мороженое в вафельном стаканчике. До этого он долго бродил по Придонску, вспоминая город, купил в книжном магазине пузырек чернил, а в газетном киоске “Придонскую правду” и “Придонский комсомолец”, но, лишь глянув на заголовки первых полос, выбросил обе газеты в мусоросборник. Илья был внимателен и осторожен, понимая, что Нилыч его ищет, и расслабился только, когда купил мороженое, вошел в перекошенные ворота парка Воровского и сел на грязную скамейку...

Тот, кто подкрался сзади, приставил пистолет к виску и приказал молчать и не двигаться, сам молчал и не двигался, то ли испытывая нервы, то ли издеваясь, то ли дожидаясь кого, то ли еще что... Было страшно и непонятно. И, видимо, от этого Илья вдруг задышал — часто и громко, часто, громко и все чаще и громче... И тут же тот, кто стоял за спиной с пистолетом, тоже вдруг задышал часто и громко, часто и громко и все чаще и громче. И так они вдвоем дышали... Странно, но это напоминало то самое известное всем любовное дыхание, которое кончается сладостным стоном или криком, но чем оно могло здесь кончиться — выстрелом? Кончилось звонком, и оба они от неожиданности перестали дышать, слушая высокий искусственный голосок мобильного. Он пел и пел, назойливо повторяя коротенькую мелодию.

— Это у тебя? — на выдохе хрипло спросил стоящий за спиной с пистолетом.

Илья не понял вопроса, но переспросить не решился и промолчал.

— Это у тебя? — нервно повторил стоящий за спиной, и пистолет в его руке сильно и опасно дернулся.

Илья еще больше растерялся, не понимая.

— Это телефон, — шепотом ответил он. — Мобильный телефон.

— Я и говорю — у тебя?!

Илья понял наконец и торопливо ответил:

— У меня!

— Ну говори тогда! — приказал стоящий за спиной с пистолетом.

Илья разжал руку, избавляясь наконец от растаявшего мороженого, незаметно вытер ладонь о дерево скамейки, достал из кармана телефон.

— Сынок, это ты? — спросил Седой.

— Я, — ответил Илья.

— Слушай, сынок. — Голос у Седого был злой и нервный. — Ты не сынок, ты щенок! Я тебя сегодня поймаю, штаны сниму и задницу надеру.

Илья дал отбой и хотел положить аппарат обратно в карман, но тот, кто стоял за спиной с пистолетом, выхватил его, сдавленно крикнув:

— Дай сюда!

Илья облегченно улыбнулся — кажется, это было просто ограбление.

— А как здесь? — неожиданно спросил незнакомец и убрал пистолет от виска Ильи. — Где нажимать, покажи...

Илья осторожно повернул голову и, не поднимая глаз, показал, как пользоваться мобильным. Человек с пистолетом имел небольшие, очень смуглые руки, а обломанные грязные ногти были накрашены разноцветным лаком — белым, зеленым и фиолетовым. Он набрал нужный номер и прижал аппарат к уху. Только тогда Илья поднял глаза... Это была девушка, точнее даже, девочка, школьница, старшеклассница, ребенок. Из–за шапки черных курчавых волос голова ее казалась очень большой. Она была метиска или мулатка: кожа цвета кофе с молоком, иссиня–черные глаза, расплющенный нос и огромные губы. На плече ее висел яркий школьный рюкзачок, на груди был прицеплен большой круглый значок с надписью: “Спроси, как меня зовут”.

Видимо, не соединилось, — недовольно хмуря брови, девушка стала снова набирать номер, но блестящий короткоствольный револьвер мешал, и тогда она сунула его Илье, приказав:

— На, подержи!

Илья взял оружие и глянул на девушку удивленно.

— Але! — закричала она, как это обычно делают люди, редко говорящие по телефону. — Але, Баран, это ты? Ты дома? Я так и знала, что ты дома... Узнал? Это я, ага... Чего делаешь, чай пьешь? Я так и знала, что ты чай пьешь... С вареньем? Я так и знала, что с вареньем... А я тебе с Воровки по мобильному звоню... Ты что, оглох? Тебе по буквам повторить? По мо–биль–ному! Баран, я тебе должна сказать знаешь что... Я давно хотела тебе это сказать, да времени не хватает. Баран, ты козел!

Девушка сунула телефонную трубку Илье, и он вернул револьвер. Она вскинула оружие, прицелилась в пустоту, сказала: “Ба–бах!” — и по–ковбойски дунула в дуло. Илья улыбнулся. Ей это, кажется, не понравилось. Она глянула строго и ткнула револьвером в значок на своей груди. Илья смотрел вопросительно, не понимая, что это значит.

— Ну! — потребовала девушка и снова показала на значок.

— “Спроси, как меня зовут”, — прочитал Илья то, что там было написано.

Девушка громко вздохнула, пожала плечами и посмотрела по сторонам, как бы ища сочувствия.

— Ты что, дурак? Или с луны свалился? — раздраженно спросила она. — Это ты должен спрашивать, понимаешь? Для чего я его сюда повесила?

— Как тебя зовут? — задал Илья требуемый вопрос.

— Меня? — Девушка словно этого не ожидала. — Снежана.

— Снежана? — искренне удивился Илья.

— Снежана, а что? Что тебя так удивляет? — Она готова была обидеться.

— Редкое имя, — объяснил Илья. — Редкое и красивое.

— Красивое, конечно, — согласилась девушка. — Я сама, когда первый раз услышала... А тебя как звать?

— Сергей.

— Сережка?

— Сергей, — твердо повторил Илья.

— А фамилия?

— Нечаев.

Девушка смотрела на Илью так, как будто разгадывала загадку.

— Знаешь, почему я про фамилию спросила? Подумала — может, ты его родственник... Ты все–таки здорово на него похож. А Баран знаешь на кого похож? На Леонардо. Ты любишь Леонардо?

Илья внимательно посмотрел на девушку и ответил серьезно:

— Я больше люблю Рафаэля.

Она скривилась:

— Ты что, старик, что ли? Это моя мать Рафаэля любила, когда молодая была. Блеет, как козел. Я девять раз “Титаник” смотрела. А Верка двенадцать. Она первая поняла. Что Баран на Леонардо похож. А ты знаешь на кого похож? Сказать?

Илья пожал плечами.

— На Влада! — выпалила девушка. — До Леонардо я Влада любила.

— Кто такой Влад? — делаясь серьезным, спросил Илья.

— С луны свалился! — весело воскликнула девушка. — Влад Сташевский!

Девушка ждала реакции, но реакции не было.

— Правда не знаешь? — спросила она растерянно и недоверчиво.

— Не знаю, — спокойно ответил Илья.

— Певец! — неожиданно заорала девушка. — Это певец такой! “Вечерочки–вечерки” слышал?

Илья помотал головой.

— С луны свалился? — тихо серьезно спросила она.

— Нет, просто я жил далеко, — объяснил Илья улыбаясь.

— Сидел? — догадалась девушка.

Илья кивнул:

— Сидел... И лежал... И ходил...

— Сколько лет?

— Шесть.

— А за что? Маму не слушался?

— Наоборот — слушался...

Девушка засмеялась.

— А у тебя бабки сейчас с собой есть?

Илья задумался.

— Ну, бабки — мани, мани, — нетерпеливо воскликнула она.

— Есть, — спокойно ответил Илья.

— Значит, ты такой же крутой, как Баран, — подытожила девушка и продолжила неожиданно: — И значит, ты сегодня меня трахнешь.

Она смотрела на Илью, ожидая реакции, но вновь реакции не было.

— Трахнешь! — крикнула девушка и приставила револьвер к его груди.

— За что я должен тебя трахнуть? — спросил он сочувственно.

— Да ни за что! Просто так! Просто так не можешь, что ли? Мужик называется! Мужики пошли, просто так трахнуть уже не могут! — продолжала возмущаться девушка.

— Просто так не могу. Просто так я никогда никого не бил. Только за дело, — взволнованно объяснил Илья.

Девушка глянула на него недоверчиво, отступила на шаг, еще на шаг и вдруг захохотала — чужим гортанным хохотом, сгибаясь в поясе и чуть не падая. Илья смотрел на нее непонимающе, удивленно, но скоро удивление в его глазах сменилось возмущением.

— Почему ты смеешься? — Он требовал ответа.

Девушка вытирала слезы рукой, в которой сжимала револьвер.

— Нет, ты все–таки не с луны свалился. Ты все–таки дурак... Дурак с мобильным... И с бабками... Ты как моя бабка! Она тоже не знала, что значит — трахаться. Я говорю ей тогда: “Ба, а что вы с дедом дома делали, когда мама в школу уходила?” Думала, думала — вспомнила, а потом ка–ак меня поварешкой по башке трахнет! Догадалась...

Она посмотрела на Илью внимательно и серьезно и спросила:

— Догадался теперь?

Илья кивнул.

— Трахнешь?

Илья кивнул еще раз.

Девушка засмеялась:

— Быстрый какой! Сначала мы в “Макдональдс” пойдем, как Верка с Бараном.

— Я “Макдональдс” не люблю, — попробовал не согласиться Илья, но девушка оборвала:

— Зато я люблю! Я сказала в “Макдональдс”, значит, в “Макдональдс”!

 

2

То был первый и единственный пока в Придонске “Макдональдс”. Девушка жадно поедала гамбургеры, запивала их клубничным коктейлем, глазела по сторонам и беспрерывно болтала:

— Еще мне Верка рассказывала, что в сортире здесь чище, чем в операционной, ей аппендицит недавно вырезали. Надо будет сходить посмотреть, да? И пописать можно заодно... А ты чего ничего не ешь? Бабки экономишь? Как Васька Огрызков... Тоже бабки экономил, в “Макдональдс” хотел сходить... А потом на уроке в обморок — ба–бах!

— Я сыт, — объяснил Илья.

— Дома покушал?

— Да.

— А у тебя отец есть?

— Есть.

— И мать?

— И мама.

— И они вместе живут?

— Да.

— Бедненький, — ехидно посочувствовала девушка. — Накормили, значит, на дорожку. Ну хоть попей.

— Я пью только пепси–колу, а ее здесь нет, — очень серьезно объяснил Илья.

— Поэтому ты не любишь “Макдональдс”? — догадалась девушка.

— Да.

Девушка тоже посерьезнела.

— Любишь пепси?

Илья кивнул.

— А я коку больше уважаю... Хотя пепси тоже люблю. И фанту... Но спрайт я ненавижу!

— Я пью пепси, — повторил свою позицию Илья. Такая определенность вызывала у девушки уважение.

— А что у тебя с рукой? — живо поинтересовалась она.

— Бандитская пуля, — ответил Илья, и девушка оценила шутку, засмеялась.

От гамбургеров остались одни бумажки, коктейльная трубочка издавала финальный хрип. Девушка громко вздохнула и еще раз посмотрела по сторонам:

— Классно здесь... Будь моя воля, я бы здесь жила... Моя родина — “Макдональдс”.

Илья усмехнулся:

— Чего же здесь хорошего?

— Чисто... Красиво... Вкуснятина прикольная... Никто не матерится, не блюет... Даже на улицу не хочется выходить. Как увидишь эти рожи! А я тут штуку баксов хотела заработать. Конкурс “Грудь России”, слышал?

Илья кивнул.

— Ну хоть это слышал. Ну вот... Прихожу я туда, а они мне: “Это не– патриотично, Печенкину это не понравится. Печенкин это не поймет!”

— Кто такой Печенкин? — перебил ее Илья.

— Наш главный богач. Бабка его народным кровососом называет. Она на заводе вахтерила, а Печенкин завод купил и всех стариков выгнал. Будь моя воля, я бы его собственными руками задушила. Знаю я, что ему нравится. Он нашу училку третий год трахает, а она в одной и той же юбке ходит и курит “Пегас”... Жа–адный! Все богатые — жадные, правда? А тебе мой пистолет понравился? Мне его один слесарь шестого разряда из газового переделал за две бутылки водки. А то лезут все... А я прихожу домой, а бабка говорит: “Эх, где бы мне пистолет достать?” Я чуть не упала, подумала — знает, а потом смотрю — нет... И говорю: “А зачем тебе пистолет?” Застрелиться, говорит... Они всем своим советом ветеранов застрелиться решили...

— Почему?

— Ну как почему? Они эту страну защищали, а чего они от нее хорошего видят? У бабки пенсия — на два биг–мака, да и ту не платят. Чем так жить, лучше вообще не жить. Ну вот... Я говорю: “Ба, а какой вам нужен пистолет?” Типа прикалываюсь... А она: “ТТ зарегистрированный”. Я говорю: “ТТ могу достать, только незарегистрированный”, — прикалываюсь опять... А она: “Нет, только зарегистрированный”. Я: “Незарегистрированный”. Она: “Зарегистрированный”... Я: “Незаре–ре...” Тьфу ты! А она кружкой по башке меня ба–бах! Шишка до сих пор осталась, хочешь — потрогай. — Девушка перегнулась через стол, вытягивая шею, но Илья не стал дотрагиваться до ее головы, а спросил:

— Ты читала “Как закалялась сталь”?

Неожиданный вопрос не застал девушку врасплох. Она подняла обращенную к Илье ладонь и проговорила успокаивающе:

— Я книжек не читаю.

— Это хорошо, что ты книжек не читаешь. Но эту прочтешь.

Девушка громко засмеялась:

— Отгадай загадку! Слово из трех букв, в котором можно сделать три ошибки, а смысл все равно остается!

Илья задумался.

— Сдаешься? Сдавайся. Все равно не отгадаешь! Ишо! — выкрикнула девушка.

Илья не понимал, решительно не понимал.

— У вас там на луне все такие? Как до утки — на четвертые сутки? Или как до жирафы? — раздраженно спрашивала она.

— Еще? — догадался Илья.

Девушка согласилась, кивнула:

— Один коктейль и один биг–мак! Нет, лучше два коктейля! И два биг–мака...

Илья поднялся и направился к раздаче, но, проходя вдоль стеклянной стены, увидел внизу в сквере Седого. Старый чекист ходил прихрамывая кругами, глядя по сторонам потерянно и обреченно. Илья достал из кармана телефон и набрал номер. Седой торопливо приложил к уху свой мобильник.

— Это я, — заговорил Илья.

— Сынок! — обрадовался Седой и тут же пожаловался: — Что же ты делаешь, сынок?

Илья улыбнулся:

— Хорошо. Пока я не буду вас увольнять. Но предлагаю вам работать на меня. Детали обсудим позднее. А сейчас садитесь на скамейку и ждите. Я приду, и мы вернемся домой вместе. В противном случае я вернусь один и скажу маме, что вы меня потеряли и меня чуть не украли чеченцы.

Седой закружился на месте, завертел головой, пытаясь увидеть Илью, он даже посмотрел на небо.

— Садитесь! — строго приказал юноша, и старый чекист послушно опустился на стоящую рядом скамейку.

На подносе стояли не два, а три коктейля и лежали не два, а три биг–мака. Девушка взглянула на Илью счастливо и благодарно.

— Ты не как Баран. Ты круче Барана, — решительно проговорила она.

— Знаешь, на кого похожа ты? — спросил Илья.

— Знаю! — кивнула девушка, впиваясь зубами в американский бутерброд. — На обезьяну. Мне это по сто раз в день говорят...

— Ты похожа на Анджелу Дэвис, — уверенно сказал Илья.

— Как–как?

— Анджела Дэвис.

— А кто это? Певица?

— Американская коммунистка.

Девушка улыбнулась:

— Надо бабке моей сказать, вот обрадуется. А мы куда пойдем: к тебе или ко мне?

— К тебе.

— А к тебе нельзя? Родители дома?

— Мама.

— Значит, ко мне. Только ключ у бабки надо забрать, а то она мне не доверяет.

 

3

На обитой оцинкованным железом выходящей прямо на улицу двери висели две таблички: первая — “ЖЭК”, вторая — “СВВОВ”. Илья подергал закрытую дверь и взглянул вопросительно на спутницу. Она махнула рукой:

— Да там они, я знаю! Только они не откроют, стучи не стучи. Секретничают...

Илья подошел к высоко расположенному окну, ухватился за карниз, подтянулся и, с трудом удерживаясь на узком приступке фундамента, приник к стеклу.

За длинным, накрытым кумачом столом плотно сидели седовласые, увешанные орденами и медалями ветераны.

— Видишь кого? — нетерпеливо спросила девушка.

Илья не отвечал.

— Кто там?

— Старик, — ответил Илья, не отрываясь от стекла.

— Это Коромыслов! — обрадованно воскликнула девушка. — Председатель ихний. Это он придумал — застрелиться... Злой как собака.

Старик был длинный, сухой, седой, усатый. Он стоял во главе стола, говорил что–то горячо и напористо, то поднимая, то опуская сжатую в кулак руку.

Слушатели, несомненно, были с ним согласны: они часто кивали, трясли дряблыми подбородками и, готовясь аплодировать, потирали ладони. Два толстых пыльных стекла не пропускали ни звука. Это напоминало аквариум, в котором давным–давно нет воды, — пыльный обветшалый аквариум, где прах сохранил форму живых существ. Был, вероятно, какой–то праздник, известный им одним юбилей, и по этому поводу проводилось мероприятие — необходимое, тягостное, священное...

— А бабку видишь? — крикнула снизу девушка.

— Как она выглядит?

— Бабка? Бабка как бабка...

Илья спрыгнул на асфальт и смущенно посмотрел на девушку.

— Подсади! — потребовала она и стала забираться туда же. Илья поддерживал ее сзади, стараясь не смотреть вверх.

— Ба! — заорала девушка и забарабанила в стекло. — Ключ дай, ба! Нас сегодня раньше отпустили. Да одна я, одна! Контрольная завтра, готовиться надо срочно!

Ключи вылетели в форточку и, звякнув, упали на асфальт. Девушка спрыгнула вниз, подхватила их, подбросила в воздух, поймала и предложила — деловито и задорно:

— Ну что, айда? Цигель–цигель о–ля–ля!

 

4

Девушка и бабушка жили на втором этаже старого двухэтажного барачного типа дома. Комната была одна, но получалось — две, что подчеркивала полустершаяся меловая черта, проведенная по дощатому полу от середины окна до середины входной двери. Левая половина принадлежала бабушке: там стояла высокая железная кровать под атласным покрывалом, комод, шифоньер, радиола на ножках и швейная машинка в желтом фанерном футляре. На стене над кроватью, в рамках и без, висели старые фронтовые фотографии, вырезанные из журналов фотопортреты военачальников, среди которых центральным был цветной парадный маршал Жуков, украшенный, как икона, блеклыми цветами из навощенной бумаги.

На стороне внучки, прямо напротив Жукова, висел глянцевый плакат Леонардо ди Каприо, а вокруг — вырезанные из журналов фотографии артистов, певцов и рок–музыкантов. На бабушкиной половине царило опрятное, но мрачное спокойствие, на внучкиной было пестро и грязно. На разложенной красной диван–кровати валялись скомканные одеяло и простыня, были разбросаны молодежные журналы, обертки от жевательной резинки, магнитофон и кассеты, дешевая косметика и пара грязных тарелок.

— На бабкину половину не заходи, — предупредила девушка, копаясь в своем рюкзачке.

— Почему?

— Бабка убьет. На...

Она повернулась, протягивая что–то на ладони. Илья увидел и смутился.

Девушка хохотнула:

— Безопасный секс! Пользоваться умеешь или научить? Бери, не бойся!

Илья смутился еще больше и опустил глаза. Она присела и заглянула в них снизу.

— Ты чего, мальчик еще? Признавайся! Мальчик?

Илья мотнул головой, не соглашаясь:

— У меня была девушка.

— А как ее звали?

— Оксана.

Девушка насмешливо фыркнула.

— На следующий день она погибла, — проговорил Илья.

— Это давно было? — спросила девушка шепотом.

— В прошлом году.

— Ты ее не можешь забыть?

— Я никогда ее не забуду. У нее отец — безработный шахтер. Мама — больная. И еще трое маленьких детей. Она их всех кормила...

— Не собираешься забывать? А зачем же тогда ко мне шел? Зачем обещал, что трахнешь? Баран дома чай с вареньем пьет, ты не собираешься забывать... А что я Верке скажу? Я сегодня себе последний срок поставила. Надо мной все девчонки в классе ржут...

— Это не главное, это совсем не главное, — попытался успокоить ее Илья, но девушка в ответ швырнула в него презерватив и не попала.

— Не главное? А что главное? — возмущенно требовала она ответа.

— У нас не было с ней того, о чем ты говоришь. Мы сидели и разговаривали, и она рассказывала мне о себе...

— Не было?! — обрадовалась девушка. — Тогда чего же боишься? Может, ты голубой? А, поняла, ты голубой!

— Я не голубой, просто это не главное... — все пытался объяснить Илья.

— Я знаю, что главное! — Она вытащила из рюкзачка револьвер и, держа его обеими руками, направила в грудь Илье.

— Молчать и не двигаться! — приказала она, как в парке.

Илья улыбнулся:

— Там нет патронов.

— Есть! — закричала девушка. — Целых три штуки! Я сама покупала их на базаре!

Илья протянул кулак и разжал ладонь. На ней лежали три револьверных патрона.

Девушка смотрела растерянно и непонимающе то на Илью, то на патроны в его руке, то на револьвер в своей.

— А–а, — догадалась она наконец. — Вытащил... Вытащил, когда я с Бараном по мобильному говорила. Ну ты и гад...

И, не зная, что еще сказать, девушка швырнула в него и револьвер и снова не попала.

Илья поднял оружие, спокойно осмотрел, выдавил барабан и стал вставлять в него патроны.

— Главное в жизни — это борьба. Борьба до победы, — сказал он и улыбнулся: — Я трахну тебя, обязательно трахну, но только тогда, когда мы победим.

— Кто — мы? — недоверчиво спросила девушка.

— Мы.

— А кого? Кого мы должны победить?

— Твоя бабушка хочет застрелиться, потому что у нее отняли смысл жизни. Твой одноклассник падает в голодный обморок. Ты мечтаешь жить в “Макдональдсе”. Мы победим тех, кто во всем этом виноват...

— Я не понимаю — кого? Кого мы должны победить? Например! — нетерпеливо и нервно закричала девушка.

— Например, Печенкина.

— Печенкина? Я согласна. А как?

— Я знаю — как. Ты слышала о Тристане и Изольде?

Девушка нахмурила брови, вспоминая.

— Которые вместе отравились? Кино видела.

— Нет. Они завязали глаза, разделись донага, легли рядом и лежали так, не дотрагиваясь друг до друга.

— А почему — не дотрагиваясь?

— Чтобы скорее победить.

Девушка поняла и одобрила:

— Прикольно. Только я платков не ношу, бабкины можно?

— Можно.

Девушка зашла на чужую половину, выдвинула ящик комода и достала из него два платка.

Нагие, с завязанными глазами, они лежали на крашеном дощатом полу совсем рядом.

Как меч Тристана, их разделял взведенный револьвер.

— Как тебя зовут? — требовательно и строго спросил Илья, и девушка с готовностью ответила:

— Анджела Дэвис.

 

Глава двенадцатая

КОМУ ЭТО НУЖНО?

 

1

Прибыловский торопливо вошел в приемную Печенкина, чуть не столкнулся с пожилой уборщицей в синем халате и поморщился. Вид у Прибыловского был утомленный, взгляд озабоченный. На плече его висела дорожная сумка. Сняв ее и бросив на диван, секретарь–референт громко выдохнул и упал рядом.

Сидящая за своим рабочим столом секретарша Марина — красивая, похожая на топ–модель, но с человеческими глазами — никак не прореагировала на появление Прибыловского. Она вертела в руках большой конверт.

Уборщица вытряхивала содержимое соломенной урны в свой бумажный мешок, то ли ворча при этом, то ли напевая.

Понаблюдав несколько секунд за конвертом в руках Марины, Прибыловский равнодушно поинтересовался:

— Это случайно не мне?

— А как будет по–швейцарски “здравствуйте”? — спросила Марина, продолжая вертеть конверт в руках.

— У швейцарцев нет своего языка, — устало объяснил Прибыловский.

— Бедненькие, как же они без языка, — пожалела швейцарцев Марина.

Прибыловский снисходительно улыбнулся и повторил вопрос:

— Так это мне?

— Вам, — официальным тоном ответила Марина и положила пакет на край стола.

Чтобы взять его, секретарю–референту пришлось подняться с низкого дивана и сделать два больших шага.

— Не открывала? — спросил он.

— Но я хорошо заклеила, — ответила Марина.

Прибыловский вновь упал на диван, разорвал конверт, вытащил до половины свежий журнал “Экспресс”, глянул на обложку и сунул его обратно.

— Привет из Франции? — спросила Марина, записывая что–то.

— Это я уже в Цюрихе читал, — равнодушно ответил Прибыловский.

— Владимир Иванович, прибыл Прибыловский, — доложила Марина по внутренней связи.

— Пусть заходит, — приказал Печенкин.

Прибыловский торопливо поднялся.

— Ты хотя бы предупредила, — упрекнул он, но Марина пропустила упрек мимо ушей.

Во взгляде секретаря–референта появилась вдруг растерянность, и причиной этой растерянности был тот самый конверт с журналом — ни взять его с собой, ни оставить в приемной Прибыловский почему–то не мог.

Волоча по полу бумажный мешок, уборщица уходила из приемной.

— Постойте! — окликнул ее Прибыловский, подбежал и бросил в мусор обременительную корреспонденцию.

В следующее мгновение в глазах секретаря–референта загорелся тот ровный холодноватый свет деловитости и исполнительности, который горел всегда, когда он общался с шефом.

— Моя фамилия происходит не от глагола “прибыл”, а от существительного “прибыль”, — снисходительно и иронично напомнил он секретарше, открывая тяжелую дверь кабинета, на которой серебряными шурупами была прикреплена золотая пластина с изысканной гравировкой:

ПЕЧЕНКИН

ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ.

 

2

В огромном, обставленном дорогой мебелью, но все же довольно безвкусном кабинете за большим длинным столом заседал совет директоров компании “Печенкин”. Во главе, в глубоком кожаном кресле, сидел Владимир Иванович.

Члены совета, числом примерно с дюжину, были сплошь мужчины — крупные, крепкие, средних лет, в однообразных черных двубортных костюмах, с яркими, но тоже однообразными галстуками и с однообразным же деловито сосредоточенным выражением лиц. Выделялись, пожалуй, двое: первый — могучий чеченец, он делал доклад, второй — курносый голубоглазый русак, у которого на макушке, среди непослушных пшеничных вихров, неожиданно оказалась кипа — еврейский головной убор. Первого звали Лема, фамилия второго была Уралов.

Чеченец говорил без акцента, но время от времени повторял слова:

— Насчет хора... Насчет хора... Наследники белогвардейцев, в принципе, не против, но они не хотят стоять позади потомков казаков. Казаки тоже не против, но хотят обязательно стоять впереди потомков белогвардейцев. Губернатор не против казаков и даже не против белогвардейцев, но категорически возражает против “Боже, царя храни”... “Боже, царя храни”.

— А его–то кто спрашивает? — усмешливо проговорил Печенкин и глянул на стоящего за креслом неподвижного Прибыловского.

Чеченец улыбнулся и объяснил:

— Я его не спрашивал, он сам позвонил. Вы, говорит, что, за монархию? Я говорю: за конституционную... Еще он предлагает, чтобы красноармейцы в буденовках выступили.

Члены совета директоров заулыбались, а Печенкин почему–то нахмурился.

— А что говорит церковь? — спросил он.

— Церковь ничего не говорит... Ничего не говорит... Но один человек там сказал: “Кому это нужно?”

Владимир Иванович громко вздохнул и с хрустом расправил плечи.

— Кому это нужно... — задумчиво повторил он, нерешительно улыбнулся и продолжил — тихо, словно разговаривая сам с собой: — Вчера на моем “мерсе” рулек отломали... Ну знаете, на носу, кругленький такой, блестящий?

Члены совета директоров закивали головами, понимая, о чем идет речь.

— Отломали рулек... — продолжал Печенкин, жалуясь и печалясь. — Стоим мы с Нилычем, смотрим и думаем: “Кому это нужно?” В самом деле — кому? Раньше, помните, если у кого машина была, дворники все друг у друга тырили. Ну не было их, дефицит был, вот и тырили, а это... Кому это нужно? Я никогда не поверю, что человек, допустим, купил “мерс”, а на рулек этот у него денег не хватило... Или у кого–то этот рулек отломили, а он у меня... Ну как дворники... Не поверю, ни за что не поверю... Нилыч говорит: “Коллекционируют”, но как их можно коллекционировать, если они совершенно одинаковые? Я говорю: “Нилыч...”

Печенкин сначала, казалось, шутил, а теперь, казалось, нет.

— Ну не могу я на таком “мерседесе” уже ездить, понимаете, не могу! — Владимир Иванович даже руками взмахнул от возмущения. — Кому это нужно? — заканчивал он пафосно и закончил просто и деловито: — Сегодня новый “шестисотый” пригнали.

Судя по глазам, члены совета директоров одобряли такой выход из положения.

— Продолжай, Лема, — приказал Печенкин докладчику, а сам поднял голову, скосил глаза и обратился к Прибыловскому: — Ну рассказывай, что ты там разведал...

Прибыловский наклонился и стал шептать в ухо шефа:

— Все началось в прошлом году. К ним в пансион тайно, по ночам, стала приходить русская проститутка, некто Оксана Тупицына. Молодые люди пользовались ее секс–услугами.

— А Илья? — с живым интересом спросил Владимир Иванович. — А то Галка волнуется на этот счет.

Прибыловский смущенно улыбнулся и пожал плечами.

— Ясно, — кивнул Печенкин. — Продолжай.

— Кто–то выдал, ее забрали в полицию. За это Илья сильно избил араба, сына шейха Маффуди...

— Молоток, Илюха! — горячо одобрил поступок сына отец. — Я тоже стукачей ненавижу.

— Оказалось, араб не выдавал...

— Ошибся, бывает, — понимающе кивнул Печенкин.

— Девушка повесилась в полицейском участке на колготках.

— Повесилась? Ага, что дальше было?

— Спустя некоторое время, — продолжил секретарь–референт, — у них была дискуссия на тему: “За что я люблю свою страну?” Илья сказал, что ненавидит свою страну.

— Россию? — удивился Печенкин.

— Россию. “Как можно любить страну, возвращение в которую страшнее смерти”, — вот что он сказал.

Владимир Иванович усмехнулся:

— А почему они нам тогда об этом не сообщили?

— Видимо, не хотели выносить сор из избы... — высказал предположение Прибыловский.

— Знаю я, какой сор... Деньги мои... Что еще?

— Выпускной реферат Ильи по экономике назывался “Развитие нового капитализма в России”.

— Название интересное, — одобрил Печенкин.

— Эпиграф интересный: “Горе тому, кто без меры обогащает себя не своим, надолго ли?”

— Это кто сказал?

— Это из Библии.

— Там так написано?

— Возможно. Вообще Илья серьезно увлекался религией, ходил в церковь, собирался принять католичество. Но после экскурсии в Аушвайц его богоискательство прекратилось.

— Аушвайц?

— Освенцим, — перевел Прибыловский.

— Ну и что? — не понимал Владимир Иванович. — Освенцим знаю, ну и что?

Прибыловский пожал плечами.

Печенкин помолчал, соображая, но так, похоже, и не сообразил.

— Еще что?

— Еще о реферате... — продолжил свой конфиденциальный доклад Прибыловский. — Илья делает там следующий вывод: новые русские собственники должны вернуть, как он говорит, награбленное, как он говорит — народу.

— А если я не захочу? — прямо спросил Печенкин.

Прибыловский опустил глаза:

— Тогда народ применит силу. Там так написано.

Владимир Иванович улыбнулся:

— А я ему треугольнички рисовал... Лечили от желтухи, оказалось — китаец. И что он за этот реферат получил?

— Шесть баллов. Это у них высшая оценка. Дело в том, что преподаватель экономики Джереми Маркс...

— Как, говоришь? — перебил секретаря Печенкин.

— Маркс.

— Маркс! — громко, во весь голос, повторил Печенкин, так что докладчик замолчал, и все члены совета директоров стали внимательно смотреть на шефа.

Печенкин поднялся с кресла и обратился неведомо к кому:

— Где–то я слышал уже эту фамилию? А Энгельса у них нет? Я, значит, большие деньги им платил, а они моего сына учили, как мне башку свернуть? Маркс...

— Он уже уволен, — успел вставить Прибыловский.

— Уволен! Ха! Уволен... Да за такие дела на него, гада, солнцевских зарядить! Маркс, блин... — И, сунув руки в карманы, Владимир Иванович нервно заходил по кабинету.

— Левые идеи вновь входят на Западе в моду, — попытался объяснить Прибыловский.

— На Западе в моду, а у нас в морду! — закричал Печенкин. — Прямо в морду они у нас входят!

И быстро пошел вокруг большого стола. Проходя мимо Уралова, Печенкин остановился, в задумчивости глядя на его кипу, и спросил:

— Слушай, Уралов, а что это на тебе за тюбетейка?

Уралов улыбнулся и объяснил:

— Это не тюбетейка, а кипа! Ко мне папа из Израиля приехал. Надел и попросил не снимать.

Печенкин долго смотрел на Уралова, пребывая в каком–то усталом отупении, но, сделав над собой усилие, вышел из этого состояния, улыбнулся и, уже садясь в свое кресло, одобрил:

— Молодец, Уралов! Папу надо слушать.

Заседание совета директоров продолжилось.

Глава тринадцатая

Я НАУЧУ ТЕБЯ ДЕСЯТИ УДАРАМ

 

1

Картина была явно комическая и страшноватая: прохожие на тротуаре останавливались, машины на проезжей части тормозили. Илья шел по центральной улице Придонска — улице Ленина — и с детским упоением ел мороженое в вафельном стаканчике, а в это время его охраняли. Впереди шел рыжий охранник в темных очках, сзади еще один здоровяк, за ним — одним колесом по проезжей части, а другим по тротуару — медленно полз “субурбан”, за затемненными стеклами которого мутно светился Седой.

Мороженое почти растаяло, подтекало снизу, и Илья с удовольствием слизывал выступающие белые капли. Наконец он закончил, вытер губы и ладони носовым платком и посмотрел по сторонам, размышляя, куда дальше направить свои стопы. Но в этот момент из “субурбана” выскочил Седой, семеня, подбежал к Илье и спросил — официально и язвительно:

— Ну что, нагулялись, Илья Владимирович? Домой? До мамочки?

Илья перевел свой внимательный озабоченный взгляд на главного телохранителя и, склонив голову набок, задал неожиданный вопрос:

— А какую мы дадим вам кличку?

— Какую кличку? — раздраженно отмахнулся Седой. — Садитесь в машину.

— Вы забыли, что я вас завербовал? — с улыбкой напомнил Илья.

— Ты меня не вербовал, — огрызнулся Седой.

— Стоит только моей маме узнать, что вы меня потеряли...

— Кроме мамы есть еще и папа, — перебил его Седой и приказал: — В машину, Иваныч до трех отпустил.

— “Седой”! Как вам?

— Садись в машину! — требовал Седой.

— А пароль?

— Сам не сядешь — посадим!

— Есть такой пароль, что если я его назову, то вы меня сразу отпустите, — неожиданно высказался Илья.

— Нет такого пароля. Садись в машину!

— Есть. Спорим на мороженое! — Илья явно издевался.

— В машину! — прорычал Седой и уже взял Илью за локоть, чтобы потащить его к “субурбану”, как молодой человек проговорил вдруг громко, отчетливо:

— Ангелина Георгиевна Всеславинская.

Седой отпустил руку и стоял молча и неподвижно.

Илья смотрел на него насмешливо и сожалеюще:

— Нет, не буду я вас вербовать. Лучше, пожалуй, уволю.

Седой не услышал, повернулся и затрусил к машине. Охранники замерли в нерешительности. Илья расправил плечи и спокойно, не торопясь, направился к “зебре” перехода. Седой смотрел сквозь стекло в его спину и кричал в трубку телефона:

— Иваныч, он откуда–то знает про Гелю. Все знает: имя, фамилию, отчество.

Печенкин долго молчал.

— Он уходит, Иваныч! — напомнил Седой.

Владимир Иванович нервно хохотнул:

— Знаешь поговорку: жена узнаёт последней...

— Так она последняя и осталась! Что делать, Иваныч? Он уходит!

— Черт с ним, пусть уходит, — поставил точку Печенкин.

2

Бодро, весело вышагивал Илья по привокзальному рыночку; не обращая внимания на возмущенные крики баб, подхватил на ходу из отверстого мешка жменю семечек и, лузгая их, остановился у прилавка, за которым одиноко пребывал продавец корейской моркови. Полноватый, с глазами–щелочками, похоже, очень смешливый юноша–продавец не стоял на месте, а все время двигался: руки, ноги, туловище, голова, и с губ при этом слетали звуки яростных каратистских ударов:

— Бум! Джи! Кия!

Они смотрели друг на друга так, будто были знакомы сто лет, потом сто лет не виделись и вот теперь снова встретились.

— Ты Ким, — сказал Илья.

Кореец сдвинул у переносицы брови и проговорил несогласно и гордо:

— Я — Брюс!

— Нет, ты Ким! — настаивал Илья.

— Нет, я Брюс! Бум! Джи!

— Ну какой же ты Брюс, ты Ким! — Илья добродушно улыбался, но кореец увидел в этом насмешку. Он выскочил из–за прилавка, встал в боевую позу, однако Илья поднял вверх руку, показывая свою забинтованную ладонь. Кореец склонил голову набок, вопрошая.

— Бандитская пуля, — объяснил Илья.

Кореец понимающе кивнул и стал смотреть по сторонам в поисках подходящего соперника, чтобы доказать, что он — Брюс. Пьющие чай кавказцы, пьющие водку алкаши, омоновцы с автоматами и казаки с нагайками — все они были не соперники. Тогда кореец молча подхватил с прилавка ведро с морковью и направился в сторону станции. Илья взялся за дужку ведра с другой стороны, и они пошли вместе — дружно, весело, в ногу.

Переступая через переплетение рельсов и пролезая под вагонами, молодые люди вышли на другую сторону станции, где было пустынно и грязно. На высоком бетонном заборе, за которым возвышались корпуса железнодорожных складов, висел большой черно–красный плакат, на котором был нарисован, и довольно умело, штурмовик в черной рубахе, галифе и сапогах, поднявший руку в фашистском приветствии. Как солнце с расходящимися лучами, над ним сияла слегка закамуфлированная фашистская свастика. Грозная надпись внизу свидетельствовала и предупреждала: “Охраняет „Русский порядок””.

Перед закрытыми железными воротами прохаживался человек, который, быть может, позировал для этого плаката, — белобрысый верзила в черной форме с повязкой–свастикой на рукаве. На боку его болталась резиновая дубинка.

Еще больше прищурив прищуренный глаз, кореец оценивающе посмотрел на противника. Этот ему подходил.

— Я — Брюс, — громко шепнул кореец Илье и, поставив ведро на землю, отправился на бой.

Фашист смотрел на инородца как на диковинку. Его белесые, словно обсыпанные мукой ресницы часто моргали.

— Эй, ты, дай закурить! — провокационно воскликнул кореец и встал в боевую позу.

— Что? Да я... — Фашист от возмущения задохнулся и кинулся вперед, отстегивая на ходу дубинку. — Да я тебя!

— Ки–я!! — пронзительно выкрикнул кореец и довольно высоко подпрыгнул с вытянутой вперед ударной ногой. Удара, однако, не вышло, потому что до противника было еще довольно далеко. Неудавшийся каратист шлепнулся об землю, но тут же бодро вскочил и резво понесся назад. Илья уже был в стартовой позиции. Подхватив на ходу ведро, они рванули к станции. Верзила настигал. Он занес дубинку над головой и наверняка достал бы кого–нибудь, если бы не корейская морковь — ведро вылетело вдруг из дужки, опрокинулось на асфальт, фашист ступил в оранжевую склизкую кучу, получая ускорение, проехал на пятках, и ноги его взлетели чуть не выше головы...

Илья и кореец не успели подумать, что спасены, как увидели бегущих навстречу двух других фашистов. Не сговариваясь, ребята свернули резко в сторону и нырнули под стоящие вагоны. Они пересекли несколько составов и спрятались под товарняком, прижавшись спинами к колесу и пытаясь сдержать дыхание.

— А здорово я ему чуть не попал! — громким шепотом похвастался кореец.

— Сколько ударов ты знаешь? — спросил вдруг Илья.

— Шесть.

— Я научу тебя десяти ударам, — пообещал Илья и прибавил: — И ты будешь непобедим.

Кореец посмотрел на Илью как восторженный и благодарный ученик на своего сэнсея.

Три пары ног в начищенных до блеска сапогах и черных эсэсовских галифе остановились напротив, и казалось, что сейчас, как в советском кино, зазвучит громкая и нахальная немецкая речь.

Но речь зазвучала наша, русская:

— Обнаглела нерусь вконец!

— Да запомнил я их обоих. Найдем.

Третий молча мочился.

Илья осторожно вытащил из–за пазухи револьвер и плавно, бесшумно взвел курок. Чтобы не закричать от восторга, кореец зажал ладонью рот.

Словно почувствовав для себя опасность, фашисты ушли.

 

Глава четырнадцатая

КОЛЛЕКТИВНЫЙ ПОРТРЕТ СОВРЕМЕННОЙ МОЛОДЕЖИ

 

1

— Ну знакомьтесь! — громко и радостно предложил Илья и отступил на шаг.

Мулатка еще раз глянула на корейца, криво улыбнулась и, неохотно протягивая ладонь, назвалась:

— Анджела Дэвис.

Взволнованный кореец чиркнул ладонью по штанине, излишне крепко пожал девушке руку и назвал свое полное имя:

— Ким Ир Сен.

Илья смотрел на них как родитель на своих удавшихся детей — счастливо и удовлетворенно.

Анджела Дэвис повернула голову в его сторону, скривилась еще больше и, не скрывая раздражения, поинтересовалась:

— Ты специально нас таких подбираешь?

— Каких — таких? — не понял улыбающийся Илья.

— Я черножопая, он узкопленочный...

— Как? Узкопленочный? — повторил Илья и заливисто засмеялся.

— Специально таких подбираешь?! — нервно крикнула Анджела Дэвис.

Илья оборвал свой смех.

— Специально? Да, специально. Я выбрал вас специально, — спокойно и серьезно заговорил он, глядя то в глаза мулатки, то в глаза корейцу. — Я выбрал вас специально, потому что вы — последние. Сегодня последние становятся первыми, а первые — последними. Вы будете первыми. Я выбрал вас специально...

— Мы последние, а ты какой?! — робея, еще громче крикнула Анджела Дэвис. — Кто ты вообще такой?

Илья грустно улыбнулся и не ответил на вопрос.

Ким почесал затылок и спросил смущенно:

— Ты русский?

— Он с луны свалился, — язвительно вставила Анджела Дэвис.

Илья снова улыбнулся:

— В этой стране нет ни русских, ни нерусских, а есть богатые и есть бедные, есть обманутые и есть обманувшие.

— Как это? Ничего не понимаю, — честно признался Ким.

— Можно и не понимать. Главное — верить. Вы мне верите?

Илья посмотрел на Кима, и Ким ответил:

— Верю.

Илья посмотрел на Анджелу Дэвис, и она, смутившись, сказала в ответ:

— Верю.

— Тогда я вам скажу, — продолжил Илья, — что вы будете первыми членами НОК.

— А что такое НОК? — разом спросили Ким и Анджела Дэвис.

Илья еще раз внимательно посмотрел в глаза товарищам, как бы размышляя — говорить или не говорить, и сказал:

— НОК — это Новое Общество Коммунистов.

На лицах молодых людей возникло разочарование.

— Ха! — сказала Анджела Дэвис. — Да у меня бабка — коммунист! У нас весь барак за коммунистов голосует.

— У нас полгорода коммунисты, — поддержал ее Ким.

Илья помотал головой:

— В этом городе нет ни коммунистов, ни демократов.

— А кто есть? — спросил Ким.

— Есть слепые котята, а кошка куда–то ушла. Они тычутся во все углы и ищут.

— Утопили кошку, — мрачно согласилась Анджела Дэвис.

Все молчали, и никто ни на кого не смотрел.

Илья глянул на часы и медленно в задумчивости пошел по тротуару. Ким и Анджела Дэвис растерянно переглянулись и направились следом.

— Мы заставим их прозреть и увидеть правду, — заговорил на ходу Илья. — Правда вернет им желание жить, и это приведет их к нам. НОК — это справедливость.

— А в него как, записываться надо? — озабоченно спросил Ким.

— Для начала ты выучишь десять ударов. А ты прочтешь “Как закалялась сталь”. Потом вы будете испытаны. Потом принесете клятву, — ответил Илья, ускоряя шаг.

На углу Профсоюзной и Ленина располагалось маленькое старомодное фотоателье.

Илья остановился напротив и решительно проговорил:

— Этот день вы должны запомнить на всю жизнь.

 

2

Фотограф был древний, дряхлый, смешной. Он медленно двигался навстречу, громко шаркая подошвами желтых одеревенелых ботинок. На его лысой шишковатой голове выделялся костяной крючковатый нос, но еще больше выделялись глаза: они излучали неожиданную радость и невозможный оптимизм. Можно было подумать, что каждый из прожитых стариком бесчисленных годов прибавлял ему радости и оптимизма.

— Какие красивые молодые люди! — восхищенно проговорил он, остановившись напротив. — Я давно не видел таких красивых молодых людей. Какие лица! Последний раз я видел такие лица в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Они уезжали покорять целину. Вы тоже собрались покорять целину?

Ким и Анджела засмеялись — старик вызывал у них восторг.

— Сделайте наш коллективный портрет, — попросил Илья.

Старик вскинул брови:

— Коллективный портрет, я не ослышался? Вы шутите? Я спрашиваю, потому что сейчас никто не просит сделать коллективный портрет. Только фотографии на загранпаспорт. Почему все так стремятся за границу? Вот я, например, там не был и не испытываю ни малейшего желания. Зачем? Мне хорошо здесь! Повторите — коллективный портрет?

— Коллективный портрет, — повторил Илья хмурясь.

Старик задумался, роняя голову на впалую грудь.

Анджела Дэвис хихикнула. Ким смущенно улыбался.

— Коллективный портрет современной молодежи! — вскидывая голову, сформулировал старик и стал передвигать треногий деревянный скворечник древнего фотосъемочного аппарата, не закрывая при этом рта. — Мне нравится современная молодежь! Знаете — почему? Потому, что ей неизвестен страх! Я недавно прочитал в газете, что девяносто девять процентов первоклассников не знают, кто такой Ленин. Я заплакал — счастливые дети!

Справившись с фотоаппаратом, старик подобрался к криво висящей простыне задника, стал выравнивать волнистую поверхность, делая ее, однако, еще более волнистой.

— Я знаю, что говорю, — продолжал он вещать. — Мой папа был большевик, его родной брат, мой дядя, был меньшевик. Папа приговорил дядю к расстрелу. Эсерка–мама исключительно из идейных соображений ушла от папы к эсеру. Бундовец–дедушка их всех проклял. Не потому, что они так себя вели, а потому, что не вступили в Бунд. Тогда моя бабушка сказала: “Не нравится мне все это”. Она как в воду глядела: папу расстреляли, а мама умерла в лагере. И тогда моя бабушка дала мне мудрый совет. Она сказала: “Если хочешь долго прожить — не верь коммунистам. Даже если они будут говорить на белое — белое, не верь — это черное. Даже если они будут говорить на воду — вода, не верь — это камень. Даже если они будут говорить на хлеб — хлеб, не верь — это яд!” Я следовал бабушкиному совету всегда! Знаете, сколько мне лет? Это бессмысленно говорить, потому что все равно не поверите!

Теперь старик выстраивал композицию кадра, меняя местами хихикающую Анджелу Дэвис, смущенного Кима и недовольного, раздраженного Илью.

— Знаете, до какого времени я собираюсь дожить? — продолжал он. — Я собираюсь дожить до того времени, когда на свете останется всего один коммунист, последний коммунист! Его никто, никто не пожалеет! Женщины категорически откажутся продолжать с ним свой род. Мужчины не будут говорить с ним о футболе и играть в шахматы. А маленькие дети будут бегать за ним, показывать пальцем и кричать: “Коммунист! Коммунист!” Это будет самое страшное, самое последнее слово!

Старик хотел еще что–то сказать, он даже вскинул руку, но Илья его остановил:

— Значит, для того, чтобы вы поверили, надо на воду говорить — камень, а на хлеб — яд?.. Надо белое называть черным, и тогда вы поверите?

Илья смотрел на фотографа, прищурившись, ожидая от него ответа. Старик опустил руку.

— Ты умный мальчик. Ты, возможно, даже очень умный мальчик, — сказал он как–то робко и попятился по–рачьи. Остановившись у аппарата, старик еще раз взглянул на Илью и продолжил свою мысль: — Беды начинаются тогда, когда появляется один очень умный мальчик...

Илья готов был и на это что–то сказать, но старик торопливо спрятался под толстую и глухую шерсть накидки.

— Приготовились! — крикнул он из своего укрытия специальным голосом.

Илья бросил на соратников горящий взгляд и прошептал:

— Да здравствует коммунизм!

— Да здравствует коммунизм, — согласился Ким.

— Да здравствует коммунизм, — повторила Анджела Дэвис.

 

Глава пятнадцатая

А ВОТ ЭТО ЗДОРОВО ПРИДУМАНО!

 

1

В небе — среди темных и плотных, накачанных водой облаков — глухо ворочался гром. Губернские начальники на высокой трибуне посматривали, улыбаясь, вверх и удовлетворенно кивали, переглядываясь, соглашаясь, что и там сегодняшнее мероприятие наверняка вызывает одобрение.

Густой неподвижной толпой стояли на Заводской площади праздничные любопытствующие придонцы, глазея на хрустальную маковку и золоченый крест часовни, на начальство, среди которого выделялся стоящий в центре Печенкин в белом костюме, белой сорочке и белом галстуке, на концертную площадку, где сводный хор потомков казаков и наследников белогвардейцев слаженно и красиво исполнял “Боже, царя храни!”.

— Нет, что ни говорите, но красноармейцев в буденовках здесь все–таки не хватает, — дружелюбно посетовал стоящий по левую от Печенкина руку губернатор. По правую руку от него стоял митрополит в парчовой ризе — седенький старичок с добрыми слезящимися глазками. Митрополит мелко закивал, то ли соглашаясь, то ли испытывая краткий, неопасный приступ какого–то старческого недуга.

Владимир Иванович не слышал губернатора, наверное, потому, что не остыл еще, не отошел от речи, которую сам толкнул несколько минут назад. Обычно Печенкин говорил без бумажки, и хорошо говорил, просто, доходчиво, убедительно, но здесь — такой случай — приказал написать Прибыловскому, и тот, надо сказать, постарался на славу. Особенно хорошо было про дорогу, ведущую к храму: мол, у нас теперь не только дорога есть, но есть и сам храм. И не просто храм, а чудо. Русский народ всегда мечтал о чуде. И вот оно — чудо, хрустальный храм, какого нигде больше нет! Восьмое чудо света! Придонское чудо!

Хлопали минут десять... Ну если не десять, то пять точно. Печенкин был счастлив. Это был его день.

Боже, царя храни,

Боже, царя храни,

Дай ему долгие дни.

Слабых хранителю,

Гордых смирителю

Мир ниспошли, —

торжественно выводил хор.

— Вот гимн так гимн! — обратился Печенкин к митрополиту. — И слова и музыка!

Митрополит мелко закивал.

— Ну, наш был не хуже, — подключился губернатор. — Помните, как Роднина под него плакала? На весь мир...

— Мотив хороший, а слова? — выдвинул довод Владимир Иванович.

— Слова тоже хорошие. — Губернатор стоял на своем.

Владимир Иванович не стал дальше спорить — не потому, что боялся испортить настроение, это было невозможно, просто он отвлекся, переведя взгляд с хрусталя часовни на гранит памятника Ленину, окончательно утверждаясь в собственной правоте: одно другому не мешает. А в том, что Ленин, получалось, указывал рукой на храм, в этом тоже был свой смысл. И преемственность поколений, и покаяние, и терпимость — все эти слова, которые Владимир Иванович не то чтобы не любил, но не очень хорошо понимал и как–то их стеснялся, — все это было теперь на Заводской площади, присутствовало, имело место.

В небе громко громыхнуло, и сразу вдруг потемнело. Народ внизу заволновался.

— Не будет дождя! — громко проговорил Владимир Иванович и нахмурил брови, вспомнив, что нет здесь родных и близких: у Галины Васильевны был приступ мигрени, Гелю он даже не приглашал, потому что знал, что она все равно откажется, а Илья только усмехнулся в ответ на предложение, чем обидел и разозлил.

 

2

— Пора! — решительно проговорил Илья, разматывая красное знамя на длинном тонком древке. Знамя было шелковое, то самое — из дедушкиного сундучка, цирковое.

Ким и Анджела Дэвис смотрели на Илью растерянно, не веря, похоже, в то, что задуманное им произойдет. Они стояли в пустом переулке рядом с площадью, откуда доносились голоса хора. Илья торопливо натянул на голову бандитско–омоновскую шапочку с прорезями для глаз и, подняв знамя, стремительно побежал вперед — к людям, стоящим на Заводской площади.

Дул сильный встречный ветер, и знамя сразу расправилось и затрепетало. Илья бежал прямо на толпу, и толпа его испугалась, подалась назад, расступилась. Он вошел в людскую массу, как нож входит в масло, разделив ее на две половины, и теперь это было две толпы: над одной возвышался Ленин, над другой — православный крест.

Среди начальства первым оценил происходящее губернатор. Он просиял и воскликнул, одобряя:

— А вот это хорошо придумано!

Митрополит подслеповато сощурился, вытянул цыплячью шею и, передернув плечами, крякнул, как будто выпил мерный стаканчик горькой микстуры.

Печенкин наблюдал за бегущим знаменосцем неподвижно и бесстрастно.

Хор сбился: казаки еще кое–как пели, а белогвардейцы уже даже не раскрывали ртов.

— Да здравствует коммунизм! — звонко прокричал на бегу Илья, и после этого замолчали и казаки. На Заводской площади стало совсем тихо. Милиционеры вертели головами, но не пытались задержать бегущего, думая, видимо, что так и должно быть.

Илья уходил и — ушел, выбежав из толпы и скрывшись за углом стоящего на краю площади дома.

— Заср–ранец, — прорычал сквозь сжатые зубы Печенкин.

 

Глава шестнадцатая

БОЙ БЕЗ ПРАВИЛ И ДО ПОБЕДНОГО КОНЦА

В юности Владимир Иванович занимался боксом и даже стал кандидатом в мастера. Званием своим он гордился и, стараясь ему соответствовать, поддерживал спортивную форму. Время от времени, когда было настроение, устраивались публичные поединки с кем–нибудь из коллег по бизнесу или из ближайшего окружения, чаще из охраны. Для этого на поляне среди сосен, неподалеку от кинотеатра “Октябрь” натягивались канаты боксерского ринга, Седой снимал пиджак и галстук и надевал черную судейскую бабочку, собиралась веселая, возбужденная публика: гости и домочадцы, и — начиналось...

Обычно поединок случался неожиданно, без объявления, ночью, после насыщенного дня, когда Печенкину удавалось сделать что–то особенно важное или, наоборот, не удавалось. Вот и в день торжественного открытия храма, вернувшись поздно домой, вместо того чтобы пойти, по обыкновению, в кино, Владимир Иванович приказал натягивать канаты.

Илья не знал про эту отцовскую забаву, точнее, знал — по письмам матери, но забыл и, идя к дому, с удивлением смотрел на ярко освещенный квадрат, где метались два добровольных гладиатора и бесновались окружившие ринг зрители.

Илья узнал сначала рыжего охранника, потом отца и, поколебавшись, направился к ним.

Это был странный бой. Печенкин был боксером, а рыжий — борцом–самбистом, и экипированы они были соответственно: Владимир Иванович — в трусах и старой, как видно, мемориальной майке с каким–то линялым спортивным знаком на груди, его противник — в подпоясанной крепкой самбистской куртке.

Это был странный бой: Печенкин бил, стараясь свалить, рыжий хватал, пытаясь заломать. Судил Седой. Большинство болело за хозяина:

— Давайте, Владимир Иванович!

— Бейте, Владимир Иванович!

— Эх, Владимир Иванович!

Кричали громко, то искренне радуясь, то неподдельно сокрушаясь.

— Молодец, рыжий! Дави боксера! — заорал Илья, подходя к месту боя.

Стоящие впереди болельщики удивленно оглянулись, увидели Илью, стали смущенно здороваться, называя его по имени–отчеству и пропуская вперед.

И боксер, и самбист сражались нешуточно и уже порядком устали — первому никак не удавалось ударить, второму свалить.

— Дави, рыжий, дави капиталиста! — закричал Илья.

Владимир Иванович услышал, коротко взглянул туда, но тут же почувствовал на своей шее цепкую пятерню самбиста.

— Вали, рыжий, вали! — завизжал Илья.

Рыжий и впрямь валил Печенкина, и голос Ильи в этот момент был единственным, остальные молчали.

Владимира Ивановича спасло то, что его шея и ладонь рыжего были мокрыми от пота, он не вывернулся, а выскользнул. Растерявшись, рыжий на мгновение раскрылся и тут же получил точный и сильный удар в челюсть. Его ослабшие колени подогнулись, взгляд рассредоточился. Дело было сделано, но Печенкин сгоряча ткнул противника в лоб, и тот опрокинулся на спину.

Все закричали, празднуя победу, и только Илья резко повернулся и стал смотреть в противоположную сторону.

Печенкин победно кружил по рингу и выкрикивал:

— Самбо! Тьфу ваше самбо! И каратэ тоже тьфу! И кун–фу, и фу–сю, и го–мо–жо — прямо в жо — тьфу! И все ваши черные пояса против майки мастера спорта СССР — тьфу!

Владимир Иванович преувеличил свое спортивное звание, но никто, разумеется, не стал его поправлять.

Держа за руки победителя и побежденного, Седой торжественно объявил:

— Победил мастер спорта СССР Владимир Печенкин, Придонск, “Трудовые резервы”, — и вскинул руку Печенкина вверх. Зрители закричали, засвистели, зааплодировали, и тут же заиграл советский гимн — это тоже была традиция.

На глазах Ильи выступили слезы.

— Эй, ты, коммуняка, иди сюда! — весело и грозно проорал Печенкин.

Илья не двинулся.

— Слышь, что ль! — требовал улыбающийся Владимир Иванович, перекрикивая гремящий на всю катушку гимн СССР.

— Вас папа зовет, Илья Владимирович, — трогая за локоть, услужливо подсказали стоящие рядом.

Илья повернулся. Он улыбался, но с места не двигался.

— Иди–иди, не бойся, звезду на груди вырезать не стану, — подбодрил отец. — Звездану один раз, и все!

— Я не боюсь. — Илья хотел, видимо, сказать громко, но почему–то получилось тихо, и направился к рингу.

Вокруг смеялись — осторожно и немного нервно. Илья подлез под канаты и остановился напротив отца. Владимир Иванович подскочил, широко размахнулся, и Илья испуганно зажмурился. Печенкин не ударил, он и не собирался бить, а сердито закричал:

— Никогда не делай этого! Не закрывай глаза перед ударом! Это первое правило! Знаешь, как я от этого избавился? Мячик теннисный привязываешь за бечевку и стоишь. Он качается, а ты уклоняешься. Но глаза не закрываешь. Понял?

Илья кивнул.

Печенкин захохотал:

— А теперь учись удар держать! Но тут никакой теории, только в бою, только в бою! Ну–ка! Нилыч, надень на него перчатки.

Пока Седой, глядя насмешливо, всовывал в перчатки слабые безвольные руки Ильи, Печенкин вновь, как после победы, заходил кругами по рингу и закричал, обращаясь к публике, куражась:

— Матч века! Отец–капиталист против сына–коммуниста! Бой без правил и до победного конца!

Он повернулся к Илье и вдруг замолчал и замер. За спиной сына стояла Галина Васильевна — в длинном, до земли, зеленом халате, с влажной повязкой на лбу.

— Ты что здесь устроил, Володя? — спросила она тихо и укоризненно.

Печенкин смущенно улыбнулся и пожал плечами.

Тем же своим спокойным, обезволивающим взглядом Галина Васильевна обвела стоящих вокруг людей, и они стали бесшумно расходиться.

— Нилыч! — закричал Печенкин в спину уходящему Седому. — Будь другом, сгоняй на вокзал, купи семечек, а то в кино еще охота сходить.

— Ты что здесь устроил, Володя? — повторила свой вопрос Галина Васильевна.

Она ждала ответа на свой дважды произнесенный вопрос, но Печенкин решил, видимо, на него не отвечать. Он перестал вдруг замечать жену — как будто ее здесь не было, хотя Галина Васильевна стояла за спиной сына.

— Ну и что? — грозно и насмешливо обратился Печенкин к Илье. — Да здравствует, ну и что? Я ж тебе говорил: нет тут ни коммунистов, ни демократов! Говорил? Говорил! Мы не белые, мы не красные, мы — придонские! Хотел людям праздник испортить? Да они не поняли ничего! Подумали — пьяный омоновец с ума сошел! — Печенкин хохотнул, довольный неожиданной придумкой. — Никто ничего не понял! Или думаешь, в газетах напишут? Не напишут! Или по телевизору покажут? Не покажут! Это я тебе гарантирую. Никто ничего не узнает, понятно? А вот что ты засранец — узнают все...

— Володя! — остановила мужа Галина Васильевна. Она не любила грубых слов.

— Что — Володя?! — закричал Печенкин. — Знаешь, что он сегодня сделал? Он мне в душу плюнул! У меня такой день! Сколько я дерьма за этот храм съел, сколько сил потратил, денег, а он?! — орал Печенкин, и на его шее веревками вздувались жилы. — Заср–р–ранец!

— Володя! — решительно оборвала его жена. Печенкин замолчал и неожиданно засмеялся, сверкая глазами.

— Коммунист? Ну вот и живи как коммунист! — Он вновь обращался к сыну: — Тебе дед сухарей насушил — вот и грызи! И никакой больше охраны — коммунистов не воруют...

— Володя...

— Хочешь — сама охраняй! И жить он в моем доме больше не будет! Все!

— Володя, успокойся, — попросила Галина Васильевна.

— А я спокоен! — заорал Владимир Иванович. — Спокоен! Потому что это мой дом и все здесь мое. А твой вон кинотеатр “Октябрь”... Ни копейки денег ему! Днем пусть работает, а вечером учится! В школе рабочей молодежи, как я учился. В Швейцарии не научили, там научат! Быстро научат! Обязательно научат! Все! Новая жизнь! Нью лайф! — Печенкин перемахнул через канаты и прокричал вдаль: — Нилыч! У молодой не бери, у нее недожаренные!

(Окончание следует.)

 

Залотуха Валерий Александрович родился в 1954 году в Тульской области. Закончил факультет журналистики МГУ и Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Автор сценариев более десяти художественных фильмов. Как прозаик дебютировал в “Новом мире” в 1992 году. Живет в Москве.