Чередниченко Татьяна Васильевна — музыковед и культуролог, доктор искусствоведения, профессор Московской государственной консерватории, автор шести монографий по музыкальной истории, эстетике, современной массовой культуре. Постоянный автор и лауреат премии “Нового мира”.
Нижеследующие заметки не претендуют ни на что научное или литературное. Просто расскажу о приключившихся со мной событиях и сопутствующих им размышлениях.
Размышления копились два года. В предлагаемом тексте они датированы — не из самопочтения мемуариста, но чтобы показать, как непредвидимо и органично уложился в личную историю (в ее смысл) внешний контекст (его смысл), включая и события сентября 2001 года.
В компьютерной. Октябрь 2000 года. В Онкоцентре на Каширке доктор В. А. Кукушкин пригласил в кабинет, где анализируют снимки, наглядно убедиться, что успехи есть. Работают два монитора. На одном — картинка полуторамесячной давности; на другом — сегодняшняя. Спрашиваю: “А эти вот белые пятна почему не становятся меньше?” — “Это сосуды — с чего бы им уменьшаться! А вы, как я посмотрю, проявляете любознательность...”
Всеволод Александрович невозмутим и внимателен; взгляд усталый, пристальный. Вырывается не предусмотренный сюжетом монолог: “Да, пытаюсь разобраться в работе онкологов. Мне интересно не только как пациентке. Онкология — заповедник необольщенного ума и милосердного упорства. Если бы рак гарантированно излечивался, пройти через борьбу со злокачественной опухолью полезно было бы иным социальным стратегам”.
И вот что ответил доктор: “Да куда ж они денутся? И с ними это случится”.
Опытный рентгенолог вовсе не думал поддерживать рискованное медицинское морализаторство. Он имел в виду свое, профессиональное, — статистику заболеваемости. Шансы оказаться лично вовлеченными в работу онкологов год от года становятся более высокими. Но обретаемый опыт несоразмерно скудно просачивается за стены лечебных учреждений — более чем у половины пациентов рост опухоли пока что необратим.
И здесь идеология. Раз уж об этом зашла речь: адекватная система помощи уходящим больным в России отсутствует. В профильных клиниках нет отделений паллиативного лечения. Доктор медицинских наук, профессор С. А. Тюляндин пишет в журнале “Практическая онкология” (март 2001 года): “Казалось бы, раз естественное течение болезни подразумевает неотвратимость для многих больных перехода в терминальные фазы заболевания, то этот наиболее трудный для больного и его семьи период времени должен быть объектом пристального внимания онколога, который до этого момента был ответствен за проведение специфического противоопухолевого лечения. В реальности все обстоит иначе. <...> Пока у больного есть перспективы на успешное лечение, он лечится в онкологическом учреждении под руководством онколога. Стал бесперспективным — уходи куда хочешь: в клинику паллиативной медицины или в хоспис, которые способны принять единицы онкологических больных, или домой <...> Для самого больного и его родных этот переход является подтверждением безнадежности и скорого конца. <...> А разве можно считать полноценной оказываемую медицинскую помощь в хосписах <...> если там нельзя провести паллиативную химиотерапию или лучевую терапию?”
Сложившаяся организация здравоохранения такова, что общество отправляет в небытие, и довольно мучительное, своих членов раньше, чем это делает Господь Бог. Так воплощаются примат коллектива (отдельные страдальцы, будь их хоть тысячи, системой в расчет не принимаются) и свободная конкуренция (лечим только тех, кто имеет шансы выздороветь, а на “неконкурентоспособных” финансирования не напасешься). “Лес рубят — щепки летят” = “Боливар не выдержит двоих” — не так уж далеки друг от друга тоталитарные и рыночные установки.
Право решать за Бога заразительно. Если им привычно (по формуле “практически здорова”) инфицирована целая отрасль жизнеобеспечения, то и за отдельных ее работников поручиться нельзя. Могут решить не только за Всевышнего, но и за нас, с нашей свободной волей, на которую и сам Господь не посягает.
Как без меня меня списали. В декабре 1996 года в почтенной городской клинике мне удалили долю легкого. Отпуская на волю, хирурги подвели черту: рак — нулевой степени; химиотерапию делать не нужно и даже вредно — инвалидом стану. Потом из специальной литературы узнала: рак легких тем и плох, что дает очень ранние микрометастазы; поэтому химиотерапия обязательна. В авторитетной столичной больнице об этом не знали... Впрочем, судя по дальнейшим событиям, дело не в незнании.
Когда в мае 1999 года случился обсев (об этом можно было догадаться по неестественно бодрой интонации докторов, но не догадалась), решили не предпринимать специальных лечебных мер, а также ничего не говорить — ни мне, ни родным. Во-первых, жалко мучить, через шесть месяцев (стандартный прогноз) все равно умру. Во-вторых, забот и без того хватает; а расскажешь родным — станут биться в конвульсиях последней надежды... Повторяли что-то насчет упорного бронхита и какой-то лимфоидной инфильтрации (такого диагноза не бывает, как потом выяснилось). Раз в полтора месяца, при нараставших одышке, кровохарканье и учащавшихся подъемах температуры, я приходила на рентген. Снимки смотрели и восклицали: “Уже лучше!”
Но пациентка все не умирала. Даже более или менее работала. Отведенные сроки прошли, а автор этих строк по-прежнему являлся на рентген и вынуждал медперсонал к мимическому оптимизму...
Об ответном фатализме. Работники муниципальной клиники не хотели лишних хлопот с (и для) безнадежной больной. Но действовала еще одна причина.
От представителей других корпораций (например, чиновников или журналистов) не принято ожидать героической верности долгу; как раз напротив. Но медицинским работникам с детской непоследовательностью вменяется нравственное подвижничество. Соответственно первых общество вроде как задабривает сравнительно высокими стандартами жизни, а для вторых (которые должны, в то время как все остальные почему-то не должны ) сойдет как есть. Ссылки на клятву Гиппократа в такой ситуации звучат вырожденным ритуалом, как припев позднезастойной пионерской песни: “Ты обязан быть героем, если ты орленком стал!”
В поведении специалистов из муниципальной клиники угадывается ответ на многолетнее пренебрежение к бюджетникам (характерно само это уродливо-казначейское обозначение группы важнейших профессий, объединенных не их социально-гуманитарной ценностью, а неизбежным злом госрасходов). Переадресовка фатализма: раз нельзя повлиять на власть, разрушающую дееспособность больниц и достоинство врачей, то и для конкретного больного выше головы не прыгнешь.
Государство у нас традиционно почитаемее личности. Даже когда его винят в немытости больничных коридоров, оно важнее, ценнее, субстанциальнее, чем имярек, занимающий коридорную койку; последний — только случайный субститут подлинного “нашего всего”. На беду, злосчастный субститут конкретен и досягаем — на нем и фокусируется недооцененность, спущенная по властной вертикали. Бессознательная месть за этатистское унижение задела и мои обсеянные легкие.
Еще симптом. Установку “насколько государство нас ценит, настолько будем лечить” не могли поколебать деньги, передаваемые в конверте. Официальная — насаждавшаяся сверху — этическая астения не отзывалась на низовой допинг нелегальных гонораров.
Похоже, деньги не так сильны, как их малюют. Денег никогда не будет достаточно для качества труда и ответственности работника, если выродились профессиональная школа, творческая традиция, коллективные честь и память. Там, где меня сперва лечили (то есть не лечили), перечисленное не было уже и легендой — разве только слоганом для организаторов платных услуг, арендовавших больничные корпуса. Надо надеяться, здоровый профессиональный дух мало-помалу оклемается в персонале, перемещенном в отремонтированные ординаторские и под надзор коммерческого медицинского страхования. Но на описываемый период (май 1999 — январь 2000 года) славные традиции известной городской клиники были скорее мертвы, чем живы. Оттого столь безоговорочно “умерли” и меня.
В КаФе. В Онкоцентре РАМН отделение клинической (К) фармакологии (Ф) именуют с юмористической легкостью: “кафе”.
В это-то “кафе” в феврале 2000 года измученные тревогой родные принесли мои снимки и стекла (обработанные цитологами срезы опухолевой ткани). На руководителя отделения А. М. Гарина, основоположника химиотерапии в нашей стране, доктора наук, профессора, академика РАЕН, объективное досье произвело удручающее впечатление. Что к отметанию пациентки с порога, однако, не привело.
Август Михайлович и его коллеги работают в условиях, требующих не меньшей выносливости, чем у муниципальных хирургов, о которых рассказано выше. Но их “кафе” защищено живыми ценностями — наукой, научным сообществом, принятым в научном сообществе “гамбургским счетом” (впрочем, перечисленные ценности живы тоже не сами по себе, а благодаря исповедующим их людям).
Нормальная наука равно открыта установленным закономерностям и неожиданным эффектам. В онкологии этот паритет воплощается в трезвой оценке непрозрачно-сложных, скользко-коварных свойств реальности, к людям отнюдь не благосклонной (не такова ли вообще реальность?), и в зоркой, настороженной, постоянно отмобилизованной надежде на несводимость к среднестатистическим показателям конкретных человеческих случаев.
За мой случай взялся ведущий научный сотрудник С. А. Тюляндин. Сергей Алексеевич диагноза не скрывал, ложных упований не внушал. Сказал по поводу прогноза: “трудный вопрос” и повел очередное исследование. Повел так, как подразумевается призванием (а слово-то неактуальное — пишу и чувствую стилистическое неудобство, как будто “днесь” какое-нибудь вывела). Призванием же подразумевается, что от поглощенности анализом, взвешиванием решений, перепроверкой результатов ученый просто не способен избавиться, как бы ни уставал и что бы вокруг ни происходило.
При общении с проф. Тюляндиным в памяти приветно звучал пугавший в школьные годы самоироничный афоризм учителя моего Ю. Н. Холопова, великого работника и живого классика музыкознания. В начале урока гармонии (по расписанию должен длиться 50 минут) Юрий Николаевич повторял: “Не пройдет и трех часов, как мы закончим заниматься” (а проходило нередко больше трех часов)...
Несгибаемый перфекционизм. Эта константа науки (да и любого квалифицированного труда) ощутимо маргинализуется (ср. “Маленькие истории из научной жизни” Р. М. Фрумкиной, опубликованные “Новым миром” в июне 2001 года ). В том ли причина, что членам научного (образовательного, художественного и др.) сообществ не доплачивают?
Именитым музыкантам-“звездам” платят неплохо. А выдают некоторые из них нередко (и даже систематически) продукт, мягко говоря, неряшливый. Но считается за ценность: действует понятная потребность уважать крупные имена и многолетние биографии. К тому же пиар (он же гонорар) выдан “звезде” вперед. За билеты, буклеты и букеты публика успела заплатить — высшее художественное достижение материализовалось (а тем самым как бы состоялось). Если на таком фоне некий газетный критик объявит, что король-то голый, на него упадут подозрения в оплаченной пристрастности... Замкнутый круг. Сомнительности громко анонсируемых свершений “звезд” прямо пропорциональна сомнительность публичной критики в их адрес.
Рыночный принцип — чем меньше текущие трудовые затраты, тем эффективней производство — усвоен на всех ступеньках профессиональных лестниц. Составитель примечаний, списанных из справочного издания (чего в общедоступном справочнике нет, о том нет и примечаний), как бы мизерно ему ни заплатили, получает существенно больше, чем стоит его работа, ибо его работа не стоит ничего...
Ввести бы дифференцировку: настоящая “звезда”, настоящий доктор наук — в отличие от тех “докторов наук”, число которых, например, множится в Госдуме (научные степени, полученные после депутатских мандатов, смахивают на автоматически штампуемые приложения к удостоверению VIP). Но это как с осетриной второй свежести: рядом с настоящим доктором наук будет легализован и “ненастоящий” (но все-таки “тоже”) доктор наук.
Премию, что ли, национальную учредить для тихо упорствующих перфекционистов? Но из кого формировать жюри? Разве только из лауреатов этой премии. Еще один замкнутый круг...
С другой стороны, импульс для санации замусоренных иерархий (как и вообще понятия иерархии) необходим — самопроизвольно они в действующей системе отношений не прочистятся.
Сплющенная иерархия. Новое время, конвертируя христианство в либерализм, строило культуру без иерархии. Итог эксперимента: злокачественное перерождение ключевой просветительской формулы “знание — сила” — пиар в связке и в тождестве с террором. Террористическая атака на небоскребы — сразу и то и другое, а также и бизнес, оптимальный в условиях транснациональной монополизации рынка (в СМИ промелькнули сообщения об активной биржевой игре с акциями авиационных страховых компаний накануне взрывов).
Обратимость “знания” и “силы” наблюдается не только в поведении правящих элит. С. С. Аверинцев (в Сети — в июле 2001 года, в печати — в “Новом мире” за сентябрь 2001 года ) с тревогой описывает эпизод: в Вене “мальчики и девочки маршируют под простенький ритм бесконечно повторяемого выкрика: „Eins, zwei, drei — Palestina frei!”” Что чувствуют марширующие и скандирующие? То же примерно, что футбольные фанаты со своим “Оле-оле-оле-оле! Спартак — чемпион!” — необоримый напор, смелый натиск, победительную силу, которой каждый в отдельности, наедине с собственной жизнью, лишен. Содержание лозунгов, выкрикиваемых хором, не имеет особого значения. Значение выкриков состоит в стимуляции/манифестации “энергетики”. Сила есть единственное и упоительное “знание” скандирующих и марширующих.
Сходным образом обращаются друг в друга культурное и биологическое. Если в политически корректных кругах популярно становится самоопределение по сексуальной ориентации как способ мировоззренческой самоидентификации, то в кругах политически некорректных — объединение по цвету кожи (напомню довольно давний лозунг афро-американского писателя Дж. Болдуина “Будущее будет черным”; сегодня игра значений, в нем заложенная, уже как-то не бодрит).
Взаимозаменяются также лицо и тело. Фигуры топ-моделей стали “лицами” рекламируемых товаров; лица политических и духовных лидеров в медиальной системе означают не столько самих себя, сколько коллективное тело нации или религиозного движения.
В близнечную пару превращаются бессмертие и смерть. Новейшие панацеи — клонирование и эвтаназия, надо думать, скоро будут предложены в качестве взаимодополнительных способов терапии. Взаимодополнительности бессмертия/самоубийства подчинен и террористический суицид.
Если вернуться к событиям вокруг 11 сентября 2001 года, то перечисленное укладывается в совпадение экономической ликвидности и антропологической самоликвидации.
Дело отнюдь не сводится к широко обсуждаемым ныне “двойным стандартам”. Так называемые “двойные стандарты” маскируют и проявляют наличие единого неиерархического стандарта: “верх — то же, что низ”.
Катастрофы и иммунитет . Действительность, из которой вынут стержень иерархии, оказалась предательски хрупкой, как организм, в котором выключена иммунная система. Такой организм становится в одних случаях (аутоиммунные заболевания) собственным убийцей, в других (например, ВИЧ-инфекция) — пособником своих убийц, в третьих (злокачественные опухоли) — тем и другим сразу.
Случай 11 сентября относится к третьему роду. Дьявольский замысел удался террористам не столько по причине их, как звучало в прессе, “гениальности”, сколько из-за безмятежной расхлябанности спецслужб. Цивилизация, которой не интересна идея скромного служения совершенству, непроизвольно пособничает палачам. Террористы — внешний агрессор. Но степень нанесенного ими ущерба имеет аутоиммунную природу. Наиболее престижный в рыночном мире участок застройки был использован предельно эффективно: вверху теснятся гигантские высотки, внизу — сплошные полости гаражей, туннелей и станций метро. И вот две протараненные башни падают, нарушается балансировка почвы и еще несколько зданий обваливаются или утрачивают вертикаль уже как бы сами по себе. Достичь апокалиптического масштаба террористам “помогла” ничем не сдерживаемая (ничего выше себя не признающая — эмансипированная от иерархии) идеология капитализированной власти над землей.
Как выключается цивилизационный иммунитет? Почему в западном мире он очевидным образом ослаб?
В принципе и в общем случае уязвимость возрастает пропорционально сложности. Не зря в словаре засвидетельствовано: синоним сложного — хитрый, а синоним хитрого — каверзный. Но мало сложности самой по себе. Решает то, ради чего появляются все более “навороченные” способы адаптации человека к среде, будь то небоскребы, авиалайнеры или бытовые предметы.
В последние десятилетия вещи усложнялись ради растущего удобства пользования ими. Целью совершенствования техники стала легкость обращения с ней, доходящая до подмены трудовой сосредоточенности празднично-игровым состоянием. Подспудным направлением прогресса оказался упадок дисциплины. Отсюда и катастрофы — как непреднамеренные, так и целенаправленные. Опытным пилотам пассажирского лайнера, упавшего весной 2001 года под Иркутском, достаточно было выпить пронесенного на борт горячительного и случайно задеть некий рычаг. А террористам, чтобы потрясти мир, хватило овладения во флоридской летной школе всего лишь двумя маневрами пилотирования — разворотом и пикированием.
Противостоять разрушительному всесилию комфорта может лишь этика перфекционизма. Но ей-то как раз неоткуда в сегодняшней неиерархической культуре взяться.
Хочется утешиться мыслью: перфекционисты и дальше будут рождаться — столь же непредвидимо и необходимо, как рождались до сих пор. Но допустимо предположение, что их нынешнее наличие — проедаемое наследие культуры настоящей иерархии, чьи очертания всё более остаточны и размыты. Культурные гены по инерции продолжают действовать — в мутировавшей системе. Дальше может произойти вытеснение их в апоптоз (запланированную смерть)...
“Короткими перебежками”. В ходе химиотерапии вены постепенно выжигаются изнутри; боль при вливаниях нарастает. Процедурная сестра Т. Гришечко вначале садилась рядом и вовлекала в разговор. Порог шуток-прибауток был перейден, и в дело пошел новокаин. Цитостатик смывает обезболивающее со стенок вены, но какое-то время помогает. С восхождением на ступень “заслуженной пациентки” (это когда уже очень больно) начались “короткие перебежки” (из сленга инфузионной процедурной): капельница периодически отключалась — до стихания боли и включалась — до усиления болевого синдрома. Важно правильно схватить момент: боль не должна набрать высоту, с которой спускаться предстоит слишком долго. Татьяна с непостижимой точностью улавливала этот миг, не принимая во внимание заявления, что лучше потерпеть подольше, зато поскорей завершить процедуру. На самом деле быстрее получалось по ее опытно-интуитивной схеме, а не по моей, основанной на нетерпеливой рациональности.
Летом 2000 года, когда я раз в две недели мозолила взглядом банку с лекарством (когда же оно кончится?), а Татьяна юмористически прикрикивала: “Не надо гипнотизировать раствор!”, у нее тяжко болел отец, а потом и умер. Об этом мы тоже говорили во время процедур, и ни разу медсестра не допустила (в интонации — не то что в выборе слов) экспрессии, способной ассоциативно задеть пациентку. Разумеется, ей было нелегко. Но к тяжелым переживаниям в этом месте относятся как к правильной постановке вопроса.
О древних финикийцах. Замечательная скрипачка Татьяна Гринденко, вдруг ощутив разом беспросветную натруженность и изумленную благодарность, воскликнула, когда после ее победы на конкурсе в Брюсселе королева Бельгии подарила ей феноменальной красоты, воистину королевское концертное платье: “Большое, огромное, чудовищное спасибо!” Отголосок непомерности слышится и в моем “спасибо”, обращенном к медикам, подарившим вот уже полтора года “сверхсрочной” жизни; время-то подарено довольно тяжелое.
Древние финикийцы измеряли прожитые дни в категориях веса: вот где берет начало онкология.
Не знаешь, куда что пойдет. Финикийцы и их меры времени в конце 1980-х аллегорически пригодились в исследованиях современного шлягера (тогда он обрел по сю пору действующий кодекс времени: ритмическое размалывание базовых акцентов в невесомо малые величины). А нынче взвешивавших время финикийцев приходится вспоминать как по личному случаю, так и в связи с глобальными судьбами.
Должно ли время быть не тяжелым? Не выяснилось ли, что легкость времени опасна? Празднично-доступный комфорт, царивший на переднем плане культурной картинки до самых последних недель, — насколько он антропологичен? На первый взгляд дальше некуда: все во имя человека, все во благо человека. Но ведь по определению нетяжелое мало весит — и стбоит. Время жизни исподволь обесценивалось. Его пришлось искусственно насыщать катастрофическими субститутами веса — и в кинобоевиках со спецэффектами, и в интеллектуальном бомбизме всякого рода “красных бригад”. Террор как вызов/протест/рыночный/политический инструмент и вместе со всем этим также шоу в генетическом отношении есть сытая европейская идея, а не голодное отчаяние “третьего мира”. Но, к несчастью, как раз “жирные” идеи, возникающие на почве пресыщения, особенно успешно овладевают тощими массами. Развлекательные кадры взрывов и карнавальные студенческие беспорядки поначалу всего лишь оттеняли и взбадривали несколько скучную атмосферу благополучного цивилизованного быта. Но тень мало-помалу субстантивировалась и стала привилегированным жанром культуры. Случайно ли: хитом поп-сцены летом 2001 года стал клип немецкой группы “Раммштайн”, изображающий террористический захват города, на текст “Я хочу вас контролировать, / Я хочу вас подчинить...”; при этом никаких “хороших парней”, которые победили бы “плохих”, в клипе не присутствует (а присутствует, между прочим, самоподрыв одного из брутальных героев)... Еще шаг — и тень начнет действовать самостоятельно. И вот мутация произошла. Теперь вес времени будет определяться изнурительно тяжелой борьбой с рассеянными повсюду метастазами террора, то есть в онкологически-финикийских категориях.
После ошибки в описании снимка. Первый курс химиотерапии (апрель 2000 года) дал успех: “положительная динамика”. После второго курса с надеждой на повторение приведенной формулы пришлось подождать. “Без динамики” — значит, опухоль лекарственно резистентна (адаптируется к долженствующим разрушать ее медикаментам).
Сдерживая похоронную мимику (в стенах Онкоцентра терминальное выражение лица, по негласной солидарности пациентов и докторов, тщательно избегается), приношу выписку из рентгена кандидату медицинских наук М. Б. Стениной (она “подхватывала” меня в отсутствие С. А. Тюляндина). Неуязвимо свежей миловидностью и рассудительным спокойствием Марина Борисовна убедительно противостоит предмету собственных научных занятий. “Что будем делать?” — “Подумаем” (думы привели к повторному анализу снимка — динамика имелась, но увидеть ее помешал случайный компьютерный сбой). Не могу сдержаться, задаю психологически давящий вопрос: “Это фатально?” В ответ: “А знаете, от чего по статистике чаще всего умирают?” — “...?” — “От жизни”.
О неразрешимых проблемах. В начале нашей эры гарантировалось только право духовного выбора. В ХХ веке оказались общепризнанными (словно столь же трансцендентно гарантированные) права на высокое качество и желательное количество жизни. Массовый культурный дискурс культивирует небезобидные предрассудки. “Ведь я этого достойна!”, “Вы достойны самого лучшего!” — речь ведется всего-то о продвигаемых на рынок марках шампуня или жвачки, но безмятежная самоуверенность усваивается как фундаментальный принцип.
Из безусловного права на “самое лучшее” вытекает право притязать на то, что уже кому-то принадлежит. Например, на право акционеров управлять собственностью (ср. скандал вокруг НТВ весной 2001 года ), или на финансовую помощь со стороны более сильных экономик (ср. условия афганских талибов в сентябре 2001 года: бен Ладен — в обмен на финансовые вливания), или на включенную в признанные границы территорию для национально-государственных новообразований (ср. действия албанских сепаратистов в Македонии летом — осенью 2001 года ). Эйфория разрастающихся прав конвоируется уверенностью в разрешимости любых проблем: “и на Марсе будут яблони цвести”.
И ведь мало того, что если есть проблема, то есть (?) и решение. Якобы всегда возможен выход из тупика, не затрагивающий априорно привилегированных комфорта и долголетия. Не зря же с 1999 года в политических раскладах все более громко и расчетливо использовались иннервирующие гуманизм обвинения в непропорциональном применении силы, когда речь шла о борьбе с чеченскими террористами (теперь-то проповедники пропорций сами готовы нанести истребительные удары — и чуть ли не куда угодно, лишь бы действовать)... С другой стороны, не видно, что где бы то ни было опасность конфликтов и агрессий отслеживалась и оперативно купировалась бы на стадии, аналогичной предраковым состояниям...
А ведь главная проблема борьбы со злокачественными новообразованиями — ранняя диагностика. Она ни в одной стране не развита — ни как институция здравоохранения, ни как личная практика. Благополучным обывателям кажется, что им потакает сам порядок вещей. “Со мной этого не случится” — ненадежный оберег. Каждый третий, согласно проективной статистике ВОЗ, в ближайшие 15 лет станет онкологическим пациентом, а до того лет 5 не будет об этом догадываться. Когда клинические симптомы обнаружатся, проблема уже станет неразрешимой.
Из веры в “мы достойны, следовательно, осуществимо” проистекают вошедшие в норму оплошности проектантства, как лично-биографического, так и социально-глобального. Сознанию, зачарованному прогрессом, хочется (а значит, как бы и “можется”) всего сразу и окончательно: если не коммунизма, то какой-нибудь сверхсистемы космической защиты. Между тем коммунизм с успехом замещается олимпиадой (или даже просто колбасой), а агрессорам, наносящим неприемлемый ущерб, вполне хватает ножей для резки картона...
Несмотря на поучительный опыт ХХ века, утопический стереотип действует и сейчас. Не зря в СМИ почти ничего не слышно о повседневном, трезвом, конструктивном, происходящем не в будущем совершенном времени, а в настоящем продолженном, — например, о труде тех же онкологов. Характерный штрих. В ноябре 2000 года в Москве проводился Международный симпозиум онкологов. Информация о предстоящем событии доводилась до центральных телеканалов. Так вот: лишь в одной телевизионной дирекции не потребовали денег за съемку сюжета и его выдачу в программах новостей...
Распространенная ментальная конфузия заключается в том, что на неразрешимые проблемы, безвыходные обстоятельства, необратимые деструкции культурно выговариваемое сознание не ориентировано ни стратегически, ни тактически, зато ориентировано на недосягаемое светлое завтра. Между тем в реальности означенные проблемы, обстоятельства и деструкции из малоосязаемого “вчера” неуклонно становятся грозным “сегодня” — именно потому, что “вчера” было упущено как “сегодня”, именно оттого, что его проглядели за миражами “завтра”.
Но из признания, что неразрешимые проблемы есть (и даже что сегодня с локальных обочин мирового развития они переместились в самый его центр, а следовательно, задевают всех), призыв к недеянию отнюдь не вытекает.
Злокачественные новообразования не считаются излечимыми (в смысле окончательного и бесповоротного исцеления). Профессионально вменяемый врач не скажет пациенту: “Всё, вы здоровы”, а тем более не пообещает непременно справиться с болезнью. Тем не менее рак лечат. Каждый раз заново онкологи продвигаются в узком и темном коридоре (заденешь плечом — обрушится) между агрессивностью опухоли и сопротивляемостью организма. И нередко достигают успехов, бесценных для их подопечных.
Есть еще надежда на чудо. Она тоже способствует деятельной и осмотрительной настойчивости. Но именно надежда, а не наглость в стиле “мы достойны самого лучшего”.
Изречение Силуана. “Держи ум во аде и не отчаивайся” — об изречении афонского старца Силуана узнала в апреле 2001 года, работая над разделом о музыке Арво Пярта (у Пярта есть сочинение “Песнь Силуана”) для новой книги.
Замысел книги возник благодаря телефонному разговору с известной издательницей И. Д. Прохоровой. Тогда, в марте 2000 года, шел десятый месяц со времени обнаружения инкурабельного состояния, четвертый месяц жизни, перевалившей за первоначальный прогностический рубеж, и первый месяц лечения на Каширке.
Когда книга для Ирины Дмитриевны дописывалась, специалисты по компьютерно-томографическим обследованиям характеризовали состояние моих легких словами “фиброз” и “рубцы”. “Рубцы” — значит, опухоль ссохлась, как корка на заживающей ссадине.
Настоящие заметки пишутся в августе — сентябре 2001 года. Августовская рентгенография показала новые слабовыраженные пятна: рецидив. Снова капельницы, снова ожидание снимков. Но на сей раз мне легче: я знаю изречение Силуана, я его проверила на себе еще до того, как оно мне стало известно.
Не уверена, что лечащие врачи знакомы с этим афоризмом. Но действуют и говорят с пациентами они так, как если бы сами были авторами Силуановой максимы.
Аберрация масштабов. Ожидаемую продолжительность жизни в исследованиях по клинической онкологии принято подсчитывать в месяцах. Эффективность лекарственных средств измеряется (в зависимости от вида опухоли) с точностью от двух месяцев до полугода.
Оптика, ориентированная на подобные величины, со стороны кажется крохоборческой. В публичном речеговорении преобладают инициативы, обращенные не просто к большому — к тотальному. Даже прибыльное малое не в чести, если его карикатурно не увеличить. Ср. рекламные ходы: “Люди пойдут на все, чтобы собрать как можно больше оберток от „Стиморол”” или “Запишите телефоны горячей линии „Антиперхоть””. Коммерчески обыгрываемые пустяки пробрались в семантическое поле “мы за ценой не постоим” и “погибшие в авиационной катастрофе и их семьи”...
Культурный стандарт престижного здания — небоскреб. Культурный стандарт престижного транспорта — огромный авиалайнер. Культурный стандарт обороны — противоракетный космос... Пересадим всех ездящих по служебной надобности с одних автомобилей на другие. Поменяем алфавит с кириллицы на латиницу. Поменяем русскую орфографию, чтобы все двоечники стали отличниками и наоборот. Форматы-то какие гигантские. И расходы тоже. А вот керосиновое озеро под подмосковным поселком, что вблизи аэродрома, — это так, мелочь. Еще менее презентабельны нужды онкопациентов, на которых не хватает ни лекарств, ни компетентных врачей, ни клинических площадей, ни диагностической и лечебной аппаратуры, ни даже пробирок для гематологических анализов...
Услышанное из коридора: в кабинете онколога пациентка (видимо завершившая курс лечения и, вероятно, не потому, что получен хороший результат, а потому, что химиотерапию продолжать опасно) повторяет: “Вы уже продлили мне жизнь... Спасибо... Пусть всего на четыре месяца... Спасибо, спасибо...”
Цепь случайностей, или Сокровенный союз людей. Вернусь к изречению, переданному по причудливо неразрывной цепи от афонского аскета через эстонского композитора и московского издателя. Сама эта цепь подтверждает требовательное: “...и не отчаивайся!”
Цепь оказалась многозвенная. От бытовых тягот, неподъемных при химиотерапии, спасали родные. От губительного страха смерти спас о. Павел Лысак, которого в самый критический момент (весной 2000 года) привез ко мне давний и постоянный мой советчик Владимир Юмашев. От пневмонии, разыгравшейся в паузе между курсами химиотерапии летом 2000 года, точными (даже щегольски точными) действиями спасли пульмонолог Сергей Маланичев и терапевт Галина Филиппова из Бассейновой больницы. Их тандем безошибочно и оперативно вычислила для меня доктор Ирина Куница, уловившая профессиональным слухом угрожающие нюансы в одышке телефонной собеседницы. А И. М. Куница приняла надо мной шефство в марте 2000 года по тревожной просьбе предпринимателя Александра Захарова, позвонившего с рабочим предложением и в ответ узнавшего о моих обстоятельствах.
Еще одна случайность и еще одно звено цепи: после избавления от пневмонии (а именно в июле 2000 года ) на Каширке случился перебой с лекарствами — ровно с теми, которые требовались для выработанной проф. С. А. Тюляндиным новой схемы лечения. Их одноразовый коктейль стоил больше полутора тысяч долларов. А регулярность приема коктейля — каждые две недели. А заработок профессора консерватории... И если бы не...
Небольшое хронологическое отступление.
“И стал пред ним ходить”. В январе 1999 года в “Новом мире” опубликована статья “Радость (?) выбора (?)”, вызвавшая полемику. Досталось тезису о благотворительности, способной смягчить рыночную реальность, не посягая на ее либеральное (в генезисе христианское) основание — свободную персональную инициативу. Благотворительность ведь и есть добровольное личное деяние, а в то же время сильнодействующий фермент социальной солидарности. Но в надеждах на нее усмотрели намек на “третий путь” и, следовательно, недостаточную верность не то “первому”, не то “второму” путям развития.
Во время дефолта 1998 года, когда писалась статья с абзацем о благотворительности, начиналась работа, приведшая к учреждению Благотворительного Резервного фонда. Фонд повел социально неотложные проекты. В частности, прошел конкурс среди кафедр последипломного медицинского образования, базирующихся в непривилегированных клиниках. Семь кафедр в разных городах зимой 1999 года получили гранты в виде необходимой диагностической и хирургической аппаратуры: и научным коллективам почет, и для специального образования толк, и для больных новые шансы. А заодно, между делом, ответ на полемику — в духе предания о незатейливо-убедительном аргументе в споре с Зеноном, отрицавшим движение: “И стал пред ним ходить”.
Нашлись у фонда и попечители, и доноры, и добровольцы (в том числе эксперты, которые, зная положение дел в своих областях, продумывали, как достичь оптимальности благотворительных затрат). Объединил их А. Е. Лебедев — руководитель Национального Резервного банка, чье имя в этом тексте уместно еще и потому, что он поддержал выше цитировавшийся журнал “Практическая онкология”. Вообще же Александр Евгеньевич поддерживает многое и многих, нередко без специальных просьб. И я, в непредвиденный момент истощения онкоцентровской аптеки, пополнила этот ряд.
В круг экспертов фонда почти с самого начала одним из координаторов-добровольцев был вовлечен проф. С. А. Тюляндин. Его аналитические записки были учтены в нескольких проектах. И надо же: спустя год как раз на то клиническое отделение, в котором он работает, мои снимки и стекла были выведены лихорадочными усилиями моих родных...
Так вышло-сошлось. Упорствующие в хождении перед зенонами выходили и меня. Люди, неформально (вне всяких контрактов и даже вне личных знакомств) объединенные персональной свободой долженствования, в критической ситуации не просто оказались под рукой — сообща персонифицировали руку Спасителя.
Во всяком случае, рентгеновская картинка моих легких на время прояснилась. Она была настолько чиста, что химиотерапевты отпустили меня на каникулы... Теперь лечение идет на существенно менее кромешном фоне, чем прежде. Может быть, удастся дотянуть до выхода в клиническую практику ныне испытываемых лекарственных препаратов, длительность использования которых не лимитирована токсическим эффектом.
Онкология как модель. Сменим масштаб. Все-таки модель — не конкретная история болезни (можно рассказать еще несколько историй о “сверхсрочной” жизни, иногда многолетней, но они будут уже из вторых рук), а онкология в целом.
Спросим: часто ли вне онкологических ситуаций можно наблюдать в действии спасительное согласие людей? И чем объяснить особую отмобилизованность свободного чувства долга именно в онкологических обстоятельствах? Не тем ли, что онкологическое страдание — опасность, которая таится внутри нас и заключается в нашем неконтролируемо-подспудном перерождении? Не ужас ли перед угрозой собственной мутации объединяет людей? Рак натурализует ужас в мучительных болях, интоксикации, кахексии, патологических переломах костей и т. п. Но для здоровых, помогающих больному, угроза страшна скорее своей метафизической сутью, неизмеримо более широкой, чем площадь опухолевого поражения у отдельного пациента. Рискну предположить, что онкология воспроизводит в обмирщенной культуре то, что традиционно называлось “страх Божий”: безусловный ограничитель самоубийственной свободы притязаний.
...Кстати, по реакциям мировой элиты на события 11 сентября 2001 года пока не заметно, что необходимость в таком ограничителе осознается; напротив, спираль притязаний раскручивается...
Вернусь к онкологии. Поразительно: кроме нее, пожалуй, нет другой области прогресса, плотно интегрированной в рынок, в которой неуклонно избегались бы искушения алчной политизации, пустопорожнего пиара, виртуальных стоимостей. Доведение до клинической практики новооткрытого лекарства обходится в суммы от 600 млн. до 1 млрд. долларов. Открытия чаще всего совершаются небольшими исследовательскими коллективами; реализуются же крупными фармацевтическими компаниями. Каковые, при всей их коммерческой функциональности, не прибегают к обычному на современном рынке рекламному надувательству. Множество химических субстанций и молекулярных конструкций снимались с дистанции ввиду выявившихся в ходе дорогостоящих испытаний недостаточной эффективности или чрезмерной токсичности. То есть: профессиональная специфика онкологии, связанная с осознанием масштабов угрозы, заключенной в самом человеке, даже рынок делает моральным.
Кодексы онкологии содержат образцы для социальной практики, столкнувшейся с тяжелыми проблемами. А также для своевременного распознавания таких проблем.
Надеяться надо (“...и не отчаивайся!”). Но надежда должна быть деятельной и предусмотрительной. Ценностная конституция, при которой обеспечивается такая строгая надежда, не должна оставаться внутрицеховой принадлежностью онкологии.
Ведь мы этого достойны?