Андрей Немзер. Памятные даты. М., “Время”, 2002, 512 стр., с илл.

Чтобы ответить на вопрос, что такое эта книга, следует сперва понять, что такое ныне литературная критика. Как и предыдущая книга Немзера (“Литературное сегодня. О русской прозе. 90-е”, выпущенная издательством “Новое литературное обозрение” в 1998 году), она составилась из газетной работы автора. В предисловии Немзер пишет, что испытывал желание сделать для книги ряд очерков о дорогих ему писателях, для которых в газете не нашлось информационного повода, — но без “внешнего импульса” тексты “не пошли”. Полагаю, это не следствие привычки к формату и неизбежного для многих коллег газетного автоматизма. Автоматизм — это когда в голове у человека периодически, к примеру раз в неделю, возникает пустота на столько-то тысяч компьютерных знаков, требующая заполнения формулировками, и без этой рамки человек уже не совсем опознает предмет разговора, будь то литература или военная реформа. Андрей Немзер постоянно пребывает в режиме опознания явлений литературы. Будучи “по базе” филологом, то есть специалистом отнюдь не массового спроса, он обладает еще и впечатляющим коммуникативным талантом: многие, включая автора данной рецензии, не соглашаются с рядом радикальных высказываний Немзера, но пока никто не выработал способа их проигнорировать. На самом деле для этого критика “внешний импульс” — это импульс коммуникативный, посредничество газеты запускает механизмы, которые иначе не работают. Книга “Памятные даты” (как и “Литературное сегодня”) несет коммуникативный заряд, редкий для предмета и жанра.

Проблема в том, что литература как совокупность текстов сама по себе не существует. Книжным дилерам известно, что газетная критика почти не влияет на продажи тиражей. Видно, сама дилерская сеть в России обладает такими дефектами, что устранение даже одной неувязки сказывается заметнее, чем самый грамотный книжный пиар. Так что критик пока не участник книжного рынка. Его задача — обеспечить опубликованному тексту общение с другими текстами, каковое общение и есть литературный процесс. Критический поток для книги есть среда обитания — то же, что для рыбы река. Андрей Немзер значителен как один из главных источников этого потока. Причем — что очевидно и в книге “Памятные даты” — подходы автора личностны. Можем ли мы требовать и ждать от критика объективности? Видимо, нет, потому что объективная критика есть субстанция исчезающая. Высказывание испаряется на глазах, и предмет разговора “засыпает”, как рыба на суше.

Задача книги “Памятные даты” — не дать литературе “уснуть”. Здесь под одной обложкой собраны очерки о писателях, живших и работавших с разбросом в два с лишним века: как гласит подзаголовок, “от Гаврилы Державина до Юрия Давыдова”. Книга — как и “Литературное сегодня”, где дана панорама прозы 90-х, — не столько для сквозного чтения, сколько для пользования . С позиций человека обыденного литературного сознания (вроде меня не посвященного в тонкости филологических дискуссий), книга представляет собой субъективный справочник-календарь. К ней можно обращаться, чтобы написать школьное сочинение — или чтобы сделать перечитывание классики более осмысленным, оглянуться на “пройденное”. Всякий значительный текст может оставаться живым лишь какое-то отмеренное время — далее он становится в лучшем случае литературным памятником, в другом, тоже не худшем, — чьим-то постаментом. Он становится тем, что мы о нем думаем, — вернее, совокупностью усвоенного о нем. Немзер берет на себя задачу “расколдовать” уснувшее вещество, то есть поговорить о вещи так, будто она была опубликована вчера. Это близко не лежит к вульгарной модернизации, отказу от историко-культурных контекстов. Но порой какой-то словесный оборот служит важной частью заклинательной формулы. Вот о “Бедной Лизе” Карамзина: “Это, как сказали бы в нашем веке, „хорошо сделанная вещь”. Но именно „хорошо сделанные вещи” имеют тенденцию к упрощению в читательском сознании”.

В предисловии автор предуведомляет о наличии в книге сквозных сюжетов, которые внимательный читатель непременно разглядит. Безусловно, автору понятно, что коль скоро книга предназначена для пользования и не имеет четко заданной директории чтения, то существует возможность (или опасность), что читатель эти сюжеты проторит не там, где они по авторскому плану проложены. Мне, например, в качестве “красной нити” видится тема об упрощениях и о том, как с ними бороться. В “Бедной Лизе”, где глаз, настроенный на современные типы письма, видит пожелтевший раритет, критик выявляет нечто живое, сложное и не всегда современными типами письма достижимое: “„Бедная Лиза” с ее выверенной композицией, скрытой за имитацией лирической спонтанности сложной повествовательной системой... изысканно „простым” слогом и постоянными „потаенными” противоречиями в характерах основных персонажей — сочинение подчеркнуто литературное”. Упрощению равно подвергнуты Карамзин и, к примеру, Высоцкий (последнему по темпам превращения в памятник год следует засчитывать за двадцать, какие бы усилия ни прилагали знавшие его мемуаристы). Дело ведь не в том, чтбо Высоцкий пил, с кем и в каких количествах. “Не в том даже, что нынче у нас официально признаны все вообще, а бунтари (как стародавние, так и теперешние) в особенности. Гораздо интереснее, что эта любовь ко всяческим ниспровергателям, нонконформистам, людям, противостоящим “системе”, довольно тесно связана с феноменом Высоцкого. Который никаким диссидентом никогда не был. И нравился (выразимся интеллигентно!) не только шибко умным отъезжантам, измотанным совслужащим (от искусствоведов до инженеров) и простодушным работягам, но и пузатым да осанистым начальникам”. То есть миф о Высоцком не равен феномену Высоцкого, хотя и паразитирует на последнем. Без “ответственных товарищей” народ не полон. “Если товарищ уверен, что песня про него, то никто его в этом переубедить не сумеет”, — справедливо пишет Немзер. Чего мы в своем литературном доме не знаем? Того, что на виду: включено в курс русской литературы, звучит из каждого третьего раскрытого окна, иным каким-нибудь образом вмонтировано в обыденность и быт.

Знание, предлагаемое читателю “Памятных дат”, повторяю, субъективно. Немзер пристрастен. Тут возникает феномен “своего экземпляра”. Читатель, пользующийся книгой и проживший с ней какое-то время, вырабатывает из стандартного томика свой экземпляр: в книге проложены индивидуальные маршруты, сделаны, быть может, карандашные пометки. Точно так же у автора имеется по своему экземпляру каждого писателя, которому он посвящает очерк. Андрей Немзер обладает удивительным, если вдуматься, свойством: он писателей любит. Не всех, конечно (можно симпатизировать литератору как явлению в противовес, например, явлению алкоголика, но переход от общего к конкретному бывает чреват). Иногда даже создается впечатление, будто “нелюбимцы” платят за “любимцев”: получают от критика по полной программе. Что ж, любовь несправедлива, даже если не слепа (а Немзер не слеп). Важно другое: на современника Пушкина обращена любовь того же качества, что и на сегодняшнего прозаика или поэта. Это чувство автора и есть вторая “красная нить” “Памятных дат”. Оно позволяет, например, услышать в трагической прозе Юрия Давыдова “голос счастливого человека”. Оно особенно внятно проявляется и там, где, казалось бы, персонаж совсем неактуален, одиозен, уязвим. Кому сегодня интересен Михаил Исаковский? Разве что очередному таксидермисту, пожелай он смастерить из автора “Слова к товарищу Сталину” модную литературную куклу. Немзеру Исаковский интересен вживе, в объеме, в противоречии. “Мелодии мелодиями, но дело здесь все-таки в словах, в той мягкости и целомудренной робости, что почти всегда свойственны любимым героям Исаковского”. И далее: “Продолжение милой застенчивой робости — страх перед силой. Перед государством, что якобы хранит „маленького человека”, требуя от него взамен не только истовой благодарности, но и забвения своей боли”. Критик увидел страшную вещь: грехи “неровного, задавленного временем, но наделенного чистым даром поэта” есть продолжения лучших качеств его таланта — продолжения, иногда очень далеко идущие. Нежность к “задавленным временем” может позволить себе далеко не всякий интерпретатор. Немзер, с точки зрения многих коллег позволяющий себе решительно все, как-то более заметен своими радикальными высказываниями о литературном быте, нежели вот этим умением увидеть “жизнь заласканного и запуганного властью, робкого, будто всегда перед кем-то виноватого, с детства полуслепого поэта Божьей милостью”.

И конечно, главная, магистральная линия книги — мысль о единстве русской литературы. О том, что все дискуссии о ее кончине, а также многочисленные к ней претензии в худшем случае обслуживают интересы литературных групп, в лучшем же являются результатом невежества людей, не знающих, что в истории такое уже было. Мысль эта уже нашла выражение в “Литературном сегодня”: “Как это и свойственно словесному искусству, где самый „неожиданный” сочинитель непременно окажется в родстве с очень и очень многими. Как ни крути, а литература у нас одна. Никуда из нее не убежишь”. “Памятные даты” прослеживают родство дальше и глубже, чем в предыдущей книге: до самого XVIII века. С укрупнением временнбых масштабов попытки “убежать”, то есть отменить смысловое единство русской литературы, выглядят тем, чем они, вероятно, и являются в действительности: волной в череде других волн, легким возмущением на поверхности явления.

В этом смысле книга Немзера очень доказательна. Есть, правда, и другая сторона медали. Сознание нерушимого единства литературы утешительно — но и тягостно. Соблазн произвести или констатировать радикальную перемену в ситуации греховен — но и энергетически полезен. Очень может быть, что даже малосимпатичные усилия похоронить литературу либо канонизировать какой-то ее кусок в ущерб интересам сегодняшнего дня объективно нужны литературному процессу. Вот размышления, выходящие по задаче за пределы рецензии. А что делать, если Андрей Немзер в определенном типе читателя провоцирует оппонента? Любопытное свойство нашего известного критика: не он “сдает” читателю некий блок формулировок и идей, но читатель “сдает” Немзеру экзамен на некую полноценность — то есть “сдает” себя. Иные экзаменуемые имеют привычку отвечать вопросом на вопрос.

О “Памятных датах”. Дело в том, что представляемая книга есть книга контрабанды. Писать в газете об истории литературы не очень принято. Андрей Немзер пользовался датами — писательскими годовщинами и иными поводами, — чтобы поговорить о том, что ему дорого, на газетной полосе. Не потому, что думал создать новое жанровое образование: насколько мне известно, жизнь заставляла автора быть в газете, а не где-то еще. Но в результате из этой вынужденной ситуации родился гибрид — субъективная филология с выраженной коммуникативной функцией. Это, собственно, не комплимент критику: даже обыденное литературное сознание улавливает неровности “Памятных дат” — при том, что “Литературное сегодня” получилось гораздо ровнее, хотя бы по факту “нормальности” жанра газетной рецензии. “Памятные книжные даты” издательства “Книга”, в которых Немзер видит предысторию своего труда, были все-таки ежегодным альманахом. Тем не менее гибрид у критика получился живой, интонированный совсем иначе, чем было бы, не случись нужды в контрабанде. Так что спасибо памятным датам, то есть информационным поводам. Что касается “заколдованных дат” нашей литературы, по большому счету фиксирующих взаимоотношения писателя и времени, то об этом лучше прочитать у самого Немзера: это слишком тонкая ткань, чтобы не порваться в пересказе.

Ольга СЛАВНИКОВА.