+6

Фрэнсис Уин. Карл Маркс. Перевод А. Ю. Шманевского. М., АСТ, 2003, 428 стр.

“Страшилка крадется по Европе…” — так, по свидетельству Уина, новейшего биографа Маркса, книга которого вышла на английском в 1999 году, начинался Марксов “Коммунистический манифест” в первом английском переводе. Впоследствии, однако, для юмора места осталось мало. Почти полтора века бродила эта “страшилка” там и сям. И вот в момент, когда она почти пропала с горизонта, Уин написал свою книгу. Новейший писатель вынужден учитывать эту ситуацию полузабвения. Он делает выводы и находит выход. В Уине угадывается литератор искушенный и расчетливый: Маркса он представляет живописным, великолепным, восхитительным монстром, “мегалозавром”, безудержным мечтателем, гениальным маньяком, вулканом любви и ярости, ожесточенным спорщиком и фанатичным шахматистом, фонтаном ярких слов, нищим аристократом — сгустком противоречий . Но масштабным сгустком интересных противоречий. Уин даже рассказывает два анекдота о реакции Маркса на суждения скептиков о коммунизме. На вопрос, кто при коммунизме будет чистить ботинки, Маркс-де сердито отвечал: “Вот вы и будете”. А на замечание, что жить в эгалитарном обществе едва ли приятно, он, согласившись, заметил, что “эти времена придут, когда нас уже не будет”.

Был ли он хотя бы счастлив? Вероятно, был, поскольку видел счастье в борьбе и всегда находил, с кем бороться. Если ему было нужно, умело создавал себе врагов. Своим бедам он умел найти виновника в лице буржуазии вообще и конкретных своих противников в частности — и затем изощренно мстил им словом. Так что и нарывы в паху оказывались стимулом для создания “Капитала”…

“Мы не собираемся быть слишком жестоки к старине Марксу”. Такова всегдашняя позиция Уина. Он аттестует дураками тех, кто считает, что идеи Маркса привели к ГУЛАГу. Так начинается книга. Мне кажется, в России об этом едва ли можно судить столь легко. Что общего у идей Карла Гиршелевича, немецкого еврея, жившего в бедности и страдавшего от фурункулов и болей в печени, — и теми, кто клялся, воевал и убивал его именем в ХХ веке? Быть может, только богоборческий пафос… Но разве этого мало? Впрочем, Уин о Марксе-богоборце подробно не распространяется. Не весьма его интересует также Марксова эсхатология, так неудачно примененная в ХХ веке теория класса-мессии и диктатуры пролетариата, и даже та идея, которая в разнообразной инструментовке жива и сегодня, — лозунг преодоления социального отчуждения. Эта проблема застревает в сознании, даже если давно уже пылятся где-то пресловутые первый и сорок второй тома собрания сочинений… Тем не менее и Уин пытается уверить нас в том, что Маркс актуален и многое предвидел правильно — по части глобализации и анализа капиталистического общества. У меня же есть ощущение, что в России я принадлежу чуть ли не к последнему поколению, в котором кое-кто воспринимал Маркса как актуального мыслителя. Быть может, я и ошибаюсь. Возможно даже, было бы неплохо в этом ошибиться. Будущее покажет, сохранил ли Маркс и в новом тысячелетии свой статус учителя человечества (если воспользоваться терминологией Ясперса). Правда, едва ли после появления этой подробной, тщательной книжки у учения Маркса прибавится адептов. Прибавится, возможно, сочувствия к ее герою. Которому, как известно, не было чуждо ничто человеческое.

 

Норман Роуз. Черчилль. Бурная жизнь. Перевод Е. Ф. Левиной. М., АСТ, 2003, 448 стр.

Личность — это миф. Биограф разгадывает ее или обличает. У Роуза, составившего подробное жизнеописание Уинстона Черчилля, специфический подход к предмету. Апология рождается сама собой, а герой формируется из недостатков и пороков, каждый из которых назван не по разу и подробно проиллюстрирован. Удивляешься, как такой нескладный человек мог стать чуть ли не самым великим (в смысле позитивного величия) политиком минувшего века. XIX век — век великих теоретиков. ХХ век — век великой практики и великих практиков. Что сделал для мира Черчилль? Он повернул ход истории, заставив Англию поверить в себя в тот роковой момент, длившийся год или два, когда от нее зависела судьба христианско-гуманистической цивилизации. Когда Англия осталась одна, лицом к лицу с тоталитарными монстрами. Сдавались все. Сдавали всё. Англия выстояла. …Прочее — подробности. Некоторые освещены Роузом детально. Некоторые торопливо. О чем-то не сказано. Мне казалось, что у Черчилля был продуманный план — столкнуть Германию и СССР и измотать этих врагов свободы в поединке друг с дружкой. Если верить Роузу (а он довольно убедителен), плана не было. Просто так сходились обстоятельства, и никак не получалось открыть второй фронт на западе Европы, сил не хватало, были споры с США… За Черчилля поработало Провидение. И сам он выглядит орудием Провидения, не всегда и сознававшим даже, как уместен он оказался в нужное время и в нужном месте.

Так герой перед нами или орудие? Конечно, герой. Ибо помимо совпадений и мистических случайностей на фоне слабостей и пороков было еще мужество взять на себя эпоху, страну, культуру.

 

Фьоренцо Эмилио Реати. Бог в ХХ веке: человек — путь к пониманию Бога. Перевод с итальянского Ю. А. Ромашева. СПб., “Европейский Дом”, 2002, 187 стр. (“Западное богословие ХХ века”).

Богословие в понимании Реати призвано откликнуться на заботы и боли исторической эпохи. Он согласен с французскими священниками Мари Домиником Шеню и Жаном Даниелу: богословие — это вера, солидарная со своим временем; дело богослова — двигаться, подобно ангелам на лестнице Иакова, между вечностью и временем, устанавливая все новые и новые связи между ними. И именно этот нерв эпохи пытается он нащупать в теологических конструкциях. Есть события, в которых действие Бога проявляется явственнее всего. Именно их истолкование составляет повестку дня в “теологии знаков времени”. Сам Реати исходит из факта небывалого духовного кризиса, утраты Бога в ХХ веке (свидетель — Фридрих Гогартен, 1920: “Да, мы Его потеряли. У нас больше нет ни одной мысли, способной достичь Его…”). Его книга — о поиске человеком потерянного Бога. Автор производит обзор богословских исканий на Западе, корректный в изложении позиций и в отборе цитат, в целокупном видении духовного движения. Всякий раз точно определен фокус человеческого истолкования Бога в Его отношении к миру и к человеку. Как запев — диалектическая теология “Неизвестного Бога”, “Совершенно Иного” Карла Барта и затем — “антропологический поворот” в теологии: экзистенциальная теология Рудольфа Бультмана, акцентировавшего неизбежность принятия человеком самостоятельного решения как результата слушания Слова; богословие человеческого совершеннолетия и Креста, с требованием различения воли Божьей для совершения конкретного поступка у Дитриха Бонхёффера; теология естественного влечения человека к Богу Анри де Любака; богословие народа Божьего (“мессианского народа”) Жана Ива Конгара; трансцендентально-антропологическая теология Карла Ранера, идущая от обретенного человеком опыта самого себя, — богословие “человека на берегу тайны”; откровение Христа в богословской системе Ханса Урса фон Бальтазара; герменевтическое богословие в диапазоне от Шлейермахера до Гадамера, Фукса и Эбелинга; политическое богословие Метца; теология освобождения; наконец — феминистская теология. Обширное пространство взыскующего духа. Правда, есть у Реати и лакуны, иногда труднообъяснимые. Скажем, едва упомянутые Э. Мунье и другие французские персоналисты, Жак Маритен, Тейяр де Шарден… Вообще не очень ясно, где у Реати начинается и где кончается Запад. Русская мысль и вообще православная традиция к нему, как можно понять, пока не принадлежат, пусть даже религиозные мыслители этого направления проживали и публиковали свои труды во Франции, Германии, Англии или в США. Впрочем, обращение к опыту христианского Востока, вероятно, еще состоится, поскольку в справке об авторе сказано и о том, что он (профессор католической семинарии “Мария Царица Апостолов” и директор санкт-петербургского филиала Колледжа философии, теологии и истории им. св. Фомы Аквинского) работает над “Введением в православное богословие”. Если не ошибаюсь, это будет уже четвертая книга петербургского францисканца, которая выйдет на русском языке. Предшествующие попадались мне на прилавках магазинов не чаще, чем в библиотеках знакомых православных священников. Дельная книга для богоискателей, предварительные богословские итоги ХХ века.

 

Джин Эдвард Вейз-младший. Времена постмодерна. Христианский взгляд на современную мысль и культуру. Перевод Евгения Терехина. [Б. м.], Фонд “Лютеранское Наследие”; “World Wide Printing”, 2002, 240 стр.

Персонажи книги Реати упорно и настойчиво убеждали в необходимости для Церкви идти в секулярный мир, проникать в сумятицу времени, чтобы стать закваской мира. О том же говорит и Вейз-мл. Но по-своему. Реати обращен к прошлому, черпая из него важные для себя идеи. Вейз думает о том, как жить сегодня. И даже уже надумал. Христиане, как он полагает, должны находиться в непрерывном процессе “узнавания времени” (Рим. 13: 11), различать его знамения. И целью своей книги он видит изложение того, что “должен знать христианин” о современном мире. У Вейза простой, здравый, ничем не замутненный взгляд на вещи, взгляд цельного и притом умного человека. Его бодрая, неплаксивая и неистеричная книга — это, во-первых, замечательно внятный портрет постмодернизма как духовного явления, социального, культурного и художественного феномена. Это трезвый анализ прагматичного критика, который стремится сначала вполне понять явление, а потом использовать его. (Оборотная сторона логической четкости у Вейза — некоторое спрямление житейских сложностей, неразличение противоречивости культуры, личностного опыта. Автор, скажем, обличает модернизм оптом, почти не замечая религиозного его варианта; в экзистенциализме видит лишь атеистическую основу. Опыт личности он берет не в его полноте, а в качестве примера, иллюстрации. Но таковы, предположим, требования жанра и особенности авторского “я”.) Вейз приветствует крушение модернизма, имея в виду антропоцентричные теории и практики Нового времени (христианин не может быть недоволен тем, что безбожная культура рухнула, рассыпалась в прах), и вооружается на релятивистский плюрализм постмодернизма в твердом намерении не угождать духу времени, а побеждать его изнутри. “Христиане согласны с постмодернистами в том, что человек крайне немощен и изменчив, полон противоречивых желаний и побуждений. Также христиане могут согласиться с постмодернистами относительно тщетности идеалов гуманизма (речь тут идет об антропоцентрическом атеистическом гуманизме. — Е. Е. ). Но вместе с тем христиане с присущей им категоричностью верят, что человек — все же больше, чем телеэкран. Ценность человеческой жизни проистекает <…> из образа Божия, дарованного каждой бессмертной душе”. И далее: “Для пустого поколения Евангелие Иисуса Христа может стать поистине доброй новостью”. Нужно использовать смерть модернизма, чтобы “исповедовать историческую библейскую веру потерянному и смущенному поколению”. Христианство нашей эры, по Вейзу, — это христианство сопротивления и контратаки. Компромисс — это предательство. “Век сей” не должен определять церковное служение. Церкви надлежит твердо держаться своего библейского основания, категорически противостать духу века сего, не сдавая ему морали и истины, вернуться к своему доктринальному наследию и культивировать “конфессионализм” как “живую ортодоксию”. Вот так вот туго закручивает Вейз свои гайки. И, в общем, убедительно, надежно закручивает. Может быть, это еще и оттого, что начинает и кончает он твердо заявленной убежденностью в том, что только христианство знает о свободе все.

 

  “Сумма” — за свободную мысль. СПб., Издательство журнала “Звезда”, 2002, 720 стр.

После Вейза и Реати другими глазами смотришь на этот увесистый том. Первая-то, давняя мысль была другой: Боже мой, куда все делось? Стояли дурацкие времена, убогие советские 70-е годы — а внутри их была интенсивная духовная жизнь, было ненасильственное сопротивление режиму, был тот возвышенный идеализм, который заставлял пренебрегать опасностью, иногда смертельной, ради того, чтобы высказать истину. В 1979 — 1982 годах в Ленинграде Сергей и Нина Масловы выпускали машинописный реферативный журнал “Сумма” (“СИГМА”). Собирали бесцензурный там- и тутиздат. Печатали отрывки из запретных книг, статей и заметок. Впечатляет емкость этого тома, включившего восемь номеров журнала. Как будто вся проблематика русского освободительного движения той поры сконцентрирована здесь. Настоящий большой кусок духовной жизни, с десятками имен, насыщенный идеями. Свободные люди в рабской стране. Свободные мнения и споры.

Наступил новый век — и где оне?.. В архивном издании “Звезды”, выпущенном тиражом 700 экземпляров?.. Так я думал. А потом прочитал Вейза и Реати и решил, что никуда оно не делось. Просто дух живет, где хочет. Сегодня здесь, а завтра там. Да и что значит на весах вечности минута интеллектуального прозябания, духовной прострации? Тем более, что ситуация, кажется, вот-вот изменится. Уже меняется. Может быть, нижеследующий опус служит тому примером.

 

Григорий Ревзин. Очерки по философии архитектурной формы. М., О.Г.И., 2002, 144 стр.

Воинствующий индивидуализм архитектурного обозревателя “Коммерсанта” сопрягается с коллизией духовного одиночества, которое почти неизбежно маячит на горизонте современного искателя истины. Одиночество как осознанная, концептуальная основа творчества — не вообще и не в принципе, а сегодня и сейчас, как ответ на вызов расы, среды и момента. Такова позиция Ревзина. “В постсоветской ситуации гуманитарные размышления оказываются частным делом размышляющего и предпринимаются им на свой страх и риск; a priori они никому не нужны, a posteriori, возможно, они кому-то еще понадобятся. Но это не вопрос научных институтов или научных школ, распад которых в 90-е годы составлял фон написания настоящих очерков, а вопрос личного интереса и личного риска. Так вот, нам хотелось бы понять архитектурную критику как предприятие, которым человек занимается на свой страх и риск, исходя из своих внутренних коллизий”. В этом уединении вполне органично выглядит понимание архитектуры как экзистенциального жеста, как ответа на “центральный вызов бытия”. Таков исследовательский посыл Ревзина. “Метод анализа экзистенциальных стратегий для автора — это попытка выстроить картину архитектурного творчества как ряд ответов на вызов смерти”. Ни больше ни меньше. Разворачивается он, на мой взгляд, красиво и радует догадками автора, которые сразу же начинают казаться бесспорными. В архитектуре переживание смерти переводится в пространственные образы, подчиненные самой общей схеме: есть “мир этот”, в котором мы живем, есть “тот”, в котором мы умерли (в европейской традиции — “мир неких высших сущностей”). Стиль эпохи (“глобалитет”) — ее, эпохи, разговор со смертью. Эпоха разрабатывает сценарии разговора, “типовые экзистенциальные стратегии” увековечивания себя в форме. В самом общем виде их немного. Одна — остановка времени, когда архитектура противостоит протеканию времени и уничтожает его последствия. “…мы получаем вечное наслаждение на краю бездны — бездна присутствует, но найден способ туда не падать”. Другая — стратегия переселения в мир иной. Смерть до смерти, “чтобы после нее ничего не изменилось”… Рассуждает автор и об извечной русской бесформенности. Он связывает ее с православием. Сие почти тавтологично, но более сомнительно.

 

± 4

Ирина Грицук-Галицкая. Волнующие красотой (Херикун Кутуктай). Историко-приключенческий роман. Книга первая, в двух частях. Рыбинск, ОАО “Рыбинский Дом печати”, 2003, 376 стр.

Феминизм атакует. Богословы, как о том рассказывает Реати, рассуждают о том, есть ли у Бога пол. Ну а в историческом романе из русской истории XIII века главные роли играют не мужчины, а женщины. Роковые, прекрасные, обаятельные, сильные даже своей слабостью. Мужчины только и умеют драться да друг дружке пакостить. А женщины способны к самопожертвованию, к сильным чувствам, к умной интриге. Женщины правят миром, владеют мужчинами, их помыслами и мечтами. Женщина — главная награда, лучшая отрада.

В сфере мифа, творимого Грицук-Галицкой на пространстве беззащитной от такого авторского произвола истории, в различных образах раскрывается архетип Великой Матери — сверхидея женского первоначала бытия, источника жизни, порождающего начала. Он замыкает горизонт сознания символическими образами Материнства и Женственности, представая в единстве своих извечных и актуальных манифестаций. Так и вспомнишь — ну хоть Юнга с его рассуждениями о хтоничных и оргиастичных событиях опыта, исходящих из триединого истока мифа материнства-женственности: “ мать („Предвечная Мать” и „Мать-Земля”) как супраординатная личность („демоничная”, поскольку супраординатная), ее двойник дева и, наконец, — анима у мужчин”. Еще Юнг говорил, что неизменным при актуализации мифа остается одно — тяжелая судьба его героини. Из каких недр вырастают образы у Грицук-Галицкой, я не готов сказать, но сон Юнга в этом романе сбывается.

Чем же я недоволен? Может быть, всякими там мелкими историческими анахронизмами, которые тормозят погружение в бездны мифа о Херикун Кутуктай .

 

Михаил Петров. Донжуанский список Игоря-Северянина. История о любви и смерти поэта. Таллинн, Издание автора, 2002, 352 стр.

“Интимную историю русского футуризма фальсифицировали в угоду пуританской морали”. После такого заявления от Петрова можно ждать чего угодно. Но в его книге нет ни пошлости, ни сальностей, а есть острая заинтересованность, есть такое сживание с героем, что автору уже нельзя не быть субъективным, нельзя не прощать, не жалеть. А потому воспета супруга поэта, Фелисса Лотарева, и в меру сил и таланта развенчана подруга его поздних лет Вера Коренева (кстати, “прораб духа”, согласно аттестации Вознесенского, с которым Петров не согласен)… Стильная книга, для салона и будуара, выпущенная маленьким тиражом в зарубежье, что придает ей черточку раритетности. Не для всех. Вам не досталась. Честь по чести, все подруги поэта перечислены, наколоты в памяти, как бабочки в альбом. И они, и сам поэт не только описаны, но и представлены на фотографиях и рисунках. Итак, содержание книги соответствует ее названию. То есть речь идет, конечно, больше о любви, чем о смерти. Разве только припомнив греков и римлян с их отождествлением любви и смерти, можно согласиться и с тем, что Игорь Северянин умирал ежедневно и что каждая его встреча с женщиной оборачивалась для него погибельным романом. Петров выводит даже алгоритм любовных увлечений поэта. А с другой стороны, поэт жил, пока любил. Его донжуанство — не только натура, а и романтический опыт самореализации. Впрочем, автор умеет дать себе и читателям отчет и в том, что в жизни его героя бывало всякое, немало и глупого, мелкого, было “невероятное сочетание высокой поэзии и низкой прозы жизни, соленых огурцов и водки с бессмертными стихами”… Нельзя не сказать, что Петров с редкостной самоотдачей, самозабвенно посвятил себя своему предмету. Об этом помимо книги свидетельствует и петровский сайт в Сети об “Игоре-Северянине” (автор, кстати, настаивает именно на таком написании псевдонима — через дефис, и он, должно быть, прав).

 

Мария Чегодаева. Социалистический реализм — мифы и реальность. М., “Захаров”, 2003, 216 стр.

Живая, эмоциональная книга о сталинском официозе в живописи. Предмет не нов. Зачастую Чегодаева не скрывает, что ее популярная книга адресована в первую очередь тем, кто ничего не знает о давней уже эпохе. Или хорошо ее подзабыл. Иногда Чегодаева опирается на собственные воспоминания и на свидетельства своего отца, искусствоведа Андрея Чегодаева. Тональность автора — обличительно-разоблачительная, демифологизаторская. Главный смысл СР — прославление власти, а художники-соцреалисты работали ради денег. Соцреализм — суть коммерческое и массовое искусство советской эпохи. Поиск счастья и живописание рая в инфантильной упаковке. В новом веке, в контексте внезапно обозначившейся квазиреставрации, что-то звучит даже злободневно. Автор склоняется к мысли, что Сталин ответил собой, своей политикой эсхатологическому пафосу русских народных чаяний. Возможно, на этот клавиш она нажимает слишком сильно. Подчас в книге ощущается чрезмерная стандартность формулировок, мне не всегда хватает ссылок и аргументированной научной полемики. Но есть тонкие соображения: о курсе на присвоение официозом классики и о противоречивых результатах этой практики, о развлекательном моменте в искусстве официоза.

 

Виктор Суворов. Тень Победы. Донецк, “Сталкер”, 2003, 379 стр.

Непримиримо изживающий советское прошлое в себе и в мире, Виктор Суворов камня на камне не оставляет от репутации Георгия Жукова. Он победоносно атакует и саму личность маршала (мы видим не только бездарного военачальника, но и пьяницу, развратника, жестокого самодура и алчного мародера), и автопортрет в мемуарах, и позднесоветский государственный культ Жукова, перешагнувший в новое, постсоветское время (“культ Жукова уже надежно заменил и вытеснил культ Ленина”). Причем делает это Суворов старательно. Как мыслящий человек — занимает позицию гуманиста, демократа и даже патриота. Как историк — знает источники, цитирует генералов и маршалов, ссылается на предшественников (А. Бушкова, Б. Соколова и В. Карпова, во всем различных меж собой), задает вопросы, на которые пока никто не дал ответа. Как литератор — владеет риторическими фигурами, пишет доступно, тщательно пережевывает свои выводы, так что даже самый закоснелый, твердый жуковец должен, наверное, содрогнуться и пасть… У Суворова работы хватает. Ведь, как он пишет, “вся история Советского Союза выдумана”. Знай разоблачай, вскрывай подоплеку. В этом устремлении угадывается такая мера сосредоточенности, что автор становится, пожалуй, слишком уж предсказуемым… Черчилль, Игорь Северянин и Жуков — современники. Но какие разные о них пишутся книги. Как будто герои их живут в параллельных мирах. Еще по Марксу (см. выше) известно, что жизнь эмигранта в Англии располагает почему-то к критике отечественных нравов и к правдоискательству. Тени Маркса и Герцена падают и на наше столетие. Я не ставлю под вопрос право докапываться до исторической истины, полагая, что всякая вера должна пройти через горнило сомнений . Вера нашей эпохи не может не быть рефлексивной. Есть мифы увенчания. Есть мифы развенчания, десакрализации. И вот Бродский, например, — автор стихотворения “На смерть Жукова”, с его антикизирующими ассоциациями и трагической эмфазой: и как нам теперь с ним быть?.. (Впрочем, и у Суворова находим: “Жуков готовился стать диктатором. Нероном или Калигулой”.) Где взять героев, как персонифицировать тяжкий ратный труд народа, ломавшего хребет нацизму? Если свет светил и в бездне, то где его источник? Где тот камень, на котором можно строить дом?.. Над этим обрывом еще не поздно думать.

Ярославль.