+8

Анатолий Тарасенков, Лев Турчинский. Русские поэты XX века: 1900 — 1955. Материалы для библиографии. М., “Языки славянской культуры” (“Studia poetica”), 2004, 896 стр.

Легендарный указатель Анатолия Тарасенкова в первый и единственный раз вышел в 1966 году, спустя 11 лет после смерти составителя, “известного коллекционера рифмованных строчек, автора гнусных статеек о поэзии” по, увы, справедливой характеристике Надежды Мандельштам. Как критик и редактор Тарасенков боролся с теми поэтами, перед которыми тайно преклонялся и стихи которых собирал. Делом его жизни стало коллекционирование поэтических сборников первой половины ХХ века и их описание.

Через полтора десятилетия после выхода тарасенковской библиографии пополнением его картотеки занялся московский книголюб Лев Турчинский. В результате двадцатилетней собирательской и исследовательской работы количество “уловленных” поэтических книг увеличилось почти вдвое — не в последнюю очередь за счет сборников стихотворцев русского зарубежья, при собирании которых Тарасенков сталкивался с понятными сложностями.

Когда несколько лет назад словарь Ожегова превратился в словарь Ожегова — Шведовой, начался скандал. Наследники Ожегова попытались оспорить право многолетнего редактора словаря Натальи Шведовой числиться соавтором знаменитого лексикографа. В данном случае едва ли кому-то придет в голову ставить под сомнение право Турчинского выносить свое имя на обложку книги.

В “Прологе к каталогу” замечательный филолог и один из лучших знатоков русской поэзии минувшего века Роман Тименчик справедливо отмечает, что “незаурядные достоинства „проекта Турчинского” делают его перепись образчиком не просто библиотечной регистрации, а скорее литературоведческой библиографии” и что “список Тарасенкова — Турчинского не может претендовать на титул всеисчерпывающего, но цена любого дополнения к нему отныне заведомо высока”. Впрочем, несколько дополнений Тименчик предлагает тут же, в предисловии.

“И мы, плохие поэты, — тоже нужны. По нашим следам, по нашим неудачам проходит великий к свободе. Нужны сотни Василиев Гиппиусов, Поярковых и Стражевых для одного только Блока”, — утверждал в конце 30-х годов Эммануил Райс. Теперь эффектное mot эмигрантского литератора может быть переведено на строгий язык математических формул — читателю предоставлена счастливая возможность узнать, сколько именно Поярковых и Стражевых составляют необходимый минимум для появления гения.

 

Владимир Топоров. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. СПб., “Искусство-СПБ”, 2003, 616 стр.

Странно, что эта книга вышла так недавно, — кажется, термин “петербургский текст” существовал всегда, и непонятно, как же мы жили до сих пор без этого внушительных размеров тома, объединяющего основные “петербургские” работы Владимира Топорова под одной обложкой. Открывающая сборник работа “Петербург и „Петербургский текст русской литературы”” появилась двадцать лет назад, и почтительно ссылаться на нее сразу же стало признаком хорошего филологического тона. Само понятие было предложено В. Топоровым десятью годами раньше, и с тех пор у “петербургского текста” успели появиться многочисленные законные и внебрачные детки: московский текст, крымский, пермский, вятский, ивановский, провинциальный вообще и т. д. К самому “петербургскому тексту” постоянно приписываются все новые и новые главы. Верхом признания можно считать попытки выявить аксиологический потенциал термина — уже поступило предложение считать “„вписанность” в эту традицию либо чуждость ей… одним из критериев художественной оценки русской рок-поэзии”1. Сегодня понятие “петербургский текст” — одно из самых заболтанных, и неплохо бы наложить на него мораторий, как на слова “карнавал” или “дискурс”. Но перед тем как “петербургскому тексту” уйти на временный заслуженный отдых, должна была появиться эта книга. Так что в ее издании именно сейчас есть несомненная логика.

Что же до самих составивших сборник работ, то сказать о них в общем-то нечего. Реферировать глупо, комментировать — нахально. Классика.

 

Алексей Гапоненков. Журнал “Русская мысль” 1907 — 1918 гг. Редакционная программа, литературно-философский контекст. Саратов, Издательство Саратовского университета, 2004, 228 стр.

В 2003 году Алексей Гапоненков, Светлана Клейменова и Нелли Попкова выпустили указатель содержания журнала “Русская мысль” за 1907 — 1918 годы. Теперь появилась и монография, посвященная “самому интересному и идейно значительному”, по характеристике Семена Франка, из русских толстых журналов последнего предреволюционного десятилетия.

Собственно “Русская мысль” начала выходить в Москве еще в 1880 году, но интерес исследователя ограничен тем периодом, когда во главе издания стоял Петр Струве. Его деятельности на посту редактора журнала посвящена первая глава книги. Во второй главе анализируются перемены, происходившие с беллетристическим отделом “Русской мысли” при нескольких последовательно сменявших друг друга руководителях: Юлии Айхенвальде, Дмитрии Мережковском, Валерии Брюсове, Любови Гуревич и уже упоминавшемся Семене Франке. Но самый большой интерес представляет, пожалуй, обзор внутрижурнальных полемик, предпринятый автором в третьей главе. Некоторые из этих дискуссий в последнее время разбирались довольно подробно, однако впервые все они сведены воедино и вписаны в контекст журнала.

В советское время история “Русской мысли” периода редакторства Струве могла изучаться только с оглядкой на известные ленинские высказывания о “Черносотенной мысли” и ее руководителе. Неудивительно поэтому, что даже самый основательный очерк редакционной политики журнала2 по сути сводился к краткой и тенденциозной характеристике взаимоотношений Струве и Брюсова. Значение книги Гапоненкова прежде всего в том, что это первая монографическая характеристика журнала со всеми естественными достоинствами и недостатками такого рода исследования. Подобные работы имеют свои законы, и судить их следует, радуясь основательности и фактической выверенности и принимая как данность, что движение вширь здесь оказывается важнее движения вглубь, а описательность неизбежно берет верх над аналитичностью.

 

Иван Новиков. Золотые кресты. Роман. Повести и рассказы. Составитель Л. С. Новикова, предисловие М. В. Михайловой. Мценск, Мценская городская библиотека им. И. А. Новикова, 2004, 444 стр.

Иван Новиков известен сегодня в первую очередь как автор посредственных романов “Пушкин в Михайловском” и “Пушкин на юге”, объединенных позже писателем в дилогию “Пушкин в изгнании”. Возможно, первая из этих вещей спасла прозаику жизнь — известно, что роман о северной ссылке Пушкина, вышедший в канун столетнего юбилея гибели поэта, понравился Сталину.

Значительная часть ранних произведений Новикова не переиздавалась с дореволюционных времен, что и понятно: начинал он как символист по одной классификации, неореалист — по другой. В чем и каялся в написанной в конце жизни автобиографии: мол, испытал влияние декадентства, “однако деревенское детство, полное здоровых впечатлений, естественно-научное образование, близкое и разностороннее знакомство с жизнью различных классов и, наконец, собственная трудовая жизнь — все это дало… возможность в конце концов сравнительно скоро найти… реалистический тон и язык”.

Вошедшие в мценский сборник вещи свидетельствуют, что у Новикова были все основания желать, чтобы о его прозе 1900 — 1910-х годов забыли как можно прочнее. Это не просто типичная проза серебряного века — это проза, где весь идейный комплекс русского богоискательства сгущен до степени концентрата. Прежде всего это касается романа 1907 года, давшего заглавие сборнику: он целиком состоит из размышлений об историческом христианстве, аскезе, святой плоти, мистическом эросе, религиозном смысле революции, из “последних вызовов”, экстатических видений и эсхатологических предчувствий (кстати, самый известный из ранних романов Новикова назывался “Между двух зорь”). Женщины здесь все, как одна, мечтают о непорочном зачатии и “закрывают в экстазе глаза”, а каждый второй персонаж если уж не Христос, то хотя бы ангел или архангел. Коль скоро автор вызвал тень Достоевского, то непременно героиня окажется одновременно и святой проституткой, и соблазненной девочкой (пусть даже только в воображении окружающих). Если появляются гностические мотивы, то в самой радикальной форме: “Есть Бог и есть Христос… И Христос выше Бога”. Ключевой для младосимволизма мотив наваждения, оборотничества, дьявольского соблазна проходит через весь роман и в финале становится доминирующим: герои после ночи любви кончают с собой, чтобы узреть новое небо и Белого Христа, но “третьим незримо меж них” оказывается “старик с азиатским типом лица” — воплощение Сатаны.

По манере “Золотые кресты” и вошедшие в книгу дореволюционные рассказы напоминают ранние произведения ближайшего друга Новикова Бориса Зайцева. Они написаны тем же бесплотным, разреженным языком околосимволистской прозы, норовящей то и дело обернуться свободным стихом. В более поздних вещах быта становится чуть больше, символики чуть меньше. Впрочем, изменения затрагивают преимущественно внешний уровень — название хронологически последнего из включенных в сборник произведений, повести “Жертва”, говорит само за себя.

Мценский сборник открывается насыщенным предисловием Марии Михайловой, но примечания отсутствуют напрочь, а иллюстрации к книге напоминают о традициях “Библиотеки „Огонька””. Конечно, выпуск не перепечатывавшихся несколько десятилетий вещей — дело в любом случае благое, однако думается, что лучше было бы издать раннего Новикова по-другому: без картинок, зато с комментариями. Чтобы было на ком демонстрировать студентам-филологам все составляющие “текста эпохи”.

 

Николай Никандров. Путь к женщине. Роман, повести, рассказы. Составление и комментарии М. В. Михайловой; вступительная статья М. В. Михайловой и Е. В. Красиковой. СПб., Издательство Русского христианского гуманитарного института, 2004, 508 стр.

По-иному сложилась посмертная литературная судьба Николая Никандрова. Его дореволюционные сочинения переиздавались неоднократно, а вот произведения 20 — 30-х годов оказались совсем забыты. Наконец появился любовно подготовленный (информативное предисловие, построенный на архивных материалах комментарий) и отлично изданный сборник, целиком состоящий именно из сатирических вещей двух первых советских десятилетий.

Никандров — автор крепкий, но не слишком разнообразный, из современников манерой своей больше всего напоминающий, пожалуй, Пантелеймона Романова (не случайно их имена объединил Александр Солженицын, перечисляя несправедливо забытых писателей той эпохи3). В основе его произведений почти всегда лежит физиологический очерк, но быт в них пропущен через гротеск, а натурализм осложнен элементами экспрессионизма. Герои Никандрова по большей части не индивидуальности, а типы: мещанин, бюрократ, профессор. Они не то чтобы статичны, но и не развиваются, а просто переходят из одного состояния в другое. Вообще создавать ситуацию или характер Никандрову удавалось лучше, чем показывать их в движении.

Относительная узость никандровского диапазона приводила иногда к разрыву между замыслом и воплощением. Порой, как в повести “Любовь Ксении Дмитриевны”, писатель, кажется, искренне пытался описать романтику совершающегося революционного перелома, дать портрет свободной от буржуазных предрассудков новой женщины — а картинка все равно оборачивалась очевидным гротеском. Впрочем, вполне возможно, что дело обстояло как раз наоборот и Никандров маскировал свою сатиру внешним обращением к актуальной теме. Опубликовал же он в 1935 году рассказ “Зеленые лягушки”, где описаны рабочие рыбзавода, в “неурожайный” год занявшиеся экспортом лягушек и в итоге принесшие государству прибыль, которую раньше давала “только высокосортная черная икра”. Больше всего в этой истории умиляет простодушие бдительного рецензента газеты “За пищевую индустрию”, с недоумением констатировавшего: “В экспортных организациях твердо уверяют, что СССР никогда и никуда не экспортировал лягушек”.

 

Ирина Лукьянова. Документ.doc. Романы. СПб., “Ультра.Культура”; “Геликон Плюс”, 2004, 496 стр.

В книгу Ирины Лукьяновой вошли перевод эпистолярной повести Эдварда Стритера “Превет Мейбл” и два оригинальных романа: “Документ.doc” и “Давно и неправда”. Первый просто хороший, а второй, если я вдруг не упустил чего-то важного, — лучшая русская проза прошлого года. Главный его секрет — в абсолютной эмоциональной точности. Все время испытываешь “выпуклую радость узнаванья” (да простит меня героиня, любящая Пастернака больше, чем Мандельштама): “Да, это именно так и бывает. И это. И то. И вот это тоже”. Время и люди даны здесь с такой неправдоподобной плотностью и достоверностью, что роман не глазами пробегаешь, а осязаешь кончиками пальцев. И постоянно пытаешься примерить на себя, несмотря на то что речь идет вообще-то о девушке со всеми ее комплексами и влюбленностями.

Почти одновременно с чтением сборника Лукьяновой я слушал альбом Евгения Гришковца и группы “Бигуди” — та же попытка фиксации мимолетных чувств, случайных впечатлений, ситуативных психологических реакций. И — ничего, все мимо, мимо, в молоко. Ни одного живого места, все сделано, придумано, недостоверно. Может быть, еще и по контрасту так поразило, что героине романа удается на четырехстах страницах рассказывать о своей новосибирской общажной юности без единого фальшивого жеста, неточного слова, неверно переданного ощущения.

Впрочем, я все время говорю “героиня”, тогда как героинь здесь, собственно, две — она в студенчестве и она же, но повзрослевшая на тринадцать лет, — и отношения между ними довольно запутаны. Вторая комментирует действия первой, задавая определенную ироническую дистанцию, но при этом не отменяя и не уничтожая тот опыт — скорее даже наоборот, придавая ему необходимый объем. “Все было давно и неправда. Все правда и все сейчас” — на этой двойственности роман и держится. Поэтому, с одной стороны, спокойный вздох: “Нет, милые, это была не я”; с другой — в жизни той, прежней героини и сейчас каждая мелочь важна, вплоть до самых незначительных деталей. Важна и сама по себе, и потому, что при взгляде из будущего в мелочах этих открываются узор и смысл. И монолог оказывается диалогом. Что “Давно и неправда” чуть ли не единственная состоявшаяся религиозная проза последних лет, становится ясно еще до финального обращения к “Тому, Кто держит за правую руку”.

Но это уже на разбор похоже, а разбора-то я как раз и пытаюсь избежать. В конце концов, появилось первое произведение, которое я могу от имени и по поручению своей референтной группы назвать поколенческим романом — это ли не повод для незамутненной филологической рефлексией радости? Хочется просто вспомнить надписи на стенах своего общежития на другом конце страны, афоризмы, развешанные по комнате, подзабытый сленг конца 80-х: “макока” у нас, правда, не говорили, но “изврат” присутствовал через слово. Все так: в магнитофоне — БГ, на полке — Виан, на столе — конспекты Ортеги-и-Гасета, в соседней комнате поют, естественно, “Все идет по плану”. И предложение ввести на Цветаеву “ограничения по полу и возрасту: женщинам давать на руки после 21 года, по предъявлении справки из психдиспансера” — на третьем курсе было ох как актуально. Special thanks за попытку выяснить, во что превратилась в шляпе волшебника вставная челюсть дядюшки Ондатра. Тронут, не ожидал. Мою озабоченность этим вопросом, помнится, в университете мало кто разделял, а вот поди ж ты: интересовались люди, оказывается…

Выпустивший книгу питерский “Геликон Плюс” по проценту попаданий прочно удерживает первенство среди издательств, занимающихся современной русской литературой. Именно здесь пять лет назад появился первый сборник Лукьяновой “Радость моя” — с несколькими хорошими рассказами и удивительной повестью “Кормление ребенка”. Только за последние два года в “Геликоне” вышли книги Дмитрия Быкова, Ольги Родионовой, Сергея Солоуха…

Дмитрий Горчев. Осенняя жаба. Рассказы. Изд. 3-е, исправленное и дополненное. СПб., “Геликон Плюс”, 2004, 240 стр.

…и Дмитрия Горчева, конечно. Переселение одного из самых ярких сетевых прозаиков на бумагу — целиком заслуга “Геликона”.

Проза Горчева — это гремучая смесь пионерлагерных страшилок, советской мифологии, классических сказок, Жванецкого, абсурдистов, обэриутов и бог знает чего еще. Как ни странно, из всего этого винегрета автору удается построить свой, совершенно оригинальный мир. Еще более удивительно, что мир этот оказывается куда ближе к реальности, чем тот, который показывают по телевизору и описывают в газетах.

Ведь и в самом деле все так: Россию “придумали четыре Еврея: Левитан, Левитан, Шишкин и Тредиаковский”, деревянные бухгалтерские счеты изобрели Викинги “пять тысяч лет назад для катания на них с невысоких гор”, а переделкинским бандитам от местных писателей совсем никакой жизни не стало. А уж в горчевских “Беседах о Православии” на семи страничках все настолько исчерпывающе изложено, что по прочтении никакой лженауки социологии уже не надо и всех религиоведов можно отправлять на заслуженный отдых. Если же все эти сведения еще не вошли в учебники, то лишь по двум причинам.

Во-первых, мне сложно представить себе учителя, который решится прочесть с детьми рассказик-другой Горчева. По слухам, даже рабочие типографии “Печатный двор”, представители традиционно интеллигентного питерского пролетариата, по прочтении книги все, как один, густо покраснели и печатать ее отказались. Что уж говорить о педагогах.

Вторая причина еще серьезнее. Есть у Горчева такой персонаж — Ученая Лягушка, “которая все знает, как оно обстоит на самом деле”. Однажды эта Лягушка поделилась своим знанием со скульптором Фальконе, в результате чего тот немедленно “зарезал всю свою семью, поджег дом, взял мушкет и пошел грабить Зимний дворец”, однако в пути заблудился и помер. После этого “два глухих гренадера оглушили Лягушку дубинами, затем ее придавили камнем, а на камень для верности поставили медного всадника”.

Так вот мне кажется, что это очень автобиографический рассказ. Горчев тоже рассказывает нам все, как оно есть на самом деле. Просто, памятуя о судьбе Лягушки, он, дабы избежать репрессий со стороны сограждан, делает вид, что шутит. А сограждане, чтоб с ума не посходить, делают вид, что верят.

 

Западное литературоведение XX века. Энциклопедия. Главный научный редактор Е. А. Цурганова. М., “Intrada”, 2004, 560 стр.

Безусловно лучшее на сегодня справочное издание по западной литературоведческой мысли подготовлено в ИНИОНе. Почти две сотни терминологических статей, более 600 персоналий, максимально полная панорама направлений, школ, имен, библиография, несколько указателей — все по высшим научным стандартам.

Как и следовало ожидать, объективное описание открывает, увы, безрадостную картину. Пейзаж, переходящий в натюрморт. Литературоведение XX века прошло путь от фактически донаучного сознания через точные методы исследования к сегодняшнему шарлатанству адептов нового историзма (особенно в версии Луи Монроза), неомарксистов, представителей феминистской критики и прочих течений, объединенных “пафосом разложения литературы, редукции ее до социальных, идеологических, экономических механизмов эксплуатации и сопротивления”4.

Впрочем, на самом деле проблема даже шире. Французский постструктурализм, немецкая рецептивная эстетика, американский мультикультурный проект с его дочерними предприятиями, постколониальными исследованиями и черной эстетикой, — при всех внутренних различиях все это, по сути, разные имена одного кризиса, поразившего западное литературоведение несколько десятилетий назад и достигшего сейчас своего апогея. Некоторые из этих направлений были мертвы с момента рождения, другие погубила абсолютизация изначально перспективных положений. Особенно жаль деконструктивизм с его пристальным вниманием к периферии текста — некоторые анализы йельцев были очень хороши. Но антиструктурализм без берегов сделал свое дело: выяснилось, что центра нет, иерархия — понятие тоталитарное, а что до автора, то он умер еще раньше. Весь этот набор идей естественным образом привел к сегодняшнему произволу, когда “старый импрессионизм под новыми, якобы философскими масками снова пытается подменить собой филологические доводы”5.

Удивительно все-таки, как мало литературоведов любят слова, из которых состоят тексты, и буквы, из которых состоят слова. Люди готовы растворить филологию в чем угодно: в психологии, в социологии, даже просто в политике — лишь бы не заниматься литературой как таковой. Отсюда и распространенный производственный метод: берется старая добрая литературоведческая теория, скрещивается с чем-то, не имеющим к филологии никакого отношения, в пропорции один рябчик, один конь — и новое направление готово. Примеры Хэролда Блума, признанного живым классиком за книгу, состоящую большей частью из попорченных Фрейдом опоязовцев, — или тех же новых истористов, разбавивших лотмановскую поэтику бытового поведения марксизмом в теории и банальной политкорректностью на практике, самые очевидные, но далеко не единственные.

В результате на Западе, а теперь уже и в России сформировался тип гуманитарного мышления, отказывающийся воспринимать очищенную от посторонних примесей культурологию. При этом людям уже недостаточно просто резвиться на своей полянке, определяя смысл произведения путем анкетирования всех его читателей или изучая произведения Шекспира с точки зрения пропаганды в них интересов тюдоровской монархии. Хочется еще и выгнать сторонников филологического имманентизма из их лубяной избушки, обвинив в “профессиональной ущербности”6…

Интересно, а как отреагировали бы математики, скажи им кто-нибудь, что главная задача геометрии — выявить в теореме Пифагора следы его борьбы против тирании Поликрата?

± 1

Аделаида Герцык. Из круга женского. Стихотворения, эссе. Составление Т. Жуковской, подготовка текста Е. Калло, предисловие Г. Рица, примечания Т. Жуковской и Е. Калло. М., “Аграф”, 2004, 560 стр.

Плюс относится к самому факту издания представительного собрания текстов Аделаиды Герцык с приложениями и примечаниями. Минус — к предисловию швейцарского исследователя Германа Рица: “Проблемы серебряного века выявляют также главным образом мужской шовинизм в попечении о национальном наследии, определявший предрассудки и стереотипы, до последнего времени преобладавшие в оценке столь характерного для того времени восхождения женщины на поэтический Парнас, и в ретроспекции стремившийся ретушировать этот процесс умолчанием”. Редчайший случай полной гармонии формы и содержания.

 

1

Эльфрида Елинек. Пианистка. Роман. Перевод с немецкого Александра Белобратова. СПб., “Симпозиум”, 2004, 448 стр.

Главный роман австрийской писательницы впервые вышел по-русски в 2002 году. Первый тираж был раскуплен очень быстро — скандальный успех обласканного каннским жюри одноименного фильма пробудил интерес и к его литературной основе. Два года спустя “Симпозиум” вновь угадал: переиздание “Пианистки” поспело аккурат к известию о присуждении Елинек Нобелевской премии.

Впрочем, думаю, и без этих подпорок — фильм, премия — читательская судьба русской “Пианистки” сложилась бы вполне успешно. Людям свойственно искать простые ответы на сложные вопросы, пытаться объяснить несовершенство человека и мира отношениями собственности или детскими травмами, сводить все буйство красок к монохромности. А для этого роман Елинек подходит как нельзя лучше.

С момента выхода в 1983 году “Пианистка” бурно обсуждается в мире, а теперь и в России. При этом отечественные споры в точности повторяют западные: моралистка Елинек или безнравственная особа, оправданы сцены насилия и жестокости в романе или нет, порнография это или не порнография и так далее. И это понятно, потому что больше спорить, собственно, не о чем: никакой множественности интерпретаций “Пианистка” не допускает, текст послушно следует за идеологической схемой, действие от первой до последней страницы движется по прямой, никуда не сворачивая. Это главный недостаток романа Елинек — он слишком покорен автору и оттого прямолинеен, его роль, по сути, сведена к иллюстрированию авторской концепции (тоже не слишком оригинальной), его финал запрограммирован. Информация на выходе равна информации на входе. Ни стилистическое мастерство автора, ни прекрасный перевод не спасают.

Авторитарная мать, сумасшедший отец, неспособность любить, садомазохизм, вуайеризм, фригидность, ненависть к собственной плоти плюс частная собственность, атомизированное общество, репрессивное государство — вот ингредиенты коктейля, знакомого нам по Марксу, Фрейду и сотням марксофрейдистов и фрейдомарксистов. Искателей системы универсальных отмычек, любителей решать задачи из высшей математики при помощи таблицы умножения хватало всегда. Но зачем писателю редукционистские схемы, противопоказанные литературе, которая всегда “larger than life”?

Пожалуй, психоанализ в этом смысле даже опаснее марксизма. Венский мудрец как никто другой навредил искусству XX века. Отчаявшись привлечь читателя (зрителя, слушателя) собственными ресурсами, оно подменило психологию патологией и принялось пленять его диковинностью материала. Лучшие мастера боролись с искушением уложить своих героев на кушетку и покопаться в их медицинской карте — далеко не всегда выходя из этой борьбы победителями…

Сразу после известий из Стокгольма Елинек начали сравнивать с Джоном Кутзее. Двух последних нобелиатов и впрямь многое объединяет — оба жестоки до беспощадности, над героями своими издеваются и читателей не щадят. У обоих человек находится в сложных отношениях со своим телом, у обоих сильны политические мотивы. Разница в том, что у Кутзее человек вглядывается в бездну, а у Елинек — в свою болезнь. Как следствие тексты Кутзее по-настоящему многослойны, а сочинения Елинек сводятся к двум-трем нехитрым тезисам.

“Видимо, и в самом деле мир изменился, — торжествуют авторы статьи в „Независимой газете”. — Сейчас, наверное, могли бы наградить Нобелевской премией и де Сада”7. Могли бы, конечно. Отчего же не наградить скучнейшего из маркизов ради скандального пиара и якобы потесненной политкорректности?

1 Логачева Т. Тексты русской рок-поэзии и петербургский миф: аспекты традиции в рамках нового поэтического жанра. — В сб.: “Вопросы онтологической поэтики. Потаенная литература”. Иваново, 1998, стр. 196.

2 Никитина М. “Русская мысль”. — В сб.: “Русская литература и журналистика начала XX века: 1905 — 1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания”. М., “Наука”, 1984, стр. 26 — 47.

3 См.: “Новая газета”, 1998, 11 — 17 мая.

4 Проскурин О. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., О.Г.И., 2000, стр. 14.

5 Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., “Гиперион”, 2002, стр. 183.

6 Козлов С. “Наши „новые истористы””. — “Новое литературное обозрение”; № 50 (2001).

7 Лесин Е., Шенкман Я. Нобель-2004: политкорректность отступает. — “Независимая газета”, 2004, 8 октября.