Его привел ко мне Андрюшатик (Андрей Эльдаров), великий искусствовед дружбы. Этого не хватало, чтобы с утра в мой хламовник ввалились двое с бутылкой и гитарой! Правда, с любимыми мною строчками:
Так по камешку, по кирпичику
Растащили весь этот завод!
Голоса у него, как положено барду, не было. Внешности артистической тоже: слеплен он был как снеговик, с лысиной вместо ведра, с отпавшей морковкой. Бардовскую песню и гитару я в принципе не любил, отпев свое еще до оттепели у альпинистских костров. И вдруг…
Я дядю своего люблю.
Он может управлять аэропланом,
И делать в небе мертвую петлю,
И в белых брюках драться с хулиганом.
Столько дореволюционности было в этих строках, словно окно в моей кухне помыли… “Я из тех Салтыковых, из которых Салтычиха, а не из тех, из которых Щедрин!” — с гордостью хвастался мне впоследствии он. Отец его разводил тонкорунных овец в Аскания Нова. Сергей же был профессиональный переводчик с французского и принципиальный москвич.
Он учил меня Москве. Он знал в ней каждый камень и каждую дырку.
Я полюбил его поэзию с первой строчки. Именно поэзию, а не песню. Хоть петь он начал еще в 1954 году, до моды.
“Какой смелый поручик Фет!” — очень я люблю это смелое высказывание о поэзии. Чтобы написать “рояль был весь раскрыт”, надо и впрямь быть смелым.
“Ананасы в шампанском” тоже требуют храбрости.
Вертинский — это принципиальность, а не манера.
Салтыков не боялся “говорить красиво”. И это оказалось его право.
В глубине застоя поэзия (не говоря об официальной) разделилась на убого гражданскую и снобистскую. Рабы КПСС противостояли рабам Вкуса.
Но были, в сугубом меньшинстве, и не те и не те — то есть поэты.
Слава поэта, писателя, художника, композитора — разного свойства.
(Постараюсь избежать сентенций о популярности — сегодня это “черный пиар-квадрат”, как пошутил один из моих героев.)
“Кто знает, что такое слава?” — не без величественности вопрошала Ахматова. Она-то знала и вопрошала ни мало ни много про Пушкина.
Сам Пушкин где-то обмолвился: “Чужую славу мы ценим за то, что в ней есть и наш вклад”. Солженицын в “Крохотках” заявил: “Господи! дай мне силы, чтобы удержать щит, чтобы отразить славу мира”. Не иначе как из псалмов… “Славу Метревели знаю, Славу КПСС не знаю”, — был такой якобы грузинский анекдот.
Действительно, как поймешь, что такое слава, или власть, или деньги?? Не иначе как виды энергии, накопляемые всем миром, то есть народом. Значит, все это и принадлежит народу. Потом это все распределяется, то есть те, кому не досталось ни славы, ни власти, ни денег, и есть народ.
Народу принадлежит только язык, который власть время от времени покушается реформировать. Поэтому так популярна бардовская словесность. Здесь создается иллюзия, что хотя бы слава принадлежит народу. Это удалось в случае Окуджавы, Высоцкого, Жванецкого даже в самые идеологические времена. Поэтому мне всегда было непонятно, почему до сих пор никто, кроме близко знавших его людей, не знает славного имени Сергея Салтыкова. Слава его не распространялась. Будто каждый слышавший его увязывал собственное восхищение в узелочек и уносил с собой. Сколько бы я ни делал усилий по вербовке его поклонников — никакого результата! Никто не пустил шепоток: знаешь, что я вчера слышал!
Чем больше живешь, чем больше теряешь близких, тем лучше чувствуешь, что после них остается: жест, случайно рассказанный анекдот, строчка…
Иначе — цитата. Я набит цитатами из Салтыкова, его строчками много больше, чем чьими бы то ни было другими, я вставляю их в свою речь на каждом шагу…
Не поите меня пивом, я ведь рыцарь.
Мне ведь пьяному не вспрыгнуть на коня…
Я памятник архитектуры, стою без крыши и креста…
Укроп, сельдерей и маленький крест деревянный
На могиле моей проросли…
Не говори с водою о любви.
Ей не до нас, она бежит по трубам…
Воспоминания нагрянули: три пирожных на рояли…
Вымойте пол у себя на душе валерьянкой.
В чистую водку поставьте лиловый цветок…
И корабли вернутся из-за Полюса…
И будут танцевать молоденькие мичманы…
Меня тут же окликают: откуда это? Я начинаю рассказывать, собеседник скучнеет: не знаю, не слышал. Будто в этом все дело. Чем темнее человек, тем больше он все знает. Ряды признанных всегда сомкнуты: на первый-второй рассчитайсь!.. По сути, любая похвала есть игра на понижение — вот так хорошо, и хватит. Кто поругивает, вопреки собственному желанию, подталкивает вперед. Так и замрешь посередине (вот и механизм критики: воспитание посредственности).
Мало хорошо написать — надо обрести судьбу. Судьба Сергея Салтыкова в непризнании. “Меня будут читать в 1929 году”, — сказал Стендаль и как в воду сквозь столетие глядел. “Таланты? Заслуги? Достоинства? — пустое! Надо только принадлежать к какой-нибудь клике”, — сказал он же.
“А беки — лысые — стояли…”
Откуда это? Идет чемпионат Европы по футболу 2004 года, а я твержу эту бессмысленную фразу. Те, кто помнит, что такое бек и хавбек, почти вымерли. Салтыков! Вот с кем бы я сейчас смотрел под пивко великий матч Англия — Португалия… Выходит, с ним было легче любить жизнь.
Однажды он обиделся на мои размышления о прихотях признания: “Ты думаешь, мне недоплатили? Я получил сполна — любовью”.
“Не плачь, не плачь, все как-нибудь устроится…”
Это первая публикация Сергея Салтыкова (посмертная).
Андрей БИТОВ.
* *
*
Приедешь на юг, окунешься в лазурь,
Там стадо медуз, побелевших от бурь,
Коснутся руки и коснутся груди,
То души умерших, ты их не гони.
И снег на вершине, и шмель на цветке,
И водка в графине, и рама в окне
Оставлены теми, что жили до нас.
Ты их не гони, они с нами сейчас.
Разводы на мраморе — песни любви,
Кому-то пропетые в давние дни.
И серые грифы, и чистый топаз
Оставлены здесь, чтобы жить среди нас.
Примешь душ, и скроются кошмары
Вместе с пылью каменистых берегов.
Ночь проспишь, а утром звон гитары
Снова тебя к морю позовет…
Приедешь на юг, окунешься в лазурь…
1965.
* *
*
Андрею Битову.
Сашка пил да иконы писал.
Ну, не пьяный… проспится и пишет.
А кто глянет, тот видит Христа.
Да не токмо что видит — слышит.
Он иконы свои торговать не давал.
То отдаст детворе, то поставит в лесу на березе.
Раз Никола Угодник в седой бороде
До весны у колодца стоял на морозе.
Сашка с Анной своею в еловых гробах
Половодьем проплыли, аккурат когда рушили церковь.
Комиссары в колонию отправили ихних ребят.
Долго выла собака за запертой дверью.
Раз на Яблочный Спас за лозою пошли
И в орешнике видим — икона:
Наш Андрей Первозванный верстах так в шести
От сгоревшего Сашкина дома.
С той поры мы по праздникам ходим туда
И святить куличи, и крестить, и своих поминаем…
Даже днем над тем местом сияет звезда.
Хоть метели и дождики тоже бывают.
Апрель 1987.
* *
*
Укроп, сельдерей и маленький крест деревянный
На могиле моей проросли,
Отжурчала вода, спотыкаясь о белые камни,
И слились в половодье озорные потоки весны.
Вымойте пол у себя на душе валерьянкой.
В чистую водку поставьте лиловый цветок.
И посмотрите, как с солнцем играет в орлянку
Еще не нагретый чистый весенний поток.
Разговор с палачом
Возьми, палач, на память эту пуговку,
На ней следы двуглавого орла.
Потом снесешь ее в торгсин на Чудовку
И выпьешь кислого вина.
Хмель уберет цветною позолотою
Твой притюремный серый сад,
И ласточки моцартовскими нотами
Напишут царский вензель в небесах.
Мне Бог помог улыбкой встретить плаху.
Не плачь, палач, ты должен мне сказать:
Куда возьмут мою в крови рубаху
И хватит ли ума не трогать мать.
Мать будет жить в окладе фотографий.
Рубаху в Яузе студеной сполоснут.
И с горстью васильков в твоей дырявой шляпе
Ко дню рожденья ей пришлют.
* *
*
В далеком городе, где все чему-то рады,
Где задранным мостом изломан горизонт,
Мне одиночества ночную колоннаду
Разрушила любовь, печальная, как сон.
И крики петуха, и искры водопада,
И брошенный бокал, и запах спелой ржи
Услышал снова я, и то была награда
За муки — снова жить, в обмен твоей любви.
И запертый ларец желаний непристойных
С поклоном поясным тебе я протяну.
Над тихою водой в молчании спокойном
Услышать можешь ты, как я тебя люблю.
Дядя
Я дядю своего люблю.
Он может управлять аэропланом,
И делать в небе мертвую петлю,
И в белых брюках драться с хулиганом.
Когда меня он на руки берет,
Целует шею острыми усами,
Я думаю, что я сама — пилот,
Скачу и прыгаю под небесами.
Очарованье дорогих сигар.
Цветной бульвар и экзерсис на скрипке.
И смертный приговор, как Божий дар,
И оправданье мировой ошибки.
Коробка из-под старых леденцов,
Стрела, мелькнувшая в листве густого клена, —
Все, что осталось нам от дедов и отцов,
А мир вокруг такой еще зеленый.
* *
*
Приходи, мой любимый, вовремя,
Я тебя накормлю и утешу,
И козленочка с детского коврика
Я на ужин тебе зарежу.
Ты пробудешь со мной до полуночи,
Под колючим моим одеялом.
Две веселые тонкие рюмочки
Будут все начинать сначала.
Ты уйдешь от меня переполненный
В белозубую русскую ширь,
Говорят, что над этими волнами
Раньше русский стоял монастырь.
И, бывало, монашенки строгие
Прибегали нагие к реке,
Их любили калеки убогие
Прямо в мокром холодном песке.
Салют
Преврати это серое небо в цветущий ковер.
Разукрась эту тучку цветною мозаикой,
Чтоб гуляли павлины и прыгали зайки
И стоял, улыбаясь, косматый Трезор.
На нелепые крыши надень колпаки с бубенцами,
На высокие трубы цветные надень паруса,
А могилы с ушедшими в землю отцами
Разукрась хризантемами белыми, как облака.
В день весенней победы по небу из пушек стреляют.
Разноцветные слезы по теплому небу текут,
Лишь невинные дети короткими машут руками
И кричат, восхищенные: “Мама, скорее, салют!”
* *
*
После старости мы превратимся в горы.
И вместо любви — между нами ручей.
И не помогут ни расставанья, ни ссоры,
Ни тысячи миленьких мелочей.
Будет холод с дождем и снегом,
Холодные камни, холодный сон.
А где-то ослик, скрипя телегой,
Тихо проследует за горизонт.
После старости нас увезут в крематорий.
Короткие проводы недорогих похорон.
А где-то горы, застывшие в споре,
И ослик, стремящийся за горизонт.
* *
*
Я часто нахожу копеечки,
Оброненные кем-то впопыхах,
И думаю, что Боженька из леечки
Нас счастьем поливает просто так.
Я нагибаюсь, заскрипев суставами,
Придерживая бережно очки,
А счастье пахнет луговыми травами
И ценится, как зимние сверчки.
Удача скачет синею синицею.
Поднял копеечку — и будто увидал,
Как солнце-Бог серебряными спицами
Вязал у облака малиновый овал.
* *
*
Не говори с водою о любви.
Не тронь ее прозрачного покоя.
В ней не твои и не мои левкои,
Мосты над ней и не твои и не мои.
Не говори с водою о любви.
Не говори с водою о любви.
Ей не до нас, она бежит по трубам.
Едва увидит, встретит чьи-то губы —
И вновь — в остервененье тесноты.
И губы и твои и не мои.
Не говори с водою о любви.
Лягушек хор поет ей каждый вечер,
Что омут встреч и чист, и бесконечен,
Пронизанный кувшинками тоски.
И встречи не твои и не мои.
* *
*
Не поите меня пивом, я ведь рыцарь.
Мне ведь пьяному не вспрыгнуть на коня.
Лучше дайте мне колодезной водицы,
Напоите и обрызгайте меня.
Я оставлю вам на память конский топот,
Белый клекот перепуганных гусынь,
Листья желтые, опавшие от вздохов,
И разлуки горькую полынь.
Осенью костры везде дымятся.
Рыцарь скачет, людям радость, людям смех.
Можно хохотать и удивляться
И царапать кованый доспех.
— Этот рыцарь все ж таки бездельник:
Змия ищет в наших-то лесах! —
Так судачат землекоп и мельник,
Вшей гоняя в долгих волосах.
Их смущает ясное зерцало,
Алый плащ и чистый белый конь,
Чистые далекие начала
И во взоре трепетный огонь.