Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году. Поэт, эссеист, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Санкт-Петербурге.

*      *

*

Боже, ты показываешь зиму

Мне, чехлы и валики ее,

Тишину, монашескую схиму,

Белый снег, смиренье, забытье

И, организуя эту встречу,

Проверяешь десять раз на дню:

Неужели так и не замечу,

Чудных свойств ее не оценю?

Оценю, но словно против воли,

Еще как! — желанью вопреки,

Все ее чуланы, антресоли,

Где лежат платки, пуховики,

Все сады, парадные палаты

И застенок заднего двора…

Есть безумье в этом сборе ваты,

Меха, пуха, птичьего пера.

Боже, ты считаешь: я утешен

Рыхлой этой грудой, тишиной.

Мы имеем дело с сумасшедшей!

Приглядись к ней пристальней со мной:

Сколько белых полочек и полок,

Всё взлетит, закружится, чуть тронь.

Я боюсь усердья богомолок

И таких неистовых тихонь.

 

*      *

*

“Шел в комнату, попал в другую”.

Припомню фразу дорогую —

И сразу станет веселей.

И жаль нам Чацкого, но в ней

Такая прелесть: слава богу,

Что было “Горе от ума”.

Как будто потерял дорогу

Молчалин: как же, снег и тьма!

И забываюсь понемногу,

И даже нравится зима.

Любимый автор, цепенея,

Глядит на сани, облучки.

Смешно: похож он на еврея.

Какие детские очки!

Густые брови, шевелюра,

Внимателен и тонкогуб…

И языка клавиатура

(Что Фамусов, что Скалозуб) —

Его душа, его натура

В стране медвежьих ласк и шуб.

А стих похож на весть благую.

Умрем — и Богу скажем вдруг:

Шел в комнату, попал в другую.

И где смятенье? где испуг?

Наградой будет нам улыбка.

Какая радость, благодать!

Что это? Слышится то скрипка,

То фортепьяно, так сказать.

А мысли мрачные — ошибка.

Идти сквозь снег, любить опять.

 

*      *

*

Какой в них впрыснут яд,

Рассказывать не станут.

Теперь цветы стоят,

По десять дней не вянут,

И пусть благоухать

Уж не умеют дружно,

Но воду им менять

Теперь почти не нужно.

О, красоты запас

С искусственным акцентом!

Я думаю, и нас

Снабдят таким ферментом,

Что беды и года

Уже души не тронут.

Подчищена среда,

Тепличный грунт прополот.

И вряд ли кто сказать

Рискнет в стихах, что грустно

И некому подать

Руки, — откуда чувство

Такое? Не смеши

Признаньями отныне

Про детский жар души,

Растраченный в пустыне.

*      *

*

Он перед смертью смерть назвал

Порой великих превращений.

Как будто он тайком менял

Немецкий свой разумный гений

На нечто большее. На что?

Когда умрем, тогда узнаем,

На холод выйдя без пальто,

За той копной, за тем сараем.

А ведь хотелось бы узнать

Уже сейчас, в каком обличье

Он пишет что-нибудь опять,

Или в гнездо влетает птичье,

Иль, помавая плавником,

На дно ложится океана,

Нужды не ведая ни в ком

И избегая Эккермана.

 

*      *

*

Блажен, кто посетил до полного распада

Империю: он мог увидеть все, что надо:

Допустим, Ереван, Гегард и Аштарак,

Где трудится вода празднолюбиво так,

С уступа на уступ прыжком перебегая:

Вращенье жерновов — не труд — игра такая.

А стройный храм Гарни — как если б в нем Гомер

Руками проверял размах и глазомер.

Армения — печаль, а Грузия — веселье,

Там шумный разговор и легкое похмелье,

И Францию она себе за образец

Взяла — гасконский дух и рыцарство сердец,

Над улицей гора топорщится в тумане.

Любил я, как стихи, фильм Иоселиани.

Не вспомнить ли еще Ташкент, Алма-Ату,

Бухарских изразцов морскую пестроту —

Их синеглазый блеск, взлелеянный в пустыне,

И осликов — на них в корзинах возят дыни, —

И старца в пиджаке, что царь Ассаргадон.

Какой же мне и впрямь приснился чудный сон!

 

*      *

*

Так ли уж важно, о чем говорили,

Что говорили, о чем горевали? —

Важно, что тучи к окну подходили

И тополя за столом пировали.

Важно, что комната, залита светом

Люстры, в осеннюю ночь выбегала,

Важно, как тополь клубился при этом,

Туча из рюмки пила, из бокала.

Да и на что б, помрачнев, ни пеняли,

Как ни вскипали бы споры и страсти,

Важно, что радости эти, печали —

Все это есть уже в Экклезиасте!

Туча впитала молчанье, как губка,

Тополь вобрал в себя каждое слово.

Эта поблажка и эта уступка —

Как хорошо, что все это не ново!

Как хорошо, что на детской площадке

Ветер ночами сидит на качелях,

Ровно уложены женские прядки,

Звезды — на страже, а дети — в постелях.

Что повторяются все разговоры,

Тысячелетние жалобы те же.

Просьба одна: не задергивать шторы,

Смертной тщете удивляться пореже.

 

*      *

*

Пока корабль плывет на Делос из Афин

Семь дней, пока назад оттуда не вернется,

В Афинах умерщвлен не будет ни один

Из тех, кто осужден, и две недели солнце

Или его лучи косые видеть он,

Сквозь щель к нему тайком вползающие, сможет.

Пускай корабль плывет. Уснувший видит сон —

И смерть его во сне нисколько не тревожит.

А днем она его и вовсе не страшит.

Он Симмию внушить сумеет и Федону,

Что смерти для души нет. Глупо делать вид,

Что смертному она подвержена закону, —

Убить ее нельзя. Пускай корабль плывет

Обратно, пусть за ним летит морская чайка.

Есть где-то лучший мир, есть где-то белый флот,

Душа сама себе надежда и хозяйка.

 

Волшебный корабль

Команду бы набрать из Байрона и Пруста,

В нее бы Ренуар вошел и Клод Моне,

И Шелли на волне морской, приди он в чувство,

Был поднят бы на борт и подошел вполне,

Они бы пригласить могли Хемингуэя

И Тёрнера с его любовью к парусам,

Что дышат у него, светясь и пламенея,

А вспыльчивый Рембо к ним попросился б сам.

И русская была б там секция, где, к мачте

Прижавшись, Батюшков стоял бы, всем чужой,

Оплакивая тень: вы тоже, музы, плачьте!

И Пушкин был бы рад собратьям всей душой,

То Тютчеву кивнув, то руку Мандельштаму

Протягивая: тот губами б к ней припал

В смятенье и слезах, и ветер панораму

Морскую б за кормой слегка приподнимал.

 

Дикий голубь

В Крыму дикий голубь кричит на три такта,

Он выбрал размер для себя — амфибрахий, —

И нам веселее от этого факта,

Хотя он в унынье как будто и страхе.

Его что-то мучает, что-то печалит,

У греков какая-то драма в Тавриде

Случилась; на самой заре и в начале

Уже о несчастьях шла речь и обиде.

И южное солнце ее не смягчало,

И синее море ее не гасило,

И горлинка грустное это начало

Запомнила, крохотна и легкокрыла.

Такая субтильная, нервная птичка,

Кофейно-молочного, светлого цвета,

И длится с Эсхилом ее перекличка,

А мы отошли и забыли про это.

 

*      *

*

От скучных книг придешь в отчаянье —

Плохих стихов, бездарной прозы.

О, запустенье, одичание

И безутешные прогнозы!

Но сад, заглохший и запущенный,

Хотя бы стар и театрален,

А с чтеньем сумеречным, в сущности,

Ты сам размыт и нереален.

Тебя мутит, душа подавлена,

Как будто ты ее обидел,

Глядит угрюмо и затравленно,

Как в ссылку сосланный Овидий.

Как он там, бедный, жил без чтения,

Стучал клюкой в гранитный желоб:

Врача, советчика, забвения,

С подругой-книгой разговора б!

*      *

*

Кот Еврипид, пес Цезарь, попугай

Алкивиад… Обидно Еврипиду.

А Цезарю? Попробуй угадай,

Какую ждать жестокую обиду

Царь обречен, философ, дипломат.

Конь Бонапарт, морская свинка Сафо,

Слон Меттерних, умен и мешковат,

Раскланявшись налево и направо.

Легко ли в цирке радовать детей?

А через обруч прыгать Клеопатре?

Платон устал от суетных затей,

Ведь он медведь! Делить двенадцать на три?

И это рай? Элизиум теней?

Летейский сон? Загробное признанье?

Что слава? — дым. Вот именно, бог с ней!

Рычанье, лай, мяуканье, мычанье.