Карасев Евгений Кириллович родилс в 1937 году. Человек сложной судьбы, много лет провел в местах заключения. Поэт, прозаик, постоянный автор “Нового мира”. Автор нескольких лирических сборников. Живет в Твери.

 

Последний снег

На весеннем поле остатки снега, ноздреватого,

источенного солнцем, как оседающие клочья пены ушедшей воды.

Вальяжные грачи, еще более напыщенные спросонок,

шастают, собирая последки прошлогодней страды.

Я далек и от этого поля,

и этих грачей, похаживающих важно.

Тогда почему исправную машину с баком полным

я остановил подле неприметной пажити?

Здесь такое же, как и везде, небо,

лес не гуще, не реже.

А может, земля, высвобождающаяся от снега,

позвала подышать ее надеждой?..

 

Пробуждение

Как незаметно зазеленели деревья,

еще вчера тянувшие голые ветви,

словно дрожкие струны. Будто обратились в новую веру,

языческую и юную.

Среди горького, грустного —

перевернутых уличных урн, дворовой грязи —

теплящиеся салатовым цветом безлистные прутья

походили на пробившийся одушевляющий праздник.

Я был счастлив безмерно,

вдыхая витающие в воздухе пахучие гранулы.

И, кажется, тоже принимал неведомую веру,

стоя под сводами обретенного храма.

 

Свет на дороге

Памяти Николая Аракчеева.

Колодезная тишина храма.

Свечей сухое потрескивание.

Лики святых в золоченых рамах,

словно под ледком потресканным.

Полов холодные плиты,

гроб — пугающим особняком.

Заупокойная молитва.

И в горле соленый ком...

Ты ушел от нас, Коля,

не успев постареть.

Никто уже дров не поколет

для мангала на осиротевшем дворе.

Суетой обернулись многие

редкие вещи: старинные часы, статуэтки в горке —

разве они утешат

несказанное горе?

Но у тебя, дружище, остались дети —

единственное по-настоящему дорогое.

Ты будешь для них светом

на непроглядной дороге.

 

Забытая песня

Нежданно всплыл в памяти слепой Илюша,

исполнитель жиганских песен, тянувший свои рулады в пивнушках в послевоенную пору,

когда еще не водились трибуны, ратующие

за повышение пенсий. И единственной оппозицией были воры.

Для заскочивших в распивочную с размалеванной шалавой

этих забубенных блатарей

и грустил на гитаре незрячий певун,

далекий до славы будущих эстрадных звезд и актерствующих бунтарей.

Перебирая струны печальные,

с бельмами, похожими на слюду,

он жаловался на лихих начальников

и неудавшуюся судьбу:

“Загубили гады, загубили. Отобрали волюшку мою.

Золотые кудри поседели. Знать, у края пропасти стою”...

...Почему я вспомнил спустя много времени

бедолагу Илюшу — с прошлым ли не удается проститься?

Или уходит из-под ног суша,

как в песне слепого артиста?..

 

Бездомность

У меня вызывает дрожь своей бесприютностью

выметенный под метелку асфальт, особенно если ветер гоняет по нему шумную газету,

мимо урны брошенную. Кажется, это носится твоя последняя надежда на фарт

после проверки таблицы розыгрыша.

Знобит голая панель

и когда холод подкрался тихой сапой.

А ты, как потерянный спаниель,

ноздрями ищешь теплины запах.

Я чураюсь вылизанных, продуваемых тротуаров.

Бегу их с голодной собачьей прытью.

Держусь неухоженных улочек с домами старыми,

где есть подворотни и можно укрыться.

На проселочной дороге

На далеком проселке, укрывшись от нежданного ливня

под козырьком случайной сараюшки, я торчал,

не обремененный ни багажом, ни ответственностью, в ожидании, не занесет ли сюда попутку какая нужда.

Дождь стоял стеной отвесной —

сплошная непроглядная, парующая вода.

Бражно пахло сладковатой прелью,

точно остатками загульного, бесшабашного пьянства.

Я ощущал себя на покинутой параллели,

в неоткликающемся пространстве.

Но меня не смущали ни стылое сиротство,

ни запахи былого пира — я пребывал в каком-то бездумном отрешении.

Ровно преследуемый бедолага, от чуждого, враждебного мира

огражденный линией высокого напряжения.

...Я не обрадовался, когда подле моего укрытия

притормозил отчаянный “жигуленок”, как выбравшийся

из бурливой реки пловец с характером. Шмякнувшись на сиденье по соседству с радушным водителем,

я с грустью посмотрел на оставленную под дождем галактику.

 

Собачья преданность

Охраняет малину — не подступишься —

крапива — трава кусачая.

Как собаки пастушечьи

вверенный участок.

Выкинула свои рапиры,

жалящие безбожно,

непролазная крапива —

страж надежный.

Чем оплачена — запахом редкостным,

хмелем из чародейской заначки —

эта непонятная преданность,

и в самом деле собачья?..

...Я ухожу от приманчивой ягоды,

посверкивающей в росной обливе, не найдя языка общего с цербером несговорчивым.

Вряд ли малина нужна крапиве,

малине крапива — безоговорочно.

 

На счастливом берегу

Солнце, речка —

благодать.

Тени рыбешек мечутся,

а самих не видать.

Вон мелькнуло серебро полошливое —

и нет следа.

Словно монета брошенная,

чтобы вернуться сюда.

Вернувшаяся птица

Дорога, по которой я топаю,

круто выходит к реке. Берез сквозная стена.

Словно старатель в лотке,

моет песок волна...

Этот волжский откос,

дом на том берегу

без удушливых слез

я встречать не могу.

Сглотнув радостный ком,

как в конечном труде,

я стремглав босиком

устремляюсь к воде.

...Вернувшаяся птица,

разглядываю в старательском

лотке поблескивающие крупицы

того, что искал вдалеке.

 

В родной сторонке

Небо после дождя будто вылиняло.

За исхудалыми тучами слабое угадывается солнце.

Потревоженные ветви сыплют остатки

недавнего ливня, знобко взбадривающие спросонок.

Дорога кажется выстекленной

свежим утренником затяжной весны.

Далеким ружейным выстрелом

чудится скрип сосны...

А солнечный свет сеется, словно сквозь ситце.

И вот уже высветлил вымокшие жерди ограды.

Хочется с окружающей тишиной раствориться,

стать частицей чаемой радости.

 

Ирония судьбы

Из уголовного мира я угодил в общество писателей.

В отличие от рецидивистов особо опасных,

они знаются с жизнью по касательной.

И однажды найденное, как леденец, обсасывают.

По сравнению с литературной братией

урки — материал первородный: суд у них — свадьба, деньги — пензы.

Хоть снова уходи в подворотню

за продолжением песни.