Сенчин Роман Валерьевич родился в 1971 году в Кызыле. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор трех книг прозы. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Москве.

 

1

— Ну хватит бродить, давай здесь сядем. Никита!

Услышав свое имя, он привычно, но для окружающих незаметно поморщился... В детстве имя было редким и потому очень удобным для выдумывания дразнилок: в садике ему обычно кричали: “Никитка — битка”, “Никита — сита”, в школе — “Никита, Никита — рожа вся разбита”. А потом имя стало модным и то и дело звучало на улице. “Никита, сколько можно звать? Ну-ка быстро пошли!” Его дергало чувство вины, он машинально оборачивался на голос и видел женщину, которая звала сыночка лет четырех. Тоже Никиту. И становилось неприятно, словно это действительно накричали на него...

А в последнее время он был вынужден пять дней в неделю носить на лацкане пиджака или на белоснежной рубашке бейджик со своим именем. Иногда забывал про этот значок, расслаблялся, но подходил кто-нибудь из покупателей, в основном это были, как назло, молодые интересные женщины, и, будто знакомого, а точнее, слугу спрашивал: “Никита, что вы посоветуете купить для моего молодого человека? У него повышение, хочется сделать подарок”. Или такое, как ему казалось, явно издевательское: “Знаете, Никита, мы собираемся на Тенерифе с другом. Как считаете, плавки ему купить — это уместно? В смысле, чтоб я купила по своему вкусу?” И естественно, он советовал, убеждал, приводил примеры, чтобы развеять сомнения: такой-то галстук носит такой-то знаменитый человек, а такие-то плавки, “по секрету!”, недавно купил такой-то. В этом и заключалась его работа, за это ему платили. Но, по-честному, он ненавидел клиенток за фамильярный тон, за Тенерифе и Луксор, а главным образом за “Никиту”. Будто щипали его его именем, смеялись... Ему нравилась фамилия — обычная, нейтральная: Сергеев. Но на бейджике стояло только имя...

Он вернулся туда, где уже устраивалась жена с детьми. Сбросил рюкзак с плеча, вздохнул измученно:

— Даже на Клязьму съездить проблемой стало. — Рухнул задом на мягкое, новенькое сиденье.

Жена на этот раз смолчала; она подчеркнуто заботливо и торопливо расстегивала куртку на сыне. Молчаливо и нервно. Но, сняв шапку и поворошив волосы, тоже нашла повод заворчать:

— Господи, испарился весь. Что за погода? И солнце, и ветер ледяной... И едем...

— Хм! Сама же решила! — с готовностью возмутился Сергеев; почему-то хотелось переругиваться еще и еще, вяловато бросать жене слегка обидное и получать в ответ такое же. Но она неожиданно подобревшим голосом предложила:

— Может, пива достанешь? Пить очень хочется.

— И ципсики! — подскочил сын. — Ципсики мне!

И даже четырехмесячная Дарья одобрительно загугукала в своем кенгурушнике.

— Саша, — строго сказала жена, — я просила тебя голос не ломать! Говори правильно. Стыдно уже, в школу ведь скоро!..

— Ладно, давайте. — Сергеев стал распускать молнию на рюкзаке.

Из-за тяжелой беременности жены, рождения Дарьи они всю весну и лето пробыли в городе. Да и до этого вот так, всей семьей, давненько никуда не выбирались. Даже в парке с детьми гуляли порознь — то он, то жена. И потому, наверное, с непривычки или действительно погода так влияла, было нехорошо. Муторно. Сиденье казалось каким-то не таким; никак не удавалось найти удобное положение, воздуха мало, в голове давило и пульсировало, будто там, под черепом, ныл зуб, глаза слезились, верхние веки щипало, постоянно моргалось... Хотелось потягиваться, кряхтеть и — лечь. Сделать так, чтобы всё, что мешает быть легким и бодрым, живым, взяло и исчезло.

И Сергеев потягивался, кряхтел; кряхтя, подал сыну пакет с чипсами:

— Держи сухпай, путешественник.

— Это тебе на всю дорогу! — добавила жена. — И так печень постоянно сажаешь... Медленно ешь.

Сын бросал чипсы в рот один за другим.

— Ну ты меня слышишь, нет?

— Слышу.

Сергеев открыл зажигалкой пиво жене, потом себе. Сделал глоток. Снова кряхтнул. Вроде бы стало полегче. Показалось, что все трудности этого дня закончились, начинается отдых...

Почти час на метро от “Молодежной” до Ярославского вокзала (и повсюду, конечно, неизбежная пятничная давка), а перед тем рабочий день, поездка до дому, изнурительные сборы, Дарьины бутылочки и докорм, памперсы, сыновьи пистолеты и машинки; скрежет экскаватора, роющего яму за окном, короткие психи жены и собственные, желание бросить рюкзак и упасть на диван. И только что — вокзальная толчея, покупка билетов, проход через турникеты на платформу и суматошный поиск нужной электрички. Все это, естественно, измотало.

Отдых, отдохнуть... Но вместо радости, что все-таки собрались, выбрались, что увидятся скоро с друзьями, шашлыки будут жарить, петь песни, потихоньку, приятно пьянеть, да, вместо радости были раздражение и досада. И пиво не помогало. Только, может, первый глоток... Ведь можно же было сейчас, тоже с пивом, спокойно дома сидеть. В своем кресле, перед телевизором... Сергеев заметил, что эти поездки на природу уже года три не приносили удовольствия, наоборот — отнимали силы, выбивали из колеи, несколько дней после них нужно было втягиваться в привычный ритм, как-то восстанавливать баланс в организме. Вплоть до пищеварения. И кости ломило, тело было каким-то не своим, будто с непривычки мешки таскал. И городская жизнь становилась невыносимой.

Там, куда сейчас ехали на выходные, он знал, наверняка возникнет ощущение, что возвращаешься назад, в юность; да и детям полезно воздухом подышать, но грозящие последствия сбоя установившегося ритма пугали и не давали, никак не давали радоваться. Расслабиться.

Это, похоже, чувствовала и жена, и даже сын. Они всё реже вспоминали о загороде, электричках, костре, грибах и ограничивались прогулками на пару часов в ближайшем к дому Филевском парке. Но вот приближалось предзимье, стояли последние без слякоти, без снега дни, и решили съездить.

Вчера жена целый вечер обзванивала друзей, и после долгих телефонных переговоров с ними и их между собой договорились сегодня, в пятницу вечером, собраться на Клязьме у Андрея Калугина. В доме, где все когда-то и стали друзьями, где в основном и встречались, хоть и жили в Москве.

— Поехали! Поехали! Мы поехали! — запрыгал на сиденье сын, ладошкой по стеклу захлопал; чипсы из пакета полетели во все стороны.

— Это не мы, — сказал Сергеев, — это соседний поезд.

— Нет — мы!

— Не мы.

— Мы! Мам, скажи ему!

— Да не спорьте вы, господи! — как от боли, сморщилась жена. — Сейчас и мы поедем.

Постепенно вагон заполнялся людьми. Многие с сумками, рюкзаками, мешками. Прошла по проходу компания подвыпивших, на вид пригородных парней; Сергеев порадовался, что не сели на свободные места напротив. Еще разборок с гопотой не хватало... Щедро отпил из бутылки. Но любимый “Бочкарев” показался слишком горьким и неживым, даже чем-то сивушным отдавал. Сергеев поизучал этикетку: дата изготовления — 23 сентября. Практически свежее. Цвет этикетки, бумага — обычные. Все вроде нормально, кроме вкуса.

— Какой-то вкус у него, — сказал вслух. — Как “Жигулевское” из бочки.

— Да? — Жена тоже поглядела на наклеенные на бутылке бумажки, сделала глоток, покривила губы. — Действительно... Не покупай его больше. Бурда полная.

— А какое покупать?

Жена не услышала или не захотела услышать в его голосе раздражения. Кокетливо, как часто делала раньше, улыбнулась, поиграла глазами:

— Н-ну, ты же знаешь, дорогой, какое я предпочитаю.

— Прости, твоя “Стелла артуа” не стоит в каждом ларьке.

— Но ты же мужчина. Помнишь рассказ про персик?

— М-да, — Сергеев перевел взгляд в окно, — понятно.

За окном мельтешили люди, так мельтешили, что очень быстро устали глаза...

— Осторожно! — Голос из динамика, четкий, без треска и шипений. — Двери закрываются. Следующая станция — Маленковская.

— Ну вот, — облегченно выдохнула жена, — теперь и мы поехали.

— Ура! — крикнул сын.

— Тише! Дашку напугал... Даже вздрогнула.

Сергеев через силу, в несколько больших глотков допил пиво, поднялся и пошел в тамбур. Следом, конечно, голос жены:

— Только курил ведь...

Он отмахнулся. Тем более что не курить шел, а бутылку выкинуть.

 

2

Дорога казалась долгой. Делать было нечего. Вдоль пути тянулся глухой бело-синий забор, защищающий электрички от безбилетников. Кроме него, ничего не было видно... Сын постоянно возился, шуршал пакетом с чипсами, при появлении продавцов с мороженым или еще чем-нибудь съедобным просил купить. Жена все время беспокоилась — не проехали ли Клязьму. Сергеев злился и отвечал: нет. Он сидел с закрытыми глазами, прислонив голову к стене вагона, и пытался о чем-нибудь глубоко задуматься, увидеть под веками интересное... Раньше, во время тихого часа в садике и на уроках в школе, он спасался от скуки тем, что начинал выдумывать удивительную, интересную, как фильм, историю про клад, или войну, или, позже, про красивую девушку... Истории увлекали так, что он часто вставал после тихого часа позже всех или не слышал звонка с урока. Но постепенно истории выдумывались реже и реже, реальная жизнь становилась интереснее и важнее, а с недавних пор, когда появлялась потребность помечтать, этого не получалось. Иногда что-то вроде бы наклевывалось, обещало появиться, зажечься внутри, Сергеев на секунду-другую куда-то переносился, как бывает в самом начале засыпания, и тут же внешнее, с его горами проблем, дел, людей, выталкивало обратно, в эту уже тягостную, порядком надоевшую реальность.

И сейчас, сидя с закрытыми глазами, в более-менее удобной позе, он пытался представить интересное и в то же время ожидал — вот-вот зайдется голодным криком Дарья и придется открывать рюкзак, доставать контейнер с бутылочками, или сын довертится — свалится на пол, или жена в очередной раз всполошится: “Слушай, это какая уже станция?! Мы проехали! Никита-а!” Вдобавок злило, что не удалось замариновать баранины для шашлыка...

Еще в среду, когда появилась идея поехать на Клязьму, жена вызвалась приготовить свинину, но он настоял на баранине. Он умел выбирать на рынке свежую, сочную мякоть с необходимым слоем жирка и готовить правильный маринад. Жарить по науке... Или внушил себе, что умеет. Но получалось вкусно... В среду после работы зайти на рынок забыл, в четверг работал в вечернюю смену, а сегодня мариновать уже было поздно. Жена в последний момент вынула из морозильника кусок свиного окорока, а он, морщась и досадуя и на себя и на нее, бросил мясо обратно: “Купим на станции. Некогда возиться”. А так ведь хотелось баранинки, сочной, мягкой, дающей энергию, сглаживающей действие алкоголя.

— Тарасовка, — объявил мужской голос из динамиков.

Сергеев открыл глаза, потянулся.

— Следующая — наша.

Жена тут же засуетилась. Сунула ему в руки полупустую бутылку “Бочкарева”:

— Допей, пожалуйста, или лучше выбрось. Редкостная бурда! Больше не покупай.

Он усмехнулся и залпом допил. Бутылку опустил на пол. Под сиденье.

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Клязьма. — И электричка мягко тронулась.

— Что, пойдемте? — Жена стала надевать на себя кенгурушник с Дашкой.

— Ну погоди-и, — поморщился Сергеев, — успеем.

Но через минуту все-таки оказались в тамбуре. Сразу захотелось курить, и Сергеев вытряхнул из пачки сигарету, зажал в кулаке зажигалку... Перегон между Тарасовкой и Клязьмой показался поразительно длинным.

В продуктовом магазине возле станции пахло гниющими овощами, подтухшим мясом; народу было полно. И всё почти — сошедшие с электрички.

“В Москве не могли закупиться?! — недоумевал Сергеев, становясь в очередь. — Хотя и мы тоже... — Оглянулся на жену, на сына. — Семейка Симпсонов”.

Торговали как в обычном сельмаге — всем сразу. И хлеб, и селедка, и огурцы, и конфеты. Даже весы старинные, с гирьками. Худая, сивенькая продавщица взвешивала подолгу, следя за стрелкой, потом жала на клавиши калькулятора, ошибалась, и, пока добрался до прилавка, Сергеев успел вдоволь наспориться с женой, что купить.

— Так, три килограмма шашлыка, — первым делом объявил и тут же спросил озабоченно: — А свежий? — Сероватые куски и водянистый лук не внушали доверия.

Продавщица хмыкнула:

— А шашлык хороший свежим бывает?

Сергеев в душе согласился с ней, но такой ответ оскорбил; вспомнилась его работа. И он потребовал:

— Ну-ка дайте понюхать.

С той же ухмылкой сивенькая подняла лоток.

Шашлык пах вкусно. Даже уксусом не очень шибало.

— Ладно, кладите. Сойдет.

— Луку купи — надо подрезать, — сказала из-за спины жена. — Этот вон весь как лапша. Тоже... делают...

После шашлыка взяли свежих помидоров и соленых огурцов, хлеба, сока апельсинового и пачку морса “Добрый”, печенья для сына, картошки с красной кожурой (“напечем!”), селедку, куриных крылышек, бутылку “Мерло”...

— “Хуббу-Буббу” еще, пап! — задергал сын.

— Никакой “Хуббы-Буббы”! Ешь нормальный шоколад... Дайте “Золотые купола” с орехами.

Сын заныл:

— Не хочу-у!

— Замолчи вообще! — Сергеев повернулся к жене: — Что, водку брать?

Хотел услышать: “Да не стоит. Лучше пиво пейте”. Но жена пожала плечами:

— Возьми одну.

— Бутылку “Путинки”. Ноль семь.

Продавщица помучила калькулятор.

— Всё?

— Всё. — Сергеев полез за деньгами.

 

3

Дом Андрюхи стоял на южной окраине Клязьмы, недалеко от Ярославского шоссе. Днем шум машин почти не был слышен, зато после захода солнца становился отчетливым, раздражающим, как работа старого, то и дело готового заглохнуть и в то же время какого-то сверхмощного мотора... Побыть в абсолютной тишине здесь, как и в Москве, не получалось.

Путь от станции до Андрюхи неблизкий — километра три, а вещей набралось — хоть бросай. Лямки рюкзака давили на плечи, пакет в левой руке потихоньку рвался, и очень быстро Сергеев пожалел, что столько всего набрали: “Потом бы вместе со всеми, когда собрались... Наташка наверняка на машине будет. Сгоняли бы...” Мешала и бутылка “Старого мельника”, которую он купил в ларьке в последний момент — пиво на ходу не пилось, а бросать было жалко; хотелось идти быстрее, но жена с кенгурушником на груди отставала, сын постоянно наклонялся за палыми шишками, набивал ими карманы, терял, опять нагибался. Жена ругалась:

— Ну куда ты их пихаешь?! Саша! Пойдем!

— Я в костер хочу!..

— У Андрея там наберем. У него много.

Сергеев чуть не сказал, что у Андрюхи никаких шишек нет, с его участка даже сосен не видно, но тут же осекся: сын поверил и побежал вперед...

Дома, заборы, ворота справа и слева были в основном по моде и возможностям пятидесятых годов. Но среди них вдруг появлялось такое, на чем взгляд сам собой задерживался и тяжесть рюкзака слабела, — резные воротца, теремки, остатки ажурной беседки под огромной елью. И вспоминалось, что здесь когда-то бывали Савва Морозов, Шаляпин, Шолохов жил, бегал Тимур со своей командой; где-то стоит расписанная Васнецовым церковь поразительной, говорят, красоты... “Надо погулять, посмотреть, — говорил себе Сергеев. — Обязательно в этот раз погулять одному спокойно”. Но чувствовал, что опять не погуляет и ничего не увидит — как-то так всегда получалось, что они торопливо доходили от станции до Андрюхи, а через сутки, двое, трое так же торопливо шли обратно на станцию самой короткой дорогой...

Укрытая лесом старая часть Клязьмы кончилась, начались коттеджи.

Когда-то здесь было опытное поле, и вдалеке еще оставались ряды теплиц с побитыми стеклами, но лет десять назад на нем начали давать участки под дачи. По шесть соток. Андрюха участок получил от церкви, для которой писал иконы. Поставил купленный сруб, насобирал мебели; мастер сложил печь. Но привести дом по-настоящему в приглядный вид — обшить рейками, сделать веранду, второй этаж достроить — никак не удавалось. Хотя это была для него не дача, а постоянное жилье — старенькие Андрюхины родители жили в однокомнатной квартирке в Мытищах.

А вокруг быстро выросли особняки из красного и желтого кирпича, вытянулись мощные глухие заборы в полтора человеческих роста. Но один пятачок — как раз напротив Андрюхиного участка — все пустовал, и это было даже символично: верующий Андрюха с крыльца видел купол тарасовской церкви. “Вот всё у меня по правилу, — любил говорить он, вытягивая руку в сторону церкви, — в любой момент могу на святой крест помолиться”. И гости неизменно приходили в восторг, искренне соглашаясь, что это действительно правильно, когда церковь видна...

— Никита! Никита, смотри! — сзади испуганно вскрикнула жена.

Он резко обернулся:

— Что?

— Смотри, строят все-таки!

— Бли-ин, — Сергеев досадливо и облегченно выдохнул, — вижу я, вижу... Думал, с Дашкой что...

И вот пустующий пятачок перестал пустовать — посреди него появилась яма и кучи земли, рядом лежал штабель бетонных плит.

— Кошма-ар, — чуть не плакала жена, — бедный Андрюшенька...

— Ну, что делать... — Сергеев сунул руку в щель в калитке, продвинул влево железный штырь. Калитка приоткрылась. — Пошли. Потом обсудим...

Ключ от дома лежал в условленном месте — внутри старинного угольного утюга в тумбочке на недостроенной веранде.

Сергеев открыл дверь, тут же почувствовал знакомый дух Андрюхиного жилища — смесь из запахов каких-то сушеных трав, специй, чего-то подкисшего, вареной рыбы, печной сажи... Но раньше здесь пахло иначе — масляными красками, скипидаром, лаком. Он вспомнил об этом с грустью и сожалением. Сожалением то ли об Андрюхе, который стал совсем другим, то ли о себе той поры, которую не вернуть.

— Кубик! — закричал сын. — Кубичек!

Ответный приветливо-снисходительный мявк, а следом изумленный голос жены:

— Узнали! Никита, ты слышишь?! Они друг друга узнали... Здравствуй, Кубик! А где твой хозяин?

Сергеев щелкнул выключателем, стал стаскивать рюкзак.

Обстановка на кухне не изменилась. Овальный обеденный стол с большим столетником посредине, стулья вокруг, толстые, похожие на пледы, шторы; на стенах висят картинки и фотографии — края их загнулись, а сами они потускнели от пыли. Полки с посудой, этажерка, электрочайник, полуразвалившийся антикварный буфет в углу. Холодильник, печь, обогреватель, телевизор...

Дом Андрюхи по-деревенски состоял из двух частей: большая кухня, она же главная комната, и горница, куда раньше старались не заходить — у Андрюхи там была мастерская. Потом она стала спальней для гостей.

Сергеев поставил рюкзак на стул, подвигал торсом влево-вправо, чувствуя ломоту в костях. Жена расстегивала кенгурушник. Дашка, слава богу, спала. Сын играл на веранде с Кубиком.

— Дверь надо закрыть, — сказала жена, — дует.

Сергеев крикнул сыну:

— Саня, ты или зайди, или дверь закрой! Не май месяц.

Дашка от этого всхлипнула и заворочалась. Жена досадливо зашептала:

— Чего кричать-то?! Концерта хочешь?

Сергеев пошел и закрыл дверь. Включил обогреватель в закутке возле прихожей. Заглянул в спальню. На натянутой веревке висели женские вещи. Топик, лифчик, трусы... Вернулся к столу:

— Там чье-то белье висит. И кремом пахнет.

— Да-а? — Жена тут же пошла посмотреть; дочка лежала на столе.

Сергеев стал выкладывать рядом продукты из рюкзака. Выкладывал с машинальной деловитостью, а в голове завертелось: “Зря приехали... Блин, зря приехали...”

— Точно! Ничего себе! — Шепот жены был и радостным, и тревожным. — Неужели у Андрюхи кто появился. Он даже не намекнул никак...

— Зря мы приехали, — отозвался Сергеев. — С ребенком тем более. Как начнет капризничать...

— Почему зря? Андрей так обрадовался, когда я сказала...

— Он всегда радуется. Ему работать надо, иконы писать...

— Знаешь что! — вскричала жена, но по-прежнему шепотом. — Ты сказать хочешь, что я мешаю?.. Да?

Сергеев промолчал.

— Ну давай уедем! Раз в год решили, так нет — сразу надо все портить...

— Ладно, перестань.

Он бросил пустой рюкзак под вешалку и вышел на улицу.

 

4

Обычно шашлыки жарили за сарайчиком — место тихое, уютное, окружено кустами крыжовника. Там стоял мангал, низенький столик, даже две скамейки вкопаны... Сергеев решил проверить, все ли так, как было.

Возле сарайчика наткнулся на гору чурок, а у стены увидел поленницу. “Дрова есть”, — первым делом мелькнула мысль, и он почувствовал облегчение, что не надо, как это случалось уже два-три раза, бродить по участку в поисках щепок, обрезков или идти в ближайший лесок-свалку за сучьями и старыми досками. И Сергеев чуть было не пошел обратно, чтоб велеть жене резать лук в шашлык, помельчить особенно крупные куски мяса. Есть уже начинало хотеться...

Но среди чурок заметил колун, и руки сами собой взяли его, покачали, оценивая.

Четыре года назад, когда дачу в ближнем Подмосковье еще можно было снять по приемлемым ценам, они месяц прожили в Малаховке. Старинный дачный поселок с невысокими, простенькими домиками, тенистыми участками. Неподалеку от станции стоял красивый летний театр, где по вечерам были танцы; недавно Сергеев узнал, что театр сгорел дотла, сказал жене, она тут же стала звонить знакомым, обсудила с ними этот пожар, потом плакала...

На той малаховской даче тоже была куча чурок, под навесом отыскался колун, и Сергеев с удовольствием колол дрова. Сначала, с непривычки, так — от безделья, а потом втянулся, занимался этим часами, даже готовые уже поленья мельчил, поленницу такую сложил, что хоть картину пиши... И от дачного месяца остались в памяти не походы в сосновый бор за грибами, не то, как чай на террасе пили, а вечером с женой танцевали под далекую, из летнего театра, музыку, и не резкое, скачком, взросление и крепчание сына, а колка дров.

Забыв о костре и шашлыке, Сергеев поставил одну из чурок стоймя, наметил, куда бить, загадал, со скольких ударов расколет... Колун удобный — ручка из какого-то плотного, легкого дерева, зато стальной наконечник тяжелый, тянет вниз.

— Ну, поглядим, — заводя себя, распыляя, усмехнулся Сергеев, закинул колун за спину, секунду-другую медлил, целился и из-за правого плеча, с выдохом, бросил его на чурку. Потом — еще, еще раз. На шестом ударе почувствовал, как чурка треснула. Сдалась.

— Короче, я Андрюхе дозвонилась, — сзади голос жены.

Сергеев вздрогнул — тряхнул испуг неожиданности, — а следом накатила досада, что помешали.

Приставил колун к ноге, полез за сигаретами:

— И чего?

— Пока еще на работе. Через час выехать обещает.

— М-м, значит, здесь будет часа через два с половиной. Долго... — Но спохватился, игриво прищурился: — И чем займемся?

— Ну как — чем? — не поняла жена. — Как раз шашлыков нажарим. Стол накроем... Ты костер-то еще не развел?

— Сейчас начну. — Сергеев поднял колун, положил на чурку. — А про девушку спросила?

— Про какую девушку?

— Эту... Которой вещи висят.

— Да нет. Зачем?

Сергеев пожал плечами, потянуло сказать: “Ты же любишь в курсе всех дел быть”, — но не сказал, вместо этого кивнул на дрова:

— Помнишь, в Малаховке как крошил их?

— Конечно! Поколи, пожалуйста, я полюбуюсь. Я ведь, знаешь, тебя тогда по-настоящему... ну... как мужчину и полюбила тогда.

— Разве?

— Угу... Что-то есть в этом прекрасное, когда мужчина первобытное что-то делает.

— Лампочки вкручивает? Хе-хе... — Но захотелось отшвырнуть сигарету, засучить рукава своей новенькой джинсовой куртки и ловко, быстро метая колун, разделаться со всей этой горой...

Конечно, он помнил, как тогда жена на него смотрела, стоя на крыльце их домика, на руках держала годовалого сынишку, который тоже восхищенно наблюдал... Да, тогда он был достоин того, чтобы в него влюбились по-настоящему.

— Н-да... Но, понимаешь, нельзя войти в одну реку дважды.

— В смысле? — Жена насторожилась.

Сергеев пожал плечами, посмотрел в сторону:

— Ладно, костер надо зажигать... разводить. Пока угли нагорят — стемнеет.

И он пошел за сарайчик.

Мангал был на месте; Сергеев разгреб кочергой старые головешки, нашел под столиком изорванную книжищу “Товары и цены”, сложил шалашик из щепок и поджег бумагу. Когда щепки занялись, добавил сверху еще... Пивной хмель почти выветрился, снова становилось тяжело, тяжелее, чем до пива. Как-то сонливо-тошно. “Скорей бы съехались, и водки выпить”. Но эта мысль тут же сменилась другой, другим желанием: вот бы никто не приехал; дети уснут, будет тихо и спокойно, и они с женой без слов, без глупой суетни сядут здесь, станут смотреть на костер... “Да, — сам же над собой посмеялся, — хороший костер — в мангале!”

Сергеев сходил к поленнице, выбрал дровишек помельче, потоньше, начал класть на щепки. Потом понял, что заваливает, душит не окрепший еще огонь, и вынул их. Побросал на землю... От нечего делать закурил новую сигарету. Присел на скамейку, запахнул куртку... Сейчас разгорится, положит дрова и пойдет в дом... А что там? Будет нанизывать мясо на шампуры, а жена пусть чем-нибудь другим занимается. Надо так нанизать... по-умному.

По тропинке пролетел Кубик и, не добегая до мангала, свернул в траву, исчез. Следом появился сын. Негромко, но угрожающе рычал, махал прутиком.

— Э! — выпрямился Сергеев. — Ты зачем Кубика пугаешь?! — И почти с радостью стал отчитывать: — Он здесь хозяин, понимаешь? Это его территория. Он так тебя поцарапать может! Или по глазам даже... Не смей больше этого делать! Понятно?

— Я играю! — крикнул сын с обидой. — Я его не бил!

— Кубик не понимает, что ты играешь. За животными нельзя с палкой гоняться.

— Это не палка!

— Для него — палка. — Сергеев взял у сына прутик, сломал и бросил в огонь. — Иди в дом. Не умеешь себя вести — сиди там.

Сын развернулся и, бурча неразборчиво, куда-то побежал. По крайней мере к дому...

Примерно в его возрасте, лет в пять, Никита впервые очень испугался и осознал, что может умереть. Что умереть — это просто.

Его родители и еще две-три семьи их приятелей приехали куда-то за город, на какую-то реку. (До сих пор нося в себе тот давний детский страх, он не решался напомнить родителям о той поездке, узнать, что это была за река. Но довольно большая — то ли Ока, то ли Москва или Истринское водохранилище...) Машины поставили в тень под деревья, перекусили, взрослые, наверное, выпили, а потом пошли в лес. За грибами. Никиту оставили с какой-то девушкой. Девушка читала, Никита бегал между машин и незаметно для себя оказался на берегу. Берег был высокий и крутой, песчаный; в воде медленно и однообразно качались кисточки водорослей... Во что он хотел поиграть в песке? В дорогу или в разведчиков? Он стал спускаться и тут же почувствовал, что сползает вниз, в воду... Пальцы и сейчас помнили, как цеплялись за песок, который от каждого движения слоями сбегал к реке, утягивал за собой... Он почему-то не закричал, не заплакал, а молча и отчаянно быстро карабкался вверх, задрав голову. Он видел стебли травы, какой-то куст, кружащихся мух; из полоски земли над песком торчали корни, такие надежные, спасительные, как веревки. А внизу слышались тихие и аппетитные чмоки — это вода съедала сухой песок... Может быть, ему казалось так, или на самом деле было, — он боролся очень долго, очень долго полз к траве и корням. Но оставался на одном месте. Неизвестно, может, и не съехал бы в воду, если бы перестал двигаться, или беспрерывное карабканье спасло — хоть он и не поднялся ни на полметра, но оттягивал время... Он барахтался на песке и представлял, как сейчас сползет в реку и вода с тихим чмоком примет его. Вольется в нос, в уши, в рот, и он задохнется. Он знал, как это, — в ванне иногда нечаянно вдыхал воду и вскакивал, со стоном выталкивал воду из груди, криком и плачем заставлял себя дышать. Но здесь не ванна, здесь река, и дно глубоко... А потом над травой появилось лицо мамы, она мгновенно оказалась рядом с ним и за шкирку потащила наверх...

 

5

Стол был завален пакетами, столетник сдвинут на край; жена с увлечением, какое у нее редко случалось дома, готовила ужин. Сергеев нанизывал мясо, кольца лука и помидоров на шампуры и то и дело ходил проверять огонь. Разбивал кочергой обгоревшие поленья, подкладывал новые.

Потом принес шашлык. Разложил над красиво тлеющими, похожими на драгоценные камни углями. В который раз почувствовал детское желание их потрогать... С мяса закапало, тут же вкусно запахло, и очень захотелось есть. Сергеев пошел в дом чего-нибудь пожевать.

— Что ж они не едут-то? — спросил жену. — Ты звонила?

— Да звонила. Андрюха уже на вокзале, Наташка здесь почти — стоят в пробке... Авария, что ли, опять...

Сергеев взял с тарелки соленый огурец.

— А с кем она?

— Ну с кем? С Володькой.

— Понятно... А остальные?

— Что остальные? Если хочешь, сам звони. У меня центы на телефоне остались какие-то.

Сын смотрел телевизор, из которого без выражения, почти по складам говорили:

— Живи еще хоть четверть века — всё будет так. Исхода нет...

Дарья кряхтела на кухонном диванчике, задирала ноги. Жена разделывала селедку.

— С молокой, — сообщила, — как ты любишь.

— Отлично... Скоро шашлык будет готов. — Сергеев бросил в рот обрезок колбасы. — Может, туда пойдем? Посидим.

— Давай. У меня почти всё.

— Мегафон, — продолжал голос в телевизоре уже живее. — Мы делаем всё, чтобы ни одно слово не потерялось.

— Саша, — сказал Сергеев, — я ведь тебе запретил рекламу смотреть. Переключи.

Сын щелкнул кнопкой на пульте. Раздался хохот многих людей.

— Да бесполезно, — поморщилась жена, — сейчас везде одна гадость...

Воспользовавшись ее согласием идти на улицу, Сергеев быстро открыл вино, взял бокальчик и рюмку. Сунул в карман куртки “Путинку”. Вышел.

Угли почти не светились, да жар уже и не был нужен — мясо прожарилось. Сергеев покрутил шампуры, выкурил полсигареты, подождал жену. Потом вернулся в дом.

Она закончила свою готовку, мыла доску, ножи.

— Ну что, — теряя терпение, сказал Сергеев, — идем или как?

— А дети? Саш, пойдем к костру.

— А шашлык готов?

— Через десять минут, — соврал Сергеев; ему хотелось посидеть с женой наедине.

— Я потом тогда...

— Ну, Саш, пошли, — настаивала жена. — Сейчас Дашу закутаем, пусть тоже воздухом подышит...

— Ладно, давай вдвоем, — перебил Сергеев и обратился к сыну: — Если Дашка заплачет, зови сразу. Слышишь?

— Уху...

— Уху... Нормально давай разговаривай. Как отвечать надо?

— Да.

— Молодец.

— Да, картошку же надо! — вспомнила жена на улице. — Так хочу печеной!

Принесла; Сергеев поднял шампуры. Закопали картошку в угли.

В конце концов сели за столик. Жена глубоко вдыхала дым и аромат шашлыка.

— Сто лет мечтала... В больнице, после родов, такой аппетит напал! Про шашлык только и думала — чтобы огромные куски жирного мяса, с корочкой.

— Эти как раз с корочкой. — Сергеев налил ей вина, себе водки. — Ну, за то, что выбрались наконец!

Солнце уже скрылось, небо было сочно-синее, воздух посвежел, повлажнел. Знобило.

— Хорошо, — говорила жена, — ни комаров, ни мух. Люблю такие дни. И грустно так, и тут же счастье чувствуешь. Что вот оно, сейчас... Даже плакать хочется. — Она посмотрела на Сергеева. — А ты чего такой?

— Какой?

— Грустный... суровый.

Он дернул плечами:

— Тоже, наверно, от этого... И грустно, и хорошо.

— Тебе правда хорошо?

— Ну да... Да. Устал только. — Он поднялся, стал переворачивать шашлык, хотя можно было уже этого и не делать... На втором с краю шампуре кусок мяса держался неплотно и постоянно оставался одним боком к углям; с помощью кусков на соседних шампурах Сергеев пытался помешать его вращению, придавливал. Но не получалось.

— На работе устал? — спросила жена.

— И на работе, и вообще... Мясо тоже вот — капризничает. — Он бросил возню с куском и сел. Плеснул себе водки; у жены вино еще осталось.

Выпили.

— Ну давай подумаем, — сказала жена, сказала, как показалось Сергееву, с натугой. — Может, другое место найти? Я вижу, что тебе неприятно там... Там ведь такие нервы нужны...

Он перебил:

— Посмотрим. — И усмехнулся: действительно, любую проблему можно замять этим “посмотрим” и всю жизнь заминать и откладывать: “Посмотрим, посмотрим”...

А с другой стороны, что скажешь кроме этого? Ведь работа, по сути-то, — не бей лежачего. Гуляй по залу, когда увидишь, что клиент ждет помощи, подойди, поговори, дай совет. И место удачное — буквально сто шагов от метро “1905 года”, в получасе езды от дома. И престижно. Спрашивают: “Где работаешь?” — “В „Бенеттоне””. — “Это бутик, который на Пресне?” — “Да”. И люди уважительно кивают... И что, взять и уволиться? А что взамен?

Сергеев еще раз налил и выпил; жена не протестовала. Они сидели в сумраке, в мангале что-то тихо шипело — наверное, из картошки выпаривалась влага. Жалко, что там картошка, — вообще-то стоило бы убрать шашлыки и развести костер по новой. Смотреть на огонь, думать о приятном и неясном. Но от выпитых сотни граммов Сергееву стало как-то пугающе легко — пугало, что возьмет и скажет жене обидное или хотя бы серьезное что-нибудь. То, что потребует разговора... И сейчас он уже жалел, что оказался с ней один на один, злило, что не может подобрать легких, бодрых, живых слов, интересное рассказать, байку какую-нибудь, анекдот, вообще как-то так повести себя, чтобы поднять и себе и ей настроение... Тянуло еще раз плеснуть в рюмку... Нет, не стоит — сейчас ребята приедут, а он уже веселенький. Лучше пьянеть со всеми вместе.

Жена вдруг одним движением придвинулась к нему, обняла, прижалась щекой к его плечу и, словно баюкая, тихонько запела:

— Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно... Н-н... А?.. — И отпрянула.

— Что опять?

— Никита, я слова забыла! Ники-ит?! — Забормотала, повторяя первые строчки: — Ты обнимаешь нежно-о... А как дальше?

— Хм, да я не знаю, дорогая. И не знал никогда.

— Ну как! Мы же постоянно пели... Вот это да!.. Позо-ор!

Жена согнулась на скамейке, стиснула голову руками.

— Позор какой! Позор!..

В отличие от него, выбиравшегося за пределы Москвы считанные разы, она с детства любила походы, была членом туристских клубов, на антресолях лежал огромный рюкзак со спальным ковриком, сапогами, котелком... Она и понравилась Сергееву за эту присущую туристам жизнерадостность, открытость. Они познакомились во время вступительных экзаменов в одно театральное училище, куда оба в каком-то отчаянии пытались поступить; у обоих это была не первая попытка, обоим было далеко за двадцать (ему — двадцать шесть, а ей — двадцать пять), и оба, провалившись, уже не особенно удивились и расстроились... Нашли друг друга, сидя в каморке-подвале у своих давних приятелей — декораторов училищной студии, и быстро, словно бы тоже в отчаянии, решили жить вместе... Там же, в каморке, встретились с иконописцем Андреем, тоже приятелем декораторов, и с тех пор часто приезжали к нему на Клязьму. Шесть лет уже...

За несколько первых месяцев будущая жена успела потаскать Сергеева на Селигер, в Карелию, разок они даже спустились на байдарке по Ахтубе, но потом она забеременела, и туризм остался в прошлом. К ним иногда приходили ее соратники, пели свои песни, пили чай на травах, на паласе раскладывали подробные карты, вспоминали былые путешествия, мечтали о новых, даже маршруты прокладывали. Но до реализации не доходило: куда с маленьким ребенком? А теперь вот и второй...

— Никит, ну вспомни! — Жена чуть не плакала и шепотом все повторяла: — Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно... Изгиб гитары желтой...

В шутку на мотив песни Сергеев прогудел где-то когда-то услышанное:

— Нам целый мир чужбина.

— Что? — Жена на секунду воспряла, но тут же толкнула его в плечо: — Да ну тебя вообще! Я же серьезно... Ой, позорище!

А потом, плюнув, наверно, на эту строчку, запела красиво, душевно и оттого особенно, невыносимо сейчас для Сергеева раздражающе:

Качнется купол неба — большой и ярко-снежный,

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

— Да никто не собрался! — громко хмыкнул он. — Как придурки вдвоем. И шашлыков на три дня... — Привстав, плеснул в рюмку водки.

— Не пей, давай дождемся.

— Понятно. — Он сделал вид, что обиделся, стал переворачивать шашлыки.

Жена сидела насупленная и тоже словно обиженная; Сергеев чувствовал — вот-вот не выдержит и спровоцирует ее на выяснение отношений.

Появился сын, спасительно выпалил:

— Там Дашка плачет!

И жена побежала в дом.

 

6

Стемнело совсем; шашлыки медленно подсыхали. Жена несколько раз предлагала начать ужинать, Сергеев отмалчивался. Она звонила ребятам, потом сообщала, кто где находится.

— А-а, — злился Сергеев, — вечно все хрен знает как.

Оставаясь один у мангала, он делал глоток водки, выкуривал сигарету. Теперь самым правильным казалось лечь спать. Просто свернуться калачиком на кровати, накрыться одеялом. А завтра, со свежими силами, общаться, пить пиво, закусывать холодным мясом; он понимал, что ребята задерживались не по своей воле — из-за дел, на работе, стояли в пробке, — но это понимание пересиливала какая-то смешная, ненастоящая, но острая, до слез, обида. Такая обида прокалывала его давным-давно, в детстве.

В детстве было несколько раз: ему снилось, что его обижают родители, одноклассники, обижают откровенно, с удовольствием, и он просыпался оттого, что плачет. Полежав и поняв, что это было во сне, он все-таки полдня ходил надув щеки, с родителями не разговаривал, не играл с одноклассниками. И как-то приятно было сознавать, что он обижен, обижен всерьез, справедливо, хотя обиду ему нанесли в его собственном сне.

И сейчас, услышав шум подъезжающей к воротам машины, а потом и гудок: открывайте, дескать! — он пошел туда с единственной целью: показать, что обижен. Он представлял, как обиду заметят, начнут извиняться за опоздание, он же махнет рукой, вернется сюда, в темноту, к остывшим, испорченным шашлыкам...

Ворота были легкие, распахивались сами, достаточно было снять крюк. Но то ли Сергеев разучился, то ли крюк приржавел к петле — никак не получалось. На помощь из машины вылез Володька. Не здороваясь, ударил ребром кулака по крюку, тот вылетел. Створки ворот распались... Сергеев отошел.

Володька работал актером в малоизвестном театре, каких десятки в Москве. Пик Володькиной известности пришелся на тот год, когда отмечали двухсотлетие Пушкина. Тогда его рвали на части... Дело в том, что он был слегка похож на Пушкина — невысокий, некрасивый, сухощавый, толстогубый, к тому же кудрявый, хотя и уже полулысый. Его сняли в “реставрации событий” нескольких юбилейных программ, приглашали участвовать в представлениях в роли Пушкина. Он гулял в цилиндре и с бакенбардами по Тверской, декламировал своим грубоватым, хрипловатым, но поэтическим, поставленным голосом “Москва, как много в этом звуке!..” с трибуны на Пушкинской площади... Но юбилей закончился, и Володька вернулся в свои обычные театральные будни — играл перед полупустым залом зайчиков и стареющих юношей. Стал больше пить и чаще психовать. Что-то в нем те недели популярности сломали, другим он стал.

— Давай, Ник, помогай! — крикнул Володька, вытаскивая с заднего сиденья “опеля” пакеты; из-за руля медленно выбиралась полная, грузная Наталья.

Сергеев, кривя губы, принял пакет. Его обиды не замечали...

— Тише! Только тише! — встретила испуганно-радостным шипением жена. — Дашка только уснула!

— Ну отнеси ее в ту комнату, — тоже шипением ответил Сергеев, не зная, что делать с шуршащим при каждом движении пакетом.

Жена подхватила дочку, ушла. Сергеев поставил пакет на стул; пакет тут же стал расползаться, вываливая бутылки, банки с маринованными огурцами, сыр, колбасу.

— Ч-черт! — Пришлось расставлять все это на столе.

— Ну, чего? — Как всегда, с хозяйским выдохом вошла Наталья, большая, некрасивая, немолодая женщина в зеленом спортивном костюме; она руководила полуподпольной фирмой по выдаче виз и потому привыкла чувствовать себя начальницей. — Да у вас готово все?!

— Давным-давно, — проворчал Сергеев. — Даже шашлык засохнуть успел.

— О, привет, дорогая! — вскричала Наталья, пошла навстречу жене Сергеева, разведя руки; они традиционно поцеловались.

Заговорили о детях, спрашивали друг друга: а где остальные? Сергеев вышел на улицу.

Володька еще возился возле машины. Становилось всерьез, по предзимнему, прохладно; Сергеев вернулся к мангалу, налил себе водки, снял с шампура кусок мяса. Выпил и закусил... Да, одни приехали, теперь ждать остальных. По крайней мере скорей бы Андрюха хотя бы, и можно спокойно сесть...

Сергеев устроился на скамейке, застегнул куртку, поднял воротник. Медленно достал пачку “Винстона”, медленно вытянул сигарету. Щелкнул зажигалкой, посмотрел на сине-желтый огонек и прикурил... Торчать в доме не хотелось — слушать женскую трескотню о всяких проблемах, каких-нибудь пустяках, что произошли за все те месяцы, пока не виделись... Нет, лучше здесь.

Мягко хлопнула дверца “опеля”, пискнула сигнализация. “Хм, а Володька-то молодец”.

Уже два года Володька с Натальей явно были близки; может, до этого самого и не доходило, но к Андрюхе они всегда приезжали вдвоем, и в Москве, говорят, их часто встречали вместе; Наталья всячески выказывала Володьке свою симпатию, а он не протестовал. Наоборот, снисходительно-небрежно вел себя с ней, как с влюбленной женщиной. И в то же время прислуживал... Вообще, правильно с его стороны — Наталья тетка не бедная, за такой — как за стеной. Хотя... Сергеев представил ее лицо с дрябловатыми щеками и загнутыми книзу уголками губ, почти квадратную фигуру, жидковатые завитые волосы, и его передернуло. Нет, дурак будет Володька, если увязнет. Пусть и не красавец сам, но с такой жить... “Да ну! Что я? — опомнился, мотнул головой Сергеев. — Зачем я-то об этом думаю?” И он плеснул в центр еле заметного в темноте кружка рюмки граммов тридцать.

Перед тем как выпить, стянул с шампура еще кусок.

7

— Ох, молодца, Никит! Молодца-а! — с чувством, искренне восторгался Володька.

— В смысле?

— Да как?! Такую деваху заделал. — Сел рядом. — Видишь, как всё у вас отлично... — И добавил, как по секрету: — Вся в тебя. Копия.

Сергеев выпрямился, поежился, сбрасывая с себя липкие нити дремы.

— Давай лучше выпьем.

— Давай! У тебя тут есть?

— Всё есть — и водка, и закуска... Шашлыки вон засохли все.

— Ты уже говорил. Ничего, с водкой потянет.

— С водкой всё потянет. Но хотелось — как люди. Вы еще когда позвонили, что рядом. Вот я и нажарил. Теперь хоть опять костер разводи. — Сергеев протянул Володьке полную рюмку, себе капнул на дно. — Ладно, давай.

— Давай, — уже без энтузиазма согласился Володька. — Мы тоже пораньше хотели... Ну, за пополнение в семье. Молодец ты все-таки. Серьезно.

Чокнулись. Выпили. Сквозь жжение водки Сергеев сипнул:

— Бери шашлык.

— С девчонками надо...

— Как хочешь. — Сергеев закусил. Снова закутался в куртку. Посмотрел на черную стену сарайчика. — Это трудно определить, понять — молодец я или дурак.

Он испугался таких своих слов, захотелось услышать от Володьки недоуменный вопрос, какое-нибудь: “Да ты что?!” Но тот молчал. Что-то делал в темноте, чем-то постукивал, позвякивал.

— Чего у тебя там? — насторожился Сергеев.

Володька отозвался не сразу, так, кажется, был увлечен и сосредоточен.

— Трубку набиваю, — наконец произнес тихо, сладковато.

— Хм! Не лень?

— Да ну! Кайф полный!.. Вот столько лет гадостью травился, недавно понял... Ты-то все там же — в “Беттоне” своем?

— Угу. Только он “Бенеттон” называется.

— Ясненько.

Володька вставил мундштук в зубы, щелкнул зажигалкой и, огоньком вниз, поднес к табаку. Несколько раз с силой всосал воздух. Затем протяжно выдохнул дым:

— О-о-о!

Запахло вкусно и приторно. Каждый раз улавливая где-нибудь этот запах, Сергеев пытался вспомнить, что он напоминает. Что-то давнее и хорошее. И сейчас вдруг вспомнил.

— У меня мама когда-то печенье такое делала, — сказал, — с карамельками. Клала кусочек карамельки на тесто и пекла в духовке. Запах такой же был.

— Да, — равнодушно согласился Володька, — табак и называется “Карамелечный, легкий”... Хочешь попробовать?

— Да нет, не надо... Еще накатим?

— Можно. А ты, кажется, прилично уже.

— А что делать? — Сергеев снова стал раздражаться. — С пяти вас ждем. С женой чуть не поругались...

— Из-за чего?

— Да мало ли... На нервах потому что. — Он плеснул в рюмки примерно поровну. — Бери. — И не удержался, добавил: — Договорились же в пять, от силы — в шесть. Я и рассчитывал...

— Чего-то занудой ты, Ник, становишься, — перебил Володька.

— Не занудой, а просто порядка какого-то хочется.

— Ну, это нереально!

— В смысле?

— Для этого в лесу надо жить, а не в Москве. Без людей, короче... Ну, давай.

Чокнулись и выпили.

— Что за водка?

— Да “Путинка”.

— А мы “На березовых бруньках” привезли. Самый сейчас писк считается. Пробовал?

— Нет вроде.

— Попробуем. Отлично идет.

Володька попыхал трубкой:

— Затухла. — Снова стал совать в трубку огонек зажигалки.

— Да нба сигареты, не мучайся.

— Нет, я теперь эту гадость в руки не возьму! И тебе советую переходить. Уже и о здоровье нам надо думать, а эти сигареты... Советую, Ник, серьезно...

— Интересно, — перебил Сергеев, — а Пушкин курил?

— Пушкин? Хм... Не знаю.

— Ну ты-то должен знать.

Володька напрягся:

— Почему я должен?

— Ну как... Работа над образом... Вживление. Чтоб хорошо сыграть. — И Сергеев умолк, не зная, что еще сказать, с любопытством ожидая реакции Володьки; на всякий случай поставил рюмку на столик. Хотелось взрыва.

Володька осторожно выбил трубку. Поднялся.

— Пойдем к девчонкам... Неадекватный ты какой-то сегодня... Даже понять не могу.

 

8

С шампурами, вырытой из золы картошкой, бутылками и рюмками пришли в дом. Тихо, шепотом, чтоб детей не разбудить, поспорили, что делать с шашлыком — так есть или разогреть на сковородке. Решили — так.

— Да, кстати, Никита, — когда расселись и наполнили рюмки, обратилась к Сергееву, словно бы только сейчас его заметила, бездетная и безмужняя Наталья, — я твоей благоверной уже все сказала. Я лично — в восторге! Поздравляю. Вы прямо как положено — мальчик, потом девочка. Еще бы квартиру свою...

— Ну что ж, чьи-нибудь родители умрут — будет и своя квартира.

Жена возмутилась:

— Что ты говоришь-то?!

— Есть и другие варианты, — заметила сухо Наталья.

— Какие?

— Купить... кредит взять.

— Да уж... Давайте выпьем в конце концов. — Сергеев поднял рюмку: — За встречу.

Володька согласился:

— Это самое правильное сейчас...

Выпили и закусили. Помолчали.

— Оказывается, — повернулась к Сергееву жена, — знаешь, чье это белье? Мне Наташа...

— Какое белье?

— Ну, женское там висит. Оказывается... Помнишь, гусляр у Андрюхи жил прошлым летом, Максим? Еще весь крыжовник съел...

Сергеев усмехнулся:

— Его белье?

— Да подожди! Что за привычка стала перебивать?.. В общем, теперь он сюда еще и девку притащил. И они тут живут полгода уже.

— И что?

Володька в это время ел шашлык и запивал пивом, Наталья напряженно, даже прищурившись, следила за диалогом Сергеева с женой.

— Как это — что?! Надо его выручать как-то. Знаешь ведь характер его. Ведь талантливый художник на самом деле и иконы какие писал! — Жена перевела взгляд на Наталью: — Мы когда сюда приехали в первый раз, я зашла в ту комнату, там мастерская была, а там икона на мольберте стоит... Он над ней работал как раз... И прямо — светилась!

— Да, да! — изобразила восхищение и грусть ностальгии Наталья. — Я помню...

— А сейчас забросил. Целыми сутками в Щукинском, и ни денег, ни времени. И эти еще подселились.

Сергеев налил водки себе, Володьке и Наталье, жене — вина. Выпили как-то машинально и так же, без удовольствия, закусили.

— Давайте подумаем, ведь надо помочь, — продолжала жена уже другим тоном; так она говорила, когда к ним приходили ее друзья-туристы и начинали мечтать о походах. — Надо Андрюху вытаскивать. Что это за жизнь вообще, когда чужие в доме живут? И дом-то, по сути, крошечный... Где он, например, спит вообще? Ребята!

Чем активней она становилась, тем тяжелее было Сергееву. То ли после улицы в тепле разморило, то ли от малоприятного сидения за столом потянуло лечь и уснуть... А жена говорила и говорила, царапала и усыпляла одновременно:

— Может быть, открыто сказать им? У этого Максима, кажется, своя квартира есть в Пушкине...

— Там у него жена с ребенком, — сказала Наталья.

— В-вот молодец! Он подличает, а Андрюхе страдать...

— Нет, надо, конечно, решать как-то, — подал голос Володька. — Ему они сто процентов внапряг. По нему видно. Только как сделать? Подойти — и в лоб заявить? А кто мы такие? И скандал будет...

— Как это — кто? — перебила жена. — Мы друзья Андрюши! Мы его сколько лет знаем! А он с этим Максом в том году случайно в электричке познакомился и получил паразита. Гусляр тоже... побирушка.

— Э! — не выдержал Сергеев. — Хорош. Решится как-нибудь. Что тут за глаза обсуждать.

— Это не за глаза. Просто мы решаем, что сделать. Как помочь.

— Ладно. — Сергеев поднялся. — Я, с вашего позволения, отлучусь. Прилягу... устал. С шашлыками вот... Полежу. — И пошел в соседнюю комнату.

— Ну, Ни-ик! — расстроенно позвал Володька; жена перебила:

— Да пусть поспит. Ночь еще длинная... Что-то не в духе он сегодня совсем.

— Съездить вам надо куда-нибудь, — посоветовала Наталья. — В Египет хоть, на недельку. Копейки стоит... Подумайте, я помогу. Загранпаспорта-то есть?..

Осторожно ощупав ближайшую к двери кровать, проверив, нет ли на ней сына или дочки, сняв туфли, Сергеев лег. Тут же приподнял голову и вытянул из-под покрывала подушку. От подушки вкусно запахло то ли духами, то ли каким-то кремом. Или шампунем. Захотелось увидеть девушку Макса, которого он почти и не помнил. Лишь длинные светлые волосы с хипповским ремешком, высокий рост. И на гуслях играет... Вдыхая аромат подушки, он был уверен, что девушка симпатичная; такая... женственная такая... Да, молодец этот Макс — и жена есть с ребенком, и вот девчонку еще подцепил, и крышу нашел бесплатную для медовых деньков... Молодец... И Володька молодец... Страшная, зато богатая, с “опелем”... При такой и работать не надо...

9

Сон был неглубокий и легкий, как иногда в детстве, — вроде бы спишь и в то же время слышишь, что происходит вокруг. И в такие моменты полусны-полумысли бывали особенно интересные, яркие, а ощущение, что лежишь в мягкой, теплой постели, особенно сладостно. Но в детстве он не ценил этого, ему хотелось вскакивать и бежать куда-нибудь, играть в какие-то давно забытые игры, а потом моменты блаженства случались все реже и реже, и сон чаще всего наваливался сразу, утаскивал в темную, душную бесчувственность, а пробуждение оглушало и вытряхивало наружу, в забитую делами и проблемами жизнь. В будни оглушало пиканьем будильника, а в выходные — привычкой к этому пиканью...

Сейчас же дышалось легко, пахло вкусно, мышцы приятно потягивало, словно после физических упражнений; из соседней комнаты, приглушенные дверью, слышались возбужденные голоса, восклицания; уютно поскрипывали половицы, хлопала время от времени дверь на улицу, надувая волны свежего осеннего воздуха. И Сергеев то почти просыпался и готовился встать, то начинал мечтать о чем-то неясном, непонятном самому себе, что тут же растворялось плавным погружением в сон. На секунду-другую он по-настоящему засыпал и тут же, чем-то, скорее внутренним, разбуженный, снова начинал прислушиваться, стараясь определить, пришел ли Андрюха, о чем за столом идет речь. Прислушивание медленно перетекало в неясные, непонятные мечтания, а мечтания уводили в сон...

— Никит, Никити-ик, — зацарапал шепот жены, ухо защекотало от ее дыхания. — Никит, вставай, дорогой. Все собрались... Пойдем.

— Да, иду, — выпутываясь из дремы, ответил он. — Иду... Сейчас...

— Давай, давай, неудобно.

— Встаю...

Ему казалось, что жена продолжает его тормошить и уговаривать, и он рассердился, открыл глаза, но ее рядом не было. Ее голос раздавался уже за стеной. Рассказывала про дочку... Как грудь долго брать не хотела...

Сергеев глубоко, как перед прыжком, выдохнул раз, другой. Сел. Потер лицо, шею горячими сухими ладонями, пригладил волосы. Заметил, какие они жирные стали. “От подушки, что ли?.. Блин!..” Нашел на полу туфли, обулся.

“Умыться надо”. Лицо опухло, глаза заплыли. “Надо завязывать с пивом”... Показываться перед людьми в таком виде было неудобно. Тем более если с этим Максимом ругачка начнется. “Буду как алкаш сидеть...”

Подкрался к выходу из комнаты, приоткрыл легкую фанерную дверь. В прихожей никого не было. Прошмыгнул в туалет.

Долго умывался, глядя на себя в зеркало. Постепенно лицо разгладилось, волосы легли как надо. Улыбнулся той улыбкой, с какой встречал посетителей в магазине. Получилось... Теперь можно и выходить.

За большим овальным столом сидели Володька, Наталья, Андрюха, какой-то еще здоровенный, бородатый, похожий на попа незнакомый мужик; жена, держа на руках дочку, продолжала рассказывать о своем лежании в роддоме. Ее увлеченно слушали, появления Сергеева не заметили.

— Добрый вечер! — не выдержал он.

— О, Никит! — вскочил Андрюха, невысокий, плотненький, с седоватыми, до плеч, волосами; еще года два назад он был как подросток, а теперь пополнел, как-то орыхлел и стал похож на упитанного старичка, даже больше на тетеньку... “Сколько ему? — задумался Сергеев. — Сорок три отмечали или сорок четыре...”

— Рад, Никитка! Так рад, что выбрались! — Андрюха обнял его, похлопал по спине. — Да, познакомьтесь! — Обернулся в сторону бородатого. — Василий Усольцев, режиссер православного театра, из Дмитрова. А это, Василий, — Никита, мой друг и супруг нашей молодой мамочки.

— Угу-м. — Бородатый приподнялся, не подавая руки, кивнул. Сергеев тоже ответил междометием и кивком. Приставил к столу стул, втиснулся между женой и Андрюхой.

— Как дела-то, Никит? Рассказывай! — спрашивал Андрюха. — Сто же лет не виделись!

— Да вот дочку родили. Четыре месяца... Решили попробовать съездить...

— Отлично! Вы молодцы, что приехали! Спасибо!

“Опять молодцы, — усмехнулся Сергеев, — все молодцы”.

— А дочка у вас — чудо! Такой ребеночек!.. Ух-х, Дашутка, принцессой будешь!..

Сергеев зачем-то ляпнул:

— Она, кстати, уже разговаривать может.

Наталья хохотнула. Остальные чуть ли не хором изумленно-недоверчиво выдохнули:

— Как это?!

— Да нет, я серьезно. — Сергеев глянул на жену. — Скажи.

— Ну, не то чтоб разговаривает, — осторожно ответила она, — но что-то такое получается...

— Все у нее нормально получается! Ну-ка дай мне. — Он взял дочку; Дашка лежала с открытыми глазами, пустышки во рту не было. — Даш, скажи, как тебя зовут? Ну, скажи. Как зовут нашу девочку?

Дочка настроила взгляд на Сергееве и улыбнулась.

— Ну, скажи, солнышко. Как тебя зовут? А?.. Да-аш. Давай.

— Гы-ы, — сказала она.

— Ух ты! — то ли всерьез, то ли шутя воскликнул Володька и открыл бутылку “Старого мельника”. — Уникально, слушай!

— Да нет, погодите. — Сергеев почувствовал неловкость. — Она нормально умеет говорить... Даш, скажи. Скажи, как тебя зовут? Ну, пожалуйста... — Дочка не ответила. — А брата? Как брата зовут? Братика как зовут твоего?.. Ну, Даш, что это?.. Скажи, а?.. — И Сергеев услышал в своем голосе мольбу, разозлился на себя, на молчащую дочку; дома она действительно часто отвечала вполне отчетливо: “Дая”, “Сая”, “Никия”. — Ну, скажи давай, доча. Перестань капризничать. А?.. Даша-а!..

Она заскулила, видимо испугавшись. Потянулась куда-то. Жена забрала ее.

— Нет, честно, она говорит, — продолжал доказывать Сергеев, чувствуя себя все неудобней. — Без твердых согласных, конечно, но...

— Эх, Никит, — хлопнул его по плечу Андрюха, — как я рад за вас! Дети — это счастье!.. Я вам завидую самой белой завистью. Вообще!

— Пора, — поднял рюмку Володька.

Сергееву очень хотелось выпить. И найти тему для разговора, чтобы этот ляп с говорящей в четыре месяца дочкой забылся. Или замялся хотя бы.

— Как, Андрей, дела-то вообще? — спросил он, когда выпили и плотно закусили; еды на столе было полно — горки из ломтиков колбасы, огурцов и помидоров, мяса. Еще и в пакетах возле холодильника лежала. На три дня запасов.

— Да как... Как сказать, — вздохнул Андрюха. — В Щуке целыми днями пыркаюсь, халтурю потихоньку. Надо ведь веранду достраивать, второй этаж... Василию вот, — он посмотрел на бородатого, — со спектаклями помогаю.

Тот пробасил:

— Андрюша от Бога художник. Так улавливает!.. — И, не подобрав нужного слова, потряс кулаком. — Ух-х!

— Нерв, — сказал Володька.

— А?

— Нерв Андрюха улавливает.

Бородатый пошевелил бородой:

— Ну, и так можно сказать... Бесценный он человек!

— Нужно будет съездить в ваш театр, — сказала Наталья.

— Милости просим. Только у нас не каждый день — строго по воскресеньям. И сложные постановки.

 

10

Ели, выпивали, разговаривали. В основном вспоминали прошлое — давнишние премьеры, куда-то исчезнувших подававших надежды ребят, обсуждали своих знакомых, ставших звездами. Жалели, что не все из компании сегодня здесь, и, пожалев, тоже обсуждали — как теперь живут они, где работают, какие у них проблемы... Володька в который раз говорил об актере Сергее Безрукове:

— Он талантище без вопросов, конечно! Без обсуждений. Такая энергетика — прямо чувствуешь! Сейчас Пушкина играет... Но — не знаю. Что-то не верю, что получится. Как-то... не хватает чего-то... Не знаю...

От водки с пивом он опьянел больше других, его переполняло нехорошее, агрессивное возбуждение. Наталья подкладывала ему на тарелку закуску:

— Ешь, пожалуйста, ешь. — И жаловалась жене Сергеева: — Совсем не ест. Кусок не впихнешь...

— Я сюда не есть приехал, а общаться... Слушайте! Э-эй, господа! — Володька постучал вилкой по бутылке. — Слушайте, а давайте споем? Русское. Помните, как мы пели классно. Давайте?

— Потише, Володь! — в ответ зашептала жена Сергеева. — Дашка засыпает.

Володька расстроенно вздохнул. А бородатый усмехнулся:

— Утомилась девочка от папиного урока.

Сергеев сделал вид, что не услышал.

— Кстати, ребята! — забыв о шепоте, сама воскликнула жена. — Со мной сегодня такой позор случился! Представляете, забыла вторую строчку “Изгиб гитары желтой”. Всю жизнь пела, а тут — как стер кто-то... Чуть не разрыдалась...

— Изгиб гитары желтой, — забубнил Володька, — ты обнимаешь нежно... Чего грустишь, бродяга? А ну-ка улыбнись. Качнется купол неба... Ну да: чего грустишь, бродяга...

— Да нет, другое там. Какой бродяга?..

— Слушай, — громче и настойчивее заговорил Володька, — я тоже эту песню с детства пою. Вторая строчка: “Чего грустишь, бродяга? А ну-ка улыбнись”. И потом: “Качнется купол неба — большой и звездно-снежный. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались”.

— Дальше — да. А “бродяга”... Другие слова там. Ребята, кто-то помнит еще?

— Я никогда Визбора не любила, — дернула плечами Наталья. — Дешевая романтика...

Володька изумился:

— При чем тут Визбор?!

— Ну как... Его же песня.

— О-ой-й!.. Наташ, ты меня убиваешь.

— Да в чем дело? Что я не так говорю?

Жена поднялась и унесла дочку. Сергеев без стеснения налил себе водки и выпил. Володька, получив возможность говорить громче, стал отчитывать Наталью:

— Как можно?! Боже мой... Это Митяева песня. Олега Ми-тя-ева! Стыдно не знать таких вещей!..

— Володь, подожди, — мягко перебил Андрюха. — По-моему, ты путаешь. Это все-таки Визбор.

— Да вы что, сговорились побесить?! — Володька округлил глаза. — Господи боже мой! Я могу с вами...

— Не произноси имя Господа всуе, — веско сказал бородатый. — Нельзя.

— Что?.. Да это не суя. Это... Визбора с Митяевым путать!..

— Митяев это, ребята, Митяев, — поддержала Володьку вернувшаяся жена.

— Давайте хоть на что спорить, что Визбор, — сказала Наталья. — Андрей, у тебя сборника нет?

— Наташ, не пори ты чушь!

— Я не порю чушь, Володя. А если ты перепил, то советую лечь.

— С-слушай! Хватит мне указывать. Ясно?

— Давайте потише, — вставила жена. — Дети спят.

Володька не слышал — вскочил и навис над Натальей:

— Что ты меня вечно дергаешь?! Я сам знаю, пить мне или не пить. И сколько! Я не мальчик тебе...

— По твоему поведению не скажешь.

— За-мол-чи!

— Ладно, ладно, друзья, — заговорил Андрюха примирительно, — перестаньте. Ведь так хорошо... Давайте на мировую выпьем. Да? И пусть каждый останется при своем. — Стал разливать.

— Да нет, — Володька не унимался, — тут кто-то хочет машину свою проиграть. Что, Наталья, спорим на твою машину?

Наталья скривила губы:

— Легко. Катайся на здоровье. Правда, я не уверена, что ты на права когда-нибудь сдашь.

— Я и не буду сдавать. Продам тысяч за пять, позажигаю...

— Она пятнадцать стоит как минимум!

— Я не жадный.

— Ну все, все. — Андрюха поднял рюмку. — Пьем за дружбу!

— Пьем, — поддержал бородатый.

Выпили, постепенно успокоились. Решили все-таки спеть. Но, чтоб детей не будить, вышли с бутылками, рюмками, кое-какой закуской на веранду. Там тоже был большой стол, стояли табуретки, стулья. После тепла в доме и выпитого показалось, что и на улице тепло.

— Всю ночь здесь будем, — объявила Наталья. — Хоть надышимся.

— Да-а, по сравненью с Москвой воздух... М-ма!

Но тут же стали бегать в дом и одеваться.

— Друзья, только одно условие, — сказал Андрюха, когда расселись. — Поем негромко и мелодично. Соседи вокруг.

— Да никого тут нет. Пустые дома...

— Володь, это тебя касается в первую очередь. Ты у нас любитель громкости.

— Я душой пою!

— Ну вот — держи ее в рамках.

Володька укоризненно покачал головой:

— Эх, Андрюшка, занудой ты каким-то становишься... Душа в рамках... Ладно, — хлопнул в ладоши, — давайте сначала про церковь. Чтоб кровь разогнать.

— Для начала бы выпить не помешало, — заметил бородатый.

— Эт правильно!

Выпили. Володька, не закусив, сразу завел:

— У це-еркви стоя-ала-а каре-е-ета-а...

Остальные с готовностью подхватили. Эту песню пели каждый раз, когда собирались. Любили. И Сергеев хоть и не находил особой радости в пении, но когда-то в юности, услышав по радио “У церкви стояла карета” в исполнении Жанны Бичевской, с первого раза запомнил почти все слова. И с удовольствием подпевал и чувствовал, что в груди что-то расширяется — что-то светлое и дорогое растет...

...Все го-ости-и наря-адно оде-е-еты,

Неве-еста всех кра-аше была-а...

— Ох, хорошо, — подождав, пока последние звуки погаснут, простонала Наталья. — Хорошо-то как...

— Да-а, — вздохнул и бородатый, — много чего есть в русской культуре великого, но песни — это жемчужины. Лекарство.

— Эт правильно. — Володька, подсвечивая себе зажигалкой, стал наполнять рюмки. — Теперь предлагаю “Лучину”, для полного очищения.

— А знаете, кто слова написал для “Лучины”? — спросил бородатый.

Наталья сморщилась:

— Не надо, не надо! Пусть для нас будет народной.

— Так! Пьем — и поем.

И опять начал Володька. Осторожно, душевно:

То-о-о не ве...

То не ветер ветку кло-о-онит,

Не-е-е дубра...

Не дубравушка шуми-и-ит...

— То-о мое!.. То мое сердечко сто-о-онет, — грянули Наталья, бородатый и жена Сергеева. Андрюха и Сергеев помалкивали. — Ка-ак осе... Как осенний лист дрожи-ы-ыт...

— Э! Э, стоп! — вдруг замахал руками Володька. — Погодите!

— Ну что опять?

— Как вы спели? А? “Осенний”? Да не “осенний лист”, а — “осины”! “Осины”, понимаете?

Наталья ударила кулаком по столу:

— Ну вот вечно все испортит! Что за день такой...

— Да с чего вы взяли? — возмутился бородатый. — Все всегда поют “осенний”. И я точно помню — я текст читал. В моем спектакле эта песня звучала.

— В попсовой книжке, значит, текст читали, — проворчал Володька. — Осенний лист дрожит — х-ха!.. Да ну, всё... Ладно. — И он стал набивать трубку.

Молчали. Всем, кажется, было неуютно, неловко, то ли за себя, то ли за Володьку. Сергееву хотелось снова быстро опьянеть и уйти спать.

— Что-то сплошные споры у нас сегодня, — заметила жена.

— Редко собираемся, — отозвалась Наталья.

Еще помолчали. Потом Андрей сказал, сказал так, что у Сергеева пробежали мурашки:

— Некрасиво ты себя ведешь, Володя. Нельзя так.

— А что мне, замечание сделать нельзя? Поют неправильно, Митяева с Визбором путают... Осенний лист у них!..

— Да, теперь только вешаться, — не выдержал Сергеев; Володька его тоже сегодня раздражал как никогда. — Режиссерство устроил тут. И так настроения нет...

Володька, досадливо вздыхая, раскуривал трубку. Раскурил, смачно выдохнул дым.

— Понятно. Но... но позволю себе встать на защиту песни. На защиту правды. В песне каждое слово играет огромную роль. Недаром даже пословица есть...

— Уважаемый Владимир, — перебил бородатый. — Поскольку вы считаете себя специалистом в этой области, то, наверное, знаете, что существуют по крайней мере семь равноизвестных вариантов песни “Степь да степь”. Так? Слова там, мягко говоря, разнятся, но ведь в голову никому не приходит какой-то из вариантов делать главным. Так или нет?

— Сейчас. — Володька налил себе водки.

— Хватит пить, — попыталась помешать Наталья, — хоть бы всем предложил...

— Оставь меня в покое. — Он выпил, пыхнул трубкой, кашлянул. — Видите ли... Одно дело варианты, а другое — “осенний”. В церковной службе есть множество молитв, но слова ведь в них не меняют. Существует канон.

— Это совсем разные вещи.

— Да ничего разного!..

— Или про черного ворона! — встряла слишком активно жена; наверно, решилась перевести разговор. — Я с ней в Щукинское последний раз поступала. — И запела тоненько, с фальшивой грустью — ей явно было не грустно, а хорошо от общения с друзьями, от споров, даже от близости ссоры:

Че-о-орный ворон, друг ты мой серде-е-ешный,

Что летаешь высоко...

Сергеев поморщился, отвернулся... В холодильнике еще были куриные крылышки, что-то мясное и Наталья с Володькой привезли. Разжечь костер по новой, посидеть в одиночестве, слушая ночь, ворошить обгорающие полешки... Пить опять не хотелось — после того как поспал, водка не брала, казалось, она не рассасывается по организму, а просто стекает в желудок, напитывает лежащую там пищу горечью... Да, или костром увлечься, или лечь в кровать. Уснуть глубоко, умереть до завтра.

 

11

— Приве-ет! — Но скорее не приветствие, а вопль недоумения, и на веранду поднялся Максим все с такими же длинными волосами, с неизменными гуслями в полотняном чехле; следом за ним появилась невысокая, но стройная темноволосая девушка. Голубые в обтяжку джинсы, белые сапожки и белая куртка-ветровка. Лицо на первый взгляд некрасивое, неправильное и этим, наверное, притягивающее взгляд, интересное.

За столом насторожились, притихли, словно почувствовали опасность. Смотрели на Макса, на девушку.

— Привет, друзья, — первым ответил Андрюха, — присаживайтесь, мы вот тут...

— Спасибо... Сейчас. — Макс и девушка ушли в дом.

— Сейчас детей перебудят, — вскочила со стула жена.

Наталья выжидающе посматривала то на Володьку, то на Сергеева, как будто призывая действовать. Сергееву еще сильнее захотелось куда-нибудь деться отсюда. “Пять минут назад взял бы и ушел, — досадовал. — А теперь — сиди”. А Володька был слишком обижен за Митяева, за лист, за сухой тон хозяина — он скрючился на табуретке, пыхал трубкой и глотал пиво...

Чтоб разбить напряженность, Андрюха с увлечением стал рассказывать:

— У меня этим летом здесь такое чудо случилось! Не поверите. Вон там у забора лиственница растет, и сколько лет, как кустик, даже выдернуть хотел, смородину посадить или крыжовник.

Наталья при слове “крыжовник” нехорошо хохотнула, но Андрюха не обратил внимания.

— А нынче прямо расцвела. За лето на полметра вытянулась, и — самое удивительное! — маслята вокруг высыпали. Жарили, суп варили. Вкуснотища! Никогда бы не подумал, что у меня на участке маслята будут. Каждое утро собирал. Недавно только кончились. Жалко.

— Ну чего жалеть, — пробасил бородатый, — сезон-то прошел. Зима скоро...

Жена вернулась вместе с сыном.

— Вот, — расстроенно объявила, — проснулся. Дома всегда спит в это время... Давай, — велела, — садись к папе. Есть хочешь? — Сын отрицательно мотнул головой. — Ну, так посиди, подыши... Слушай, Андрюш, а они что, у тебя тут живут?

Андрюха пожал плечами:

— М-м, так... Пока Максим дела устраивает... Знаешь ведь его ситуацию. Жена бывшая, ребенок в его квартире...

— Интересно.

— Дру... друзья! — очнулся, вскричал Володька заплетающимся уже языком. — Друзья, давайте накатим! Чего вы?.. А? Никит, расплескай. Все нормально... нормально. И — споем. Как надо! — И, не дожидаясь водки, согласия, он во всю глотку, хрипло, некрасиво заорал-зарычал:

 

Че-орный во-о-орон, черный во-о-орон!

Что ж ты вье-о-ошься надо мно-о-о-ой!..

— Володь! Замолчи! — Андрюха вскочил. — Заткнись, говорю! — Хлопнул ему по губам ладонью, встряхнул. — Я же просил! Я просил!.. Мне и так постоянно!.. Петь — пой, но чего орать?!

— Не нравится? А-а! — Кажется, за секунды пения Володька опьянел еще больше, еле сидел, еле шевелил языком. — Да я... я из души пою! Я вообще могу уйти! Зачем вообще... Не хотел ведь. Знал... Да ну! — Он поднялся, постоял, качаясь над столом. — А... Зануды вы все. Всё... всё понятно... заткнулся.

Он медленно, с усилием развернулся и пошел к крыльцу.

— Ну вот, — расстроенно поморщился Андрюха. — Встретились... Наташ, поговори с ним. Нельзя ведь так. Не встреча друзей, а мученье какое-то.

— Спать его надо уложить, — сказала жена Сергеева.

— У него такой график тяжелый, — стала оправдывать Наталья, — днем репетиции, вечером спектакли. Еще и детские по выходным. Психологически очень трудно.

Все оглянулись на Володьку.

— Володь, погоди! — позвал Андрюха.

Володька запнулся о неровно положенную плаху и рухнул. Голова ударилась о приступок крыльца. Раздался тупой, но громкий хлопок.

“Оп-па! — повеселел Сергеев. — Началось!”

К Володьке подбежали, потянули вверх. Тяжелый, обмякший, не пытается сам подняться. Висит на руках. Неразборчиво, бесцветно мычит... Усадили. Правая сторона лица быстро потемнела и стала опухать.

— Что же ты делаешь! — плачуще говорил Андрюха. — Ты меня слышишь? Володь?

— А-ай... больно...

Наталья увидела лицо и взвыла.

— Повели в дом, — с удовольствием командовал бородатый. — Уложить надо. Андрюш, свинцовая вода есть?

— Да откуда...

— У него спектакль в воскресенье! Го-осподи! — сухо, без слез рыдала Наталья. — Сделайте что-нибудь!

В прихожей столкнулись с Максом. Сергеев заметил его презрительный и брезгливый взгляд, плоскую бутылочку коньяка в руке... Завели Володьку в спальню, под руководством Максовой девушки — “не сюда, не сюда!” — положили на раздвинутое кресло-кровать. Обернули голову мокрым полотенцем... Сергеев проверил Дашку. Она спала на дальней тахте, в уголочке. Из капюшона торчал остренький носик и круглые, как шарики, щеки. Сергеев наклонился к ней, прислушался: дышит? Дышала...

Подождал, пока Володька перестанет стонать и ругаться и уснет, и вышел.

— Вы с ночевкой, что ли, приехали? — спрашивал Макс, свинчивая крышку с бутылочки. — С ребенком?

— Мы с Андреем заранее договорились обо всем, между прочим, — ответила жена Сергеева.

— А что? — пошла в атаку Наталья. — Проблемы какие-то?

— Да нет... Но надо определиться со спальными местами. — Макс посмотрел на Андрюху; Андрюха сидел, подперев рукой подбородок. — На улице уже холодно спать... Так, сколько нас получается?

Считать никто не стал. Макс налил себе и своей девушке коньяку, жестом предложил остальным и тут же поставил бутылочку на стол. Сергеев плеснул водки бородатому, Андрюхе, Наталье, себе. У жены вино еще было. Саня вяло мусолил кусок шашлыка...

— Что, давайте за знакомство, что ли? — Макс кивнул на свою девушку. — Настя, моя невеста.

— Уху, — саркастически произнесла Наталья.

— Ждем, кстати, ребенка.

— Да? Правда? — удивленно и искренне заинтересовалась жена Сергеева. — И на каком месяце?

— Почти шесть, — смущенно сказала Настя.

— Хорошо-о. А у нас дочке четыре недавно исполнилось.

Теперь Макс удивился:

— Ты опять родила?

— Представь себе! А ты не заметил? Там спит, на тахте, сверточек...

— Когда это вы успели?

— Со стороны это всегда незаметно, а если рассказывать, как и что...

— Расскажите, пожалуйста! — с боязливым любопытством попросила Настя.

— Беременным лучше не знать. Все сами увидите.

— Ой, не пугай, не пугай! — Макс поднял рюмку. — Мы и так трясемся. Ну, тогда за детей!

Только выпили, жена заволновалась:

— Никит, сходи глянь, как она там. Вдруг Володька...

— Я посмотрю, — вскочила Наталья. — Может, все-таки примочку какую-то сделать? Что помогает от синяков?

Ей не ответили.

Снова сидели молча. Бородатый глядел насмешливо, он словно бы чего-то ждал и был доволен напряженностью. Жена Сергеева явно готовилась к ссоре с Максом, но ее сдерживала беременность его подруги и присутствие за столом сына. И уже раза два она спрашивала:

— Саша, ты спать не хочешь? Иди ляг с Дашенькой.

— Не хочу, — бубнил он, а потом вдруг спросил Макса: — Дядя, а вы поиграете?

— Что, малыш?

— Вы на такой играли. На досочке...

— На гуслях?

— Угу, на гуслях.

— Ух ты! — неожиданно для себя поразился Сергеев. — Ты действительно помнишь? Сань?

— Помню.

— Молоде-ец!

И Макс, обрадованный, что пятилетний мальчик помнит о его давней игре, оживился и осмелел, почувствовав в Саше поддержку:

— Конечно, сыграю. Я каждый день играю. И начал, когда тоже маленьким был совсем. Тогда совсем редко кто умел. На гитарах играли, а я на гуслях.

— А поиграйте.

— Обязательно. Сейчас только коричневой водички выпью, чтоб лучше игралось. — Он наполнил свою рюмку коньяком.

— Нам, пожалуй, тоже пора, — вздохнул бородатый, взял бутылку, но налил только себе и Андрюхе. — Андрейка, — как-то бережно, по-отечески потряс его за плечо, — прими. И не думай. Помни только, что я тебе предложил.

— Да, я помню. Спасибо, Василий. Спасибо...

Выпили без тостов, не чокаясь. Сергеев не выпил — уже не лезло. Даже мутило. Через силу курил, выдувая дым в сторону от сына. Вспомнилось, отчетливо и ярко, то, о чем сегодня уже не раз вспоминали другие — как они приезжали к Андрюхе лет пять назад.

Андрюха жил здесь почти безвылазно, писал иконы, ходил по воскресеньям в церковь. И встречал их по-настоящему радостно, как дорогих и долгожданных гостей; наверное, так заблудившийся в тайге человек радуется геологам... Они почти и не пили тогда. Нет, хм, пили — зеленый чай, чай со смородиновыми листьями, с лимоном. Ели пряники и конфеты, обсуждали прочитанные книги. Много было книг, которые почему-то казалось необходимым прочитать и потом о них спорить. Спорили об истории, о религии, о театре. Но по-хорошему, без злости. А теперь? Какой, действительно, праздник — приехал в одиннадцать вечера с работы, а тут... И он, Никита Сергеев, тоже бы психовал. Бывало такое несколько раз, когда заходил домой, вымотанный до предела, а у жены подруга. И конечно, срывался... М-да, и обратно сейчас не поедешь — электрички, может, и ходят, но дети... Был бы один, незаметно как-нибудь собрался бы, исчез потихоньку. А придется вот не самую приятную ночь пережить. И никуда не денешься.

 

12

Макс принес гусли. Уселся, положил их на колени. Пощипал струны и принялся объяснять Сане тихо, как по секрету:

— Эти гусли называются столообразные. Самые сложные гусли, зато звук прекрасный — пятьдесят пять струн у них. Вот, слушай. — И стал наигрывать мелодию.

Звучание действительно было красивое, но одновременно какое-то искусственное, раздражающе приторное, как и недавнее красивое пение жены. Сергееву даже спину защипало, и он поежился.

— Ну? — спросил Макс. — Райский звук, правда?

— Правда, — зачарованно отозвался Саня.

— С раем негоже земное сравнивать, — строго сказал бородатый. — Нет такого сравнения. И музыка небесная должна нас влечь, а не языческий этот трень-брень.

Макс не обратил внимания, он уже поднял голову, глаза закатил. Мелодия стала громче, отчетливей.

— Я об Илье Муромце поиграю. Знаешь такого богатыря?

— Нет.

— Да ты что? А мама с папой книжки тебе не читают, что ли?

— Не-ет.

— Что ты наговариваешь? — возмутилась жена. — Постоянно читаем. — Она толкнула Сергеева: — Никита, скажи!

Макс победительно улыбнулся:

— Да ничего... — Наклонил голову к Сане: — Послушай вот былину о богатыре великом, об Илье Муромце. Он давно-давно жил, много подвигов совершил. — И перешел на распевную, гнусоватую, убогую какую-то интонацию:

Из того ли то из города из Мурома-а,

Из того села да Карачарова-а

Выезжал удаленький дородный добрый молоде-ец.

Он постоял заутреню во Муроме-е,

А й к обеденке поспеть хотел он в Киев-град.

Да й поехал он ко славному ко городу Чернигову-у.

У того ли города Чернигова-а

Нагнано-то силушки черным-черно-о...

Сергеев выбрался из-за стола. Зашел в дом. Выпил холодной воды из-под крана. В соседней комнате о чем-то возбужденно шептались Наталья с Володькой. “Только бы Дашку не разбудили”, — мелькнула мысль; Сергеев поморщился и уже иначе, твердо, подумал, как приговорил себя: “Обабился ты, чувак, обабился. Да”.

Открыл холодильник, увидел бутылку водки “На березовых бруньках”. Зачем-то взял. Потом отломил полбатона докторской колбасы. Сунул бутылку и колбасу в карманы куртки. Вышел.

Максим продолжал гнусить, не совсем, кажется, впопад перебирая струны:

Он подъехал-то под славный под Чернигов-град,

Выходили мужички да тут черниговски

И отворяли-то ворота во Чернигов-град...

Настя сидела слева, Саня справа. Оба восторженно смотрели на гусляра, слушали эту белиберду. Андрюха обхватил голову руками, будто спрятался в них. Жена курила Наташкину тонкую сигарету и хмуро щурилась. Бородатый распушил бороду и, кажется, дремал, откинувшись на спинку стула... Сергеев спустился с крыльца, повернул к сарайчику.

Ночь была совсем темная. На небе ни луны, ни звезд. “Снег повалит, наверно”. Да, пахло снегом... Смутно желтели дрова в поленнице, едко пахло холодной золой. Сергеев посмотрел на дом и прикинул, что если бы в спальне горел свет, то окно как раз бы осветило место для колки. Он бы с удовольствием поколол. “А по ноге?” — хмыкнуло внутри, и даже боль появилась в кости ниже колена. Нет, не надо...

Сел на широкую чурку, посидел, достал бутылку. С хрустом отвернул крышечку и сделал глоток. Водка влилась неожиданно легко, почти как газировка в жару, и он стал глотать еще, еще. Через силу оторвался. Замер, прислушиваясь к ощущениям, наконец выдохнул, и только после этого в животе и груди зажгло, но зажгло приятно, чисто — как в юности... Тогда пили редко, организм принимал алкоголь с готовностью, и действовал он иначе — не усыплял, а будоражил. Тянуло на подвиги. И сейчас тоже захотелось такого... Рука потянулась было за колбасой, но разум спросил: зачем? Закуски сейчас не нужно было.

А через несколько секунд так же приятно, чисто ударило в голову. Коротко мелькнуло ослепительно-яркое, словно бы крутнулся стеклянный шар в дискотечном зале, обещая радость, праздник, что-то новое и долгожданное. То, чего он, боясь признаться самому себе, давно хотел, о чем неясно, в полуснах мечтал. Какую-то другую жизнь... Да нет, как бы и продолжение этой, но измененную — удивительно и непонятно как, чем измененную... И, чувствуя, что запутывается, стараясь понять, что с ним происходит, Сергеев выпил еще.

Гнусоватый напев Макса, а потом неприятные, крикливые голоса на веранде отступали все дальше, дальше, собственное раздражение, гнетущее весь день, а точнее — много-много последних дней, исчезало. Его словно бы выдавливало другое... Холодный воздух казался небывало вкусным и целительным, и Сергеев радовался каждому вдоху, благодарил природу за этот дар. Действительно, чудо ведь — дышать. И видеть, слышать, думать, представлять. Детей любить. И вот так взять и оказаться на пеньке, ночью, почти в тишине, это ведь, наверное, и есть счастье. Сейчас, именно сейчас, можно спокойно подумать о самом важном, сейчас-то как раз и надо продумать, как дальше строить жизнь, как сделать счастливой жену, детей воспитать хорошо... А что, Саня ведь прав, не читают они ему книжек. Иногда пробуют и бросают. У него свой телевизор в комнате, видик, кассеты. Мультики смотрит, “Комиссара Рэкса” по “СТС” любит... Нет, надо взяться, надо так построить жизнь, чтобы... Вот ему сначала мама читала сказки и Носова каждый вечер перед сном, а потом папа уже более серьезные книги. “Судьба барабанщика”, “На графских развалинах”, “Кортик”, “Тома Сойера”... Сам бы он вряд ли их когда-нибудь прочитал, а так — помнит в подробностях. И с Саней так же бы надо... Да, надо продумать.

Сергеев сделал движение, словно хотел вскочить, побежать, и с удивлением обнаружил бутылку в замерзшей руке. Поставил на землю, сжал туфлями. На веранде продолжали о чем-то спорить. Или ругались. Различил визгливый голос жены. Ну вот...

Достал сигареты, закурил. Тут же, с рвотным звуком, выгнал из себя дым. Отшвырнул сигарету, продышался. Вот так бы и бросить курить. Р-раз — и навсегда... На работе из-за курения небольшие, но постоянные напряжения. Старший менеджер косится... Там нужны некурящие, чтобы как можно реже отлучались из торгового зала. А он хоть и терпит до последнего, но раз-два в час приходится перекуривать. Могут за это попросить в итоге. Да и здоровье... Прав Володька — пора уже о здоровье задуматься. Тридцать два, а иногда чувствуешь себя развалиной. По утрам особенно и после секса... Вообще о многом пора задуматься.

Двинул затекшей ногой. Бутылка упала, булькнула водка. Сергеев резко согнулся:

— Твою-то мать!

Схватил, тщательно закрутил крышку. Заметил негаснущий уголек сигареты в траве. Поднялся, подошел, затоптал. Боевой настрой поуменьшился... Кряхтя, сел обратно на чурку, проворчал:

— Понеслись мелочи. — И мысли завертелись привычные: как там дочка спит, уснул ли в конце концов Саня, как они в самом деле разместятся все на ночлег, поставила ли жена докорм в холодильник, чтобы не скис...

 

13

Кто-то спустился с крыльца и стал бродить по двору. Потом позвал:

— Никита! — Голос Натальи. — Никита, ты где?

— Здесь, — машинально отозвался он. — Что случилось?

Наталья подошла. Пригляделась.

— Ты сидишь, да? Как тут сесть?

— Ну вот чурки лежат. На них...

Наталья шлепнулась на горку, чуть не свалилась. Заворчала:

— Лесоповал какой-то...

Сергеев наблюдал за ней и ругал себя, что откликнулся. Ощущение просветления исчезло совсем, сменилось брезгливостью, тошнотой и усталостью...

— Никита, мне надо с тобой поговорить.

— Да?.. О чем?

— Очень серьезно... Очень. — Но от слова к слову голос Натальи терял твердость, расплывался, рыхлел. — Это очень... очень серьезно.

— Ну я понял уже. О чем?

— Погоди, я настроюсь... Очень серьезно.

Сергеев подождал. Надоело. Сидеть рядом с немолодой пьяной женщиной стало невыносимо.

— Наташ, я спать хочу. Я пойду...

— Нет, ты не смеешь!

— Почему это?

— Потому. Потому! Это вопрос жизни! Ты понимаешь? Жизни! Ты можешь хоть это понять?!

— Ну ладно, ладно. Я слушаю.

— Я о Володе хочу... Только по-честному, так, как с другом. Да?.. Да?!

— Да, да. Давай.

— Понимаешь, он замечательный человек. Замечательный! И безумно несчастный. Еще и сегодня... Что ему теперь делать с лицом... Спектакль послезавтра утренний, для детишек...

Сергеев почувствовал: если не выпьет сейчас, не сможет дослушать Наталью — или уйдет, или скажет что-нибудь. Открутил крышку, выдохнул и сделал большой глоток. Водка не пошла, метнулась обратно, и пришлось изо всей силы толкнуть ее внутрь себя, судорожно сжать верх горла... Медленно, нехотя, обжигая пищевод, водка стекла в желудок.

— Он страшно одинокий, — говорила Наталья все более спокойно, почти на одной ноте, словно не к Сергееву обращалась, а саму себя тысячный раз старалась убедить. — Он один совсем. Мама ведь умерла, никого теперь. Совсем... Я когда приезжаю, он бродит в этой квартире своей, как тень. Ночью свет не тушит. Знаешь...

— Выпьешь? — не выдержал, перебил Сергеев.

— Что? А, да. — Она взяла бутылку, подержала. — Так прямо? Рюмки нет?

— Нет.

Наталья пригляделась к бутылке.

— Наша, на бруньках. А закусить?

— Нет, — соврал Сергеев; просто лень было лезть в карман, доставать колбасу.

— Ну и ладно. — Наталья вставила горлышко в рот, запрокинула голову, послышались бульки; Сергееву показалось, что пьет она очень долго. Но потом громко отфыркивалась и плевалась. Кусала какую-то щепку...

— Я, — продолжила, отдышавшись, — я сейчас с ним говорила... Мы говорили. И я... ну, призналась, в общем. Мы ведь давно дружим. Честно, именно дружим. Без всякого... Я убираться к нему приезжаю, суп варю. Он же совсем... И сейчас, — тяжкий вздох, — сейчас решилась сказать. Ну, про то, что он лучший, что... А он... Знаешь, что он?! Он! — вдруг вскрикнула Наталья со всхлипом. — Он знаешь что?.. Никит, скажи по-честному, это правда? А? Вы ведь между собой как мужчины... Вы ведь... Скажи, это правда?

— Что правда-то?

— Ну... Он сказал, что он... ну, педераст. Прямо так. Я ему... а он — про это. А? Скажи, правда? Никита?

— Да ну как, — бормотнул Сергеев растерянно; уж такого вопроса он не ожидал. — Ну вообще-то... — Пожал плечами.

Наталья ждала.

— Понимаешь, в чем дело, — вдруг заговорил будто не он, не Никита Сергеев, а кто-то другой из него, честный и беспощадный. — Понимаешь, если бы ты ко мне интерес проявляла такой... — Но все же осекся и предупредил: — Только без обид, хорошо?

— Да-да, хорошо...

— Если бы ты со мной так же, как с ним, я бы тоже сказал, что я такой же.

— Как это? Не поняла...

— Ну вот так.

— Подожди. — В ее голосе появилась интонация строгой начальницы. — Ты хочешь сказать...

— Ну да. Извини, конечно. Короче говоря — я его понимаю.

Наталья вскочила. Сергеев ожидал, что начнет кричать, обзываться, и тогда бы он тоже закричал, принял ссору или, может быть, просил бы прощения, говорил, что дурак, что перепил. Но она просто побежала к дому, всхлипывая.

Сергеев проводил взглядом ее силуэт, услышал, как тяжело взбежала она на веранду, хлопнула дверью. А потом снова стало почти тихо. Лишь непугающие, без разборчивых слов, голоса в доме да мягкий гул машин... Часа два ночи, а едут и едут. И по Каширке так же едут, и по Можайке, по Ленинградке... А сколько миллионов спит сейчас в Москве, а сколько миллионов не спит. Сколько в клубах отрывается, сколько ссорится в тесных своих квартирках, озверев друг от друга. Сколько в эту минуту сидит в туалете, сколько ест что-нибудь, телик смотрит, режется на компьютере в игры... А он сейчас здесь, на окраине поселка Клязьма, на чурке; вот он подносит к губам бутылку водки “На березовых бруньках” и делает глоток. И есть ли еще хоть один человек на сто километров вокруг, кто делает то же самое, так же сидя на чурке? Тем более чтоб за спиной поленница, а в кармане докторская колбаса?

И Сергееву стало весело и просторно, новое, незнакомое еще удовлетворение накатило теплой, дающей силы волной. Да — сто процентов! — он один такой, он отдельный, особенный из всех миллионов, и наверняка поэтому он взял и сказал Наталье, как думал. Не соврал, наоборот — сказал честно. Как и просила. И Володька бы наверняка поблагодарил. За помощь.

Бывают моменты, когда нужно быть беспощадным. Разрубить узел. И зажить по новой... Сергеев улыбнулся, уверенный, что сделал первый шаг в правильной, осмысленной жизни. Еще много чего впереди. Работа... С работой необходимо разобраться: то, чем сейчас занимается, — это медленная гибель, постепенное увязание в трясине. Вот скажут в понедельник: ты уволен, — и он погиб. Вместе с семьей. Ведь он ничего не умеет. Тридцать два года непонятности позади. И место приказчика. Его пока держат там — внешность, дикция, если текст отрепетирован, обходительность. А через год, через два... Надо менять самому, готовить надежную базу для детей, для собственной старости. Жалко, с высшим образованием не получилось, а теперь — только заочное платное...

В животе резко засосало, и Сергеев каким-то внутренним зрением увидел, как из ног, рук, из головы потекли к сердцу соки, резервные запасы энергии для поддержания жизни. Сердце потребовало пищи, чтоб перекачивать кровь... Нет, слабеть сейчас нельзя. И он вытащил из кармана колбасу, стал откусывать большие куски, торопливо глотал... Колбаса была необыкновенно вкусной, настоящей, как когда-то. Когда-то Сергеев больше всего любил, вернувшись из школы, сделать себе бутерброд — толстый пласт вареной колбасы на батон и — сладкий чай с молоком. Сесть в кресло, жевать, смотреть телевизор... Какие тогда были передачи в будние дни после обеда? Субботние и воскресные он хорошо помнил — “Будильник”, “Очевидное — невероятное”, “Служу Советскому Союзу”, “В мире животных”, “Здоровье”, “Клуб кинопутешествий”, “Музыкальный киоск”, “Утренняя почта”. Конечно, “В гостях у сказки”, куда он несколько раз посылал рисунки тете Вале Леонтьевой, а до этого посылал в “АБВГДейку”... Да, эти передачи он помнил. А в будни? И вообще, как там было — двадцать лет назад?

Двадцать лет назад ему было двенадцать. Да, двенадцать. Он считал себя еще недостаточно взрослым для настоящей жизни, считал, что все настоящее впереди, а пока надо подождать, повзрослеть. А оказалось... В детстве он очень хотел стать хоккеистом. Тогда многие хотели стать хоккеистами... И несколько раз Никита просил родителей отвести его туда, где учат играть в хоккей. Он болел за “ЦСКА”. Собирал открытки, вымпелы, значки, гонял с пацанами шайбу во дворе... Но родители то забывали, то начинали искать адрес и не находили, то он сам на какое-то время забывал. Как раз лет в двенадцать понял, что уже самостоятельно может взять и прийти в хоккейную школу. Нашел, где она находится, приехал. И ему отказали. Просто спросили, как он катается на коньках. Он не умел. “Поздно, парень, в твоем возрасте с нуля начинать”, — сказал тренер. И все. И тогда Сергеев впервые понял, что многое ему уже поздно. И с каждым годом этих “поздно” становилось все больше, больше. Скоро и совсем что-нибудь элементарное совершить станет поздно. На работу, говорят, после тридцати пяти устроиться теперь почти невозможно. Три года осталось...

 

14

Конечно, прибежала жена, начала:

— Ты что ей наговорил?! Зачем? Она там в истерике! Ехать хочет! Она же выпила... До первого столба!..

— Садись, пожалуйста. Сядь. — Сергеев чувствовал в себе недобрую, но необходимую твердость. — Ну, присядь.

Жена присела.

— Что?

— Давай поговорим.

— Давай Наталью успокоим. Скажи, что пошутил, извинись.

— Нет... Давай поговорим.

— О чем? — В ее голосе послышалась тревога.

— О жизни. О нас. Нам ведь есть о чем поговорить. Ведь так?

— Да, наверное. И что?

Сергеев усмехнулся. Протянул ей бутылку:

— Каплю выпьешь?

Жена взяла бутылку, но, увидев, что это водка, возмутилась:

— Ты сдурел? Я же ребенка кормлю!

— Ну не зли-ись. От глотка ничего не будет. Так, чтоб поговорить.

— Иди лучше спать. Завтра поговорим.

— Нет, — вздохнул Сергеев, — только сегодня. Видишь, ночь какая, и вообще все одно к одному... — Глотнул сам, уткнулся носом в колбасу, занюхал. — Это трудно выразить, но как-то... Не так как-то жизнь идет... То есть... То есть, с одной стороны, все нормально, благополучно. Слава богу. А с другой... Я сижу и думаю, вспоминаю... Хорошо вот так подумать на воздухе, ночью... Столько всего приходит... И страшное тоже...

Жена не перебивала. Смотрела и ждала. Уж лучше бы перебила.

— Я вот маленьким был когда, кашу эту ел манную и думал — ну ладно, поем, а когда вырасту, ни за что не буду. Буду мясо есть, картошку, яблоки. Твердое буду есть, как взрослый... Стал — ем мясо, картошку, а жизнь... Понимаешь, сама жизнь как каша стала. Такая разваренная вся, как в детстве. Ни крупинок, ничего — зубам не за что зацепиться. Однородность течет. И что? И куда это всё?.. Ну вот... Понимаешь?

Жена промолчала. Сергеев поставил бутылку. Потер виски. Уже совсем с трудом, жалея, что вообще начал, заговорил дальше:

— И вот думаю, как бы так сделать... Чтоб крупинки какие-то. Сюда ехали, думал — вот, крупинка, почувствую, а оказалось... Ты в походы ходила, рисковала там... байдарки, сплавы. А у меня-то не было. Я даже плавать не умею. И на коньках не умею. Хм! И машину водить не умею, и... Ты вот ругаешься, что свет в прихожей не горит, а я не разбираюсь в электричестве. Не умею... Вообще ничего я не умею...

Замолчал. Захотелось услышать от жены раздраженное: “Ну так электрика нужно вызвать, в конце концов!” Но она не сказала. Она сидела рядом и ждала.

— Страшно становится, — снова вздохнул Сергеев. — Да. Сама посуди, сколько я еще там проработаю? Года три в лучшем самом случае. Где ты видела пожилых консультантов в магазине одежды? Я лично не видел. Уволят, а дальше? И куда?.. Да и эти тысяча двести долларов... Копейки на самом деле. За квартиру отдаем половину... И ничего хорошего ведь на горизонте. — Он говорил, а мысленно просил жену: “Перебей, поспорь... Перебей!” — Снимаем эту двушку, но... Что через пару лет будет? Сане нужна своя комната, Дашке тоже потом... И вот... Задумался, в общем, и страшно стало. Полнейший тупик какой-то. Ищу, думаю, а ведь без толку.

Сергеев поднес бутылку ко рту.

— Перестань ты пить, — раздельно и брезгливо сказала жена. — Хватит! Что, окончательно решил все испортить?

— Да ничего я не решил...

— А ты знаешь, как я каждое утро встаю? С каким ужасом? Ты вот сейчас, а я каждый день об этом думаю. — Жена повышала голос с каждой фразой и вот уже кричала: — Ты хоть из дому выходишь, хоть что-то делаешь, видишь кого-то, а я постоянно — там, там, там! У меня тоже были планы на жизнь, я тоже что-то сделать хотела. И — получила! Тупик, оказывается! Спасибо! Спасибо, Никита Юрьевич! И обязательно сейчас надо, когда и так все рушится.

— Что рушится?

— Да всё! Не видишь, какие все?.. Оказывается, и муж тоже...

— Перестань, я же...

— Нет, это ты перестань! Что ты предлагаешь тогда? Что? Перед тем как Дашку делать, надо было эти вопросы задавать. И — себе, себе! Понятно? Сказал бы: нет, я ничего не умею, будущего нет. Все. А теперь ты что предлагаешь? Что?.. Говори!

Он никогда не видел жену такой. Видел иногда слабой, плачущей, жалкой даже, но чтоб так... Этот металлический голос. Казалось, и по роже дать может... Сергеев, досадливо и устало кряхтя, вытряхнул сигарету из пачки.

— Спасибо тебе, Никита, ободрил, муженек.

— Не называй меня “Никита”.

— Х-ха! Что?.. А как тебя называть?

— Не знаю... Не могу больше слышать... И в магазине целыми днями: “Никита, посоветуйте. Никита, скажите”. Как по зубам напильником... Не могу больше.

— Приехали. Да-а... Может, ты вообще жалеешь, что женился, что дети? А? Помнишь, я перед загсом тебя спрашивала, как мы будем? Помнишь? И что ты мне ответил тогда?

— Что?

— Ой, молодец! Молоде-ец! — Жена вскочила. — Учти, я рыдать не буду. Нет. И истерик устраивать, умолять. Я придумаю. И с детьми все будет прекрасно. Ты понял? Не хочешь мужем быть, тяжело для тебя — пожалуйста! И давай решать тогда.

— Да я же не в этом смысле!

— Я других смыслов не понимаю. Я от своего отца никогда соплей не слышала. Было трудно — он на двух работах работал. И машину купили, и за кооператив платили. А тут... Тупик у него.

— Ай, ладно. — Сергеев сделал большой глоток водки. Шумно выдохнул, помотал головой.

— Пей, пей. И так пивко каждый день. Понятно, тяжело ему... Давай спивайся.

— Все, замолчала!

— Нет, не все! Не все! Ты хвалишься, что Дашка слова умеет... Ничего хорошего — это из-за слабой нервной системы. Я говорить не хотела... И это из-за тебя...

— Да-а уж...

— Да. Да! Ты такую атмосферу создал...

— Уху.

— Не ухукай.

Кто-то протопал по двору. Пискнула сигнализация Натальиной машины. Поскрипело, хлопнуло. Завелся мотор, включились фары.

— Наталья уезжает, — внешне уже спокойно сказала жена. — Иди извинись перед ней. Из-за тебя ведь.

— Опять из-за меня. Нет, я все правильно сделал.

— Она же пьяная. Останови ее!

— Нет.

— Ну, смотри — если что, на тебе ведь будет! Учти.

Сергеев продолжал сидеть, и жена не выдержала, ушла. Наверное, Наталью останавливать — успокаивать, уговаривать, объяснять, что Сергеев пьяный идиот... “Ну и пусть. И хрен с ними со всеми”, — говорил он себе, и от этих слов становилось так, как бывало, когда на целый день оставался один в квартире, целый день принадлежал только себе.

Скрючился на чурке, положил на колени голову, накрылся руками. Принял удобную позу. Закрыл глаза.

 

15

Проснулся... или очнулся. Почувствовал, что закоченел. Даже разогнуться сначала не смог, тело стало как деревяшка. “Вот так и замерзают во сне!” Поднялся и стал притопывать, поднимать и опускать руки. Голова была тяжелая и валилась с плеч; казалось, вся кровь в нее стекла и сейчас она лопнет... Осторожно, неуклюже, как дрессированный медведь в цирке, побрел к дому.

Оттопыренные карманы куртки мешали, и Сергеев выбросил в траву колбасу и бутылку. Даже не проверил, осталось в ней что-нибудь или нет. Бутылка попала на что-то железное и разбилась. “Завтра осколки надо собрать, — велел себе, — Саня лазит везде... А машина стоит, — отметил. — Да и куда ей деваться?”

На веранде было пусто. На столе тарелки, под столом — бутылки. “М-да, посидели...” Кот Кубик что-то терзал возле тумбочки...

Сергеев дернул дверь, вошел в дом. Воздух спертый, невкусный... Андрюха и бородатый сидели на кухне, Володька лежал возле печки на двух стульях и гладил лицо. Бородатый тихо басил:

— Бросай ты тут все. Бросай, говорю. У меня дом целый тебя ждет. Далеко до Москвы, конечно, зато — хоромы. Ведь не будет здесь жизни от них. Андрюш... Соглашайся. Работать начнешь, театр поднимем. А это — никогда не закончится. Сгоришь ведь, сгоришь.

Андрей вяло кивал. Увидел Сергеева, улыбнулся устало и жалобно:

— Никита пришел... Я думал, спишь, а ты... Садись, Никита, выпьем давай... Можно?

Представилось, как водка, теплая, маслянистая, втекает в горло. В животе сжалось и рванулось вверх. Сергеев зажмурился, несколько раз взглотнул громко, сопротивляясь тошноте. Потом, не открывая глаз, выдавил:

— Нет, не могу.

— У меня ведь горе, Никит, — говорил Андрюха. — Скоро храм видеть не буду. Строить начали. И как я тогда?

— Не знаю... Ничем не могу...

— Слушай, — шершавый голос Володьки, — никто признаваться не хочет. Кто меня так? Скажи, Ник. Если ты, ну и ладно. Главное, честно скажи.

Не отвечая, Сергеев повернулся и вошел в спальню. Повсюду храпели и сопели, с усилием втягивая отравленный, почти без кислорода, воздух; раздался короткий и сдавленный женский стон и тут же смолк... Сергеев постоял, боясь сделать шаг, чтоб впотьмах не наступить на кого-нибудь, пытался по звукам определить, где лежит жена с детьми. Не получилось... Вспомнил про зажигалку, вытащил, щелкнул. Стал наклоняться к кроватям.

На тахте, где спали жена и дети, места оставалось только в ногах. Сергеев снял туфли, куртку. Осторожно лег, свернулся. Полежал... Хоть душно было, но прохладно. Накрылся курткой. “Зима почти”, — сказал себе, успокаивая. Попытался вспомнить что-нибудь по-настоящему летнее из прошедшего лета. Зазеленели под веками листья, появились люди в рубашках и платьях, девушки в коротких юбках, но все это было не живым, не личным, а словно из какого-то фильма... Ощущения жары, солнца, радости, когда все растет и крепнет, и себя в этой радости не появилось. Даже того, как гуляли с сыном, во что он играл, не осталось. “Но жена ведь в больнице лежала, — стал оправдываться Сергеев, — не до этого было. Замотался”. Но и осеннего не осталось. Не запомнилось, как листья падали, как пах воздух, даже той тоски, что раньше обязательно прокалывала его каждую осень, не было. Или не запомнилось. Только этот день, может, и запомнится... Нет, что-то происходило... Что-то такое происходило... М-м... Или нет...

Жена во сне выпрямила ноги и ударила Сергеева в спину. “Утром помириться надо, — подумал он. — Что ж...” Поплотней закутался в куртку, ближе к животу прижал колени. Устроился удобнее, носом попал в струйку сквозняка из оконной рамы... И неожиданно, без всяких усилий, само собой стало представляться: он на каком-то старинном корабле. Хлопают паруса. Корабль давно в океане, запасы провизии и воды кончились, команда обессилела. И вот — берег. Это остров, небольшой, с высокой горой в центре. Берег песчаный, а дальше пальмы, хижины на сваях... Сергеев пожирает землю глазами, не терпится оказаться там; сильнее жажды и голода хочется изучить этот остров. Но корабль подходит слишком медленно, ветер дует не в сторону острова. Матросы ропщут... Что их ждет на острове? Сокровища в пещере, неизвестные звери, растения, которых можно назвать как хочешь; миролюбивое племя красивых людей... И вот обитатели острова выбегают на берег, радостно машут руками, пляшут, поют. Они обнаженные, лишь гирлянды из огромных белых цветов... Сергеев увидел гусли — лежат на бочонке у борта. Большие гусли со множеством тонких струн. Он взял их и начал играть, отвечая аборигенам на их приветствие. Увлекся игрой, глядел, как дрожат струны, а когда посмотрел на берег, люди исчезли. Все исчезло. И остров, и корабль, и пальмы. И гусли.

Сергеев открыл глаза, снова услышал храп и сап, в носу засвербело от запаха перегара, от кислости, пыли... “А что, — задумался, — если попросить Макса, чтоб научил? Ведь действительно — мало кто играет. Приезжать куда-нибудь в Загорск или в Коломенское и играть. Петь про Илью Муромца. Он вон ничего, кажется, — коньяк пьет... Волосы отрастить, надеть рубашку славянскую и поехать. С такой профессией и до старости не пропадешь”. И, понимая нелепость и несбыточность этого плана, Сергеев продолжал его развивать: он сидит на лужайке перед церковью, щиплет струны; идет по проходу электрички, закатывая глаза, поет про Соловья-разбойника, а впереди Саня, и тоже поет, поет жалобно, в руках тоже гусельки... И появилась жена в домотканом одеянии, с ремешком на волосах, держит Дашку... Песня жалобная, красивая, рвет душу. Пассажиры благодарно кладут в сумку деньги...

“А как легко она заявила, что если не чувствую в себе сил быть мужем и отцом, то — „давай решать”. Разводиться, разбегаться... А если взять и сказать: да, не могу осилить этот труд, мне тяжело. И тоже — „хорошо, давай решать”. И что будет? Пойдут в суд, подадут заявление. Что там нужно еще?..” Стало раскручиваться дальнейшее. Он бы переехал к родителям, у него там до сих пор комната, пластинки, подшивки “Ровесника”, “Футбола — хоккея”, “Вокруг света”, много всяких знакомых с детства вещей. И тетради с дневником в столе. До двадцати пяти лет вел дневник, лет с четырнадцати. Огромный срок, огромный кусок жизни. А потом... С двадцати пяти до сегодняшних тридцати двух — какое-то блеклое мельтешение. Если бы Сани не было, не видел, как он растет, наверное, вообще бы не чувствовал движения времени. Или наоборот...

Что — если бы наоборот? Если бы жил так же, как раньше, до женитьбы, до однообразной работы? И Сергеев поежился от мысли, что у него нет жены и детей, что он свободен. Что не надо, наскоро позавтракав, но тщательно побрившись, уложив волосы, мчаться в “Бенеттон”, чтоб стоять там в отделе мужской одежды восемь часов, не считая получасового перерыва на ланч... И что бы он сделал, окажись свободным? Уехать куда-нибудь. Взять билет далеко-далеко, набрать сумку консервов. И... Какой самый дальний маршрут? До Владивостока. Владивосток. Да, ехать больше недели. Дней десять в поезде, в тесном, но уютном купе. Соседи. Разговоры. Разные совсем люди, рассказы их про Сибирь, про Урал, про Амур, про какую-нибудь Дудинку... Станции, города. Байкал. Чай в подстаканниках... Интересно ведь. И — несбыточно, несбыточно. Сказки. Бог с ним, с Владивостоком. Но ведь рядом, где-то совсем под Москвой, есть настоящий водопад, церковь необыкновенная, с куполом, как императорская корона, но построенная еще до Петра Первого. Царицыно есть, где он никогда не бывал — просто в другом районе живет... Где-то под Тверью озеро, где чудовище водится вроде Нэсси, несколько передач видел про это. Да и без чудовища озеро уникальное, доледниковое. Увидеть бы... Или хотя бы в Питер сгонять. На самолете час лету, а никогда не бывал. И никаких особых надежд, что побывает. Вообще — на самолете никогда не летал. Смешно... Купить билет и слетать в выходные. В вестибюле станции метро “1905 года” есть авиакасса. Купить и слетать. Делов-то...

— У-у... у-у-у, — заскулила дочка; Сергеев знал, так она просыпается от голода и сейчас, если не дать еды, завозится, закричит уже в голос. Но он лежал и ждал, надеясь — вдруг снова уснет. Поскулит, поймет, что родители спят, и тоже... Нет, закричала. Приподнялась жена, снова толкнув ногами Сергеева.

— Тих-тих-тих, — зашептала, шурша одеждой, — тих-тих, Дашунечка. Тих-тих-тих... Сейчас мы покушаем, сейчас покушаем...

Сергеев вытянул ноги и сел.

— Это ты, Никит? — спросила жена сонно и как-то приятно-тревожно, и тут же голос стал издевательски-злым: — Ой, извините, забыла, что вас нельзя по имени!..

Он промолчал. Раздались жадные, аппетитные чмоки — дочка нашла грудь.

— Принеси бутылочку, она в холодильнике, — сердито, но без издевки велела жена. — Только погрей. И соску обдай кипятком.

Сергеев встал, пошел. Запнулся о шкаф, ударил ногу. Сразу захотелось курить... Вернулся, достал сигареты из куртки.

— Не кусайся, — шептала жена, — нельзя кусаться, Дашут...

На кухне горел большой свет. Андрюха спал, положив голову на руки, а бородатый — отвалившись к стене и задрав лицо. Среди бороды и усов чернел открытый рот. С громким свистом входил и выходил воздух. Сергеев поморщился. Но и он, наверное, не раз точно так же дышал во сне... Володька лежал на стульях, свесив правую руку и правую ногу. Лица не было видно.

Сергеев нашел бутылочку в дверце холодильника, поставил ее в большую кружку, а кружку в раковину. Включил горячую воду. За фанерной перегородкой, в ванной, загудела колонка. Потом включил электрический чайник.

Во рту горько и сухо. Пришлось закрыть горячую воду, набрать в чашку холодной. Выпил большими глотками. Вода была удивительно вкусная, сладкая. Только с похмелья такая бывает... Он постоял над раковиной, размышляя, выпить ли еще или не надо. Пока не надо. Потом. Снова включил горячую, пустил тонкой струйкой в бок бутылочки. Понаблюдал, как разлетаются в стороны брызги. Но не сильно, за пределы раковины не попадают... А отец у жены действительно мужик неслабый. Шестидесятилетний бодрячок, бывший строитель. Несколько лет назад, перед пенсией, научился сантехнику ремонтировать, теперь в какой-то фирме работает, получает прилично. Им помогает — Дашке коляску купили, кроватку такую, с наворотами... Раздражает, конечно, своей бодростью, но с другой стороны... Он дочь в беде не оставит, если что... Сергеев оторвал взгляд от струйки, проморгался и, вспомнив, быстро пошел на улицу. Надо было перекурить.