Горлова Надежда Алексеевна родилась в 1975 году в Москве, где и живет. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Работает в “Литературной газете”. Лауреат премии “Нового мира” за 1995 год (рассказ “Поездка в Липецк”), интернет-журнала “Русский переплет” (повесть “Паралипоменон”) и премии “Эврика” за 2006 год (повесть “Покрывало Ребекки”). Печаталась в журналах “Наш современник”, “Юность”, “Арион”, “Литературная учеба”, “День и Ночь”, “Подъем” и других.

 

Она попросила: “Напиши про меня! Напиши: живет такая девочка Ася… Напишешь, скажут: „Чего это мы еще будем читать!”” И Ася смущенно засмеялась.

Она оставила мне дочь и могилу.

 

1

 

Я развелась с Арсением и стала снимать квартиру в Москве. Прошлое мучило меня своей протяженностью. Как долог был самообман, сколько вязких лет я называла “простым человеческим счастьем” крайнюю степень горя — бессмысленность плотского существования, ложно оправданную необходимостью добывать пищу и разводить потомство. Жизнь, насыщающую только могилы.

— Арсений живет с девчонкой, беженкой из Таджикистана. Она чудненькая, у нее, видать, с головой не все в порядке. Да и здоровье у нее… — говорила моя сестра, переливая спирт и стараясь не вдыхать носом, чтобы не опьянеть от паров. — Ты ее скоро увидишь, она на уколы ко мне ходит.

И я увидела Асю — на восходе месяца, белого и полупрозрачного, как ее кожа.

Я увидела Асю через неделю после приезда на родину, где я не была целый год, точнее, целую жизнь: на этой земле я не жила, а спала в тяжелом наркозе. За неделю я узнала, что Ася больна, что у нее постоянные выкидыши, отец-пьяница, мать торгует шмотьем и кое-чем еще. Я не знала только, что Ася так красива: худая, рыжая и белокожая, с глазами серыми, как сам прах земной.

Войдя в сестринскую, она принялась болтать, и медички подхватили пустой разговор, труня над Асей, ибо принято в деревнях подшучивать над сумасшедшими.

Она задрала огненно-алое платье, под которым мелькнул молочный полумесяц, точь-в-точь как за окном, и моя сестра вонзила шприц в мучнистую кожу.

“Это ты Маринкина сестра? Пойдем выйдем, разговор есть”, — вдруг серьезно сказала мне Ася, придерживая вату под платьем. Медички прыснули.

Мы вышли в коридор. “Расскажи, как ты с Арсением гуляла”, — попросила Ася. Она говорила в нос из-за полипов, о которых я тоже уже слышала от односельчан, — они старались изобразить ее как можно большим ничтожеством, заискивая передо мной, — но полипы делали Асин голос скорее детским, чем неприятным. “Я с Арсением не гуляла. Я была за ним замужем”. — “А ты хотела бы с ним опять сойтись?” — “Нет. У меня есть другой. Я работаю в Москве, снимаю квартиру, а Арсений никогда не хотел жить в городе”. — “Да. Он любит деревню. Здесь его родина”. В ее словах я не услышала упрека себе, эмигрантке, только гордость Арсением. Ася села в инвалидную коляску со спущенными шинами, младшую сестру катафалка. “Покатай меня!” Я повезла ее по темному коридору, пахнущему хлоркой.

Так началась моя единственная и невозможная любовь.

Везя Асю, я испытала нежность к Арсению, ведь он проявил милосердие и мужество, выбрав такую возлюбленную, и украдкой промокнула горячие глаза рукавом.

“У меня была похожая коляска”, — сказала Ася. Она расстегнула платье и показала шрам на позвоночнике и, накрест, след от пролежня. “Я два года пролежала прикованная . Пойдем ко мне, накормлю тебя борщом. Арсений у матери”.

Он купил этот дом после моего отъезда, с мебелью. Там было сыро, темно и тоскливо. Мутные, мутные зеркала, серое, серое кружево салфеток. Дом не осушил слез после смерти своей девяностолетней хозяйки. Ася не слишком следила за чистотой. Борщ был вкусным, но лицо нищеты проступало в трещинах эмали на дне миски. Ася рассказывала: “Нас моя мать кормит, Сенькина мать не помогает — десять детей! Как мой Сенька одевается? Моя мать ему две рубашки купила, а то не было. У него трусы только одни! Моя ж мать ему не будет трусы покупать!” — она доверила мне интимную тайну как ближайшей родственнице, что в каком-то измерении было недалеко от правды.

После развода Арсений нанялся пчеловодом на частную пасеку и погубил ее. С тех пор он работал на стройке, но денег не получал: в день зарплаты к нему приходил человек в спортивном костюме, облепляющем его и в то же время провисающем складками, как шкура на породистом псе. Золото мерцало сквозь шерсть на его груди.

“Я полежу с грелкой под жопой, мне так врач сказал делать. Ты посиди со мной. У меня недержание — нерв защемлен, — говорила Ася из полумрака, раскинувшись в позе Веласкесовой Венеры. Свет прятался по углам серыми жемчугами. Пахло мышами и приятной погребной сыростью. — Я еще в Ригаре жила, — продолжала Ася, — приехала на каникулы в Сурки, к дяде Юсуфу, это брат мамин, она наполовину узбечка. Пятнадцать лет, я девочка еще была. Пошла вечером гулять, познакомилась с Арсением. Ой, жопа горит! — Ася ёрзнула, подтягивая под себя платье. — Целовалися, так приятно, потом он меня уложил на траву, мне уже все равно стало, только ойкнула”.

Я прекрасно помню эту ночь. Ждала мужа, часто выходила за калитку. Небо было слепым, но совершало попытки чудесного прозрения, — моргали зарницы, и каждый раз ночь вздрагивала всем телом. О щиколотки моей тени терлась длинноногая тень собаки. Мне казалось, я чувствую ее прикосновение. Обернулась — маленькая болонка семенила вдалеке.

Арсений вернулся под утро. Он изменял мне и раньше, но никогда это не значило для него так много. Он смотрел на меня, словно у нас, — с ним, но у нас, — произошло несчастье: у него нашли неизлечимую болезнь или мы потеряли все, что имели, и остались в долгах. Я хотела помочь ему раздеться, но Арсений не дал мне притронуться к себе: он все еще был с ней.

“Сеня со мной нагулялся, а когда я уезжала, сказал: „Прости, у меня есть другая”. Это ты была, да? А я была беременная и не знала. Мне было так плохо, что он меня бросил, мне все было все равно. И я пошла к подружке на день рождения. Если бы Арсений меня ждал, если бы он мне писал, Тань, — я бы не пошла, я сидела бы дома. Но я пошла, потому что мне надо было развеяться. И там меня хотели изнасиловать парни, — обкурилися . И я выпрыгнула в окно, потому что я никого не любила, Тань, я только Арсения любила. Я думала, даже если он ко мне не вернется, я все равно ему буду верна. У меня была травма позвоночника, меня парализовало. Ребенка я потеряла. Привезли меня в Москву, два года я пролежала. Потом уже начинала ходить, жила у бабушки. А Арсений меня ждал — что я на каникулы не приезжаю, — узнал через дядю моего, что со мной случилось, и искал меня в Москве”.

А я-то думала, что живу с мужем и у нас такие же общие планы, какими они могут быть у сиамских близнецов. А в это время, пока я ненавидела гастролирующих блядей, происходило что-то настоящее, страшное: мой муж лишил невинности сумасшедшее дитя, сломал Асину жизнь, потерял Асю и искал ее. А я-то думала — сдает лисьи шкурки по выгодной цене.

Годы брака я провела в страхе. Ревность терзает, когда соперница неизвестна, узнавание приносит облегчение. “А, Оксана, шлюха районного значения с соседней улицы!” — и от сердца отлегло, ведь Оксана — жертва, Арсений видит в ней мясо, но не человека. Во мне — жену, но не женщину. Мы почти сестры, в нас обеих не видят то, что мы есть. То же относится к скучающим дачницам-москвичкам и местным разведенным матерям. Страшно было, что муж увидит в другой женщине ее самое, человека, яснее, чем видит во мне, и к этому человеку будет его влечение… А магнит плоти — что ж, таково несовершенство мужеской природы.

“Сеня — он ко мне приезжал. Позвонил из автомата внизу, а я решила — отсюда, из деревни. Разговариваю, рада, а сама думаю: „Когда мы увидимся? Скорей бы!” А он говорит: „Я сейчас зайду, я здесь, у аптеки!” Тут чуть конец мне не пришел, я аж подпрыгнула в коляске. Бабушка мне говорит: „Во, парализованная-парализованная, а как мужика почуяла, так крылья выросли!” Как я его люблю!”

...И вошел, словно откликнулся на признание, Арсений, полоснув светом из коридора комнатный полумрак.

“Здравствуй, милый! Ужин на столе, горячий, огород я полила, бычка покормила. Ты сегодня доволен мною?” — “Да, Мартышка”. И я наконец-то увидела, как целующийся Арсений выглядит со стороны. Как западают его щеки. “А, привет, Марин!” — “Я не Марина”. — “Тань?!”

“Таня у меня в гостях”. Я кивнула. “Как сама, все нормально?” Мой бывший муж в сумраке спальни. Лицо скрадено серым, это просто мужчина. Страсть прошла волной и выродилась в нечистую пену стыда. “О да. Все. Все нормально, Арсений”. — “Пойдем, Сашк, мотоцикл посмотрим”, — материализовал Арсений тенеобразного друга рядом. Сашка подмигнул мне и дернул Асю за нос. Она взвизгнула, нас снова облил свет из прихожей, дверь захлопнулась, и свет прекратился вместе с визгом.

“Они надо мной подсмеиваются, говорят, я интересная, чудненькая, да? Я иногда чего-нибудь отчебучу, а они прикалываются надо мной! ” — “Ну их!”

Арсений больше не показался. На прощание Ася сказала мне, что ждет ребенка. Я уехала к матери, в другую деревню, вместе с Сашкой. Вырулив на мотоцикле из-за угла, он сделал вид, что хочет задавить Асю, как неводом опутал ее лучами фар. Ася заорала благим матом и скрылась в доме.

“Зачем ты ее пугаешь? Она беременна!” — “Это она тебе сказала? Не верь ей, она всегда так говорит”. Светляки и мелкая щебенка из-под колес летели нам в лица. Обнимая соседа, как того требует езда на мотоцикле, я с удовольствием думала, что теперь могу посылать деньги Асе. Сколько захочу.

 

2

До меня доходили известия. Ася — не соврала. Свекровь сестры, остановившаяся у меня в сентябре, рассказывала:

— Настасью в Липецк на сохранение кладут, а она не едя, говорит: “А что, мне там лучше сделают? Я без Арсения не хочу”. Дура, она и есть дура. Не топя они, почему — не знаю. Дома холодно, а она ходит в капроновых чулочках и босиком. Я ей говорю: “Нась, надень носки!” — “У меня нет!” Это она обманула. Есть у нее все, мать богатая у ней. Я думаю, она не доносит. Ходит гундосая. А придет на укол — и пошла по палатам. Со всеми бабушками поговорит, а зэк у нас лежал, так она ему письма писала. Он ее звал “русалка”, а она так и подписывалась: “русалочка”. Бабки даже спрашивали меня: “Чего она ходит? Что ей надо?” А я уж так им объясняла, что она живет здесь одна, родители далеко, хочется ей о ком-нибудь заботиться, — чтоб не выдавать ее, что она дура. “А, ну ладно, — говорят, — пусть тогда ходит”. А еще смотрю: идет куда-то со стульчиком. “Нась, куда ты со своим стульчиком?” — “К Лиде. Она мне говорит: „На кресло не садись, приходи со своим стульчиком”. Я ведь писаюся ”. А другой раз я смотрю издалека, не замечаю сразу, кто это идет так, а потом вижу — Настя. Идет, вихляется, живот выпятила, еще незаметно ничего, а она прямо его вперед! “Настя, — говорю, — ну какая из тебя сейчас мама?” — “А что? Все рожают!” — “Я тебе как мать говорю: ну как ты здорового сейчас родишь? Тебе самой надо подлечиться. Я считаю, тебе от этого ребенка надо избавиться. А потом у тебя еще, может, все получится”. — “Что Бог ни делает — все к лучшему”.

Алла Михайловна зажала себе нос, чтобы натуральнее передразнить Асю.

— Спрашивая: “Алла Михална, скажите, от меня мочой не пахнет?” — “Нась, не то что пахнет — воняет!” — “Да? А я памперсы надела”. — “Ну и что, что ты памперсы надела?” Такая глупая!

Я обманула Асю, когда сказала ей, что у меня есть другой. Другие — и никто. Деньги и памперсы Асе.

— А ты будь похитрее, — наставляла меня Алла Михайловна. — Наська в автобусе при всех похвалялася: “Мне Танюшка деньги присылает каждые две недели!” А Маринка говорит: “Лучше б она мне присылала, если у нее лишние”. А Наська: “Она моего Арсения до сих пор любит, поэтому все для меня сделает!”

Уже и тогда я действительно была готова сделать для Аси все. Но не из-за Арсения.

Прозвище Арсения было Леший. Мне казалось, что он не похож на наших сверстников: когда они сидели возле домов, курили и говорили про блядки, слушая магнитофонные песни, под которые вчера потели и содрогались, Арсений с ружьем и пятнистой, как луна, собакой возвращался из леса. Он бил уток и часто приносил детям живых ежиков, лисят или ослепленных светом дня сов. Когда мы стали ходить вместе, Арсений водил меня не в клуб на танцы, а в окрестные сады. Он показывал мне, где самая сладкая слива, а где — груша. Он был романтиком мелкого садового воровства. Он знал гнезда горлиц и овсянок, лисьи норы и лежбища кабанов. Я вышла за него в восемнадцать. В лесу Арсений был необыкновенным. Увы, он не прочитал ни одной книги.

Задолго до развода я уже относилась к нему как к младшему брату, и это ранило его.

В первый раз мы поссорились из-за фламинго. Арсений пришел — рукава его пахли крапивой, — и сказал, что видел розового фламинго на рассвете на Курпинском болоте, — он хотел этим удивить, обрадовать меня. Я пробормотала: “Не говори ерунды, здесь даже цапли не водятся”, — не отрываясь от книги — готовилась к экзамену. Арсений, как паутину, смахнул с моего лица очки и вдавил оправу в половицу. “Ходи ты без них, говорят: „Что у тебя баба в очках… больная””.

Ася тоже, ко всему, близорука. Правда, она, как и Арсений, не читает.

 

3

Ася родила этой зимой, в Москве. Она появилась у своей бабки без документов, внезапно — кто-то из сельчан ехал на машине, и она напросилась прокатнуться . Ее мать была в Ригаре, на похоронах сестры, а отец, живший тогда тоже в Москве, пил запоем.

Ася позвонила мне, и я навестила ее. Она встретила меня во дворе — ходила за пивом для отца. Ее лицо еще больше осунулось, и голова напоминала живой череп. Ася вскрикнула и обняла меня так крепко, что я втянула живот под напором ее плода. “Наверное, рожу скоро. Брюхо опустилося, — небрежно сказала Ася. — А ты как? Замуж не вышла? Осторожно, здесь скользко так, я уже сегодня шлепнулася, прямо брюхом”. — “Как Арсений тебя отпустил?” — “Он обратно сказал: „Может, в Москве родишь, там медицина лучше””.

Полуслепая бабка со слоновьими ногами в обвисших чулках даже не заметила меня, а отец качался на загаженной кухне, как тростник, отнюдь не мыслящий. В квартире были постояльцы — торговые таджики, завалившие баулами зал, где по пыльным коврам и покрывалам ходили тараканы. Незаметные сразу, они производили аберрацию зрения, — казалось, что это узоры из аляповатых, словно зевающих цветов сползают с тканей, и кружилась голова.

В комнате Аси тепло пахло мочой.

“Мама прилетит, все детское привезет, хорошо, покупать ничего не надо”, — говорила Ася.

Она прилегла на кровать и стала напоминать девочку, которая, играя, взяла под рубашку мячик — не вязалась с ней беременность. Нежная боль обнимала мое сердце.

“Ты знаешь, я русалка, — усмехнулась Ася. — Все, чего захочу, сбудется. Знаешь, как я делаю? Смотрю на луну в зеркало, долго-долго, и начинает казаться, что я не в зеркало, а из зеркала смотрю и луна рядом. Я до нее докоснусь и загадаю. И тогда исполнится. Все, все исполнится… Луна на ощупь холодная, как камень”.

Жилки на ее щеке составляли греческую “гамму”. Мне чудилось, что Ася — моя дочь: пять лет, на которые я опередила ее при рождении, растянулись на все пятьдесят, отдалив Асю от меня и приблизив ее ко мне одновременно. Луна сквозила сквозь дневное небо за окном, над Асиным затылком.

Когда вечером я позвонила справиться, как дела, трубку взял отец и, не в состоянии произнести что-либо членораздельное, повернул ее в сторону Аси. “Таня, у меня воды отошли!” — задыхаясь от страха, прокричала она с какого-то расстояния, удаляясь. “Вы вызвали врача?!” — “Да, уже в дверь…” — голосила, срываясь на вой, Ася, прежде чем трубка была кем-то куда-то уронена.

Наутро ни бабка, ни таджики, ни охрипший похмельный отец не знали, в какую больницу увезли Асю. “Она родит, так позвонит к нам, мы ей деньги дали”, — говорила бабка. Я начала обзвон с тех больниц, куда свозят бездомных, и сразу же угадала. Ночью Ася родила девочку.

Мне позволили передать посылку и пообщаться с Асей через видеотелефон. Она долго не могла понять, куда надо смотреть, и я видела на черно-белом мониторе голую, тонкую, трогательно-прекрасную шею с черной бьющейся жилкой в вороте казенного халатика. “Родила! Сама! Врач сказал: „Вылетит, как пробка!” А в Липецке врачи говорили: „Тебе нельзя самой, надо кесарить, а то тебя опять парализует…”” Однако незнание врачом истории Асиной болезни трагедией не обернулось.

На мой вопрос, известно ли им, что Ася родила, таджик ответил просто: “Ага”, — и повесил трубку. Правда, тут же перезвонила бабка: “Она звонила к нам, родила, говорит, девочку. А мы не поверили, — вдруг обманывает. Не может у ней все так хорошо быть. Муж звонил, а мы ему просто сказали, что увезли”.

Я хотела было сообщить Арсению, однако ни у него, ни у моей бывшей свекрови нет телефона. У соседей же дома была только старуха, которая не могла подозвать Арсения за неимением ног, но передать обещала.

Отец Аси продолжал пить, приданое для малышки, отправленной в детскую больницу, покупала я, потому что мать Аси задержалась. Таджики сменились другими.

Забирая Асю из роддома, я предложила ей пожить в моей квартире. Она смущенно, почти испуганно, отказалась. Я не настаивала, потому что переезд означал бы, что Ася целыми днями будет одна, а оставлять ее наедине с младенцем казалось мне рискованным.

Впервые после развода я говорила с Арсением по телефону. Словно не с бывшим мужем, а с зятем или свояком, удивляясь, что он может быть мне родным и чужим одновременно, человеком безразличным, но волею судеб опутанным пуповиной, которая тянется от меня к плоду моего чрева.

Я убеждала Арсения увезти малышку домой сразу же, как только ее выпишут, но Арсений не понимал меня. Я говорила с ним несколько раз, поджидая его звонков у Аси, добиваясь. Он решительно не знал, что мне-то, мне-то надо от него и от Аси. Отвечал настороженно, пытаясь распознать подвох, все наши разговоры, как в ямы, проваливались в глухие паузы. Он советовался с бабами. Бабы подозревали с моей стороны колдовство. Арсений был с ними согласен, но в действенность колдовства не верил.

Я покупала все нужное малышке, встречала в аэропорту Асину мать (на похоронах она не забыла о коммерции — с ней была целая фура багажа), доставала лекарства. Эти потные хлопоты приносили мне горделивое осознание: я делаю то, чем должен бы заниматься Арсений, в честном бою отнимаю у него мужество.

Я много времени проводила с Асей. Мы сидели у нее или на детской площадке возле дома. Ася говорила или молчала, не требуя от меня ответа, а я смотрела на нее, собирая в ларчик памяти черты и жесты чудесного существа, полуразумной русалки, прекрасного нечеловека.

Ася умела скрывать свою красоту под слоями косметики. Она становилась похожей на дешевую куклу. Я никогда не просила ее этого не делать, — мне хотелось одной обладать сокровищем: знать, как прекрасна Ася.

Иногда я спрашивала ее: “О чем ты думаешь?” Она неизменно отвечала одними и теми же стихами:

Так, мечтаю.

А о чем, — сама не знаю.

Однажды Ася попросила сходить с ней в церковь. Расписные своды приняли ее как свою. Неподвижно склоненная, Ася напоминала восковую мадонну.

Свечи у нее были — целый пучок. Она поставила на паникадило весь слипшийся десяток и вдруг с возмущением повернулась к ревностному бородачу: “Видите, как Христос на иконе крест держит? Вот так надо креститься, я всегда так крещусь”, — и осенила себя правильным двуперстием.

Так Ася, а вернее, ее бабка оказалась старообрядкой.

Избавившись от свечей, Ася сунула руки в карманы и вышла. Выражение ее лица не изменилось, посещение храма не тронуло ее. Впрочем, она впервые заговорила о том, что ее беспокоило. Раньше же мне казалось, что она, за вычетом вспышек раздражительного гнева, вечно безмятежна. “А ты знаешь, — сказала она с обидой, — Сеня мне подзатыльники дает. При девках. А они нарочно при мне его обнимают. Меня Людка спросила: „А откуда ты знаешь, что муж тебя любит?” Так моя свекровка такой скандал ее тетке устроила!”

Мне стала понятна сдержанность Арсения с роженицей. Все то, что он списывал на ее молодость, очаровательную глупость, оказалось последствиями тяжелой болезни. Арсений стал жить с женщиной, вслед которой улюлюкают, которую никто не воспринимает всерьез. Однако он уже не может быть ее добровольным покровителем и защитником, потому что обязан. Обязан перед своей совестью, — ведь он был Асиным первым и, возможно, единственным, ведь по его косвенной вине она лишилась и физического здоровья, ведь она мать его ребенка. Обязан и перед родителями Аси, ведь Арсений — всего лишь нищий должник из беспутной многодетной семьи, а тетя Света — богата, и родители Аси такие же москвичи, как и его первая, не в меру ученая жена. Я представила, как Арсений должен бы ненавидеть Асю. Ненавидеть и жалеть, как ноющий зуб, тот, что спереди.

Иногда Ася сочиняла целые новеллы, по много раз переспрашивая при этом: “Я интересно рассказываю?”

Рассказы получались такие: “У меня был жених. Но я была верна Арсению. Я не предала любовь за колье. Ну, сколько оно стоило? Ну, пусть полмиллиона. Он хотел меня купить! В ресторане „Россия” он дал мне это колье в синем футляре. А я сказала „спасибо” и незаметно положила его ему в карман. Он все понял, и больше мы не встречались”.

Позже она удивила меня. Довольно кокетливо сообщила, что ей позвонил тот самый ее московский знакомый, “ну, который дарил колье”, и пригласил на свидание. “Я замужем, у меня ребенок”. — “У каждой женщины должен быть любовник”, — передала она телефонный диалог. И Ася согласилась на встречу — чтобы сказать, что не будет с ним встречаться.

Полчаса она просидела в метро на скамье, грызя семечки и поплевывая на мозаичный пол. Профиль ее дымно отражался в мраморном зеркале стены. Я стояла наискосок, у колонны, и созерцала Асю из укрытия. Поначалу я не сомневалась, что она соврала и никто ей не звонил. Но почему она высидела столько времени?

А ее безымянная дочь без свидетельства о рождении все это время качалась в колыбельке между жизнью и смертью. Каждое утро я звонила в детскую больницу. “Ну как?” — спрашивала Ася. “Состояние нормальное” (слова “стабильное” Ася не запоминала). “Ох, опять тащиться”, — сонно бормотала Ася, по-кошачьи потягиваясь. Если бы ребенка перевели в реанимацию, ей не надо было бы ехать его кормить.

Наконец Асину дочку привезли домой. В комнате было жарко. Личико, искаженное мукой младенчества, просветлялось, когда глаза останавливались на случайном предмете, и надбровные дуги теснили лобик. Ася давала девочке длинный и яркий, как ягода барбариса, сосок вытянутой, полупустой груди.

Девочку привезли накануне, но в доме не было ни ваты, ни присыпки. Пока я ходила в аптеку на первом этаже, — да, там, на углу, автомат, из которого звонил Арсений парализованной Асе, — Ася наполнила вазу фантиками, которые свернула так, чтобы казалось, что внутри есть конфеты, и очень радовалась этому розыгрышу.

Попивая чай из пиалы — ригарского наследия Аси, я наблюдала Асиных домочадцев. Младенец переходил из рук в руки, и каждый, завладевший им, принимался солировать, громогласно сюсюкая на свой лад.

Новая постоялица, узбечка, бабища в пуховом платке, накинутом на монументальные плечи поверх майки, тетешкала младенца и показывала не очень-то интересующейся этим Асе разные способы пеленания. Наконец, положив дитя, она села на диван, вздув справа и слева от себя два тряпичных бугра и поджав ноги, похожая на бурое стягивающееся тесто.

Настала очередь соседки, древней трясущейся старухи. “Уж как я козюлек люблю!” — задребезжала она. Пальцы, похожие на корни, потянулись к младенцу. Тетя Света, брезгливо взглянув на них, перехватила внучку и благостно запела, подкидывая ее: “Девочка бу-удет отста-а-вать в развитии, надо наблюда-аться у невропатолога, а иде они его возьмут в дере-евне, невропатолога?”

Мышцы отчетливо надувались под цветами на ее халате.

Отец Аси был почти трезв и, не зная, что делать с собой в таком необычном для него состоянии, дразнил свою мать. Он дергал ее за концы платка и спрашивал: “Все в церковь ходишь, а жениха-то там себе не нашла?” — “Не слышу без очков! Не вижу без наушников!” — отвечала Асина бабка, отмахиваясь так, словно отгоняла комаров.

Сама же Ася, скрючившись в кресле, как богомол, рассматривала собственные фотографии в альбоме. Белизна лба слепила, сквозя сквозь медные пряди.

А через несколько дней я сажала Асю с дочкой на поезд. На вокзале Ася накупила разноцветных презервативов, точно так же она минуту назад покупала в соседнем киоске шарики и мыльные пузыри для своего — а когда-то моего — племянника, сына Арсеньевой сестры, родившей в четырнадцать. “Он же этого никогда не видел! Это же его обрадует, удивит: из какого-то мешка вдруг шарик — это же чудо!” — и Ася прикрывала глаза, сострадая.

Перед отъездом Ася постриглась и, когда задумалась у окна вагона, стала вдруг походить на взрослую разумную женщину, бесконечно печальную. Улыбнулась, сморщившись обезьянкой, вскинула глаза, в которых кинопленкой пробежал отбывший с соседнего пути поезд, сказала: “Так запахло, так хорошо, сразу хочется ехать…”

Я просила проводницу помогать ей, вкручивая деньги в руку с ногтями в лаковой крови.

 

4

Арсений назвал свою дочь модным тогда в нашей деревне именем — Яной, в крещении — Анной.

В мае я стала ее крестной матерью — в той же самой лебедянской церкви, где венчали нас с Арсением. С точки зрения православия мы с ним оставались законными супругами, а с Асей Арсений жил в блуде. Однако это не лишало меня права быть восприемницей Яны.

Таинство было небрежным, в бормотании и спешке. “Восприемники, дуньте, плюньте! Восприемники, я вам говорю!” — раздражался батюшка с отечным лицом почечника. Мальчишка, читающий “Верую”, сбивался. Мой кум, трезвенник-наркоман Жора, хладнокровный обманщик девушек, верящий, что конопля и женщины — дары Божии, пренебрегать которыми грех, был серьезен, как на суде, и в этой серьезности ясно проступало глумление.

Но первая тополиная листва клейко дышала в церковные окна, и архитектура лучей под куполом была такой плотной и отчетливой, что ее можно было запечатлеть на чертеже.

Родителей, по обычаю, на крестины не пустили, и они встретили нас на крыльце. Ася, худая и бледная, как стебелек, выросший в тени, еще меньше была похожа на женщину, чем зимой. Арсений не разрешал ей красить лицо.

Пока мы были в церкви, Арсеньева собака придушила соседскую курицу. Матерясь беззвучно, но так, что скрежетали зубы, Арсений бережно развернул двустволку и вышел. Я впервые увидела, как он убивает. Слишком многое мой бывший муж делал с этим выражением лица.

Ася, как это часто бывает с детьми, обратила жалость к щенку в гнев на него. “Так и надо, не будешь кур душить!” — сказала она со слезами.

Пес не умер сразу. Он бился и замирал на солнцепеке, и мимо него проходили к дому нарядные гости.

Напрасно я просила Арсения добить собаку. “Чтоб другим неповадно было”, — отвечал он, отводя взгляд. Искаженное выпуклостью, в глазу его отразилось подхваченное ветром кровавое перо. Вместе с щенком умирало что-то, от чего Арсений по-настоящему хотел бы избавиться: проклятие нищеты и неудач, две жены за одним столом — слишком умная и слишком глупая, эти тупые люди в его дому, для которых Арсений всегда не прав, что бы он ни сделал, потому что он никогда не поступал так, как они поступают обычно . Карие глаза забегали под дрожащие веки, пена на выброшенном языке сбилась в творог.

Гости сели к столу. Арсений пошел закапывать труп.

Через несколько дней я зашла к Асе попрощаться. Она показала мне в кустах могилу щенка, выложенную кирпичами. “Здесь я сделаю надпись. Хорошо хоть цветы эти растут. Если ты тут будешь, а со мной что случится, ты за этой могилой ухаживай, как за моей. А если я умру, ты Янку себе возьми”. — “Конечно возьму”. — “Ты на могиле поклялася ”.

Рваная юбка, из прорехи смотрело худое колено, белое, как соль. Ася подарила мне нарцисс. Пергаментный, я храню его до сих пор. Распластанный в книге, он стал похож на человеческую кожу, и мне кажется, на его лепестках — линии моей судьбы.

 

5

Еще была очень счастливая зима.

Шовское сияло жемчужиной. Снег — крахмал с битым зеркалом, дым из труб валил такой густой и низкий, как будто это выкатывались клубы снега.

Ася встретила меня в прихожей, обняла. Я не видела ее сквозь мигом запотевшие очки, только серая тень, словно отразившаяся в молоке, криво протянула ко мне руки. Объятие было слабым и костлявым, — я представила огромного кузнечика.

Ася начала плакать и тут же перестала.

“Мне Арсений говорит: что ребенка к горшку не приучаешь? А где он, горшок? Не купили! — говорила Ася ставшим выше обычного гнусавым голоском, отчего ее речь напоминала голошение плакальщицы. — Арсений меня бьет, живу я очень плохо. Ты когда в Москву едешь? Я с тобой и с Янкой, до весны, наверное. А то тут что? Воды горячей нет, а там у меня хоть мама. И ты”.

Я знала эту сплетню: Арсений-де сказал своей матери, что не хочет жить с инвалидом, — Ася ничего делать не может , ей еле-еле до себя, отправит Асю в Москву, к Тане, а сам будет потихоньку отвыкать от девочки.

Я решила поговорить с Арсением и, если все действительно так, забрать Асю. Прекрасно, она хотела ехать сама.

Стопы Яны были мягкие, влажные и оранжевые, как мандаринные дольки. Я долго всматривалась в нее, страшась и желая — и страшась этого желания также — увидеть в ее чертах признак дефекта, который позволил бы мне сказать Арсению: “Тебе не нужна эта дочь, как не нужна и эта жена. Отдай их мне”. Нет. Умный, спокойный ребенок, вот-вот пойдет.

Весь день я провела с ними. Зимний свет — то теплый, то холодный, то ясный, то темный — ложился на лицо Аси как на примерке, и он шел ей любой.

“Вот ты говоришь — к подруге пошла, а я тебя ревную, что у тебя ближе, чем я, подруга есть. Ну конечно, кто я такая, но все равно. Ко мне за всю жизнь никто так не относился, как ты, все подружки, какие у меня были, они смеялись надо мной, как над чудненькой, а раз ты со мной дружишь, значит — я человек!”

Я поцеловала тонкую руку, ощутив губами скелетик под шелком кожи и червячка вены на нем.

Сплетня оказалась ложной, или же Арсений не признался в своем намерении: мне едва удалось уговорить его отпустить обеих.

Собираясь на вокзал, Ася не нашла шапку и покрыла голову серым простецким платочком. В сочетании с малиновыми, увеличенными помадой губами это дало образ крестьянки, идущей продавать себя оккупантам за еду для ребенка.

Мне мечталось, что я увожу Асю и Яну навсегда. Яне скоро год, Ася справляется с ней без посторонней помощи — чего же еще ждать. Я была готова пожертвовать личной жизнью ради Аси и Яны. Мне казалось, что и Ася сможет жить так. Мне хотелось дать ей немного покоя и счастья, для которых она и была сотворена. Но сосуд ее жизни треснул. Я отчего-то не понимала, как Ася может быть счастлива с Арсением, — ведь я не могла быть счастлива с ним. Но она — была…

В эйфории ночного поезда, укутанного одеялом полумрака, я согласилась выпить водки с нашим соседом по купе. Я не сразу осознала опьянение, полагая, что это просто навалилась усталость. Только проснувшись на верхней полке через несколько часов и ощутив в глотке и носу отвратительный вкус пойла, я сквозь головную боль и скребущую нёбо жажду услышала продолжение разговора Аси с попутчиком, — они думали, что я сплю.

Он, видимо, предложил Асе непристойность. “Зря ты меня завела… Но ведь возможен еще оральный секс!” — “Нет, я говорю, не могу! Могу предложить только поцелуй!” — “Как поцелуй?” — “Не знаешь, как целуются?” — “В губы, что ли?” — “Ну конечно в губы!” — удивилась Ася. Попутчик от такого поцелуя отказался. Я снова заснула, счастливая Асиной невинностью.

Утром Ася говорила: “Он на меня глаз положил. Я ему телефон дала, если Арсений бросит, может, этот с ребенком возьмет. Ну, ты вчера была крутая! А Женя мне какой-то кричальный секс предложил. Это что такое?”

Я пояснила. Ася была шокирована.

Это целомудрие шло от Арсения. Мужество охотника, служителя Артемиды, не подразумевает сексуальность в смысле дамского угодничества. Поцелуй голубя, поза миссионера — никаких лишних, унизительных прикосновений. Ася как женщина заслуживала большего, но русалке не требовалось иного.

Яна пошла на моих глазах. В очередной раз шлепнувшись, отпустив обманчиво скользящую бахрому дивана, она поднялась и стала, покачиваясь, ходить по ковру. Мы с Асей замолчали и переглянулись. Яна ходила неправдоподобно долго, потом остановилась посередине комнаты. Затылок перевешивал ее, и она балансировала, слегка запрокидывая голову, как цветок на ветру, потом выправилась и снова пошла, внимательно оглядывая все вокруг в новом ракурсе.

“Это будет очень умная девочка, она поймет свою мать и все ей простит”.

Иногда у Аси бывали приступы злости. Однажды она возилась на кровати с Яной. Это была игра на равных, Ася не пыталась ничему научить Яну, она не покровительствовала дочери, увлеченная игровой схваткой, она пыталась победить ее, и фора состояла только в том, что Ася неудобно лежала на боку и сражалась одной рукой. Я наблюдала за ними, затаившись, как естествоиспытатель, случайно заставший за игрой чутких животных.

Яна ударила Асю головой в скулу. Ася зло оттолкнула ее, лицом вниз. Яна заплакала отчаянно, как человек, оскорбленный в лучших чувствах. Это действительно было так. Я взяла ее. “Не лезь ко мне! Как больно, теперь синяк останется! Я не переношу боли! Я очень боюсь боли!” — кричала Ася. Это была реакция сучки, которая играла с щенком и щенок прикусил ее.

Сама ребенок, Ася не делала скидки на младенчество дочери. Когда Яна была совсем маленькой, Ася забавно жаловалась: “Иногда она такая хорошая, такая лапотулечка, а иногда назло мне орет, такая вредная, злая!” — “Ася, ребенок кричит не назло, а когда его что-то беспокоит!” — “Меня тоже беспокоит, я же не ору!” — парировала Ася.

Я заманивала Асю к себе. Расписывала ей свою квартиру, соблазняя новым жилищем, золотой вольерой. Ася оставила Яну у матери и отправилась в гости, соорудив невообразимую прическу из множества шершавых косичек и злоупотребив румянами.

В гостях все ей очень понравилось. “Какой дом у тебя! Как… здание! Какая кошка у тебя хитрая! Моя Яна такая же”.

Я открыла перед ней все закрома своей квартиры: распахнула шкафы, отперла ящики, оголила верхние полки. Я позволила ей осмотреть помещение и назвать все, что она хотела бы получить в подарок. Ася выгребла игрушки, бижутерию, косметику. И — “заверни мне печенье”.

Ни одежда, ни телевизор, ни кухонные чудеса, ни компьютер — ни одна из приманок Асю не привлекла.

“Хочешь пожить у меня?” — “Не. — Ася опять словно испугалась. — Я скоро домой поеду. Арсений звонил, соскучился, требует нас назад”. В ее глазах заблестело счастье, хотя, возможно, она только что выдумала этот звонок. Так собака виляет хвостом, вспомнив хозяина.

Я пошла провожать ее с нетающим, как обломок старого льда, чувством крушения собственной жизни. Ася не замечала. Высунутым языком она стала ловить снежинки. “В Москве снег кислый — экономика плохая. Как я по Арсению соскучилась! Поеду домой в новогоднюю ночь. А что! Новый год — такой же день, как и все”, — пугала меня Ася риском не успеть вручить ей подарок.

Заманить Асю в силки не удалось, — Арсений действительно звонил и требовал ее возвращения.

Снова я сажала Асю с Яной на поезд.

Подавая билет проводнику, она спросила его: “А вы боговерующий?” Дядька невозмутимо подтвердил, смахнув мутную каплю с уса.

Ася писала мне письма. Все они были однотипные: на рваных клочках, с умильной орфографией, с резкими переходами между скверными и добрыми вестями. Была у нее привычка заполнять оставшееся на листе место какими-то штрихами и разводами, чтобы письмо выглядело подлиннее.

“Здравствуй Таня!

Как делишки как здоровье. У меня не очень хорошо. У нас тепло хорошо все цветет. Янечка уже говорит мама, папа, деда, баба и бля бля. Кур зовет тып тып сабачку гав гав любит гулять. Мы в огороде все посадили, а картошку в поле. Я уже все посадила помидоры, огурцы, репу, редиску, укроп, капусту, боглажаны, перец. Так что приежай. Картошку сажали на поле. Вова Кавырялов по клички балван вышал из тюрьмы. Он кстати тебя знает. И мне сказал чтоб я тебе передала привет. Я тебе передаю тебе Вова Балван передал привет. Ну болше нечего писать Досвиданье целую. 28.05.99 г 10 часов”.

Ниже — поздравление, присланное за месяц до дня рождения.

И — порочные отпечатки полуотворенных карминных губ.

 

6

Так и шло время, распадаясь на полугодия: летний отпуск — Ася, рождественские каникулы — Ася. Письма Аси. Сюрпризы Аси — внезапные приезды к матери.

Звонок в пять утра: “Отгадай, где я?” — “Ася, у меня определитель”. — “Приезжай, я не выхожу, болею”. У Аси — заячья губа, укусила пчела.

Тетя Света купила дом в Шовском и поселила там мужа. Асин отец развел кур.

Арсений поступил в лесотехнический на заочку.

Ася приезжала обычно после домашней ссоры: “Не могу я так больше, каждый день, Тань, деремся. Мой отец ему сказал — если со мной что случится, ему не жить, авось мой папа сидел, у него такие друзья есть”. Собиралась уезжать всегда неожиданно, будто бежала, не каждый раз прощаясь. Звонок: “У нас была ночь любви!”

И — поезда. Часто Ася поджидала меня, чтобы вместе ехать в деревню или в Москву.

Я любила наблюдать, как Ася общается с посторонними. Случайные попутчики, прохожие, встречные не сразу замечали ее странность. Самым интересным был тот момент, когда собеседник после микроскопической паузы поддерживал разговор на грани бреда, полагая, что это он чего-то недопонял. Только когда Ася начинала матерную перебранку с Яной или играла с ней, ласково напевая под Янин заливистый смех: “ Ах ты, гадость моя, гадость!”, публика с вопросом, содержащим в себе, впрочем, и догадку, смотрела на меня. Я предательски улыбалась и кивала — дескать, да, такой вот прискорбный случай. И Ася снова оставалась наедине со мной, ибо публика обращалась в стену. Лучшая Ася была моя.

Как ни странно, с годами их с Арсением дом становился все менее обжитым.

В какое-то очередное лето я испугалась с порога: мне показалось, что хозяева бежали, оставив свидетельствовать о себе только следы погрома. Тряпок в углу набросано выше окна, от скомканных нечистых постелей едва уловимо тянет мочой — как везде, где подолгу жила Ася, на полу — обрывки отсыревших книг. Библия, гороскоп, травник, рваный фотоальбом, обломки игрушек, посуда и одежда.

Но я увидела Яну, — она, как тесто, месила терпеливого кота. Тем же звуком, который я приняла за скрип качелей за окном, оказался скрежет медогонки. Ася помогала Арсению, и все они были в медовом клее. Ася обняла меня, не отпуская рукояти, подбежала сладкая Яна, и мы вчетвером слиплись в непрочное изваяние. Яна макнула ладошки в мед, и пальчики пустили янтарные корни.

Со временем мы как-то совсем запамятовали, что были с Арсением женаты, настолько невероятным казался наш брак. Осталось впечатление долгой, из детства, дружбы, возможно, подросткового увлечения. Ася видела моего “жениха” — одного из. Родственники привыкли и перестали меня корить (“Танька так лебезит перед Арсением, что жену его прям всю облизала, думает, он ее назад примет, двоеженным будет!”).

Когда мы втроем разливали мед по банкам и специально пачкали хохочущую Яну — все равно сейчас купаться, — жизнь стояла в зените.

С тех пор что-то начало непоправимо портиться.

У Аси нашли неоперабельные камни в почках, Ася ошпарила ногу. “Чешется, спать невозможно, просыпаюсь и щеткой чешу!” Асе сделали аборт — мать отвела в клинику, и Арсений надавал Асе за это тумаков. Она объяснила: “Мы с Арсением хотим еще мальчика, а это как раз мальчик был. Мне после аборта еще хуже стало. Тань, я скоро в гроб сяду!” Был выкидыш. Я вообще не знаю, сколько у Аси было выкидышей, она и сама не считала, — все-таки дистрофия седалищного нерва.

 

7

Снова зима, и я спешу к Асе с новым фотоаппаратом, купленным во имя ее красоты.

Мне хотелось снимать Асю как есть, лохматую, набычившуюся, в рубище, несомненную красоту и ее беспричинность, чтобы изображения Аси ставили вопрос — в чем теплится красота? — обнажая ее непринадлежность плотскому миру. Однако это не удавалось: Ася принималась пошло рядиться. Как оргазм, симулировала улыбку.

“Давай позовем мою подругу, у нее совсем фотографий нет! Ирка так ревнует к тебе! Хорошая девчонка, двадцать четыре года, еще не замужем”.

Пришла Ирина, дебил, к тому же — родовая травма — впадина на лице, анфас и профиль одновременно. Она была только что из закуты, запах животных еще не выветрился из ее одежды, но голова уже густо полита лаком, а веки покрыты синими тенями, словно после побоев. Я фотографировала обнимающихся подруг, красавицу и чудовище, суть одно.

“На Рождество мы с Ирой ходили к Вовчику Ковырялову играть в карты. Там и Блудный был. Он за мной ухаживал, да, Ир?” — “Ы. Ы”. — “А за Иркой — Вовчик, это ее жених”. — “Не-э. Ээ”.

Они проводили меня на автобусную остановку. Ася держала меня под руку, шли мы по скрипучей дорожке. Ирина в горбатой шубе и резиновых сапогах скакала по сугробам рядом с Асей. Когда показался трактор с прицепом, Ирина неожиданно обнаружила способность говорить: “Блудный!” — прикрыла рот ладонью, безобразно засмеялась, пригнулась. Я села в автобус с ощущением: “Что-то не то”.

Выяснилось, у Вовчика Ковырялова дурная слава: порезал и изнасиловал двух девчонок, наркоман и сумасшедший. Блудного я знала хорошо: контуженный в армии, он по временам терял контроль над собой и уходил или уезжал бог знает куда. Возвращался через несколько дней оборванный и израненный, — продирался сквозь чащу, падал с трактором в лог. Ничего другого за Блудным не водилось, прозвище он получил за страсть к блужданию, а не блуду, но, несколько неточное, оно определило отношение к нему, и Блудного вместе с Вовчиком боялись как маньяков.

В рождественскую ночь Арсений поехал в лес на шашлыки с ребятами и не взял Асю. Ирина утешала ее и предложила сходить в гости.

Они не только мне рассказали, с кем провели Рождество.

Пошел слух. Для Аси все закончилось бы скандалом и щадящей домашней дракой, но Ирина оказалась беременной. Бабы что-то там высчитали — и вышла у них ночь Рождества.

На Асю пало уже не подозрение, ее погребла уверенность. Все село обсуждало и осмеивало случку четырех уродов. “Вот был и у них праздничек”, — говорили многозначительно, подмигивая на кого-нибудь из них .

Арсений впервые избил Асю не просто обидно. В ужасе она ночью бежала от него с ребенком — к отцу, но отец отправил ее к мужу: “Надо вас иногда поучить, не будете шляться”. Ася на попутке поехала к дяде Юсуфу в другую деревню.

Арсений искал ее всю ночь, нашел днем в липецкой больнице — дядя отвез ее туда с почечным приступом.

Болезнь Аси и зареванная Яна лишили гнев Арсения силы. В собственном представлении униженный публично, оскорбленный, обманутый, он избивал бы и истязал Асю, но он любил бы ее. Невозможность выместить на слишком больной Асе собственную боль охладила и отстранила Арсения. Он махнул на Асю рукой.

Арсений быстро научился относиться к ней в лучшие минуты как к неумелой помощнице в домашних делах и к подручной женщине, а в худшие — как к назойливой мухе.

Арсений уходил и приходил молча и не ночевал дома без всяких объяснений.

“Здраствуй Таничка!

Спасибо тебе за письмо. Знаешь как мне плохо. Сеня на меня даже внимание не обрашает. Ходит в клуб говорит найду себе бабу, а тебя выкину. Жора придума что какбудта я делю дом. Был скандал. Жора так и хочет чтоб мы растались. Я из этих скадалов устала очень я очень похудела бледная как смерть. Почки еще Жоры он и делает скандал. Я не хочу жить, а нада у меня растет Яна. Я буду бога молить чтоб Жорка здох или на машине разбился. Погода теплая.

Я очень по тебе соскучилась так хочется с кем небудь поговорит, а близких людей нет, а ты знаешь как я тебя люблю.

Ну болше нечего писать. Досвиданье целую жду писем пиши пожалуста мне так тяжело”.

Ася стала чаще звонить мне от соседей. Она плакала и рассказывала о своей любви к Арсению, и по всем меркам любовь была настоящей…

Снова забрезжила надежда заполучить Асю. Мне так хотелось, чтобы Яна пошла в школу в Москве. Но Ася не ехала. “Тань, ну, куда я сейчас? Дом на мне, огород на мне, скоро сажать, Арсений не помогает, все на мне”. Счастливую Асю все это не заботило.

О той рождественской ночи я ничего не узнала сверх того, что мне сказала Ася, когда я фотографировала ее.

“Здравствуй Таня!

Как дела здоровье. У нас все хорошо. Сеня на сесии сказал что скоро последний икзамин, а на выходные приезжает. Мы правили газ. Наташа Кочиткова родила двочку. Валька Иванова родила мальчика. Марина твоя сестра тоже родила и все хорошо слава богу все так быстро. Я Сене говоре можеть сына приобрести он пока не хочет. Яна все говорит чисто и понятно. Я скоро лягу в болницу на лечение. А почки беспокоют, знак а себе уже дают болят. Ну новостей нет больше. Целуем Яна Сеня Ася. Мы очень любим и жем тебя и писем.

Забыла на писать что у Арсеня есть другая пака я сидела дома а он шлялся там где был на сесии и жизнь не складиваеться. Ну мы разойдемся я буду жить у матери мне надоела такая жизнь”.

“Здравствуй Танюша!

Как дела как здоровье. У меня все плохо. Ее зовут Люба. Мы теперь с ним расходимся. Ой Таня как это тяжело я на верное не перживу мне еще хуже стало. Жора живет тут у нас в Шовском. Надаел до ужаса. Ну вот приедит Арсени и все кончется, а прожили 4 года Это Люба приедит на Паску. Когда ты приедишь. Не знаю что делать на счет Арсения у меня здоровье хуже стала если что я покончу собой Янку вырастят. И его убью, а потом себя. Не мне значет не кому. Ты знаешь как я его люблю Конечно глупасть а что делать Ну больше нечего писать. Досвиданье!”

8

Она приехала из своего желанного ада только осенью, когда умерла ее бабка. Ася еще похудела, если это только возможно, и была острижена, как арестантка. Ей исполнилось уже двадцать три. Морщинок еще не было, но появилась некоторая разметка, наметки у глаз.

Зеркаля эмоции матери, Ася не скорбела, браня покойницу за “жадность”.

Тетя Света на следующий же день после похорон принимала покупателей, торгующих старообрядческие иконы ее свекрови. Покупателями были два иностранца в отчетливом облаке парфюма, из которого мог глаголать не Иегова, но Вельзевул.

Выглянув к ним, Ася вскрикнула и, затворившись в комнате, бросилась к вздувшейся, как труп, замызганной косметичке. Она накрасилась, прицепила клипсы, еще какой-то бижутерный лом в волосы. “Мне это одна женщина отдала, у нее рак, ей больше не нужно. Пойду к маме, мне ей что-то сказать, забыла я совсем”. Ася выскользнула, а я осталась. Откинулась на подушку, вдохнув сладкий запах урины, запах, который я за эти годы полюбила.

Мы сходили с Асей в зоопарк — она давно мечтала об этом. Там было много грязной, почти желеобразной воды с вязнущими в ней перьями и слоистые запахи — слой терпкой животной вони, слой химических зоопарковых сладостей, которые мы покупали, не брезгуя: петухов на занозистых палках, сладкую вату, обсыпающую едока липкой перхотью, лимонад. У Аси болела почка, и она обмоталась бабушкиными платками, оставшимися ей в наследство. Несмотря на холод, Ася форсила: у нее были белые летние перчатки сеточкой, заостряющие кончики пальцев. Ася материлась от холода и не хотела смотреть на тех животных, которые напоминали ей коз. Невзирая на запреты, сыпала обезьянам шоколадное драже. Осталась в уверенности, что крокодилы — резиновые, потому что они не шевелились. Упрашивала меня играть в уличные игры — сбивать мячами кегли, ловить какие-то шарики, чтобы выиграть Янке подарок. В результате я проиграла все деньги, а подарок просто купила на последние.

Я намеревалась проводить Асю до выхода из метро, она всегда просила меня об этом, потому что боялась заблудиться. Но тут Ася воспротивилась. Она разволновалась и почти кричала с мольбой и тревогой: “Не провожай меня!”, будто хотела что-то скрыть.

Зная ее мечты о романтических поклонниках, я пошла за ней тайно.

Ася действительно встретилась с мужчиной, но это был всего лишь один из вчерашних покупателей.

 

9

Ася, как я уже говорила, предпочитала внезапные встречи, я — с долгим, тянущим сердце предвкушением. Однако для Аси я старалась сохранить внезапность. Новым летом я пошла в Шовское пешком, по посадкам, сквозь вялый строй берез с ласковыми шпицрутенами.

“Таня!” — тонко закричала Ася из чрева своего дома, выбежала, и вновь обнял меня скелет, обтянутый нежной кожей. “Кума, кума!” — радовалась Яна. Яна была, несомненно, талантливым, веселым, общительным ребенком, не похожим на деревенского зверька. Мы подружились. Яна словно знала, что нам предстоит жить вместе, и налаживала отношения, настраиваясь на меня. Она рыскала по двору, вглядывалась в окружающее с интересом творческого человека и что-нибудь тайно шептала мне, когда Ася выходила, чтобы не возбудить в матери ревность.

Ася, прекрасная в лохмотьях и красной косынке, снова не далась фотографироваться как есть. Появились малиновые губы и ужасный синий комбидресс — дорогой атрибут дешевого разврата. Вышла ни дать ни взять белокожая подвальная проститутка. “Откуда это у тебя?” — “Подарок. Не скажу, чей. Шутка! Сестры двоюродной!” Раскинувшись на продавленной панцирной кровати в вульгарной позе, Ася стыдливо прикрыла причинное место львенком из паршивого плюша.

Затем Ася что-то убирала перед приходом Арсения, а мы с Яной любовно строили домики из всякого хлама.

Появившись, Арсений в наигранном отцовском порыве схватил Яну, нечувствительно разрушив носком ботинка наше строение: “А ну, сфотографируйся с папкой!” Яна закричала, бросилась бежать: “Не буду с тобой фотографироваться! Буду играть с кумой!” — “Сейчас я тебе!” — загрозил Арсений с уязвленным самолюбием мужлана. Я обняла Яну, желая защитить, успокоить, она подумала, что держу, завизжала, вырвалась, убежала со двора. Арсений оправдывался: “Ладно, ладно, она сейчас успокоится. Набаловалась, дуркует”. С горечью я подумала, что с этими родителями Яна, слишком умная и чуткая для них, пропадет и надо ее забирать.

В этот раз я предала Яну, пошла на автобусную остановку, так и не отыскав ее.

Ася провожала меня: тащила на веревке лукавую козу, которая закатывала глаза, пытаясь высмотреть путь к побегу. Дорогой Ася причитала: “Я хочу быть настоящей деревенской бабой, сисястой, жопастой, румяной. Грудь вон есть, а ничего больше нет. С Арсением очень плохо живем, ругаемся каждый день, вместе почти не спим, чувствую я себя очень плохо, боли адские, надо почку удалять, а как без почки жить?”

Что-то нарочитое было в этом причете, но тогда мне казалось, что я Асю знаю.

 

10

“Здравствуй Таничка!

Как делишки. У меня все постарому. Я на 1 м. беремености. Сеня сказал чтоб рожала. Мы собрали урожай с поля пшеницу и мед на качали 2 фляги. Меня постояно тошнит, до рвоты. День рожденья справила плохо. Сеней живу плохо все плохо Давление мучает ну и все больше нечего писать”.

“Здраствуй Таня!

Как дела здоровье у меня все хорошо. Новый год справила нормално была свекровь свекор мои родители да мы с Ар (зачеркнуто) с козлом. Живу плохо почти не живем я когда у мамы когда у козла. Яночка завет меня домой она понимает что отец. Это дете малинькие поимают. Ты спрашиваешь здоровье плохо он доканает. Бьет меня, даже беременость не помагает. Малышь шевелеться. Мы зделали перегородку в болшой в комнате. Ну больше нечего писать”.

“Здраству Танюша!

Как дела здоровье. Извини что так долго не писала сама понемаешь малышь у меня сын зовут Денис.

Людка Цыганова родила девочку и она у нее умерла Мама сделала тераску клевую вся узорах

Яничка по тебе скучает говорит когда кресная приедит. Говорит поеду в Москву и кресную увижу. Яночка может писать знает все буквы и тоже написала тебе письмо Ну больше нечего писать пока”.

“ЗДРАСТВУЙ — КРЁСНАЯ КОГДА ПРИЕДЕШЬ Я ТЕБЯ ЖДУ И СКУЧЯЮ. ОТ ЯНИ”.

Не знала я, что это письмо последнее и что больше я никогда Асю не увижу.

Позвонил Арсений, спросил, не у меня ли Аська с Дениской, — собрала вещи, документы, взяла младенца и исчезла.

Позвонила моя сестра, сказала, что думает — Асю соблазнили и увезли, либо в публичный дом продадут — кто-то видел, как она махала рукой из окна иномарки.

Позвонила Ася. Кричала в трубку: “Тань, я улетаю в Англию, тьфу, Испанию, выхожу замуж тама, мы ж с Арсением не это, не расписаны! Ты не рассказывай никому, скажи им всем, что я подохла, чтоб не говорили — вот, Арсения жена бросила. Тань, он любит другую, любит. А с двумя детьми он никогда не бросит. Я не могу стоять на его дороге. Прощай, Танюш!”

Аэропорт. Я без сна провела в Шереметьеве трое суток, провожая все рейсы в Испанию и Соединенное Королевство, ибо, как выяснило разорившее меня частное сыскное агентство, Анастасия Филиппенкова билетов ни на один рейс не приобретала.

Но Ася сама не знала, в какую страну летит.

Через год ее муж, итальянец русского происхождения, старообрядец и художник, снова приехал в Москву и назначил мне встречу в “Мариотте”. Я узнала его по запаху — верность традициям, всегда одна и та же туалетная вода.

Он сказал, что Ася счастлива в его поместье, у нее личный врач, но недержание неизлечимо, — слишком запущено, атрофировались мышцы. Дионисий не от него, но это ничего, есть трое детей от первого брака. У Аси много работы — она позирует своему мужу, и для нее это серьезный труд. Сергий показал мне фотографии Аси и ее портретов. Фотографировал художник лучше, чем рисовал. На снимках была элегантная донна с глазами сумасшедшего ребенка, на картинах — Мария Магдалина с губами вампирши, оплетенная розами, — китч, намалеванный по клеточкам. Попросил снимки мои и Яны. С собой не было. Обменялись адресами (я обещала прислать фото), телефонами.

Никогда мне никто не написал и не ответил. Телефон Сергий оставил неверный, ревнивец.

У него есть сайт, который регулярно пополняется Асиными портретами, и электронный адрес, по которому мы с Яной каждую неделю пишем Асе письмо. Яна учит английский и итальянский. Правда, мою девочку мучают головные боли, причину которых врачи установить не могут.

Чтобы Яна стала моей, мы сделали с Арсением странный трюк: снова расписались, я удочерила Яну, затем — развелись.

Арсений женился на золотой середине — прекрасной крестьянской девке, бухгалтерше. Ни следа Асиного не осталось в их зажиточном доме.

Я рассталась с мужчиной, с которым прожила по-семейному последние два года, — ему не нужна была Яна.

Единственное, что меня волнует, — ее здоровье. Наши судьбы теряются в тумане. Асина — просияла белым, полупрозрачным месяцем, так и не налившись золотом настоящего счастья.