Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета им. Т. Г. Шевченко. Автор семи книг стихотворений. Лауреат премии журнала “Новый мир”. Основатель поэтического фестиваля “Киевские лавры”, главный редактор “журнала культурного сопротивления” “ШО”. Живет в Киеве.
Дробь
Дорогие ослепшие зрители
и дешевые оптом читатели,
если утка взлетела в числителе,
значит, утку убьют в знаменателе.
Все чужое — выходит из нашего
и опять погружается в топь,
в дикий воздух, простреленный заживо:
поцелуешь — и выплюнешь дробь.
От последнего к самому первому
ты бежишь с земляникой во рту
и проводишь губами по белому —
непрерывную эту черту.
* *
*
Есть в слове “ресторан” болезненное что-то:
“ре” — предположим, режущая нота,
“сторан” — понятно — сто душевных ран.
Но почему-то заглянуть охота
в ближайший ресторан.
Порой мы сами на слова клевещем,
но, Господи, как хочется словам
обозначать совсем иные вещи,
испытывать иные чувства к нам
и новое сказать о человеке,
не выпустить его из хищных лап,
пусть цирковые тигры спят в аптеке,
в аптеке, потому что: “Ап!”
У темноты — черничный привкус мела,
у пустоты — двуспальная кровать,
“любовь” — мне это слово надоело,
но сам процесс прошу не прерывать.
* *
*
Это небо не для галочки,
а для ласточки в пике,
хвойный лес — одет с иголочки,
жук сползает по строке.
Это страшная считалочка
на арбатском языке,
люди — леденцы на палочках
у бессмертия в руке.
* *
*
Разбежались все мои напарники,
и литературная свинья —
при лучине, в крепостном свинарнике —
вышивает бисером меня.
Белые, оранжевые, синие…
бисеринки — пластик и металл,
я их с малолетства перед свиньями
с беспризорной меткостью метал.
Мне хавронья предлагает выпивку,
порося в сметане, холодец,
ну-ка, посмотри на эту вышивку,
словочерпий, баловень, гордец.
Там, на фоне скотобойной радуги,
будто бы в реальности иной,
это я смеюсь в багровом фартуке
и сжимаю швайку за спиной.
* *
*
Непокорные космы дождя, заплетенные как
растаманские дреды, и сорвана крышка с бульвара,
ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка, в сосках,
на промокшей футболке грустит о тебе Че Гевара.
Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму,
круг за кругом спускается на карусельных оленях,
я тебя обниму, потому что ее обниму,
и похожа любовь на протертые джинсы в коленях.
Вспоминается Крым, сухпайковый, припрятанный страх,
собирали кизил и все время молчали о чем-то,
голышом загорали на пляже в песочных часах,
окруженные морем и птичьим стеклом горизонта.
И под нами песок шевелился и, вниз уходя,
устилал бытие на другой стороне мирозданья:
там скрипит карусель, и пылают часы из дождя,
я служу в луна-парке твоим комиссаром катанья.
* *
*
Соединялись пролетарии,
и пролетали истребители,
волхвы скучали в планетарии,
и ссорились мои родители.
И все на свете было рядышком:
детсад, завод после аварии,
тюрьма, и снег в чернильных пятнышках —
прям из небесной канцелярии,
военкомат от кавалерии,
погост, а дальше — снег кончается,
лепили далматинцев, верили,
что жизнь собачья получается.
И мы осваивали стенопись:
знак равенства в любви неправильный,
а дальше — нежность или ненависть,
и мой сырок со мною плавленый.