Андрей Дмитриев
*
ВОЗВРАЩЕНИЕ СИНДБАДА
Дмитриев Андрей Владимирович родился в 1972 году в городе Доброполье Донецкой области. Окончил факультет журналистики Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко. Стихи публиковались в альманахе “Стрелец”. Соавтор и составитель сборников “Дикое поле. Стихи русских поэтов Украины конца ХХ века” (2000), альманаха “ДвуРечье. Харьков — Санкт-Петербург” (2004). Инициатор и редактор издательской серии “ДвуРечье”. Автор книги стихотворений “Сторожевая элегия” (2004). Работает редактором, живет в Харькове. В “Новом мире” публикуется впервые.
* *
*
Замедлен отсчет. Оклемаемся за год.
В забитом поселке — достаточно выгод.
Спокойное русло и тихая заводь —
из дней непутевых приемлемый выход.
Вот так и должно быть. Автобус уехал.
И следует оцепененье, в котором
тебя забывать — с переменным успехом,
в себя приходить — с пасторальным восторгом.
Вот так и должно быть. Поля в отдаленье:
за розовым — синее. Клевер. Люцерна.
И всё основательней рубишь поленья,
от гиблой любви отвыкая усердно.
И так погодя затеряешься между
чужими, утешишься рядом с чужими.
И впору зарыть документы, одежду —
и впору другое прикидывать имя.
Дальнейшие действия неторопливы,
чтоб длить равновесие — жгучее счастье в
укромном дворе, в обрамленье крапивы.
Уют устаканен. Крестьянин участлив:
“Сойдешься с приезжей учителкой умной…
А можно — какую попроще деваху.
И живностью обзаведешься и уймой
детишек. Отъешь себе круглую ряху”.
Везде обещание свежей фактуры —
сопутствует местность, потворствует климат.
И глупыми глазками пялятся куры —
и лишнее прошлое на смех поднимут.
И станет не важно, чем был озабочен.
Чем был вообще. Ожиданье протяжно.
Опять тополями с дорожных обочин
ведется своя перекрестная тяжба.
Бухие крестьяне, как сонные мухи.
Степенное стадо прошествует мимо.
Столетняя утварь. Дыханье разрухи.
Избитые сумерки Третьего Рима.
Медлительный трактор виляет прицепом,
пылищу в глаза бестолково пуская.
Не так ли тебе досаждал я? При этом
вполне понимал, что затея пустая…
Чуть-чуть потерпеть — и уже ни прицепа,
ни пуха, ни перьев. Напомнят отныне
о желтой угрозе — разгул курослепа,
о вечной обузе — засилье полыни.
Останься, хозяин, не вяжущий лыка!
Как больше не в тягость чужая опека!
Лениво, размеренно эта волынка
пусть тянется хоть до скончания века…
.................................
Но время, в котором успел затеряться,
неспешное, как разговоры старушек, —
едва отсчитали за кадром “тринадцать” —
уже понеслось, соскочило с катушек:
как если б, в колодце воды набирая,
ведро упустил — и оно отмотало
всю цепь, весь отрезок — от здешнего рая
до Судного дна и дурного финала.
И всё на себе — провороты, повторы…
Я всё подтвердил, проворонил, проверил…
И смерть, и автобус — минута на сборы.
А дальше… мелькайте, люцерна и клевер.
1996
* *
*
Ирине Евсе
Сулит продолженье лазейка в заборе,
доступная даже ежу.
Сигналят цикады в незримом дозоре.
Я тоже — о том же дрожу.
Чем слух напрягаю и мучаю зренье?
Чему я значенье придам?
Цепного волненья проворные звенья
продвинулись к дачным садам.
Сверлят продолженье. Стрекочут в затылок.
Везде беспокойство сквозит.
Куда б ни выскальзывал лунный обмылок —
в пределах залива скользит.
А всё основное — осталось за кадром,
откуда проследовал ёж,
откуда дают порученье цикадам —
вгонять в беспричинную дрожь.
Их вроде бы нет. Но поют внутривенно.
В нездешние вхожи слои.
Следят. И в наружную тьму непременно
пошлют донесенья свои.
Казалось бы, кто? — насекомые твари,
тем тише, чем ниже трава,
однако всему побережью едва ли
подобные снились права.
Весь мир — в ожиданье несметного гула.
Вся жизнь — подготовка броска.
И звездное небо к заливу стянуло
свои основные войска.
Ночная вода подтверждает тревогу.
Тревога пульсирует в ней.
И знают цикады, зачем здесь так много
посадочных звезд и огней.
И то, что в груди возникает накатом, —
в конечном итоге спасем.
Сигналят. И кто-то, подобно цикадам, —
повсюду, всегда, обо всём…
Чьим золотом главный фарватер закапан,
чьей волей стрекочущий сад
имеет лазейку во тьму, а не клапан, —
и можно вернуться назад.
Понятно, какая последует местность,
цикаде, ежу и звезде, —
как только в другую скользнем неизвестность,
в ночной отразившись воде…
1999
Из цикла “Близорукость”
* *
*
Ночь вполне ориентальна.
Не сподобился Синдбад
в золотых садах шайтана
стырить правильный гранат.
Промахнулся с непривычки.
Выпив ряженую дрянь,
прешься к черту на кулички —
в непроглядную Рогань.
Все выходит неказисто
в неразборчивой ночи.
Слушай трезвый бред таксиста,
утвердительно мычи.
Пререкаться бесполезно —
говоришь как со стеной,
что до самого Хорезма
нужно ехать за женой.
Тормознуть у магазина
с пиететом попроси.
Ночь предельно аллюзивна
в этом радиотакси.
Отвратительной отравой
я нисколько не согрет.
Нет руки со мною правой!
От ментов защиты нет!
Им ни холодно ни жарко
в эти поздние часы…
Нужно ехать мимо парка,
мимо лесополосы.
Ночь размыта, иллюзорна.
Слезы пьяные сморгни:
как гранатовые зерна —
габаритные огни.
Ночь беззвездна, безвозмездна,
безусловна — впереди…
У знакомого подъезда
просыпайся — выходи.
Дверью хлопаешь — тирада:
“Закрывай… нежнее дверь!”
Ночь — почти из Фицджеральда.
Но не здесь и не теперь.
Возвращение Синдбада.
Чутко спят жена и дочь.
“Где ты шастал?”
…Все как надо.
Вот и славно. Ночь как ночь.
* *
*
На глаз обстановка прикинута.
Заранее снимешь очки:
стоят, ожидают какие-то,
гася торопливо бычки.
Нашел, где собаку выгуливать.
Такие стоят типажи —
не спросят ни денег, ни курева
(хоть загодя сам предложи).
Ни спичек не спросят, ни мелочи.
Кто здесь наиболее крут —
поведают (долго ль — умеючи?).
Собаку в расчет не берут.
Собака должна быть над схваткою.
Задумчиво смотрит сквозь них:
в бурьяне, за мусорной свалкою,
двусмысленный ракурс возник.
Покажут (умеючи — долго ли?),
чем славится жуткий пустырь:
не то упыря ухайдокали,
не то объявился упырь…
Поди распознай в современниках
— чего не видал отродясь.
Примчится собака в репейниках,
почуяв зловещую связь.
Привиделся кто-то?.. Кто именно?
Не сразу заметишь подвох.
Очки надеваешь — всё вымерло.
Всё мусор и чертополох.
* *
*
В слепом доверье к атропину —
зрачок расширен и предвзят.
Пейзаж размыт и опрокинут.
Обескуражен прежний взгляд.
Остатки верного мне зренья
— при беспощадном свете дня —
ретировались в увольненье,
залив глаза, как солдатня.
Стоишь, оглядываясь глупо,
не различая ни черта.
Куда ни ступишь — всюду клумба,
бордюр, запретная черта.
Опасный мир себя покажет —
слепя, сверкая, мельтеша!
В миг отчуждения — вот так же
замрет растерянно душа.
Минувший опыт выйдет боком…
Психея-бабочка спешит
покинуть скучный склочный кокон:
он окончательно изжит.
Неловко будет на свету ей:
и этот блеск солдатских блях…
и колебания петуний
при отягчающих шмелях…
Куда уволится Психея,
когда скомандуют отбой?
Куда подастся, не имея
гроша и тела за собой?..
Куда ей дальше-то деваться,
расставшись с тем, что было мной?
Когда придется отдуваться
за всё — одной.