ЕЛЕНА ОЗНОБКИНА

*

ТЮРЬМА ИЛИ ГУЛАГ?

 

Зона смерти

В пространстве рта тесно — это прообраз всех тюрем. Кто попал внутрь, тот пропал; некоторые попадают туда живыми. Многие животные убивают добычу лишь в пасти, некоторые даже еще не там. Готовность, с какой рот или пасть открывается, если уже не был открыт во время преследования, и окончательность, с какой он захлопывается и остается закрытым, напоминает самые страшные главные качества тюрьмы. Вряд ли можно ошибиться, предположив, что смутный образ пасти воздействовал на организацию тюрем. Для ранних людей существовали, конечно, не только киты, в пасти которых им было достаточно места. Там ничто не может вырасти, даже если есть время для обживания. Посевы там сохнут и гибнут. Когда пасти и драконы были, так сказать, истреблены, им нашлась символическая замена — тюрьмы. Раньше, когда они были только пыточными камерами, сходство с пастью можно было проследить вплоть до мельчайших деталей. Ад выглядит так же и по сию пору...” Это написал Элиас Канетти в своей знаменитой книге “Масса и власть” (М., “Ad marginem”, 1997). Тюрьма здесь предстает в своей неотменимой архаической сущности. Ее метафизический образ: захват, поглощение, растворение — уничтожение. Зона смерти. И не что иное.

Тюрьма — одно из воплощений темной, подземной, варварской области жизни человеческого сообщества. Тюрьма — это и признание обществом своего бессилия, своей несостоятельности... Впрочем, Канетти вообще был пессимистом. Ему настойчиво казалось, что разумно организованная социальная жизнь, в которой только и может относительно безопасно разместиться человек, — лишь призрачно-тонкая и вр б еменная возможность: “Ведь может статься, что общество — вовсе не организм, что оно не обладает строением, что функционирует лишь временно или лишь иллюзорно...” (Канетти Элиас. Человек нашего столетия. М., “Прогресс”, 1990, стр. 301).

О подземной, нечеловеческой, противочеловеческой сути тюрьмы (“блатного мира”) все время говорил Шаламов, сам прошедший этот гибельный опыт. Тюрьму невозможно оправдывать, бесполезно осуждать, опасно испытывать в отношении к ней романтические иллюзии. Ее закон — выживать за счет других. Отвратительный закон унижения и уничтожения. В своих “Очерках преступного мира” он повторяет это снова и снова.

И еще один взгляд. Не только обобщенно-метафизический, не только эмоционально-личностный, но и широкий социальный взгляд Александра Солженицына. Это он нарисовал нам панораму отечественной социальной катастрофы. Помните, как начинается “Архипелаг ГУЛАГ” — “опыт художественного исследования” Солженицына? Начинается с весьма показательной истории, ставшей эпиграфом к книге (приведу почти полностью): “Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале „Природа” Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда — замерзший древний поток, и в нём — замерзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал ученый корреспондент, что присутствующие, расколов лёд, тут же охотно съели их.

Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки.

Мы — сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточённой поспешностью кололи лёд; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.

Мы поняли потому, что сами были из тех присутствующих , из того единственного на земле могучего племени зэков , которое только и могло охотно съесть тритона.

Колыма — <...> полюс лютости этой удивительной страны ГУЛАГ, <...> почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков... <...> И когда-нибудь в будущем веке Архипелаг этот, воздух его, и кости его обитателей, вмерзшие в линзу льда, — представятся неправдоподобным тритоном...”

ГУЛАГ — тюрьма, совпавшая с границами страны. Но не только и не просто это. ГУЛАГ — как закон жизни и глубинная “основа” огромной территории. Не географически определенная местность, но территория, где уравнены тритоны и их случайные потребители. Как будто — одна цивилизация... Какие-то география и биология — не история. Не помещается событие ГУЛАГа в “узкие” рамки цивилизованного понимания. Как можно осознать то противоестественно-естественное устройство жизни сообщества, при котором человеческая жизнь низводится до бытования в качестве первобытной фауны?

На территории солженицынского архипелага человек низведен до зооформы, в ней, через нее каким-то чудовищным образом продолжается его история... Странное впечатление. Но, может быть, поэтому Солженицын всеми силами пытается воссоздать нашу память, вернуть историю как историю людей, а не безымянного племени, которое просто биологически выживает.

Однако все это — пока настрой. Настрой на размышление о тюрьме как проблеме сегодняшней и вполне конкретной. Но сначала — о западной утопии тюрьмы. О ее первопроекте и разочаровании в нем. А потом о тюрьме — той, реальной, которая существует на нашей территории, в которой находится сегодня более миллиона человек, в которой побывали пятнадцать миллионов наших сограждан, в том числе каждый четвертый взрослый мужчина... Тюрьма ли это? Или все тот же ГУЛАГ? Изменилось ли глубинное устройство нашей территории, столь жадной до бездумного, тотального потребления человеческой жизни?

 

Точка отсчета

Великая западная утопия тюрьмы сегодня уже изживает себя... Но прежде остановлюсь на двух взглядах на тюрьму — Бентама и Фуко. Это позволит (конечно, в самых общих чертах) проследить возникновение и упадок западной утопии тюрьмы, как бы пройти тот путь, что преодолело западное сообщество, постепенно осознавая гибельную опасность тюремного института.

А начиналась эта общественная затея как перспективный и благой социальный проект.

В прошлом году был опубликован русский перевод книги Мишеля Фуко “Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы”. Условной точкой отсчета становления европейской тюрьмы как социального института он предлагает считать “архитектурную утопию” Бентама — Паноптикон. В этой конструкции и нашла выражение та “праформа”, из которой произрастала и в рамках которой развивалась, постоянно реформируясь, западная тюрьма. Устройство тюремного института, по замыслу Бентама, должно идеально воплощать и поддерживать первоусловия жизни сообщества, цель которого — максимально возможное всеобщее благо. Вообще, бентамовский Паноптикон — это не собственно “тюрьма”, это общее название устройства общественного пространства, единая конструкция общества, имя для масштабной социальной утопии. Книга Бентама не случайно имеет длинное, подробное название: “Паноптикон, или Наблюдательный дом, включающий идею нового принципа конструкции, применимого к сооружению любых учреждений, в коих должны содержать лиц любых сословий под наблюдением, и в особенности, исправительных заведений, тюремных замков, промышленных предприятий, работных домов, богаделен, мануфактур, домов умалишенных, лазаретов, госпиталей, школ, а также руководство по управлению, приспособленному к упомянутому принципу”. Общественное пространство, по бентамовской модели, состоит из множества дисциплинарных пространств, которые и порождают необходимых для целей общества индивидов, действующих оптимально и ко всеобщей пользе. И тюрьма, как один из общественных институтов, вовсе не исполняет специальную негативную функцию — она элемент положительный, необходимый элемент процесса производства всеобщего счастья. Задачу наказания тюрьма преобразует в задачу перевоспитания. И в этом — оптимизм ее социальной пользы. Тюрьма не должна быть наказанием как таковым. Ведь наказание — это всегда расход, а непроизводительный расход в обществе должен быть минимизирован. Для общества, рисующегося взору Бентама, ценна всякая человеческая единица — она участвует в производстве как всеобщего, так и собственного благосостояния.

В результате работы подобной социальной машины преступление должно просто исчезнуть. Индивид, подвергнутый воздействию рациональных воспитательных технологий, становится “дисциплинарным индивидом”. Ибо всякий, убежден Бентам, выберет возрастание личного и общественного благополучия, выберет удовольствие, а не страдание... Этот оптимистический социальный проект выразил самую основу западной утопии общества и тюрьмы.

Идеально прозрачный, стерильный, рационально и оптимально устроенный и управляемый социум, победивший опасные стихии жизни. И тюрьма — как эффективный инструмент его производства.

Кстати, тотальная оптимистическая модель Бентама совсем не предполагает властной управленческой иерархии. “Главным менеджером” этой общественной системы (“инспектором” или “дизайнером” — в терминологии Бентама) может оказаться каждый. По бентамовской тюрьме-паноптикону можно водить экскурсии, и экскурсант из центральной башни сможет наблюдать за поведением заключенного. Тот его не видит, но всегда знает о неусыпно следящем за ним взгляде, неизбежно подстраивается под него, постепенно научается и сам в себе производить и поддерживать этот нормализующий взгляд. Кроме того, и сам заключенный однажды сможет занять позицию наблюдателя. Он может оказаться экскурсантом в своей бывшей тюрьме... Но самое главное, что, нормализовавшись, он станет равноправным агентом равноправной социальной жизни. Управляющим и управляемым в одном лице... Другими словами, в бентамовском сообществе не отведено места внешней карающей инстанции, здесь не осуществляется наказание как кара или возмездие — здесь происходит “нормализация”. Здесь вообще нет “наказывающих” и “надзирателей” — здесь работает безличная функция наказания и надзора. И эту функцию в идеале должен сам на себе осуществлять каждый.

А лично Бентам преследовал своим проектом вполне добропорядочную цель — он хотел разбогатеть, выгодно вложив деньги в перспективный социальный проект. Он никому не хотел зла и себе хотел добра...

Итак, западная утопия тюрьмы предполагает идеал такой реальности, которая тотально, эффективно и плодотворно контролируется социумом. Идеал абсолютно сознательной социальной жизни. Идеальное общество, победившее криминальную стихию и сам страх. И действительно, тюрьма бентамовская — совсем не страшная, и вовсе не “темная сторона жизни”, и не какая-то “подземная сущность”. Даже красивая и полезная архитектурная конструкция. Такой производящий благо социальный институт, полезный двигатель прогресса... Фуко в этом отношении, мягко говоря, менее оптимистичен.

 

Оптика Фуко

То, что вдохновляло Бентама (видевшего в тюрьме полезное общественное заведение), Фуко страстно не приемлет. Он ставит под сомнение основу бентамовской утопии — претензию общества создавать удобного для себя индивида. Фуко — радикален, он не готов смириться с приоритетом какого бы то ни было “общественного блага”. Ему претят “дисциплинирующие общественные практики”. И он говорит о “карцерном” общественном устройстве, о “карцерной сети”, в которую пойман сегодня индивид, о “карцерной ткани” современного общества. Он не приемлет само это “тюремное устройство” жизни. Тюрьма видится Фуко везде и повсюду.

В 1971 году он становится одним из организаторов “Информационной группы по тюрьмам” и пишет манифест этой группы. Манифест (его русский перевод опубликован в “Индекс/Досье на цензуру”, 1999, № 7-8) начинается словами: “Ни у кого из нас нет уверенности в том, что он избежит тюрьмы... Наша повседневная жизнь втиснута в полицейские клетки... Мы живем под знаком надзора...”

Дисциплинирующая, нормализующая воля сообщества у Фуко на подозрении. Да и как, по его логике, может быть иначе, когда реальное положение в тюрьмах опровергает любые утопии ее “социальной пользы” и возможного “воспитательного воздействия”? Информация о ситуации в тюрьмах — об ужасных условиях содержания, о нарушении элементарных прав заключенных, — полученная “Группой” из неофициальных источников (по тюрьмам была впервые распространена независимая анкета), вызвала во Франции общественный скандал. Открылась одна из “черных дыр” жизни... Вот впечатления Фуко от посещения тюрьмы: “Преодолев ряд решеток ограды, думаешь, что попал туда, где заключенным помогают снова приспособиться к жизни в обществе, к законопослушанию, к тому, что есть справедливость на практике. И что же видишь вместо этого? Место, где заключенные проводят 10 — 12 часов в сутки, место, которое они считают своим, представляет собой ужасающую клетку размером полтора метра на два, с одной стороны полностью забранную решетками. Место, где заключенный находится один, где он спит или читает, где он одевается и справляет нужду, — это клетка для диких зверей. Здесь сосредоточено все лицемерие тюрьмы...” Мишель Фуко назвал французские тюрьмы институцией “чрезвычайно архаичной, практически средневековой, чуть ли не самой старой и в то же время самой жестокой в мире”...

Интеллектуальная фобия власти нашла у Фуко свой выход в воле к социальному действию. Этот его период общественной активности не был продолжительным, но он стимулировал размышления о системе уголовных наказаний, о распределении дозволенного и недозволенного, законного и незаконного в обществе. Теперь его интересует вопрос: через какую систему исключения, кого отторгая, какие различия проводя, посредством какой игры отрицания и отторжения общество начинает функционировать? В итоге в 1976 году и появилась книга “Надзирать и наказывать”. Фактически она развенчивает западную утопию тюрьмы. Фуко приходит к выводу, что тюрьма является инструментом подавления не только и не столько “элементов” общественно-девиантных (убийцы, насильники, сумасшедшие...), сколько наиболее незащищенных, маргинальных социальных групп. Под прикрытием целей порядка, общественной безопасности и нравственности она практикует социальный каннибализм. Исключение, а совсем не реабилитация — вот функция тюрьмы. И не просто исключение, а — уничтожение. Из интервью Фуко Дж. Саймону, 1974 год: “Тюрьма — это физическое уничтожение людей, и тех, кто в ней умирает, буквально и сразу, и тех, кто из нее выходит, но все же умирает, пусть и не от прямого ее воздействия, поскольку, выйдя из нее, не найдешь ни работы, ни других источников существования, семьи не заведешь. И, переходя из одной тюрьмы в другую, от одного преступления к другому, эти люди в конце концов подвергаются физическому уничтожению”. Фундаментальную функцию тюрьмы скрыть нельзя — она создана, чтобы уничтожать. После Фуко бентамовские иллюзии уже невозможны.

 

Утопия тюрьмы разрушена

Итак, понятно: наивно видеть в тюрьме средство социальной коррекции и воспитания. Но западная идеология тюрьмы сильна еще одной перспективной утопической посылкой. Идеальная тюрьма, та, к которой стремится западное общество, постоянно реформируя институт тюрьмы, должна стать местом, где осуществляется “бестелесное” наказание. Безболезненное, бескровное, стерильное, безопасное для “органической” жизни. Образцовая тюрьма должна лишь “поражать в правах”, репрессируя “социальное тело” индивида и не посягая на его жизнь, более того, она должна поражать индивида только в отношении определенных прав (в зависимости от характера совершенного преступления), оставляя за ним признаваемые сегодняшним сообществом фундаментальные социальные права.

Но может ли вообще наказание быть “бестелесным”? Не производящим в большей или меньшей степени выраженные, но в любом случае необратимые изменения... Не сродни ли это утопии бессмертия...

“Каким было бы нетелесное наказание?” Фуко тоже задается этим вопросом. И фактически не находит ответа. Не случайно. Ведь действительно, разве не является “лишение свободы” — это первое, “уравнительное”, наказание — предпосылкой не только социальных, но и биологических мутаций? Что мы получим результатом той “принудительной индивидуализации”, которую осуществляет тюрьма западного образца? Разве не имеет уже сама пространственная изоляция, физическая и социальная обездвиженность самые трагические последствия для индивида, для личности? Да и на всех ли одинаково сказывается изоляция? И обратимы ли последствия? А быть может, существуют некоторые пределы изоляции, за которыми личностные изменения необратимы? Трудные вопросы. Перспектива ответа, которая здесь маячит, — малооптимистична.

Пространство тюрьмы — это особое, пустотное пространство. Здесь останавливается время и растворяется смысл. Один из современных западных исследователей тюрьмы, Норвал Моррис, приводит свидетельство заключенного (по просьбе Морриса тот производил почасовую запись “событий” тюремной жизни, час за часом, в течение суток). Вот как этот анонимный свидетель выразил суть тюремного обитания: “Прежде чем я начну свой дневник, позвольте, я скажу следующее: если вы ожидаете ставших обычными тюремных историй о беспрерывном насилии, жестокости охраны, групповых изнасилованиях, ежедневных усилиях избежать всего этого, о беспорядках, об опасных приключениях — вы будете разочарованы. Тюремное существование совсем не то, что представляет пресса, телевидение или что показывают в кино. Это вовсе не ежедневная череда угроз, борьбы, заговоров и пускания в ход тюремных заточек — и вместе с тем ты постоянно должен быть настороже, чтобы избегать таких ситуаций и такого поведения, которые могут вызвать насилие. Чувство висящей над тобой опасности всегда с тобой; ты должен быть осторожным в своих движениях, тебе следует скорее „обходить” других, чем идти против них или „сквозь” них. Однако, соблюдая осторожность и следуя здравому смыслу, ты можешь быть в достаточной безопасности. Для меня, как и для многих в тюрьме, насилие — не главная проблема; главное — монотонность. Унылое однообразие тюремной жизни, ее праздность и скука — вот что стирает, перемалывает меня. Ничто не имеет значения; несущественно все, кроме того, когда же ты будешь свободен и как заставить пройти время до освобождения. Скука, медлительная скука, иногда прерываемая всплесками страха и гнева, — правит жизнью в тюрьме” (цит. по: “The Oxford History of the Prison”. Oxford University Press, 1998, p. 203).

Даже не насилие (которому надо противостоять), но — растворение, уничтожение через обездвиженность (в возможно широком смысле этого слова; жертва и должна быть обездвижена). Безотказно губительное ограничение свободного контакта с миром...

 

Наказание без тюрьмы

Сегодня западное общество начинает понимать, что тюрьма не должна играть роль основного института наказания, что она — весьма затратное и проблематичное средство “социальной коррекции”. Что тюрьма, похоже, — масштабный социальный эксперимент с непредсказуемыми последствиями. А может быть даже, тюрьма — это все тот же древний институт возмездия? Ведь, изолируя, тюрьма осуществляет деструкцию, она уничтожает. И тем самым общество расписывается в своей неспособности быть обществом.

Во многих странах Западной Европы (США — статья особая) сегодня пошли по естественному компромиссному пути — “открытия” тюрьмы и поиска альтернатив тюрьме. Нарушена первая тюремная заповедь — изоляции. Тюрьма становится все более прозрачной для общества, и не только в смысле знания о ее устройстве и о жизни ее обитателей. Общество получает все больше возможностей вмешиваться в жизнь тюрьмы, постепенно выводя ее из сферы закрытости, бюрократических ограничений и регламентации, включая в жизнь “местного сообщества”. Опыт скандинавских стран в реформе института тюрьмы покажется сегодня большинству из нас чем-то нереальным. Когда Нильс Кристи описывает “тюремные опыты” в Норвегии, то хочется спросить: где же тюрьма и куда же исчез преступник?

“Каждый год после Рождества довольно необычное собрание проводится где-нибудь в горах Норвегии... Собрание проводится в отеле с хорошей репутацией, продолжается три дня и две ночи, и в нем принимают участие две сотни человек.

Присутствуют представители пяти групп.

Первая: ответственные должностные лица исправительной системы, начальники тюрем, работники охраны, врачи, социальные работники, работники надзорной службы, преподаватели исправительных учреждений, судьи, сотрудники полиции.

Вторая: политики. Члены стортинга (законодательной ассамблеи), иногда министры, всегда кто-то из советников и местные политические деятели.

Третья: „либеральная оппозиция”, непрофессионалы, интересующиеся делами уголовной полиции, студенты, адвокаты, университетские преподаватели.

Четвертая: представители средств массовой информации.

Пятая: заключенные, зачастую все еще отбывающие наказание и получившие на эти дни отпуск...

Среди участников часто есть люди, отбывающие заключение за серьезные преступления: убийства, наркотики, вооруженные грабежи, шпионаж. Поздними вечерами и даже ночами можно видеть... заключенных, начальников тюрем, охранников, полицейских и представителей либеральной оппозиции, горячо обсуждающих исправительную политику в целом и условия содержания в частности...” (Кристи Нильс. Борьба с преступностью как индустрия. М., 1999, стр. 40 — 41).

Отбывающие наказание включаются в сообщество тех, кто принимает решения о наказаниях. Может быть, эта “открытая тюрьма” — шанс современного общества. Его шанс избегать эксцессов варварства.

 

Российский ГУЛАГ современного образца

Многие западные теоретики тюрьмы и по сей день напоминают нам о позитивной, о “социализующей” ее функции. Наверное, бытовое благополучие тюремной системы действительно способно скрывать, смягчать ее подлинное “десоциализующее” воздействие. При менее благополучных условиях скрыть варварскую подземную сущность тюрьмы не удается. Неблагополучное общество производит свое “антисообщество” опасно ускоренными темпами. Оно вообще плохо понимает, что оно делает...

Статистика еще не заставляет думать. А когда мы привычно произносим “тюремное население” (кстати, когда всех нас называют “населением” — мы тоже пропускаем это унизительное определение мимо ушей; мы не “граждане”? уже или еще?), то мысль наша, окончательно лишаясь человеческого измерения, движется по одномерной логике “общественной целесообразности”. Я вовсе не намекаю на “гуманность”. Речь идет о более существенном. О возможности превращения “населения” в “гражданское сообщество”. Состояние тюремного института — индикатор этого процесса.

Что же практикует отечественный тюремный институт? Трудно ошибиться: масштабное телесное наказание, массовую пытку. Неустанно тренируется в уничтожении. Развращает общество, работает на возврат его в унизительное нечеловеческое состояние.

“Минимум условий выживания” — для сидящих сегодня в СИЗО это мечта недостижимой высоты. Шансы вернуться из тюрьмы физически и социально полноценным практически равны нулю. И это не все. Надежда на разумную соразмерность преступления наказанию — просто смешна. У огромного числа “отбывающих срок” в наших тюрьмах нет и не может возникнуть чувства вины (а ведь именно на нем держится социальный эффект наказания). Просто потому, что криминальность стала условием выживания всего сообщества. Граница между преступным и непреступным размыта. Дозволенное и недозволенное означает совсем разное для различных социальных групп и индивидов. Разве это не признаки общественной деградации?

Выстраивая свою умозрительную конструкцию “общественного договора”, еще Гоббс объяснял, что общество возникает там, где вводится запрет на уничтожение человека. Гражданское состояние — это принятие на себя ответственности, но в обмен на гарантию уважения к собственной жизни, на гарантию равной для всех безопасности и справедливости.

Вне гражданско-правового состояния институт тюрьмы не функционирует. Тюрьма оказывается лишь декорацией, лишь внешним фасадом, за которым скрывается совсем иное пространство — пространство ГУЛАГа. Ошибиться в этом сходстве трудно — есть одна точная примета: в нашей тюрьме, как и в ГУЛАГе, жизнь человеческая не стоит ничего . (Впрочем, с высот наших “вертикалей власти” отдельная человеческая жизнь и не может быть различима.) Здесь нет людей, здесь живут “преступники”, род нечеловеческий. И действительно, тюремная среда успешно воспроизводит этот род.

Так в каком же времени мы живем? В “запаздывающем”? А может быть — все еще в “параллельном”? Если надеяться на то, что наше общество просто “исторически запаздывает”, то сегодня нам, видимо, надо торопиться. И понять, что тюрьма — наша упущенная историческая возможность. На нашей территории она уже упразднена — состоявшейся чудовищно варварской формой ГУЛАГа. Стоит ли, при дефиците социальных устоев, прикладывать усилия к расширению сегодняшней нашей тюрьмы? Расширяя тюрьму, мы, похоже, лишь расширяем криминальное пространство. Втягиваясь в бесконечную логику уничтожения человека.

Мне возразят, что реальная преступность мало располагает к общественному благодушию, что существуют, наконец, опасные преступники, насильники и убийцы... Все так, и это особый разговор. Но далеко не самый первый.

Вернее, он может стать осмысленным, серьезным и важным, но только при одном непременном условии: должна быть установлена точка отсчета. Необходимо сначала признать самое первое и элементарное. Что требуемое обществом наказание и физическое уничтожение человека — вещи разные. Смертный приговор — это эксцесс для человеческого сообщества, вечный вопрос без ответа. Но как можно вообще рассуждать о справедливости наказания и “осмысленности” смертного приговора в условиях, когда тюремное заключение уравнивает всех, нарушивших закон, просто помещая их за черту физического выживания? Не потому ли так фальшиво звучат интеллектуальные телевизионные дебаты о “праве” общества применять смертную казнь? Ведь фон этих рассуждений — знание, что смерть для преступивших закон сегодня в нашей стране расположена вовсе не там, не в узкой зоне присужденной высшей меры, но гораздо ближе и неотвратимее — она сразу за территориальной чертой тюрьмы. Если любое наказание заведомо означает посягательство на саму жизнь, — то бессмысленны все смыслы и пределы. Просто нет точки отсчета. Просто не существует “минимума гражданско-правового состояния”.

Основной “материал” сегодняшней нашей тюрьмы — люди социально неблагополучные. По собственному признанию одного из руководителей отечественной юстиции, более 50 процентов наших заключенных — это те, кто попал в тюрьму за мелкие и средней тяжести правонарушения. Именно они составляют большинство “тюремного населения”. И именно они будут пополнять криминальную среду. Учитывая, что ресурсы нашего общественного неблагополучия — реально бесконечны, можно уверенно прогнозировать последствия... Стратегия нашей сегодняшней криминальной политики — просто общественно опасна и даже — убийственна для нашего еще достаточно варварского сообщества.

Именно варварского. Европейские наблюдатели признали условия содержания в наших СИЗО и тюрьмах — пыточными. Но и это определение нас не смущает. Общество просто приняло это к сведению, а чиновники стали сетовать на отсутствие средств и говорить о необходимости строительства новых тюрем...

Какое еще сообщество, как не варварское, может вообще не замечать массовое жертвоприношение, происходящее рядом и при попустительстве самого общества? Как можно назвать то сообщество, которое принимает насильственную смерть как должное? Или смерть “преступника” — это не смерть?

Еще недавно можно было (тоже, в общем-то, лукаво) объяснить наше “невидение” тюрьмы ее ведомственной закрытостью, отсутствием о ней информации. Сегодня все всё уже знают. Газеты рассказывают о смертях в камерах СИЗО от удушья, о голодном тюремном существовании, о том, как люди гниют, оставаясь без медицинской помощи, о психических больных, скученных в убогих камерах, о катастрофических масштабах туберкулеза, сифилиса и СПИДа, о насилии и унижении. Но информация почему-то не превращается в знание (мы не хотим знать и помнить), а знание почему-то не превращается в разумное (я даже не говорю “гуманное”) действие. А значит, мы все соучаствуем в унизительной и варварской форме общежития. В том числе — в массовой смертной казни. Так далеко ли мы ушли от ГУЛАГа?

Наше общество насыщено, перенасыщено опытом тюрьмы. Сколько можно? Литературные произведения, публицистика, да сегодня уже просто вал информации и свидетельств о тюрьмах, сегодняшних, — они расположены рядом с нами. Может быть, стоит наконец поторопиться в цивилизованную историю? Думать вперед. И не строить новые тюрьмы, а искать альтернативы тюрьме. А в преступнике признать индивида и гражданина... Именно в преступнике. Возможно, тогда, как ни парадоксально, и законопослушные наши граждане почувствуют себя однажды ценной частью равноправного сообщества. Может быть, сообщество вообще начинается с “минимума человеческого отношения” к униженным и исключенным, с признания за ними права на “минимум жизни”. А до этого оно — просто дикое сожительство. И вечная угроза ГУЛАГов. Существующих в самых разных формах и под разными именами.