Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Закончил Киевский государственный университет им. Т. Г. Шевченко. Автор четырех поэтических сборников. Главный редактор “Живого журнала” (Киев); живет в Киеве.
* *
*
Напой мне, Родина, дамасскими губами
в овраге темно-синем о стрижах.
Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами —
за истину в предложных падежах!
Что истина, когда, не признавая торга,
скрывала от меня и от тебя
слезинки вдохновенья и восторга
спецназовская маска бытия.
Оставь меня в саду на берегу колодца,
за пазухой Господней, в лебеде...
Где жжется рукопись, где яростно живется
на Хлебникове и воде.
* *
*
Где случай нас подстерегает
в кустах из-за угла.
И меж лопатками пронзает,
как бабочку — игла.
Поэт, захваченный игрою,
вышептывает стиш:
— Зачем, с кащеевой иглою,
ты на огонь летишь?
Рифмуй, поигрывай словами,
не твоего ума…
Там не костер трещит дровами,
а догорает тьма.
Над нею не согреешь руки,
не приготовишь хлеб.
Она рождает свет и звуки
для музыки судеб.
Ворчит, бессмертье коротает
за рюмкою смолы.
Ей, как пластинке, не хватает
моей иглы.
* *
*
Давинчи — виноград, вишневый чех де сада,
и все на свете — кровь и нежность, и досада!
А если нет любви, зачем, обняв колени,
ты плачешь обо мне в пятнистой тьме оленьей?
На завтрак шелестишь вечернею газетой
и веришь тишине — мошеннице отпетой.
Ее базарный торс прозрачнее медузы,
куда она несет за волосы арбузы?
Давай уедем в Рим, начнем дневник уныло,
по капельке раба — выдавливать в чернила.
Пусть за углом судьбы — нас не спасут полбанки,
лишь музыка еще невидимой шарманки!
...напрасные слова, дефис, бычки в томате
и сонная пчела на медной рукояти.
Из перехваченного письма
Крымские твои сумерки, узник пансионата —
в красных и фиолетовых буковках от муската.
У Партенитской пристани — ветрено и скалисто,
некому переписывать книгу о Монте-Кристо.
Море чихает в сумерках контрабандистской лодкой,
и Аю-Даг с похмелья цепью гремит короткой.
Скрылась луна в серебряном шлеме мотоциклиста:
некому переписывать книгу о Монте-Кристо.
Знаешь, не все мы умерли или умом поехали.
Нас заманили в сумерки дудочкою ореховой.
Мы опускались в адские брошенные котельные
и совершали подвиги маленькие, постельные.
Местные долгожители нас называли крысами
и полегли от ящура, в небо под кипарисами.
Пишет тебе, последнему брату, однополчанину:
— Не перепутай в сумерках — золото и молчание.
Обороняй вселенную в светлой своей нелепости,
у Партенитской пристани,
возле Кастельской крепости.
Андрею Коровину.
* *
*
Там, где утром режет волны — волнорез,
темно-красным проступает соль-диез.
У чайханщика аптечка — без креста,
и спасательная станция пуста.
Пахнет йодом — осень ранняя в Крыму,
жизнь — прекрасна, и не больно никому,
просто ей необходимы иногда —
острый берег и соленая вода,
после чая — карамболь и карамель.
Как тебе такое утро, Коктебель?
Абажур
Аббу слушаю, редьку сажаю,
август лает на мой абажур.
Абниматься под ним абажаю,
пить абсент, абъявлять перекур.
Он устроен смешно и нелепо,
в нем волшебная сохнет тоска...
Вот и яблоки падают в небо,
и не могут уснуть аблака.
Сделан в желтых садах Сингапура
пожиратель ночных мотыльков.
Эх, абжора моя, абажура!
Беспросветный Щедрин-Салтыков!
* *
*
Весна, а мы о книгах спорим,
и движется гроза.
Зачем оставила над морем —
автограф стрекоза?
Нарежь огурчиков, салага,
горилку охлади.
В сиреневую пасть оврага
ты палец не клади.
Как будто в боулинг играют
на верхнем этаже.
“Люблю грозу в начале мая...” —
написано уже.
От малосольных слез восторга —
срывает якоря!
И пахнет дымом и касторкой —
уха из словаря.
* *
*
Сны трофейные — брат стережет,
шмель гудит, цап-царапина жжет,
простокваша впервые прокисла.
Береженого — Бог бережет
от простуды и здравого смысла.
Мне б китайский в морщинках миндаль,
из гречишного меда — медаль,
никого не продавшие книги,
корабли, устремленные в даль:
бригантины, корветы и бриги...
Мы выходим во тьму из огня,
ждем кентавра, что пьет “на коня”,
и доставит тропою короткой
всех, пославших когда-то меня —
за бессмертьем, как будто за водкой.
* *
*
...где еще теплится книга — имени автора без,
скачет идальго в индиго, с лезвием наперерез,
где, от беды холодея, ртом лошадиным дрожа,
редкая, как орхидея, к нам возвратилась душа.
Чем ее промысел светел? Жабрами наоборот?
Мне Дон Кихот не ответил: умер, и дальше живет.
Курит мои сигареты и отсылает дары:
в девичью память дискеты, в пьяное сердце игры.
Вспыхнет зрачок птицелова: ветки, заборы, мосты...
И возвращается Слово на плавниках высоты!
И у ворот скотобазы вновь обрастает паршой
ослик затасканной фразы: “Больше не стой над душой”.
Больше не трогай задвижки и не впускай никого,
худенький ослик из книжки, ждущий прихода Его...