В романе Б. Акунина “Внеклассное чтение” магистр истории Николас Фандорин развлекается тем, что сочиняет компьютерные игры, героями которых являются “присыпанные песками фон Дорны, Фондорины и Фандорины”. Результатом самокритичный Николас не слишком доволен. Вот если б получше разбираться в программировании да заполучить высококлассную аппаратуру, “тогда можно было бы создать полноценную игру с анимацией и умопомрачительными эффектами”.

Из всех акунинских героев именно этому, воспитанному в Англии симпатичному лоху, чье простодушие может соперничать только с его проницательностью, чаще всего дозволяется взглянуть на современную российскую жизнь остраненным авторским взглядом. Удивительно ли, что пристрастие героя к компьютерным играм разделяет господин сочинитель? Элементы ее присутствуют во всех романах Акунина. Но последний продукт — роман “Ф. М.” — перещеголял все прочие по части “анимации и умопомрачительных эффектов”.

Каждая новая книга Акунина для наших СМИ — событие если не на уровне футбольного чемпионата мира, то по крайней мере Уимблдонского турнира: самый завалящий листок считает своим долгом сообщить результат. В двадцатых числах мая по газетам и интернет-ресурсам прокатились репортажи с презентации романа “Ф. М.”, сулящие читателям захватывающие приключения вокруг поисков неизвестной рукописи Достоевского.

Журналисты, однако, более всего были впечатлены не столько самим романом (который толком никто не успел прочесть), сколько местом презентации (элитный клуб “Граф Орлов”), бутафорским окровавленным топором и неожиданным явлением Бориса Гребенщикова. Рок-маэстро исполнил песню, вдохновившую Акунина на игру с Достоевским: “ Когда Достоевский был раненный / и убитый ножом на посту, / матросы его отнесли в лазарет, / чтоб спасти там его красоту”. Далее нетрезвый хирург, хлещущий самогон из горлышка, семнадцать часов орудует пилой и ножом и “спасает гения”, что, как иронично констатирует Гребенщиков, свидетельствует о силе культуры.

Но больше всего внимания в отчетах о пресс-конференции было уделено золотому перстню с бриллиантом и гравировкой “Ф. М. от П. П.”: именно такое колечко где-то зарыл свихнувшийся персонаж романа Акунина. Читателям предоставлялась возможность, воспользовавшись запутанной шарадой, найти перстень: наш ответ ошалевшим от “Кода да Винчи” американо-европейским искателям Святого Грааля. Впервые в истории русской литературы трехсоттысячный тираж романа поддерживался интерактивной игрой: ее любители теперь толпятся на всех акунинских сайтах. Героям Достоевского надобно было “мысль разрешить”, эти решают шарады. Ну а что же сам текст?

В основе сюжета детективного романа — поиск преступника.

В приключенческом — ищут сокровище. Это не только зарытый пиратами сундук, искать можно затерянную гробницу, магическую книгу, национальную реликвию, святыню, секретный документ и тому подобное; главное — убедить читателя в невероятной ценности предмета поиска. Николас Фандорин, хорошо знакомый читателю по серии “Приключения магистра”, в новом романе будет сначала искать сокровище, а потом — преступника, таинственным образом идущего по его собственным следам.

Когда наркоман Рулет является в офис консультационной фирмы “Страна Советов” с рукописью “„Теорийка”. Петербургская повесть. Сочинение Ф. Достоевского”, Николас ведет себя глупо: начинает суетиться, объявляет, что если рукопись подлинная, то она бесценна. Почувствовав запах неплохих денег, Рулет смывается вместе с рукописью, оставив одну страничку для экспертизы. Сокровище мелькнуло и пропало.

(Василиса Прекрасная исчезла, Лунный камень похищен, двенадцать стульев порознь ушли с молотка из-под носа покупателя.) Просчет героя — грамотный, но традиционный литературный прием. Автору надо заинтриговать читателя статусом находки и запустить сюжет. Теперь Фандорину предстоит разыскивать утраченное, преодолевая препятствия.

Первое из них — чудище, в которое превратился литературовед Морозов. Получив удар по голове, этот тишайший человек, архивный червь и любящий отец стал агрессивным гиперсексуальным монстром: в больнице порывается изнасиловать то медсестру, то собственную дочь, ломает челюсти охранникам, одному откусил и проглотил нос, за что и содержится теперь в наморднике: привет Ганнибалу Лектеру. Морозов знает, где разрозненные куски рукописи. Кстати — почему разрозненные? Какой литературовед, случись ему обнаружить рукопись Достоевского, стал бы предлагать ее одновременно коллекционеру автографов, литагенту и издателю, разбив по частям драгоценный подлинник (вопрос научной этики я тут опускаю)? Для ведения переговоров достаточно ксерокопии. Но для движения компьютерно-игрового сюжета нужно исчезнувшее сокровище, конкуренты и препятствия, нужен страж сокровища, которого можно либо победить, либо обыграть. И вот монстр-оборотень принимается загадывать глумливые шарады.

Действие покатилось. Добродетельный Николас, вместе со своей свитой, разгадывает одну шараду, потом другую, вычисляя местонахождение разрозненной рукописи. Герои носятся по Москве то на розовом “альфа-ромео” (секретарем у небогатого Николаса ведь работает богачка-трансвестит), то и вовсе на “бентли”, их заносит то в трущобы (логово Валета), то на Рублевку: здесь трансвестит выступает в роли Вергилия, вводящего героев в круги современной элиты.

Антагонистами героя, кроме оборотня-монстра, выступают персонажи комиксов, диснеевских мультяшек и японских анимэ. Спайдермен, человек-паук, приползает по стене дома к кайфующему Рулету, встречая самый радушный прием, — и с тех пор Рулета больше никто не видит.

Обладательницу другой части рукописи, светскую даму и хищную литагентшу Марфу Захер (оказавшуюся отнюдь не мазохисткой, но лесбиянкой), посещают Серый Волк и Красная Шапочка, а на следующий день ее находят мертвой в собственной ванной. К любителю нимфеток Лузгаеву, промышляющему скупкой антиквариата, плуту и выжиге, приходит взамен заказанной малолетней проститутки очаровательная лолитка с набором садомазохистских игрушек, а спустя какое-то время труп его обнаруживается в старом коллекторе.

А вот к издателю Валерию Расстригину прямо в офис является собака в красном кимоно и представляется: Инуяся. (Этот демон-пес, популярный персонаж японских анимэ, может принимать и вполне человеческий облик, как на обложке второго тома “Ф. М.”.) Поговорив с японкой в прикольном наряде, жизнерадостный издатель не без сожаления расстается с рукописью Достоевского, ни копейки не потребовав взамен и не поняв, что неудачная калька с японского: “Ну живи тогда, Валера Расстригин”, — означала вовсе не исковерканное “до свидания”.

Весь этот маскарад в конце концов разъясняется. Посмеиваясь над мифологией комиксов и бульварных детективов с могущественными и неуловимыми гениальными злодеями вроде Фантомаса, Акунин создает своего гения зла: чудовище с лицом ангела, выглядящего как подросток.

В “Портрете Дориана Грея” герою удается избежать смерти, убедив потенциального убийцу посмотреть ему в лицо. Мститель видит двадцатилетнего юношу и понимает, что тот не может быть причиной давней гибели его сестры. Николас Фандорин тоже не может заподозрить юного гения Олега Сивуху (гением его называет отец, “большой человек”, богач и депутат) в серии убийств, начавшихся десять лет назад, потому что считает его тинейджером: тому же на самом деле уже тридцать.

Однако ж автору придется дать объяснение подобному феномену: детектив — жанр, не терпящий неразгаданных загадок и не любящий мистики. Пожалуйста. Акунин его даст, научное по форме и совершенно шутовское по сути. Превращение скромного литературоведа в агрессивного монстра устами психиатра Марка Донатовича Зиц-Коровина (явный потомок Доната Саввича Коровина из романа “Пелагия и черный монах”) будет объяснено неизвестным медицине “синдромом Кусоямы” (дополнительный прикол состоит в портрете профессора Х. Кусоямы, помещенном в книге, и, надо полагать, в игре с этим именем: вряд ли японист Акунин упустил такую возможность). Вечная же молодость Олега Сивухи объясняется медицине известным “гипопитуаризмом”, нарушением функции гипофиза (кстати, почему эту болезнь лечит психиатр Коровин, а не какой-нибудь эндокринолог?). Даже статью из медицинской энциклопедии Николас Фандорин будет читать — правда, с концовкой, дописанной Акуниным. В энциклопедической статье сказано, что больные задерживаются в росте и половом развитии, но ничего не говорится о том, что они выглядят моложе своих лет (да кто ж не видел лилипутов — маленькие-то они маленькие, но с детьми не спутаешь). Устранять же противоречие между малосильностью гения зла (Фандорин оттолкнул его, спасаясь, — тот ударился о стол и умер, косточки хрупкие, как объясняет отец) и тем, что этот по виду ребенок с хрупкими косточками совершает дела, которые требуют невероятной физической силы, автор и не думает. Ну, может ли хрупкий подросток руками задушить могучего криминального авторитета или впечатать нос Марфы Захер в мозговую ткань? А когда у читателя возникают уж слишком назойливые вопросы, можно и отшутиться. Ну, например, легко предвидеть недоумение: а как именно гений зла в костюме Спайдермена ползет по стене дома в комнату Рулета? Ответ: это он такой клеящий состав изобрел (ведь гений), секрет которого унес с собой в могилу. Гений вообще много чего полезного для умерщвления людей наизобретал: яд мгновенного действия клеопатрин (экстракт яда змеи, умертвившей Клеопатру), ботинки на пружинистой подошве, с помощью которых он подпрыгивает во время рукопашной чуть не до второго этажа, приспособление на основе какой-то нити мгновенного растяжения и сжатия, дающее возможность выхватить на расстоянии из чужих рук любой предмет. Видимо, портативный арбалет, стреляющий маленькой, мгновенно убивающей стрелой, — тоже дело рук гения. Все эти изобретения совершенно неуместны в классическом детективе, но незаменимы в комиксах и компьютерных играх.

Почему Акунин не озабочен ни устранением логических противоречий, ни психологической мотивировкой поступков героев? Да потому, что персонаж здесь — просто функция сюжета, он принимает участие в игре, помогая или мешая герою пройти новый уровень, замедляя или ускоряя действие, выступая в роли союзника или злодея. И помощница Николаса Валя напяливает на себя костюм ниндзя не потому, что он поможет проникнуть в закрытую клинику — скорей помешает, только напугает охрану, а для того, чтобы автор мог поиграть с персонажами японского масскульта и устроить в финале “бой Черного Ниндзя с Псом-Демоном”, как торжественно провозглашает Олег Сивуха. Легкая (в духе Тарантино) усмешка мэтра-интеллектуала над классикой жанра: ловкий убийца в костюме Инуяси парит в воздухе, схватившись за какой-то специальный трос, подпрыгивает выше человеческих возможностей и в конце концов побеждает с помощью машинерии — открывает люк, куда проваливается бедный ниндзя.

Можно, конечно, вознегодовать на автора за сюжетные натяжки, неувязки и нелепицы. Негодующих, кстати, оказалось немало, после того как прошла первая волна откликов на презентацию. Порой упреки Акунину раздавались с неожиданной стороны. Так, Александр Гаррос, получивший премию “Национальный бестселлер-2003” за иронический триллер “[Голово]ломка” (в соавторстве с Алексеем Евдокимовым), в “Новой газете” (2006, 29 мая) акунинский роман уничтожает, объявляя причиной провала то, что Акунину нечего сказать. Тут вот что самое любопытное: автор постмодернистского, насквозь игрового триллера, где падают друг на друга картонные трупы и льются потоки клюквенного сока, неожиданно предъявляет к игровой прозе коллеги сумму идейных требований, словно новый Белинский.

Они вполне оправданны, если автор нагружает текст разнообразными смыслами. Но неуместны, если автор демонстративно предлагает сыграть с ним в некую игру и сам захвачен ею. Игра, кстати, носит не только вербальный характер. Картинки, рассыпанные по страницам книги, приобретают нагрузку, несвойственную иллюстрациям, это такие визуальные приколы. Мимоходом упоминается о психоанализе — пожалуйте, вот вам картинка: “кушетка психоаналитика”, вскользь говорится, что у подростка на лацкане логотип футбольного клуба ЦСКА — воспроизводится и сам логотип. Вот еще несколько рисунков: “Дублон испанский”, “Хрустальный дворец в Лондоне”, “Метрокэб Н. А. Фандорина”, “Схема человеческого мозга”, “Часы Раскольникова”, “Браунинг Сивухи”, “Годзилла”, “Веджвудская чашка”… Самая забавная фишка: “Писатель Б. Акунин и литературный агент Марфа Захер”. Тон этой визуальной игре задает помещенный на титуле хрестоматийный портрет Достоевского работы Перова с двумя популярными компьютерно-мультяшными персонажами, выглядывающими из-за спины классика, Инуясей и Спайдерменом.

Этот же портрет может служить ключом и к игре с Достоевским, которая также имеет несколько уровней. Один из них — многочисленные аллюзии на “Преступление и наказание”, прямые и скрытые цитаты, откровенное и неявное сходство героев.

Русская классика — это питательная среда романов Акунина. Его герои живут не в ХIХ веке, воссозданном по историческим источникам, а в мире Достоевского, Тургенева, Лескова. Узнаваемость персонажей, словно сошедших со страниц известных книг, — принципиальная черта его стиля. Эраст Фандорин потому и пришелся многим по душе, что был помещен в привычный литературный мир. Подобная игра с классикой рассчитана на читательское соучастие, но автор милосерден и к тем, кто не ведает о правилах игры.

Лучше, если читатель романа “Пелагия и Красный петух” помнит Поэму о великом инквизиторе Достоевского и способен оценить вопрос обер-прокурора Святейшего Синода Константина Победина нелепому сектанту: “Зачем ты пришел мне мешать?” — тот буквально повторяет вопрос великого инквизитора Христу. Но роман будет понятен и тем, кто “Братьев Карамазовых” не читал, о десятках последующих литературно-философских толкований Поэмы не ведал, о письме Достоевского к Константину Победоносцеву с объяснением ее смысла никогда не слыхал, да и вообще не сопоставит Константина Победина ни с Победоносцевым, ни с великим инквизитором.

Читатель, знакомый с Достоевским, лучше оценит совершенно ставрогинский поступок актера Терпсихорова в романе “Пелагия и Черный монах”, прыгнувшего, рискуя жизнью, с обрыва, чтобы спасти котенка, — а потом равнодушно швыряющего его к ногам маленькой девочки: сумасшедший до того вжился в роль Николая Ставрогина, что играет ее в жизни. Психиатр Донат Саввич Коровин, любопытное сочетание наследника миллионного купеческого состояния и фанатика медицины, поведение своего пациента объясняет. А вот что другая дама в том же романе, эффектно появляющаяся на коне, тоже играет роковую героиню Достоевского, что-то вроде Настасьи Филипповны или Лизы Тушиной (не оттуда ли и конь?), — никак не сказано. Читателю, помнящему обстоятельства жизни Достоевского, мучительный роман с Аполлинарией Сусловой и вереницу его непредсказуемых, страстных и гордых героинь, забавно наблюдать, как Акунин иронически снижает этот излюбленный тип Достоевского. Но тем, кто никаких аллюзий здесь не увидит, роман все равно понятен. Читатель неподготовленный просто лишается дополнительных коннотаций, которые и составляют для многих главную прелесть чтения Акунина. Но никто ведь его к этой игре не принуждает.

Иное дело в романе “Ф. М.”. Игра становится самоцельной. Дано: реалии, предметы, некоторые черты персонажей современной части романа соотнесены с “Преступлением и наказанием”. Цель игры: найдите сходство. Что ж — поищем. Подобно тому, как Достоевский бракует начальный вариант повествования, — бракует его и современный автор: “Стоп. Неправильно начал. Дубль два. Поехали”, — и далее следует текст, варьирующий первую фразу романа Достоевского. “В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, направился к К-ну мосту” — так начинается “Преступление и наказание”.

“Какого-то июля (конкретные числа Рулет в последнее время догонял смутно) выполз он из своей съемной хаты в Саввинском переулке совсем мертвый… Выполз, значит, и пошел себе в сторону Краснолужского моста”. Так начинается акунинская игра в “Преступление и наказание”. Петербургские топонимы Достоевского подвергаются дешифровке с помощью изобретательного использования карты Москвы, студент Раскольников, оставивший университет вследствие “невозможности содержать себя”, соотносится со студентом Рулетом, подсевшим на наркотики и потому забросившим институт. Даже инициалы те же. Р. Р. Р. Родион Романович Раскольников — Руслан Рудольфович Рульников. И тот и другой снимают жалкую каморку (даже описания их схожи), и тот и другой задолжали квартирной хозяйке, и тот и другой который день не обедают и не замечают этого (правда, состояние Раскольникова порождено его страшной мечтой, а состояние Рулета — результат “абстяги”).

Раскольников убивает топором старуху-процентщицу и нечаянно — Лизавету. Рулет разбивает голову литературоведу Морозову. Поиск параллелей можно продолжить, но пора бросить взгляд и на других персонажей.

Саша Морозова, дочь превратившегося в монстра достоевсковеда, — прямая, чтобы не сказать назойливая, проекция Сонечки Мармеладовой: так же бьется, чтобы помочь обнищавшей семье, сносит те же упреки мачехи, продает свою девственность какой-то гнусной фирме, чтобы купить лекарства брату Илюшечке (залетевшему в роман уже из “Братьев Карамазовых”), так же простодушно и горячо верует во Христа, так же искренне считает себя грешницей.

Ну а уж мачеха Саши — явно Катерина Ивановна Мармеладова. Выходила за доктора наук с приличной зарплатой, а при капитализме оказалась женой нищего чудака, с больным сыном на руках. И к падчерице так же относится: когда та, устроившись ухаживать за богатым больным, убегает от приставаний его сына, Антонина Васильевна, ровно как Катерина Ивановна, в сердцах говорит: “Подумаешь, не убыло бы”. А потом прощения просит.

“Преступлением и наказанием” аллюзии не ограничиваются. Так, Элеонору Ивановну Моргунову, эксперта по рукописям Достоевского, доводит до инфаркта собственный двойник, в котором она признает черта, кошмар Ивана Федоровича Карамазова. Роль черта играет гениальный преступник Олег Сивуха, нечаянно коснувшийся тайны Элеоноры Ивановны, связанной с одним из главных мотивов Достоевского — двойничеством (Элеонора с юности выдает себя за погибшую сестру-близняшку). А эпизод, когда спятивший Морозов требует, в обмен на информацию о рукописи, рассказать самую откровенную сексуальную историю — это, конечно, цитата из “Идиота”, где Фердыщенко на дне рождения Настасьи Филипповны затеял игру в откровенный рассказ о своем самом дурном поступке. Ну и так далее.

Зацепок и крючочков, развешанных автором для читателя, великое множество. Но сходство героев ведь обманное, пародийное. Рулет — даже не сниженный Раскольников, он вообще никакой не Раскольников, и не потому, что живет в другом веке, а потому, что его ленивая мысль лишена всякого метафизического напряжения, а душа пуста. Он не идейный преступник, не трагический герой, а просто городская шваль.

Игра в классики, которой и раньше занимался Акунин, здесь перестает быть игрой со смыслами. Она формальна, как формален прием, при котором все главы романа начинаются с букв Ф. и М. (“Форс-Мажор”, “Фигли-Мигли” и так далее). Но вовсе не лишена забавности. Мне, например, было занятно, обнаружив очевидные параллели, размышлять над не столь очевидными:

Лужин — это Лузгаев, что ли? А кто Свидригайлов? А Разумихин?

Однако пора коснуться главного сюжетного нерва: сокровища, вокруг которого весь сыр-бор, шарады, приключения, трупы. Короче — рукописи Достоевского. Акунин обыгрывает широко известный факт: договор Достоевского с издателем Стелловским, обросший кучей мифов.

Многие помнят, как Достоевский диктовал Анне Григорьевне Сниткиной роман “Игрок”, уложившись в двадцать шесть дней, чтобы успеть к 1 ноября 1866 года — иначе Стелловский получал право бесплатно пользоваться текстами Достоевского в течение девяти лет. Но мало кто помнит, что для написания романа в десять листов у Достоевского был не месяц, а почти полтора года: договор ведь был заключен 2 июля 1865 года. Но, получив деньги и отдав неотложные долги, писать для Стелловского Достоевский даже и не помышлял: он был захвачен работой над “Преступлением и наказанием”, замысел которого внятно изложил в письме редактору “Русского вестника” Каткову в сентябре 1865 года (а с января 1866-го роман начал печататься в журнале).

По версии же Акунина, Стелловский не просто навязал писателю кабальный договор, но имел наглость поучать его, как надо писать, требовал уголовный роман “в духе Габорио или Эдгара Поэ” (“Вот чего жаждет публика, а не униженных с оскорбленными”), и Достоевский поддался давлению. Для игры в классики версия пригодна, только смешно, когда журналисты принимают ее всерьез и начинают негодовать на Стелловского, который, дескать, “хотел получить коммерческий роман: тогда входил в моду новый западный жанр — детектив” (“Известия”, 2006, 28 февраля). В действительности Стелловский никогда не поучал Достоевского, на манер советских партийных бонз, как и о чем писать, а детектива требовать просто не мог: детектив не только не “входил в моду”, жанра такого не было. Время Шерлока Холмса пока не пришло. А письмо Стелловского, выдуманное, разумеется, Акуниным, содержит сознательный анахронизм: Эмиль Габорио напишет свой первый криминальный роман лишь через год, а первый русский перевод Габорио (“Дело в Орсивале”, 1867) появится лишь в 1869-м. Что же касается Эдгара По, то его введут в моду лишь символисты. Правда, рассказы Эдгара По понемногу переводились в России и в шестидесятых, их даже Достоевский печатал во “Времени”, но как раз криминальный жанр — “Убийство на улице Морг”, “Тайна Мари Роже”, “Похищенное письмо” — переводчиков и редакторов журналов (если верить библиографии) почему-то не привлек, а первая книга Эдгара По на русском была издана лишь в 1878 году.

Однако Акунина можно поздравить с успешной мистификацией: история создания повести “Теорийка” так правдоподобно переплетена с подлинными фактами из жизни Достоевского, что на крючок попались не только неискушенные читатели. Иное дело — сама повесть.

Задача потягаться с великим писателем, выполнив удачную стилизацию его текста, могла казаться Акунину новой и заманчивой. Дежурное сравнение этой попытки с насквозь игровыми “Гамлетом” и “Чайкой” мне не кажется правильным. Я не отношусь к поклонникам этих проектов, но не испытываю и никакого раздражения против них. По-моему, только критик, обделенный чувством юмора, может устроить выволочку Акунину за его “Чайку” или “Гамлета”, всерьез упрекнув автора за “вторичность” и даже “плагиат” — как сделал это Михаил Золотоносов (“Московские новости”, 2002, № 33). Акунинская “Чайка” вовсе не стилизована под Чехова и не предлагается в качестве чеховского текста. Автор выступает с открытым забралом (как и в “Гамлете”). Сочиняя же повесть “Теорийка”, автор воспользовался лишь одним своим фирменным приемом: поселил потомка фон Дорнов в тексте мнимого Достоевского. Из всех героев “Преступления и наказания” следователь Порфирий Петрович единственный, лишенный фамилии. (В черновиках, правда, он именуется Порфирием Филиппычем Семеновым, но в окончательном варианте отчество изменилось, а фамилия исчезла.) Этой причудой писателя отлично воспользовался Акунин, произведя род Порфирия Петровича от служивого немца, то ли фон Дорна, то ли фон Дорена, захиревшая линия которого превратилась в Федориных.

В остальном же проступают следы амбициозного замысла: написать текст в стиле Достоевского. Речевая манера писателя старательно копируется: характерные обороты, словосочетания, часто встречающиеся слова: “по недостатку средств временно вышел из университета”, “жительствует”, “в противуположность”, “сладострастник”, “речений”, “надобно”, “кофей”… Повторены описания предметов одежды, встречающиеся в “Преступлении и наказании”… Порфирий Петрович говорит с теми же “словоерсами”, что у Достоевского. Иногда из “Преступления и наказания” вставлены фрагменты. Например, портрет Раскольникова (“Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус. Ростом выше среднего, тонок и строен”) полностью перенесен Акуниным в своей текст. Перенесен также и портрет Дуни. Позаимствовано с небольшими сокращениями длинное письмо матери Раскольникова, так измучившее героя. Правда, у Акунина это письмо, оставленное спящим Раскольниковым на столе, бесцеремонно читает Разумихин, что как-то низко. Повторены иные сцены — например, обморок Раскольникова.

Но при внешнем копировании стилистики, при схожести фраз “Теорийка” оказалась похожа на Достоевского как неудачная пародия на оригинал. Это в игровом мире романа Акунина можно любого персонажа назначить убийцей, заставить киллера раскаяться, услышав увещевания Богородицы в домашней часовне, и склонить чистую девочку Сашу к неблагородному поступку, предъявив ей ряженого ангела. (Реальный киллер, услышав в домашней часовне льющийся сверху голос, не пал бы ниц перед иконой, а скорее пальнул бы в динамик.) А в мире Достоевского преображение киллера потребовалось бы обосновать психологически, объяснить и показать тот взрыв, что произошел в его душе. Вот с психологией-то у Акунина и нелады. Компьютерно-игровая эстетика его романов отметает то главное, что есть в Достоевском: огненное движение идей, напряженную внутреннюю жизнь героев, противоречия природы человека, трагедию его судьбы.

Персонажи Акунина плоски и статичны, даже если они носят имена героев Достоевского и время от времени произносят слова из великого романа. Не получается у Акунина объяснить, почему Порфирий Петрович начинает подозревать Раскольникова, не получается показать, что там на душе у Свидригайлова, почему он изобрел свою завиральную теорийку, согласно которой уничтожением пары-тройки мерзавцев, “смертоносных бацилл”, можно искупить собственные грехи. Играть с Достоевским получается, а вот писать под Достоевского — никак.

Возможно, умный литературовед Чхартишвили укоротил амбиции сочинителя Акунина, заставив прервать повесть мнимого Достоевского воплем: “Мочи нет! Все чушь! Надо не так, не про то! И начать по-другому!” Это восклицание спасает неудачную стилизацию от упреков в провале, но оно пробивает громадную брешь в сюжетной конструкции романа.

Почему так страстно хочет потомок Стелловского по матери, Аркадий Сергеевич Сивуха, владеть рукописью Достоевского? Не для того же, чтобы продать на аукционе — он и так богач, и не для того, чтобы пополнить свою коллекцию драгоценных автографов — он их не собирает. А потому, что это “культурно-историческое сокровище”. “Я буду издавать повесть сам, буду продавать права во все страны, буду давать интервью, вести переговоры об экранизациях и театральных постановках”, — мечтает Сивуха, надеясь навек связать свое имя с именем Достоевского. Из-за того, чтобы вернуть отцу сокровище, его малорослый сынок, криминальный гений, и наворотил кучу трупов.

Проект Сивухи осуществим, только если бы он стал обладателем неизвестной повести Достоевского. Но если речь идет об отвергнутом Достоевским черновике, о подготовительных материалах к роману, то, похоже, никаких экранизаций и инсценировок Сивухе не светит, да и переизданий тоже. Сохранились три редакции “Преступления и наказания”. (Первоначальная — повесть, а не роман — сильно отличается от окончательного текста и представляет собой дневник убийцы.) Все они опубликованы литературоведом И. Гливенко в 1931 году (и кому известно это имя, кроме достоевсковедов?), вошли в Полное собрание сочинений Достоевского, как и черновики к другим романам, все они представляют огромную ценность для исследователей писателя — но широкой публике до них нет никакого дела.

Детективный жанр располагает к дедукции даже литературного критика. Позволю себе сделать предположение: Акунин вряд ли собирался с самого начала написать за Достоевского “чушь”.

Ведь если б стилизация была сделана потоньше, поудачнее, поискуснее, современная игровая линия от этого только выиграла бы. Сюжетная конструкция хранит следы первоначального замысла: герои ищут утраченное сокровище, а не отвергнутый писателем ненавистный текст. Но этот замысел не удался, автор понял это и на ходу стал латать сюжетные дыры.

Что же в остатке? Занимательная игра с “анимацией и спецэффектами”, героями которой является куча разных персонажей и Достоевский. Не знаю, может ли этот проект считаться культуртрегерским, как его старательно преподносят, и не обернется ли он чем-то противоположным — превращением Достоевского в персонаж масскульта, где уже прочно обосновались человек-паук и демон-пес? Тем, кто способен прочесть Достоевского, Акунин не нужен в качестве катализатора интереса к классику, а любителям компьютерных игр скорее опасен: пожалуй, еще ответят на экзамене, что процентщицу в романе “Преступление и наказание” укокошил Свидригайлов. Как у Гребенщикова: “Когда Достоевский был раненный и убитый ножом на посту”…