Однажды Аполлинер написал: “Все мои стихи — это поминовение мгновений моей жизни”.
Гийом Аполлинер был удивительным в своем роде поэтом. Я имею в виду не его поразительную проницательность, не его открытия, не его роль “завершителя” классического периода французской поэзии и пропагандиста нового лирического сознания. Речь о том, что почти все, написанное Аполлинером, — про него самого, и только про него самого. И прежде всего, что понятно, — любовная лирика. В редких стихах оптимистическая, по большей части полная недосказанной меланхолии, а то и трагичности.
Об этом говорят и эти, не переводившиеся ранее стихи Аполлинера, сохранившиеся в журнальных публикациях и в архивах. Может быть, более традиционные, нежели те, что мы привыкли читать в его сборниках. Вообще Аполлинером всю жизнь владела мания: и в стихах и в прозе он пытался испытать себя в самых разных видах и жанрах, прежде всего — в традиционных. Он оказался сродни Сезанну, чьим полотнам посвятил многие страницы своих критических изысканий и в ком усматривал ростки чуть ли не всех течений новейшей живописи.
Любовь в его творчестве драматична; это незаживающая рана, это “солнце с перерезанным горлом” — незабываемая метафора мощного лирического чувства. Любовь и смерть появляются почти всегда рука об руку. Здесь намечается та “область двусмысленности”, которая так привлекает исследователей и комментаторов творчества Аполлинера.
Он и сам был “двусмысленным”. Романские корни определили его внешность и южную живость характера, славянские — гордость и открытость.
К тому же почти всю жизнь он прожил французом без гражданства, которое с большим трудом смог получить всего за два года до смерти. Достаточно взрывчатая генетическая смесь, умноженная на повседневные обстоятельства, располагавшие к жесткости и обидчивости, — из всего этого мог получиться сложный и трудный характер. Так — сложно и трудно — его и воспринимали: впечатлительный, наивный, немного суеверный; сангвиник, тиран, самодур; внутренне чистый, простой, легко сходящийся с людьми; блестящий и остроумный собеседник, постоянно готовый к шутке; певец меланхолии, поэтике которого вовсе не присуща радость...
В годы, когда Аполлинер только начинал сочинять, в далекой России, притягательной для славянской частички его души, первооткрыватель французских символистов Валерий Брюсов писал о другом поэтическом гении, о Поле Верлене, как о “человеке двойственном”, в котором уживались одновременно “ангельское” и “свинское”. В какой-то степени таким же двойственным был и Аполлинер, всю жизнь метавшийся между любовью и игрой, соединяющий с традицией высокого лиризма страсть к низкой мистике, подкрепленную его изощренными познаниями в культуре Средневековья. Можно сказать, что Аполлинера питали два источника: поиск любви и жажда мистификации.
Это свойство его натуры так сильно вошло в сознание современников и обросло такими легендами, что даже солидные энциклопедические словари сопровождали имя поэта пометой “мистификатор”. Из европейских поэтов ХХ века по сумме толкований и комментариев Аполлинер сродни разве что другому не менее “затемненному” поэту — Мандельштаму.
Путь Аполлинера — это путь от поэта-верленианца к предвозвестнику иррациональных текстов современной поэзии, от “Осенней песни” Верлена к его собственной “Песне злосчастного в любви”, наполненной темными аллюзиями и реминисценциями.
Всю жизнь Аполлинер писал о своих несложившихся любовях; каждая новая была поводом помянуть прошлую, вновь напомнить об этом “аде” в душе, который он всякий раз выкапывал своими руками, о коренной, по его мнению, несхожести между мужчиной и женщиной, из которой проистекает все “злосчастие в любви”, многократно испытанное самим поэтом. “Скажи: ты слышала, что смертны наши души?” — восклицает Аполлинер, странно перекликаясь с неведомой ему Анной Ахматовой, буквально в то же время восклицавшей: “Знаешь, я читала, / Что бессмертны души”. И эта перекличка становится загадочной поэтической реальностью эпохи.
В статье, посвященной памяти друга его юности писателя Рене Дализа, погибшего на войне, Аполлинер вспомнил эссе Дализа “Старцы жаждут”, опубликованное за несколько дней до объявления войны и пародирующее название известного романа Анатоля Франса “Боги жаждут”. Это был, писал Аполлинер, “роковой возглас, который жестокий дух всемогущей старости ему не простил. Вот почему старики, любовники смерти, утолили свою жажду его драгоценной кровью”. Собственно, опять написал о себе.
* *
*
В небе моем, как на синем поле,
Осыпаются грезы, гаснет звезда.
Все мои грезы — сны, и не боле,
И не свершаются никогда.
Не каждая ива — плакучая ива,
Не у каждой розы розовый цвет.
Я знаю героев, бегущих трусливо,
И дверь, на которой запоров нет.
Ни страсти, ни пыл ничего не значат.
Все, что мы говорим, есть ложь.
Сердце отноет. Глаза отплачут.
А с голого разума что возьмешь?
(1900)
Свадьба
Той, что отправилась на океанский берег
Мой пыл сегодня был с разлукой обручен.
Что ваше отрочество? Только ли свидетель
Того, как он сникал у ног ее, в ответе ль
За то, что нежностью смирен — и обречен?
Посланец страсти на пирах нагого лета,
Где небо греческим опять готово стать,
Он, маленький божок, другим богам под стать
Ревнует и не спит до самого рассвета.
1901
* *
*
Нагота цветов это их аромат и мнится
Он как женское лоно томит от любви томится
А цветами без запаха словно владеет стыд
Будто тот кто вдохнет аромат его осквернит
Наготу небес прикрывают крыльями птицы
В лихорадке парят без оглядки летят в зенит
Нагота озер будоражит и не таится
Плоть воды трепещет и пылких стрекоз манит
Наготу морей парусами прикрою зная
Как безумен шквал как бушует волна морская
В вожделении пену срывая в страсти сплетясь
Вынося на поверхность всю похоть и гниль и грязь
И насилуя тихие бухты невинные пляжи
В сладострастном своем и животном и яром раже
(1908)
Бессмертие
Бесценная любовь, творенье рук моих,
Я сам раздул огонь души твоей и взгляда,
И создал, и люблю — и в этом нет разлада:
Так любят статую и совершенный стих.
Все мелочи учел и сверил каждый штрих —
И ты теперь всегда свидетельствовать рада,
Какая мне, творцу, и слава и награда
В тебе, оставшейся навек среди живых.
И лишь одно меня смущает, что гордиться
Сама не можешь ты своею красотой:
Ведь это я тебя придумал, да такой,
Что ни один шедевр с тобою не сравнится,
И мы обручены и небом и землей,
О божество мое, холст, мрамор и страница!
(1912)
Ад
Пустыню перейдя, измученный от жажды,
Припал к морской воде, но пить ее не смог.
Я — путник жаждущий, ты — море и песок:
Я дважды изнемог, ты победила дважды.
А вот прохожий: он гулял себе однажды
И казнь влюбленного, ликуя, подстерег.
Несчастный висельник, когда настанет срок,
Неужто гнусному гуляке не воздашь ты?
Тот жаждущий, и тот повешенный, и тот
Зевака — ждет их ад в душе моей, могила
С названием: “Хочу, чтоб ты меня любила!”
Я вырыл сам ее, пускай в нее сойдет
Любовь, — она, как смерть, прекрасна, и к тому же
Скажи: ты слышала, что смертны наши души?
(1912)
* *
*
Стою на берегу; даль без конца и края.
Начало осени: курлычет птичья стая.
А волны пятятся и оставляют клад —
Серебряных медуз. Вдали друг другу в лад
Плывут суда, а я, устав от рифм несносных,
Гляжу, как дует бриз и умирает в соснах.
Здесь, где бродил Гюго “среди глубоких рощ”,
Я думаю о том, какая скрыта мощь
В церквях, и в кладбищах, и в жителях суровых,
И в горьком табаке в гостиницах портовых.
Но горше табака тоска моей души.
Задумчивый закат тускнеет, и в тиши
Напор угасших волн медлителен и редок —
Так в сердце кровь моя вскипает напоследок
И обнажает, как былое ни лови,
Обломки памяти на отмелях любви.
Но гордый океан берет свое впотьмах:
Он дик и одинок, он с бурей не в ладах,
И, побеждая страх, из мрака рвется к свету,
И все поет, поет, поет под стать поэту.
1913
* *
*
На самом дне твоих глубоких глаз
Моя душа покоится сейчас
Ее никто не спас
На самом дне любви где замолчали
Воспоминанья и Печали
1914
Лазутчица
Лазутчица любви моей
О память память на заметку
Ты все берешь иных верней
Всего на час уйдя в разведку
Всего на час,
Но найден лаз
Чтоб крепость взять без подготовки
И сердцу дать на этот раз
Осуществить его уловки.
Мы наугад сквозь гарь и дым
Моя лазутчица с тобою
Пройдем и сердце убедим
Что можно победить без боя
1915
* *
*
Опять зима опять печали
И сердце бьется в пустоте
Пустые дни пустые дали
Зимой отдаться бы мечте
Да сердце выдержит едва ли
Оно саднит и ноет так
Что тяготит разлуку нашу
Ты ждешь меня подай же знак
И я созвездьями украшу
Невыносимый полумрак
В небесном воинстве желаний
Я рядовой твоей мечты
Что этой грезы постоянней
И все о чем мечтаешь ты
Живет не зная расстояний
А я с утра себя ловлю
На том что мучусь и пылаю
И что ни день тебя люблю
И что ни ночь тебя желаю
1915
* *
*
Тетрадь забытая давно
Черновики наброски лица
Как выдержанное вино
С ним молодое не сравнится
А сколько чар и волшебства
В аккордах музыки старинной
Всегда нежна всегда жива
В борьбе со скукой и рутиной
И старый том и старый друг
И дом пропахший стариною
Все это радует но вдруг
Нас покорит совсем иное
Что обновляет день за днем
Что движет солнце и светила
Что покоряет целиком
Жить иль не жить — о чем? о ком?
И лишь бы ты меня любила
1917
Яснов Михаил Давидович — поэт, переводчик, детский писатель. Родился в 1946 году в Ленинграде, окончил Ленинградский университет. Автор шести сборников лирики, многих книг переводов (в основном с французского языка), а также нескольких десятков оригинальных и переводных книг для детей. Лауреат многих зарубежных и отечественных литературных премий, среди которых — премия “Мастер”, учрежденная гильдией “Мастера литературного перевода”. Подготовил и частично перевел наиболее полные в России по составу и комментариям книги стихов и прозы Сирано де Бержерака, Поля Верлена, Артюра Рембо, Гийома Аполлинера, Жака Превера, Поля Валери, Жана Кокто, Эжена Ионеско, а также многих современных французских поэтов. Подготовил к изданию поэтические антологии: “Умственный аквариум” (из поэзии и прозы бельгийского символизма), “Поэзия французского сюрреализма”, “Проклятые поэты”. М. Яснов — руководитель студии художественного перевода при Французском институте Санкт-Петербурга, с 2005 года — ведущий редактор серии “Библиотека зарубежного поэта” в издательстве “Наука”. Живет в Санкт-Петербурге.