Калашников Геннадий Николаевич родился в 1947 году в Тульской области, в селе Ровно. Окончил Московский пединститут. Автор трех стихотворных книг. Работает редактором в книжном издательстве, живет в Москве.

 

*     *

  *

Жил Пьеро на станции Перово,

что, по меньшей мере, нездорово.

Как в сердцах заметила Мальвина,

жизнь — не развеселая малина.

Оплыла красотка и поблекла,

стала не то брюква, не то свекла.

Он и сам утратил тонкость кости

сторожем в Кузьминках при погосте.

И, давно к романтике не склонны,

рыщут Буратины по притонам,

шушера, Шушара, мишура,

с Карабасом водку пьют с утра.

Песни здесь — на “ды”, на “го”, на “ду”,

про кирдык и Вологду-ду-ду,

Уч-Кудук, Надым, Караганду…

И Сидур, согнув гранит в дугу,

угадал про эту кергуду.

Я и сам порой здесь появляюсь,

как на фотоснимке проявляюсь,

сквозь метель, сквозь дымную пургу,

сам с собою сладить не могу.

Вечером бреду иль спозаранку,

жизнь свою читаю наизнанку

по своим же собственным следам…

Здесь, в чужих пределах и притинах,

все ищу волшебную картину,

где очаг затянут паутиной,

где не все уж так непоправимо,

где сверчок в рубашке из сатина

азбуку читает по складам.

Буквы

1

Муравьиный Крит,

волны бьют упрямо,

учат алфавит:

альфа, бета, гамма.

Белый теплоход,

рябь теней, как смальта,

все наоборот:

гамма, бета, альфа.

Было и прошло,

дебит, кредит, смета,

время истекло:

альфа, гамма, бета.

 

2

Ночь напролет

с призвуком меди

ветер поет —

аз, буки, веди.

Так говорят

после разлуки —

все невпопад:

аз, веди, буки.

Минуйте ны,

порча и сглаз.

веди темны,

буки страшны,

есмь аз.

 

*     *

  *

На земле, на воде не оставишь следа,

жизнь богата и так скудна,

камениста земля и у дна вода

не такая, как не у дна.

Ты всю жизнь играешь в нечет и чет,

твое время идет на слом,

кропотливой волною о берег бьет

подмосковный твой водоем.

Этой легкой волны ледяной перелив,

эта ржавая жадность глин.

Сердцевина воды, сердцевина земли,

сердцевина всех сердцевин.

Затихает времени длинный гул,

все некстати, не (нрзб), вразброд,

шевелюру взъерошил, в лицо дохнул

узкий ветер иных широт.

Нынче день какой — четверг, среда?

А ты еще не одет, не обут…

Камениста земля, вода тверда.

Когда понадобишься — тебя найдут.

 

*     *

  *

Никогда не пора,

ни в ночи, ни с утра…

Погоди у воды, ледяным повернувшейся боком.

Кто-то смотрит на нас,

то ли тысячью глаз,

то ль одним, но всевидящим оком.

Пусть запомнит вода

рыбака невода,

птицелова силки и упрямые петли погони.

Прячет омут сома,

смотрит осень с холма

из-под тонкой, прохладной ладони.

На миру, на юру,

на бытийном ветру

из живущих никто не пропущен.

Дальний выстрел в лесу

постоит на весу

и рассыплется в чащах и кущах.

Смотрит осень вприщур,

зинзивер, убещур

и прорехи, зиянья, пустоты.

Что ты медлишь, Творец,

расскажи, наконец,

про твои золотые заботы.

И запомнит вода

у запруды пруда,

что не входят в поток ее дважды,

то, что свет — это тьма,

что открылись с холма

горизонта с полями пространные тяжбы,

медь и камедь сосны,

свет холодный луны,

облаков невесомые битвы,

блеск плотвы, плеск листвы,

шум травы-муравы,

гон твоей каждодневной ловитвы.

Друзьям

светает истончается и тает тьма

свет это единственное что не может свести с ума

что освещать ему все равно

он льется всегда

здесь бессмысленно слово давно

он льется всегда

здесь бессмысленно слово зря

не так как река состоящая из течения и пескаря

он не знает числа

ему непонятна дата

он отвергает правоту циферблата

все — в остатке — ничто

за вычетом света

надевая пальто мы утверждаем что кончилось лето

ему наплевать что лето переползает в осень

он сам по себе

и сам по себе он очень

мы тоже отдельно но мы

больше зависим от тьмы

а он вездесущ

он любую кость изгрызет изгложет

ося леня сережа

он нас перетрет как часов пружины и оси

леня сережа ося

въедливей лесопилок крепче камнедробилок горячее плавилен

вот он вползает в окна с виду совсем бессилен

что ему чушь григорианского календаря

сережа ося леня

и я

 

*     *

  *

Я не знаю: не сплю или все же уснул,

если сплю, то тогда мне снится

чистая, как поле под Тулой, страница,

если сплю, то к столу притулился стул

и больше не шевелится.

Это комната. У столов и стульев нрав и повадки угрюмы,

не то — буфет, с его перезвоном рюмок,

или комод, где ты сберегла

ворох пестрого барахла.

Если сплю, то, ни хмур ни весел,

по широкой реке в лодке плыву без весел.

По реке в лодке — впрочем, я и не против, —

ни хмур ни весел. Скорее — по, чем — против

течения. Дремлю, сидя у трапа на чемодане,

я покинул комнату, и, едва переведя дух,

вещи начали болтать о том, о чем никогда не

решались при мне говорить вслух.

А на реке крякает селезень, зудит слепень, молчит слизень,

так, словно талой воды набрал полон рот,

и здесь даже самая точная мысль о жизни

отражается и становится мыслью наоборот.

Мысль о жизни вручную перемалывает время в деньги,

по сторонам не смотрит, сама собой до краев полна,

и о том, что бессонница — это modus vivendi,

ей расскажет флора, растущая в урочищах и по обочинам сна:

валериана, шалфей, зверобой, пустырник,

окопник, сабельник, мак-пустоцвет не в счет,

иван-чай, цикорий, укроп и любой кустарник

распаривается, заваривается, настаивается и идет в ход,

шелестит в изголовье, шуршит в изножье,

ночной птице и всяческой фауне дает приют.

А река все течет, передергивая озябшей кожей,

меньшие братья пищевые цепочки куют.

Ладно, пусть волки хвастаются, хвастаются, хвастаются клыками,

пусть ворон точит, точит, точит свой клюв о камень,

а ты, ночная птица, сипи, сипи, сипи,

Гена, не спи не спи не спи…