«Перс» Александра Иличевского стоял в лонг-листе премии «Национальный бестселлер» за несколько месяцев до того, как вышел из печати сигнальный экземпляр. Я не очень хорошо понимаю резоны издательства, номинирующего на премию книгу, никем не прочитанную, кроме членов жюри, которые, как известный чукча из анекдота, большей частью вовсе не читатели.
В результате немногочисленная литературная публика стала знакомиться с отзывами о новом романе букеровского лауреата, не имея возможности заглянуть в сам текст. Книга еще не вышла из печати, а уже было сказано: роман неудачен. Это заявил Сергей Беляков [1] . И хотя приговор был смикширован многочисленными оговорками и комплиментами, хотя автор был назван мастером, эрудитом-энциклопедистом, выглядящим среди прочих претендентов на нацбест как «реликтовая секвойя в окружении кустарников», все же слово неудача было произнесено.
В рецензии же запоминаются не оговорки, а выводы, не отступления, а последнее слово. Сергей Беляков вбивал же его, как гвоздь, повторяя снова
и снова (например, при ответе на вопрос о литературных впечатлениях года). И был услышан.
И вот уже Вадим Левенталь, председатель фонда «Национальный бестселлер», выражает сожаление, что «Перс» — роман неудачный [2] . И Лев Данилкин, доброжелательно настроенный к автору «Матисса», откликается в «Афише» какой-то растерянной рецензией: сюжета нет, есть только рамка, внутри которой что-то синтезируется из «живого некипяченого материала», слишком жадное зрение писателя приводит к тому, что он хватает все подряд, отсюда в тексте полно темных мест. Правда, критик оговаривается, что при вторичном прочтении темные участки наливаются смыслом, однако рекомендовать читателю делать это не спешит, скорее отговаривает: «Как Хлебников — поэт для поэтов, так Иличевский, если честно, писатель для писателей. До „Перса” можно дотрагиваться, только если относиться к Слову не прагматически, а, прости господи, мистически. Иначе лучше и не начинайте — себе дороже» [3] .
Я знакомилась с рецензиями, не имея перед собой текста, и даже задумалась: может, и в самом деле роман так темен, сложен, неудобоварим и непролазен, что и пробираться сквозь неясный текст с неокончательным смыслом не стоит? Безоговорочно «положительная» рецензия Анны Наринской, обычно четкой в формулировках, на сей раз не проясняла существа дела, ибо писатель был хвалим за смелость, с какой он «говорит и чувствует что хочет <...> отказываясь от условностей и с некоторым даже вызовом подставляясь» [4] .
А эмоционально-восторженный отзыв Натальи Рубановой [5] свидетельствовал о ее доброжелательстве, но решительно ничего не говорил о книге, ибо такие формулировки, как «плод любви Стиля и Метафизики», абсолютно универсальны и совершенно произвольны.
В середине июня «Перс» наконец появился в книжных магазинах.
Я начала читать книгу с некоторой опаской, но очень быстро оказалась захваченной энергией романа, невероятным интеллектуальным напряжением. Усложненная композиция? Не почувствовала. События громоздятся друг на друга, сюжет петляет, нет характеров? А по мне — так целая вереница, и совершенно необычных. Великие темы романа зависли? Ровно наоборот: такой смелости и напряженного отношения к вечным вопросам давно не было в литературе, после Набокова вечные темы у нас за неприличие почитаются, и не без справедливости: слишком уж легко их опошлить. Не обращает внимание на читателя? Ну и пуcть его, я вовсе не хочу, чтобы со мной как с читателем постоянно цацкались и передо мной заискивали. Мне сам автор интересен. Иличевский слишком умен для нас (именно так выражается Беляков), нет читателя, который способен поддержать разговор с таким автором? Вот уж чего никогда не бывает «слишком», так это ума у писателя. А насчет читателя-собеседника — это такой просвещенческий миф. Читатель и не должен с автором разговаривать. Книга — не чат в доступном сетевом ресурсе.
Любопытно, что вышедший из печати роман новую волну критических статей отнюдь не вызвал. Так, отклики на грани информации и аннотации. Совершенно особняком среди них стоит незаурядная колонка, видимо ошеломленного романом Дмитрия Бавильского [6] . Занятно, что появилась она в том же «Частном корреспонденте», где двумя месяцами раньше была опубликована статья Сергея Белякова, сформулировавшего «Персу» приговор: неудача. Я бы могла назвать колонку Бавильского ответом Белякову, если б эти два текста существовали в одном измерении. Но сравнивать их нельзя, потому что Беляков пишет критическую статью со всеми полагающимися атрибутами и системой доказательств (я с ними не согласна, но не могу не признать: выполнены они профессионально), а Бавильский — писательское эссе, в котором стремится быть на высоте вдохновившего его текста. И еще: Беляков отталкивается от реалий премиального сюжета и текущей литературы и рассматривает текст Иличевского в связи с премией «Национальный бестселлер». Бавильский ставит роман Иличевского в контекст мировой культуры. «Первоначально я хотел назвать эту колонку В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО то ли времени, то ли пространства ». Что ж — для этого есть основания, поскольку герой Иличевского, русский геолог, выросший в Азербайджане, а ныне живущий в Америке, возвращается в родные места и погружается в цепь воспоминаний, нанизанных друг на друга бесчисленными ассоциациями, как герой Пруста. Но можно назвать и «ДРУГИЕ БЕРЕГА», — продолжает рассуждать Бавильский. Верно, и Набоковым тут попахивает, поскольку детство рассказчика «так сильно походило на Рай, откуда всех изгоняют взросление и взрослые холопы».
Но, преодолевая искусы определить новый роман через классические образцы, прочесть в контексте то метафорической поэзии, то современного кинематографа, Бавильский делает вывод: «„Перс” ведь получился таким живым и горячим потому, что для Иличевского это поисковый текст, способ проверить и сформировать какой-то новый, собственный жанр. Большая книга, возвращающая веру не только в литературу».
Это, на мой взгляд, лучший ответ на тезис Белякова о неудаче Иличевского. Что такое удачный литературный текст? Чем мы меряем удачу? Соответствием неким образцам. Удача сопутствует канону. А там, где канон игнорируется, литературной удачей и не пахнет. Пахнет риском, неведомым (профессиональные разрушители канонов тут не в счет: они ведь тоже от канона зависят, не будь эстетики большого стиля или русского романа — так над чем Сорокину было бы оттачивать свой топор?).
Итак, мы имеем два противоположных мнения. 1. Неудача. 2. Книга, возвращающая веру не только в литературу. Присоединяюсь ко второму. Но попробую все же объяснить, почему.
Вопреки утверждениям, что роман лишен сюжета, что это — нагромождение плохо связанных друг с другом эпизодов, я вижу как раз продуманность структуры романа и органическую связь сюжетных линий. Другое дело, что связь эта требует осмысления.
Композиция повествовательного произведения чаще всего носит линейный характер. Берется герой (или несколько героев), и рассказывается история жизни (или они переплетаются). Экскурсы в прошлое, воспоминания персонажей не меняют сути. Можно взять лист бумаги и изобразить последовательность развития событий почти любого романа на плоскости.
Чтобы представить себе композицию романа Иличевского, потребуется взять трехмерную фигуру, например шар, и в центр его поместить ту точку пространства, которая является своего рода героем романа. Это — Апшерон.
Произвольно ли выбрана эта точка? Чему обязан Апшерон той ролью мистического истока жизни, перекрестка цивилизаций и религий, которой награждает его автор?
Простой ответ подсказывает биография Иличевского: не хочет ли писатель, родившийся в поселке нефтяников, на восточной оконечности Апшерона, сделать из места, стоявшего в центре его детского мира, едва ли не центр мироздания?
Ответ неверен или по крайней мере — верен лишь отчасти. Детство детством, оно необыкновенно важно в структуре книги, из него вырастают настоящее и будущее. Сюжетные же линии из точки под названием Апшерон прорастают не только в будущее, но и в прошлое. Все то, что кажется на первый взгляд какими-то краеведческими экскурсами, историческими отступлениями, является на самом деле скрепами сюжета.
Альфред Нобель, отстроивший Баку, напоивший город и привезший почву из плодородных земель, чтобы высадить восемьдесят тысяч редких растений, Коба, шантажировавший нефтепромышленников поджогами и саботажем, авантюрист Яков Блюмкин, устраивавший всемирную революцию в Персии, а по пути туда обосновавшийся в Баку, Велимир Хлебников, одержимый Персией и верящий в приход мехди — скрытого имама, способного установить власть над временем (что рифмуется с его «Досками судьбы»), Рудольф Абих, иранист и военный разведчик, ученик Вячеслава Иванова и соратник Блюмкина, завороженно читающий хлебниковские «Доски судьбы», не просто мелькают на страницах книги. Они формируют пространство романа.
Конечно, есть определенная искусственность в том, чтобы на родину рассказчика, пропитанный нефтью полуостров, где раскинулся Баку, привезти не только его самого после семнадцати лет отсутствия. Не только бывшую жену-немку, вышедшую замуж за американского нефтяного трейдера и скрывающуюся от своего бывшего мужа, чтобы не давать ему видеться с сыном. Но даже друга Керри Нортрапа, отставного военного американского моряка, которому на Апшероне особенно делать нечего, так что автору пришлось построить для него ангар аэродрома и завезти тонны оборудования для проектируемой американской базы. Но ведь подобные натяжки — обычное дело в литературе.
С какой стати, к примеру, в ничтожном провинциальном городке собрались все герои «Бесов»?
Однако если сюжетные линии современного романа сходятся в районе Апшерона отчасти благодаря произволу автора, то волны времени, силовые точки истории сталкиваются здесь как бы помимо его воли. В месте их пересечения с вымышленными героями и возникает романное напряжение.
Каков наиболее простой ответ на вопрос об особенностях Апшерона? Что возвело огненные алтари зороастрийцев на Апшероне, что приводило сюда индусов-огнепоклонников, Нобелей, Ротшильда? Нефть и газ, вырывающиеся на поверхность земли.
Много книг написано о том, как ищут нефть и ее добывают, как на ней богатеют, как из-за нее убивают. Но я не помню, чтобы кто-нибудь, кроме Иличевского, ставил вопрос о метафизике нефти. Сам он, правда, уступает приоритет Алексею Парщикову, которому благородно и посвящен роман. Тема нефти тревожит Иличевского давно, и, возможно, стоило бы тут вспомнить все, что раньше было им на эту тему написано, от романа «Нефть» до десятилетней давности эссе «Опыт геометрического прочтения: „Нефть” и „Долина Транзита” А. Парщикова» [7] . Но я боюсь увязнуть. «Метафизика нефти в романе Иличевского» — вообще-то тема специальной филологической работы, и, может, она еще будет кем-нибудь написана. Но в качестве предварительного наброска посоветую читателю обратить внимание на две функции нефти, которые сталкиваются в романе.
Герою-рассказчику, Илье Дубнову, автор дарит одержимость идеей, что «все живое на земле произошло от небольшой колонии клеток». Предполагаемого общего предка ученые-эволюционисты назвали Last Universal Common Ancestor. Сокращенно — LUCA. Пользуясь знанием русского языка, Илья переосмысляет аббревиатуру: Лука. Универсальный общий предок получает евангельское имя, от латинского — «свет». Вот эти-то бактерии, как он полагает, «семя Демиурга», и ищет по всеми миру Илья Дубнов. Понимая, что его одержимость находится на грани тихого безумия, и в то же время веря, что его идея захватит многих, что если человечество найдет Луку — оно способно будет понять, почему этот организм «был избран Всевышним из бесконечного числа вариантов». Научная идея, приобретшая характер одержимости, веры, и определяет метания героя по миру от скважины к скважине не в меньшей степени, чем погоня за сыном, которого прячет бросившая его женщина. При этом про сына герой время от времени забывает. А вот про Луку — никогда.
Надо ли добавлять, что Луку в конце романа он находит, и именно в глубине одной из апшеронских скважин?
«Семя Демиурга» — сильная метафора рассказчика. Нефть выступает как исток жизни. Нефть как источник смерти — другая метафора, которую можно найти на страницах романа, — явлена не столь очевидно, но она присутствует. Например, в сцене, когда в Ширванский заповедник нагрянули арабские шейхи охотиться на дрофу-красотку, редкую, почти повсеместно истребленную птицу, возрожденную титаническими усилиями главного героя романа. Богатство шейхов, приумножающее изощренные орудия убийства, их самодурство, жестокость устроенного ими побоища, безнаказанность бесчинств в природном заповеднике — все рождено нефтью, принесшей с собой несправедливое богатство и вытекающей из земли в точках, где зло и напряжение мира постоянно возрастают. На пересечении этих метафор внимательный читатель обнаружит мерцание дополнительных смыслов.
Однако обратимся все же к линейному сюжету, которого почему-то не обнаружили весьма квалифицированные читатели романа, хотя он вполне очевиден и, как это часто бывает, берет исток в детстве героев.
Лет двадцать с лишним назад я была на восточной части Апшерона, в поселке нефтяников, совсем недолго, несколько часов. Унылая песчаная равнина, продуваемая насквозь ветрами, уставленная нефтяными вышками, сколько видит глаз, убитая солончаками и отходами нефтедобычи. Редкая растительность около неказистых стандартных домиков. Море, оскверненное нефтяными разводами, в которое страшно окунуться даже в жару. Что можно извлечь из этого безжалостного пейзажа?
«Нет более питательной почвы для воображения, чем бедность реальности», — замечает автор. В особенности когда ее пустошь засевают зернами книг.
Таким зерном оказалась случайно попавшая в руки подростков книга Константина Сергиенко, повествующая о Голландии времен восстания гезов. Полное ее название «Кеес — адмирал Тюльпанов. Опасные и забавные приключения юного лейденца, а также его друзей, рассказанные им самим без хвастовства и утайки». Главному ее герою 12 лет — ровно столько, сколько апшеронским мальчишкам, Илье и Хашему, примеряющим на себя приключения Кееса и его друга циркача Караколя. Остров Артем, уставленный нефтяными вышками, становится полигоном детских игр.
Характерно, что рассказчик не упоминает не только имени автора, но даже название книги. Почему? Мотивировка: подростки читали книгу без обложки — весьма слабая.
Полагаю, что принадлежность истории Кееса и Караколя перу дюжинного писателя лишает ее той универсальности, которая необходима для создания второй реальности. Мальчишки сооружают на загаженном и выжженном солнцем острове параллельный мир — свою Голландию, в которую играют упоенно.
Зачем нужен весь этот рассказ о мальчишеских играх, все эти детские воспоминания взрослого человека, семнадцать лет назад покинувшего Апшерон, получившего в Америке образование и гражданство, успешного обладателя двух дипломов — геолога и специалиста по вычислительным системам?
Затем, что в детстве лежит начало той загадки, которую будет разгадывать рассказчик на протяжении романа, — загадки личности его друга, Хашема, главного постановщика детской пьесы о Голландии и тюльпанах. В кого превратился этот необычный мальчик, перс, сын иранского офицера, растерзанного толпой во время исламской революции (овдовевшая мать только и успела, что спасти себя и сына, бежав в Азербайджан)?
Разгадывать загадку Хашема обречен и читатель, ибо на вопрос, кто такой Хашем, существует множество ответов: биолог, поэт, просветитель, основатель фаланстера, глава секты, вероучитель, шарлатан, сумасшедший, дервиш, неудачник, гений, герой, мученик, пророк. Который из них верен? Или все неверны?
Незаурядность Хашема видна уже в раннем возрасте: награжденный в младенчестве сильным сколиозом, даже горбом, он проявляет чудеса упорства и терпения, пытаясь справиться с физическим недостатком. Гантели, турник, йога, всевозможные механизмы для силовых упражнений — все идет в ход в борьбе с собой, в результате чего мальчик превращает свое хилое тело в тело атлета. Но главное — Хашем обладает острым, энергичным умом и волей, что делает его лидером в детских играх. От игры в Голландию неутомимый Хашем переходит к игре в Хлебникова: режиссер самодеятельного театра, пытающийся разгадать тайну личности Хлебникова и загадку его устремленности в Персию, поручает подростку роль пророка авангарда в своей пьесе.
Но не заигрался ли Хашем в эту роль — задается вопросом рассказчик, обнаружив своего друга спустя семнадцать лет во главе странного подразделения — Апшеронского полка имени Велимира Хлебникова?
Формально Хашем, ставший биологом, возглавляет Ширванский заповедник и начальствует над полусотней егерей. И Хашем и егеря занимаются тем, чем и положено заниматься в заповеднике: изучением и охраной животных и птиц, и делают это самоотверженно, даже деньги на стороне иной раз зарабатывают, чтобы поддержать заповедник.
Но охрана животных не требует ни медитаций, ни проповедей, ни разыгрывания в заповеднике библейских сцен, ни наложения карты Святой земли на карту Ширвана, ни строительства Ковчега, пущенного с животными (каждой твари по паре) в пучину Каспия, — всех этих странных затей несостоявшегося актера и режиссера, находящихся между радениями и хеппенингом. Ни чтения вслух стихов Хлебникова с попыткой толкования их азербайджанским парням, которые почти не говорят по-русски (сцена,
не лишенная комизма).
Что такое этот «апшеронский полк» — коммуна («коммуна летунов» называют ее местные старики, полагая, что егеря летают на птицах к морю: так преломляется увлечение егерей воздушными змеями»)? Секта исламистов, как подозревают полицейские, явившиеся однажды с проверкой? Секта еретиков, как опасаются мусульманские сеиды, также приходившие экзаменовать Хашема и разочарованные его ответами, из которых им пришлось сделать вывод, что проповедник не верит в Аллаха? Все очевидные и банальные ответы ложны, а истинного ответа рассказчик не дает.
Егеря преданы Хашему безоговорочно, зовут «меалим» — учитель. Население, в основном бедняки, получающие разнообразную помощь от Хашема, его почитают. Цели Хашема неочевидны, суть его учения — не совсем ясна. Со своим другом наедине он говорит о примитивности религии, о том, что Богу не нужны поклонение и фанатизм, о ничтожестве представлений человечества о рае, о том, что необходимо другое понимание Рая — как служения Всевышнему, трудовое и творческое, что конечная задача цивилизации — воскрешение мертвых (додумался ли он сам до этой мысли или прочел у Федорова — автор не сообщает), что необходимо модернизировать религию, обогатив ее достижениями науки, а точнее — создать новую, извлекая изо всех других частицы святости и опасаясь фундаментализма, ибо он отсекает развитие и творческий диалог человечества с Богом.
В рассказе о занятиях Хашема есть и восхищенные нотки, но и иронии предостаточно: скажем, в сценах врачевания Хашемом местного населения. Есть и опасения за его психическое здоровье, и прямые реплики насчет безумия: таким признаком Илья считает, например, попытки Хашема вывести формулу пера на основе изучения полета птиц. «Мысль о том, что среди птиц затеряны ангелы, не давала ему покоя». «Его формулы пера были бессмысленны, точно так же, как были бессмысленны формулы Хлебникова в „Досках судьбы”», — скептически рассуждает рассказчик.
Хашем, однако, вовсе не считает формулы Хлебникова бессмысленными. Хлебников для него не просто поэтический кумир, он — пророк. В давней пьесе Штейна один из героев, Рудольф Абих, восхищенный почитатель Хлебникова, догадывался, что поэта влечет в Персию греза о мехди, скрытом имаме, спасителе и властелине времени, ибо только в «Персии сейчас ждут мессию». «Значит, Председатель Земного Шара — это всерьез… Значит — скрытый имам… Что ж, здравствуй, господин времени», — в экстазе бормочет он. Не знаю, сочтут ли хлебниковеды убедительной догадку одного из персонажей романа, но другой персонаж, Хашем, принимает ее совершенно всерьез. Но ведь и сам Хашем почти отождествляет себя с Хлебниковым, так что рассказчик опасается за его психическое здоровье. Значит, и он мнит себя пророком. Но в чем его замысел, что он несет людям?
Вопросы накапливаются, автор, кажется, не склонен давать ответы — меж тем как сюжетная развязка обрушивается на читателя неожиданно и страшно.
Мне не очень нравится фабульный ход с попыткой поимки террориста номер один, использованный автором. Но в то же время он дал возможность придумать для героя подвиг и мученическую смерть, какая и пристала пророку.
Не будем обсуждать степень правдоподобия проекта поймать бен Ладена, используя как наживку его страсть к соколиной охоте. Автор хочет убедить нас, что его героям удалось заманить в Ширван человека, которого оба они по разным причинам считали достойным смерти. Но убить не удалось: вместо этого убитым оказался Хашем. Он умер мученической смертью, подобно другим пророкам: с него живого содрали кожу.
И что же, подвиг состоялся, но не был замечен, проповедь не достигла цели, ученики разбежались? Такова судьба пророка в ХХI веке? Живое религиозное чувство угасло, нет почвы, на которую может упасть семя? Если верить гипотезе автора, в угасании этого чувства в России и есть причина, по которой Хлебников стремился в Персию, где религиозное чувство живо.
Другой вопрос, диалектически связанный с предыдущим: фанатизм. Толпа исламских фанатиков растерзала отца Хашема, такая же толпа подожгла кинотеатр, где демонстрировали обстриженный, но все равно эротичный фильм «Эммануэль», предварительно заблокировав выходы — так, чтобы все погибли. Фанатизм — это то, что более всего ненавидит в исламе Хашем. Но как разрубить связь фанатизма с живым религиозным чувством?
Когда говорят, что роман Иличевского распадается на отдельные главы-рассказы, между собой не связанные, я думаю, что невнимательный критик и не пытался обнаружить эту связь.
Так, на первый взгляд особняком, никак не связанная с последующими событиями, стоит первая глава книги. Замечательно рассказанная история о русской девочке из семьи бакинских интеллигентов, которые не сочли приличным отмазать свою дочь от распределения в глухой, пограничный с Ираном угол. Жизнь юной учительницы оказалась невыносимой, полной страха: население к ней враждебно, надо ходить в платке и длинной юбке, опасаясь нечаянно посмотреть в сторону мужчин: проклянут, оскорбят, вечером нельзя выйти на улицу, — изнасилуют, покалечат, убьют. «Вы не добежите. Вас разорвут», — говорит телеграфистка двум русским девушкам, припозднившимся на почте в ожидании звонка в Ленинград, отговаривая их от мысли «добежать до дома».
Но никакие предосторожности не спасают русскую учительницу: в день поминовения имама Хусейна толпа полуголых мужчин врывается в школу и вытаскивает ее на улицу. Девушку волокут за волосы, бьют, душат, ставят на колени, в нее летят камни, а ее ученики стоят с отрешенными лицами, не делая ни малейшей попытки защитить учительницу. Спасает девушку от смерти бригадир Аскеров, властно схвативший ее за руку и потащивший к мечети. Под враждебный рев толпы он диктует ей слова, которые следует повторить, и она жадно повторяет: «Ла Илла Аллаха…», понимая, что формула принятия ислама — единственный способ спасти свою жизнь. И толпа теряет интерес к новообращенной мусульманке.
Чем связана эта история с дальнейшим повествованием? Только ли тем, что русская учительница — это мать рассказчика, уже давно живущая в Сан-Франциско?
На протяжении всего повествования, пока Илья Дубнов перемещается между CША, Апшероном, Голландией и Москвой и бродит по ширванскому заповеднику, — эта первая глава почти забывается, даже кажется случайной. Типа того, что автор не удержался рассказать страшную историю, одну из тех, что питают исламофобию.
Но вот четыре года спустя после всех невероятных событий, описанных в романе, после страшной гибели Хашема, разгрома Апшеронского полка имени Хлебникова, Илья приезжает в заповедник. Годовщину гибели друга он решает встретить в одиночестве, ночует в сарае, где ночевал Хашем. Ничто, кажется, не напоминает о его друге, в пророческий дар которого теперь Илья верит.
И вдруг он видит в бинокль группу людей — двенадцать человек, — которые идут по заповеднику и бьют себя ремнями крест-накрест.
Это, понимает он, адепты нового культа, признавшего Хашема пророком. Это они высадили в память об учителе поле любимых им диких тюльпанов.
Кайт погибшего биолога, основателя Апшеронского полка Хлебникова и новой религии, взмывающий вверх, в небо, тоже стал объектом их поклонения.
Роман расчетливо закольцован этими двумя сценами. Одни и те же действия людей имеют разные полюса. И так почти всегда: когда что-то в этом романе кажется лишним, случайным, ненужным (лишняя сюжетная линия, лишний герой, лишние разговоры) — непременно окажется, что затронутая нота прозвучит еще раз, отзовется. Но не надо ждать завершающего аккорда. Его не будет. Роман Иличевского — роман мощных вопросов, а не ответов.
В начале книги Илья Дубнов, объясняя друзьям свою идефикс насчет Луки, размышляет над устройством генома, который, по его мнению, похож на не слишком прозрачное стихотворение: в геноме много темных для понимания участков, их там даже подавляющее большинство.
Лев Данилкин воспользовался этой метафорой героя, чтобы обратить ее против автора: мол, в романе, который больше похож на стихотворение с неокончательным смыслом, таких темных мест множество. Однако метафора работает не против автора, а на него. Как темные места в геноме вовсе не бесполезны, а содержат некую нерасшифрованную информацию, послание природы, как темные места подлинного стихотворения вовсе не бессмысленны, а лишь обладают неокончательным смыслом — так неокончательным смыслом обладает и роман Иличевского. Я уверена, что смыслы эти еще будут искать.