Ломовская Марина Валентиновна родилась в Подмосковье. Окончила Московский полиграфический институт по специальности книговед-библиограф. Заведует германским и славянским отделами в Библиотеке иностранных языков Университета Мирай в Тулузе, Франция. Публиковалась в журнале “Звезда”. Автор статей в словаре “Российское зарубежье во Франции: 1919 — 2000” (2010). Живет в Тулузе. В “Новом мире” публикуется впервые.
...я вижу: на ветру
Ты ищешь дом, где родилась я — или
В котором я умру.
Так сложилось, что ветра не было в тот весенний день 2008 года, когда я направилась в Ванв, чтобы своими глазами увидеть дом, где не родилась и не умерла Марина Ивановна Цветаева, но в котором прожила последние годы во Франции. Хотя накануне, когда я только приехала из Тулузы в Париж на несколько дней, был и ветер и дождь.
В ванвском доме Цветаева поселилась летом 1934-го и покинула эту, как она называла, “руину” летом 1938 года. После этого дома, если не считать совсем краткого промежуточного периода, была только гостиница “Иннова” на бульваре Пастер, то есть
Дом и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Чтобы попасть в Ванв, нужно доехать до станции “Мэри д’Исси” — ведь в “Повести о Сонечке” говорится определенно: “Спускаемся с Муром <...> к нашему метро Mairie d’Issy…” Или, приглашая к себе кого-нибудь, М. И. подробно описывала дорогу, например в письме к Ариадне Берг от 18 февраля 1935 года, и предупреждала: “Спрашивайте от времени до времени каждую следующую улицу, если Вы начнете с J. В. Potin — никто ее не знает, ибо это щель. Я Вас жду и обнимаю. <...> МЦ” . Тщательно описан маршрут от метро до дома и в письме к Б. Г. Унбегауну от 8 октября 1935 года с характерным — больше правды, чем шутки — завершением: “Входите в угрюмого вида дверь по мрачнейшей лестнице — 2-ой эт<аж>, правая дверь — стучите. — Всё”.
Присоединившись мысленно к тем реальным и гипотетическим адресатам, которых М. И. просила: “Пойдите в память мою...”, “Пойдите во имя мое...”, спускаюсь в метро, жду поезда:
Ползет подземный змей,
Ползет, везет людей.
И каждый — со своей
Газетой (со своей
Экземой!)...
Под стихотворением “Читатели газет” стоит место и дата: Ванв, 1 — 15 ноября 1935, то есть к моменту написания этого стихотворения прошло больше года, когда именно эта 12-я линия парижского метро сделалась основной для регулярных поездок в город. “Газетами всю жизнь брезговала, а теперь, — как писала М. И. в этот период Наталье Гайдукевич, своей относительно новой на тот момент корреспондентке, — наш дом завален газетами”, 9-летний Мур “из них пьет” , а “отец <...> сам целиком поглощен общественностью, весь в газетах”. И дальше объясняет и возмущается: “...„понять” теннис, или очередную разрезанную женщину, или очередное падение проворовавшегося министерства — не хитро. Но я всего этого знать не хочу!”
Кача — “живет с сестрой” —
ются — “убил отца!” —
Качаются — тщетой
Накачиваются.
<...>
Газет — читай: клевет,
Газет — читай: растрат.
Что ни столбец — навет,
Что ни абзац — отврат...
Чтение газет продолжается — их вручают при входе в метро так настойчиво, хоть и вежливо, что не захочешь — возьмешь, развернешь: все то же... Еще читают газеты, хотя газетные дела идут все хуже и хуже: слишком трудно держаться перед напором неведомых в середине 30-х годов телевидения и интернета. Вещи полезные — спору нет, но кое в чем пострашней “Гутенбергова пресса” и “Шварцева праха” вместе взятых.
Станция “Мэри д’Исси” по-прежнему конечная. Выхожу из метро, перед которым на небольшой площади раскинулся пестрый фруктово-овощной и вещевой рынок. Во Франции рынки не меняют своего места столетиями, так что можно с уверенностью считать, что в свое время именно сюда с неизменной “кошелкою базарной” спускалась за покупками Марина Ивановна. Здесь она слышала и сегодня звучающую “французскую речь с акцентом, верней, один акцент с привеском французской речи”, здесь она размышляла: “Почему, если мне даже не нужно капусты, непременно, магнетически, гипнотически беру у „метека” кочан и даже, вернувшись, второй, только чтобы еще раз услышать его чудовищное для французских ушей „мерррси”, с топором рубнувшим „мадам”, а иногда и просто: „До свидания, приходи опять”. Почему, при худшей капусте, для меня метеков лоток непреложно — лучше? Почему рука сама, через лоток, жмет арабову, арапову и еще не знаю чью — лапу?” И, исходя из собственного опыта, текущих и надвигающихся политических событий, находила точный ответ: «Потому что все мы, от африканца до гиперборейца, camarades не de malheur, a: de danger [1] . Потому что, если мы все под Богом, то на чужой земле еще и под людским гневом ходим. <...> Потому что стара вещь — вражда, и сильна вещь — вражда. Иностранца я люблю за то, что у него на всякий случай голова втянута в плечи, или — что то же и на тот же случай — слишком уж высоко занесена”.
В находящемся неподалеку от метро туристическом бюро мне дали план города и пометили искомую rue Jean-Baptiste Potin. Эта улица, которая и в самом деле — “щель”, даже не последняя в Исси-ле-Мулино, а первая в Ванве, которому административно принадлежит и который, если судить по карте, соседствует с Кламаром и Мёдоном.
Благодарю, выхожу, начинаю подниматься. Стоило отойти на несколько шагов от площади, как я оказалась в полном одиночестве. Это не на “залюбленном” Ситэ, где какая только речь не слышна — английская, итальянская, испанская, португальская, русcкая, наконец! Вокруг меня — тишина и чистота, дома в основном все сплошь новой постройки, среди которых так редко проглянет вдруг какой-нибудь уцелевший от старых времен с черепичной крышей.
Прохожу мимо церкви Святого Этьена. Заходила ли сюда М. И., мне неведомо, но она определенно не могла не проходить мимо “с Муром или без Мура, в школу или за молоком” и не обращать внимания на такое внушительное сооружение. От церкви Святого Этьена в Исси-ле-Мулино дорога продолжает подниматься — вплоть до искомой улицы, в которую сворачиваю направо и иду по направлению к дому № 65.
Нет нужды говорить о том, что для Цветаевой дом — предмет одушевленный и многозначащий, со всегдашним оборотом на отчий Трехпрудный: “...почему-то у меня никогда, ни на одной квартире, в коридоре нет света. И вдруг, недавно, поняла: — Господи, да у нас в Трехпрудном <...> был темный коридор, и я еще всегда глаза зажимала, чтобы еще темней... Ведь это я — восстанавливаю”.
Поиски этого дома начались весной 1934 года: “...я все еще пытаюсь (уже 9 лет, с самого приезда во Францию!) найти <...> нечто обитаемое с садиком — то, что сейчас у всех русских, у которых дети, и даже у еще более нищих, но у всех есть бабушки, тетушки, какие-то пожилые шнырялы, — а у меня — никого...” Годами держалась за опушку кламарского леса — “все-таки — листья <...> с сардиночными коробками и жирными газетами, с вытоптанной навсегда травой”. И вот с чьей-то подачи или сама нашла квартиру, переезд с большими сложностями состоялся, и она пишет В. В. Рудневу 24 июля 1934 года: “Милый Вадим Викторович, / Наконец, вновь обрела дар письменной речи, и перо, и чернила. Пишу после ужасающего переезда и в еще очень несовершенном устройстве: совершенном расстройстве. Газа нет, света нет и когда будут — неизвестно, ибо денег — нет. / Но Бог с моими делами... (Вы все равно помочь не можете!)”
Из письма Саломее Андрониковой-Гальперн от 18 октября 1934 года становится ясно, что пресловутый терм — трехмесячная квартплата — с помощью друзей выплачен, что ужас перед невозможностью его уплатить временно, до следующего терма, отступил, приближается дата вечера, на котором будет читаться “Мать и музыка” — идет “смущенная” пристройка билетов. И про дом: “Мы переехали в двухсотлетний дом, чудный, но от природы, а м. б. старости — холодный. Пишу, дрожа, как Челюскинцы и их собаки”.
Ровно через три месяца с момента переезда в письме к А. А. Тесковой от 24 октября 1934 года : “Мы живем в чудном 200-летнем каменном доме, почти — развалина, но надеюсь, что на наш век хватит! — в чудном месте, на чудной каштановой улице, у меня чу-удная большая комната с двумя окнами и, в одном из них, огромным каштаном, сейчас желтым, как вечное солнце. Это — моя главная радость”.
В телеграфном стиле Юрию Иваску в письме от 26 февраля 1935 года: “ Vanves-banlieue — пригород, в 15 мин<утах> ходу от последнего парижского метро. Развалина — 200 лет — каштан в окне — я”.
Передо мной, приехавшей через три четверти века, — не развалина, а вполне еще солидный дом, и то, что от былой побелки остались лишь неровные белесые следы на стенах, его не портит, а придает даже какое-то благородство. Единственная входная деревянная дверь крепко заперта, до крошечного окошка на верху двери, забранного вдобавок решеткой, не дотянуться, чтобы взглянуть на одну из лестниц, по которой подниматься М. И. было уже не так легко, как в другие годы по другим лестницам, если признается она в письме той же Тесковой: “…я, рожденный ходок , стала задыхаться на ровном месте, и с каждым днем хуже. Жаль сердца — хорошо служило”. Дом выглядит обитаемым и абсолютно неприступным. Мне видна люстра сквозь легкие прозрачные занавески на окнах второго этажа, где жила М. И., а “внизу, — писала она в одном из писем, — как раз под моей комнатой, русская семья”, и дальше, как это свойственно ей, с глубочайшим сочувствием и с присущим ей талантом описывает эту семью: старушку 81-го года, помнящую Аделину Патти, красивую, серебряно-седую, изящную, ее нерадивых внучек и чудного красавца внука.
К этому дому очень “идет” стихотворение “Дом”, потому что над окнами имеются треугольнички “нахмуренных бровей”, “Аполлонический подъем музейного фронтона”, “прячущийся под плащом / Плюща, срастающийся с ним”...
Но под стихотворением стоит дата 6 сентября 1931 года. То есть вполне вероятно, что когда-то М. И. видела подобный дом, описала его и тем самым его себе “выхотела, напророчила, заказала” , как, например, когда-то собственного сына.
Зинаида Шаховская, посетившая М. И. в этом доме, назвала ее квартиру “нищенской”. “А за окном — она заметила только — томительно-грустный пейзаж пригорода, серость, сырость, дождь” . Что ж, у каждого свой порог представления о нищенстве, как и о затрапезности платья, в котором, как продолжает вспоминать Шаховская, Марина Цветаева выступала перед своими слушателями. А для самой М. И. старый каштан заменял “и жизнь и жилье” в доме, который был, по ее же словам, “так мало домашний!”.
Не рассевшийся сиднем
И не пахнущий сдобным,
За который не стыдно
Перед злым и бездомным:
Не стыдятся же башен
Птицы — ночь переспав.
Дом, который не страшен
В час народных расправ!
Левый бок дома и дерьер-фасад густо увиты плющом и диким виноградом. Каштана больше нет — есть огромный клен со стороны двора и в маленьком боковом палисадничке — чета молодых березок.
Здесь уже полной мерой пились слезы “из чаши бытия”, здесь молила:
За этот ад,
За этот бред
Пошли мне сад
На старость лет...
Много едкого печного дыма — от трех печек, топившихся в зимнее время, — ушло в небо из труб и окон, семейные бури разразились и пронеслись в старых стенах, мысли и чувства — не только безысходности, обиды, разочарования, негодования, но и бесстрашия, радости, иронии, юмора, наконец, — витали в воздухе и на кончике пера переносились на страницы рабочих тетрадей М. И. c прозой и стихами, ее записных книжек и многочисленных писем.
Уже прожив в этом доме больше трех лет — “Рабочих — лет, / Горбатых — лет”, “несмотря на все, а верней — смотря на все вокруг ”, ее “каштан, Мурину бузину, неизвестно — чьи огороды”, признается в любви к старому дому в письме А. А. Тесковой от 3 января 1938 года: “...люблю и буду любить — пока жива буду. (Как все, что когда-либо любила.) У меня сильнейшее чувство благодарности к „неодушевленным” предметам”.
От дома я иду в сторону старого форта, про который упомянуто в письме к Наталье Гайдукевич от 6 сентября 1934 года: “…пустыри с солдатами, где мы все вечера будем гулять” . Сейчас туда не попадешь: ворота этого старого и по-прежнему военного объекта закрыты и охраняются.
Возвращаюсь к метро “Мэри д’Исси” другими улицами и улочками — некоторые из них, о чем свидетельствуют таблички на заборах, — старинные, сохранившиеся по крайней мере с XVII века. На одной из улиц попадается ретровывеска прежних времен: УГОЛЬ (которым нынче никто не топит), МАЗУТ, ГАЗ.
Снова захожу в туристическое бюро — меня интересует, известно ли там имя М. И. Цветаевой. Навстречу мне из-за стола поднялся во весь свой роскошный рост молодой чернокожий красавец: “Madame?..”, заменяя ослепительной улыбкой остаток фразы, мол, чем могу быть полезен. Видимо, с этой минуты я начала получать то, что М. И. называла “живыми записочками”: негры, наряду с китайцами, были ее самыми любимыми. Даже больше того, если она писала, что когда негр нечаянно становился с ней рядом в метро, она чувствовала себя “осчастливленной и возвеличенной”. Я объяснила молодому человеку, что только что видела дом, где в середине 30-х годов жила Марина Цветаева — большой (или великий — по-французски это звучит одинаково) русский поэт. Увы, это имя ему ни о чем не говорило, он его услышал впервые. Но, может быть, — он начал размышлять вслух, — о ней известно в... — тут я получаю вторую записочку — в Музее игральных карт? Оказывается, один из семи существующих в мире музеев подобного рода и единственный во Франции находится именно в Исси-ле-Мулино. Экспозиция, посвященная истории города, устроена в башне, сохранившейся от старинного замка принцев де Конти, а в новой современной пристройке к башне расположились под стеклами витрин 9 тысяч колод карт — родня тех, из детства М. И., к которым, как написано в “Чёрте”, она к семи годам “пристрастилась — до страсти. Не к игре, — к ним самим: ко всем этим безногим и двуголовым, безногим и одноруким, но обратно-головым, и обратно-руким, самим себе — обратным, самим от себя отворотным, самим себе изножным и самим с собою незнакомым высокопоставленным лицам без местожительства, но с целым подданством одномастных троек и четверок. Что тут было в них <...> когда они сами играли, сами и были — игра: самих с собою и самих в себя. Это было целое живое нечеловеческое по-поясное племя, страшно-властное и не совсем доброе, бездетное и бездедное, не живущее нигде, как на столе или за щитком ладони, но тогда и зато — с какой силой! <...> О, как сразу я, так медленно усваивавшая четыре правила — усвоила четыре масти! Как с первого разу я, до сего дня не уверенная в значении деепричастия и, вообще, назначении грамматики, усвоила значение каждой карты: все эти дороги, деньги, сплетни, вести, хлопоты, марьяжные дела и казенные дома — значение карты и назначение карт. Но больше всего, даже больше бубнового неженатого короля, моего жениха через девять лет, даже больше пикового короля, — грозного, тайного, — Лесного Царя, как я его звала, даже больше червонного валета сердца и бубнового валета дорог и вестей (дам я, вообще, не любила, у всех у них были злые, холодные глаза, которыми они меня, как знакомые дамы — мою мать, судили), больше всех королей и валетов я любила — пиковый туз! <...> Но был у меня, кроме пикового туза, еще один карточный Он, и на этот раз не от русской Маши, а от дерптской Августы Ивановны, непосредственно с его баронской родины, и уже не гадание, а игра, общеизвестная детская игра с немножко фамильярным названием „Der schwarze Peter””.
В исторической части музея я узнаю, что в Исси в начале ХХ века начала и продолжала развиваться европейская авиация, там летали “авионы”, привлекавшие, например, внимание Мура, судившего мать за то, что, как она пишет Наталье Гайдукевич 29 сентября 1934 года, “не хочу поднять головы на очередной (валящийся на нее!) аэроплан”. На улицах Исси в 30-е годы после рабочего дня и в выходной можно было встретить работяг лако-красочного предприятия, работниц прачечно-гладильной фабрики. По картине художника Г. Н. Слободзинского (1896 — 1967) — дяди (то есть брата матери погибшего молодого друга М. И.) Николая Гронского, “Вид Исси-ле-Мулино”, датированной уже 1949 годом, можно без труда догадаться, как сильно изменилось это предместье Парижа за прошедшие десятилетия. Еще узнаю, что с 1909 по 1917 год в Исси, укрывшись от парижской суеты и шума, жил Анри Матисс. На деньги за свои работы, выполненные по заказу русского коллекционера С. И. Щукина, Матисс купил дом в Исси, пристроил к нему большую мастерскую. В ней были написаны знаменитейшие работы, в частности “Розовая мастерская” (Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург), “Красная мастерская” (Музей современного искусства, Нью-Йорк), серия картин с красными рыбками и “Танец”. Эта картина из национализированной в 1918 году по декрету В. И. Ленина коллекции С. И. Щукина со временем, к 1948 году, попала в собрание Эрмитажа в Петербурге, “Красные рыбки” — в ГМИИ имени А. С. Пушкина в Москве, бывший Музей изящных искусств имени императора Александра III, вдохновителем, собирателем и создателем которого был И. В. Цветаев — отец Марины Ивановны.
Служительница, к которой я обратилась при выходе из Музея игральных карт, мне сказала, что имя М. И. Цветаевой ей, как и молодому человеку в туристическом бюро, ничего не говорит, но можно, конечно, обратиться к директору музея... Итак, в Исси я ничего о ней нигде глазами не увидела и ушами не услышала. Но если проникнуться и отнестись с доверием к словам самой М. И., то можно почувствать, что “знаки — были. Любовь всегда найдет. Всё было знак”: плющ и дикий виноград на стенах старого дома, и деревья, и старый форт, и молодой негр, и игральные карты, и картина дяди Николая Гронского, и имя Матисса, соединившееся с именем ее отца. И запах, а через несколько секунд и вид прекрасных стройных роз, выставленных в большом ведре перед застекленной мелкими квадратиками дверью цветочного магазина. Они сразу напомнили про любовь-тоску маленькой Марины по умершей Наде Иловайской и один из множества полученных от нее посмертных знаков: “Запах, на прогулке, из цветочного магазина, разом воскрешающий цветочный бой и ее, цветком”.
Проехав от конечной “Мэри д’Исси” несколько остановок в сторону центра, я вышла из метро на одной из станций, сохранившей свой облик с начала ХХ века — “Пастер”. Уже от нее видно здание гостиницы “Иннова”. Дежурный портье, человек немолодой, сразу понял, о ком идет речь: “Вы, мадам, не первая, кто спрашивает. К сожалению, номер 36 занят, если вы придете завтра утром, я вам его открою и покажу”. Благодарю за любезность, говорю, что завтра утром, увы, я уже уезжаю... хотя сожалеть, собственно, не о чем: все столько раз перестраивалось, разве что старая скрипучая винтовая лестница, по которой я все же поднимаюсь, могла сохраниться от прежних времен.
На следующее утро я еду в автобусе на вокзал по бульвару Монпарнас. Ариадна Эфрон в своих “Устных рассказах”, записанных Е. Коркиной [2] , повествует о нем юмористически: “И вот однажды иду я по бульвару Монпарнас — и никакой это не бульвар, а просто улица, деревьев там нет, а чередуются в каждом доме: кафе — магазин, кафе — магазин. И то в этом кафе сидит Эренбург, то в другом сидит Эренбург, и вообще всякие Модильяни — навалом!” Свое неприятие “сердца” Монпарнаса, то есть сидения “до 3 ч. ночи за 10-ой чашкой черного кофе” в монпарнасских кафе, местах постоянных встреч поэтов и писателей, М. И. выражала многократно в своих письмах разным корреспондентам. “На это, — писала она, например Ю. Иваску 25 января 1937 года, — я своего рабочего времени не отдаю”. По этому бульвару она ходила к В. И. и М. Н. Лебедевым, жившим, как пишет Ариадна Эфрон в «Самофракийской победе» [3] , “на тихой улочке Данфер-Рошро; вытекавшая из толчеи бульваров Распай и Монпарнас и вливавшаяся в сутолоку бульвара Сен-Мишель, улочка эта оказывалась внезапно тихой и голубой, как ручей с неприметным течением; <...> Когда Цветаеву однажды спросили, какое место в Париже любит она больше всего, она — для всех неожидано — назвала именно эту, такую, собственно говоря, невзрачную улочку: „За тишину и за Лебедевых”” . На Монпарнасском же бульваре однажды произошла короткая перепалка с прохожим, вызвавшая честнейшую самооценку и одни из самых горьких строк в ее записной книжке: “Челов<ек> пристал на Монпарн<асском> бульваре, идет с Алиной стороны. Я его отшиваю, не отстает, обращаюсь к другому, тот, естеств<енно>, станов<ится> на сторону „обидчика”.— <...> А в чем дело? — Этот господин нас преследует... — Во-первых, Вас я не преследую, ибо Вы отвратительны! Я преследую другую... Вот всё признание меня Париж<ем> за 1925 — 1933 г. моего пребывания. <...> И, вывод — пора: что? Что-то пора. Пора с чем-то в своем сознании (ибо нигде кроме не сущест<вую? вует?>) покончить. 26-го сент<ября> 1933”.
На Монпарнасском кладбище в 1938 году М. И. деятельно занималась установкой памятника родителям и брату мужа, считая это своим долгом. С монпарнасского вокзала отбывали и на него же прибывали пригородные поезда версальского направления из Мёдона и Кламара — в этих парижских предместьях семья Цветаевой жила до Ванва.
На привокзальной площади среди автобусной и людской толчеи, шума и гама приезжающих и отъезжающих звучит какая-то старая песенка 30-х годов. Оказывается, под эти трогательные слова и аккордеон на фоне отсвечивающих стен монпарнасского вокзала крутятся лошадки яркой карусели — на такой вполне мог кататься маленький Мур, любитель развлечений. Поезд трогается: другой поезд, другая скорость, другие удобства, только названия — прежние. Проехали Лимож, миновали Брив, значит, до Тулузы остается часа два с половиной.
Поезд продолжает свой путь все дальше на юго-запад Франции, где М. И. — увы — ни разу не довелось побывать, но все же можно позволить себе ее воображаемое присутствие по ее же примеру: “Я с Пушкиным, мысленно, с 16-ти лет — всегда гуляю <...> он <...> со мной бы в 1931 г. по Мёдону гулял”. Ей ничего не стоило в самой ранней молодости вообразить себя в Крыму “пушкинских милых времен” да и саму “Встречу с Пушкиным”.
В этом стихотворении 1913 года — буквально до захлебывания — бесконечное перечисление всего, что любит лирическая героиня. А она любит — все, то есть ей все интересно. Такой она родилась, такой и оставалась в течение всей жизни. “Мы ленивы и нелюбопытны” — это не про нее, к этому разряду она никогда не относилась. Возможностей для передвижений в годы эмиграции было мало, иногда — совсем никаких, но когда были — тут же шли в ход ассоциации, разыгрывалось воображение по ее собственной формуле: “Поэт — гений ассоциаций”. С самого начала — Чехия с горами, холмами, ручьями, деревьями, музыкой, сама Прага, кровная по духу не только с ее средневековыми улочками, садами, мостами, дворцами, памятниками, мифами и легендами, но с ее дымом и рабочими кварталами. Чуть позже, во Франции, в Сен-Жиле на океанском берегу, она живет мыслями о мятежниках этого края, радуется, что оказалась в Вандее, “давшей когда-то столь великолепную вспышку воли”. Отмечает крест на месте гибели в 1815 году предводителя вандейского восстания.
В парижском пригороде Мёдоне бродит по улочкам и переулкам с историческими названиями, ей важно, что сохранился домик, в котором жил Мольер, и, конечно, очень любила прогулки в лесах между Мёдоном и Кламаром — в старинных местах королевских охот. Зазывала друзей в Версаль — “сновиденное место”, где лучшими для нее были не золочено-зеркальные громады, а Малый Трианон, “весь заросший, заглохший, хватающий за душу”, и в Фонтенбло — в двор Прощаний — Наполеона с Францией.
В Понтайаке в 1928 году, куда она выбралась с семьей на летний отдых, всем и всему, даже морю, предпочитает “мифологическую рощу”, в которую вошла, “как домой”. “У моря я в гостях, в лесу я дома, одна, сама своя”. Мечтает поехать в “городочек Talmont с церковью XI века на скале”, в Бордо, где “магия порта, юга и старины”. Дальше мечты, увы, как это бывало чаще всего, дело не пошло. Только целых семь лет спустя она снова смогла позволить — не столько себе, сколько подрастающему Муру — летний отдых, на этот раз в Ла-Фавьер, на Средиземном море. И тут она, как описывает современница, отрешившись от пляжной повинности и бытовых обязанностей, попав в средневековый городок, поднявшись по крутым тропкам, где когда-то проходили пилигримы и рыцари, оказавшись в замке сеньоров XIII века, глядя на огромные камины с гербами, вырезанными на плитах, сказала: “Представьте, вечером в камине жарко пылают целые сосны, при их мерцающем неровном освещении сидят рыцари и дамы, слушают моих далеких предшественников — трубадуров, смеются, вздыхают, плачут”. Оказавшись в августе 1938 года в департаменте Кальвадос в поселке Див-сюр-Мер, вспоминает свой собственный стих 20-летней давности: “...Над разбитым Игорем плачет Див” — и объясняет подруге в письме, что “Див — неведомое существо из Песни о Полку Игореве, думаю — полу-птица, полу-душа”.
Неминуемый и роковой отъезд из Франции ей представляется отплытьем Марии Стюарт; проезжая на поезде Руан, не может не думать что здесь “когда-то людская благодарность сожгла Иоанну д’Арк”; проплывая на пароходе по Балтийскому морю между двух стран, посылает привет Сельме Лагерлёф в Швецию, ставит внутренний знак равенства между Данией и сказкой Андерсена. Вглядываясь в “Балтийское море <...> дивного синего цвета”, то переносится в детство, потому что море — “цвета Оки осенью”, то “физически” ощущает Наполеона, едущего на Святую Елену.
Итак — Тулуза, столица региона Миди-Пирене (Юг-Пиренеи). Миди — полдень, то есть, как называл южные края Пушкин, “полдневный край”. За несколько минут до остановки поезда голос кондуктора с милым южным акцентом оповестил “уважаемых пассажиров”, что мы приближаемся к конечной остановке — городу Тулузе, что здесь можно сделать пересадку на поезда различных направлений: Марсель, Лион, По.
Сколько бы Цветаева нашла здесь для себя, человека и поэта, вернее, человека-поэта, знаков и живых записочек.
История города с древнейших времен так богата эпохальными событиями, выдающимися людьми, как, впрочем, и легендами, что об этом были написаны тома еще до изобретения “Гуттенбергова пресса”, не говоря уже о после него. Место пересечения народов, религий, языков. О том свидетельствуют памятники самых разных событий и времен, среди которых — близкие и любимые М. И.: последнего язычества и первого христианства. Здесь бы она нашла то, что так любила: “все повороты старых (исхоженных) улиц, все старые стены с молодым плющом”.
Тулузу давно вся Франция именует Розовым городом. И есть за что! “Я видел красивый дом из розового кирпича, в окнах у него герань, а на крыше голуби” — так Сент-Экзюпери в “Маленьком принце” описал один из понравившихся ему домов в Тулузе. С 1926 года Сент-Экс начал свою службу в “Латекоэр”, предшественнике авиакомпании “Аэропосталь”. С тулузского аэропорта Монтодран вместе со своими друзьями Жаном Мермозом и Анри Гийомэ начал осуществлять рискованные в те времена перелеты через Пиренеи для доставки почты в столицу Сенегала Дакар, позже — за океан. В Тулузе он жил в гостинице “Большой балкон” в номере 32, окно которого и сегодня выходит прямо на площадь Капитолия. В 20-е годы это был скромный пансион, который держали три женщины — сестры Маркес. Первые два этажа занимали пилоты, на третьем, называемом курятником, жили механики. Книга “Земля людей” вышла в Париже в 1938 году. 25 мая 1939 года — совсем накануне отъезда Цветаевой из Франции — получила Большую премию Французской академии. Про последнее событие в свой последний парижский день Цветаева записала: “Это было 12-го июня 1939 г., в понед<ельник>, в 7 ч. 15 мин. Последнее, что я сдел<ала> — купила — Terre des Hommes (чудом! сама увидела, вопр<еки> продавщице, которая сказала, что — нет)...” Успела купить и оценить. Самая знаменитая книга Экзюпери и самая издаваемая в мире французская книга, переведенная на 220 языков, “Маленький принц”, была написана в Нью-Йорке в 1942 году, год спустя издана там же в переводе на английский, и только в 1946 году вышла в свет в “Галлимаре” на французском. Цветаевой, да и самого Экзюпери, погибшего 31 июля 1944 года, уже не было на этой Земле людей. Антуан де Сент-Экзюпери и Марина Ивановна Цветаева были современниками, и они, не сговариваясь, не будучи знакомы, думали над одним и говорили одно: о невозвратности незабвенного детства, о забывчивости и непонятливости взрослых, о зоркости одного лишь сердца, о том, чем была для них елка в сочельник, что “счетом ложек создателю не воздашь”, о жажде, способной вызвать колодец в пустыне, о тайнах старых домов, об ожоге радости среди несчастий, о звездах и о розах, о “красоте, ненужной в семье”, о необходимости смотреть на звездное небо, идти “вслед садящемуся солнцу”... Оба совершали полеты и видели Землю с высоты — она “под веками”, в снах, в стихах, он — наяву. Удивительно и другое — печальное — совпадение: как неизвестна затерявшаяся на елабужском кладбище могила Цветаевой, так и у Сент-Экзюпери нет могилы, и только спустя десятилетия после его смерти можно лишь сказать, в какой части Средиземного моря он погиб.
От нарядной большой площади Капитолия, куда, как корабль, вплывает здание гостиницы “Большой балкон”, расходится много улиц, некоторые сохранили свои старинные названия. Например, завивающаяся Де ла Пом. Возле входной двери дома № 11 висит скромная мемориальная доска с надписью: “Здесь 22 июля 1944 года пали Бауэр Тома и Фиксман Ариан, герои Освобождения”.
Вот где нашла смерть дочь композитора Александра Скрябина и Татьяны Шлёцер — друга Цветаевой, про которую М. И. писала в 1922 году, будучи уже в эмиграции: “Я была с ней в дружбе 2 года подряд, — ее единственным женским другом за жизнь. Дружба суровая: вся на деле и в беседе, мужская, вне нежности земных примет”. М. И. хорошо знала старшую дочь Татьяны Федоровны, тезку своей дочери.
3 февраля 1925 года в Париже у Ариадны Скрябиной и ее первого мужа Даниэля Лазарюса родилась дочь Татьяна-Мириам. А у Марины Цветаевой во Вшенорах под Прагой на два дня раньше, 1 февраля, родился сын Георгий. Цветаева получила в подарок для сына розовую кофточку и послала в ответ на поздравление свою новую книгу — поэму “Молодец”: “Для Ариадны Скрябиной в благодарность за вязаную кофточку для Мурки”.
После объявления войны Давид Фиксман (литературный псевдоним Довид Кнут) — второй муж Ариадны — был мобилизован и направлен в Тулузу. Туда же вместе с ним последовала и она с детьми. Здесь в 1940 году они основали подпольную группу “Еврейская армия”, вскоре переименованную в “Боевую еврейскую организацию”. Под именем Режин Ариадна принимала самое деятельное участие в движении Сопротивления, в частности в 1943 году, будучи беременной последним ребенком, она бесстрашно переносила под платьем оружие. После того как родился сын, она сумела уговорить Довида перебраться в Швейцарию вместе с ребенком, сама же она продолжала сражаться.
22 июля 1944 года на явочную квартиру на улице Пом ворвались агенты французской милиции — полувоенной вооруженной организации режима Виши. В перестрелке Ариадна была убита. Месяц спустя в Тулузу пришло освобождение. Ариадна Скрябина похоронена на тулузском кладбище Тер-Кабад. Оно находится неподалеку от вокзала Матабьё, куда прибыл из Парижа мой поезд.
Совсем близко, километрах в шестнадцати к западу от Тулузы, есть место, которое, вероятней всего, заинтересовало бы Цветаеву, — Пибрак. Здесь, по преданию, родилась святая Жермена. Об этой святой — Жермене Пибракской — М. И. несомненно знала, если позаимствовала из ее жития для стихотворения “Знаю, умру на заре! На которой из двух…” важную деталь: передник, наполненный розами.
Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь!
С полным передником роз! — Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! — Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
Жермена эта — настоящая Золушка — жила на свете всего 22 года в самом конце XVI века. Родилась болезненной, как бы мы сказали — золотушной, да еще одна рука у нее почти не двигалась. Мать ее рано умерла, отец снова женился, и злая мачеха сживала сироту со света: под предлогом, что она может заразить сестер — дочерей мачехи, спать ей в доме не позволялось, тем более есть с ними за одним столом. Жермена упросила отца отпустить ее пасти овец: на природе, в лесу — Пибрак и до сих пор окружен прекрасным лесом, она могла без помех предаваться молитвам, так как была очень набожной. Она ставила на землю веретено с пучком кудели, вокруг которого паслись ее овцы, и ни разу ни один волк — а их водилось в лесах много в те давние времена — их не тронул.
Несмотря на то что Жермена была очень бедна, она делила иногда свой скудный хлеб с еще более бедными. Однажды мачеха, решив прилюдно осрамить, уличить сироту в воровстве, пошла следом за Жерменой, которая несла что-то в переднике. Когда она догнала Жермену и на глазах всего народа с силой отдернула загнутый угол передника, там оказалась охапка цветущих роз.
Ничего удивительного, что святая Жермена — защитница слабых, больных и бесприданниц очень популярна в этих местах, почти в каждой церкви или в угловых нишах городских и деревенских домов можно увидеть скульптуру девушки, окруженную овцами, рядом — веретено, рука приоткрывает передник с розами или с полевыми цветами — на усмотрение скульптора.
Нельзя было бы не сопроводить М. И. в Верфей, что километрах в двадцати к западу от Тулузы. Можно было бы пройти по улицам средневекового укрепленного городка, войдя через одни из сохранившихся ворот, например Волчьи — так их назвали за свист дующего в них ветра, напоминающий волчий вой.
К волкам Цветаева была неравнодушна: “…я от природы любила волка, а не ягненка”, — объясняет взрослая Цветаева себя маленькую в прозе “Мой Пушкин”, и признания в этой любви, сохранившейся навсегда, рассыпаны в записях, письмах, например, уже в 1940 году, О. А. Мочаловой: “А волк мне — и по сейчас нравится, и сейчас по такому сытому волку <...> — тоскую!” Образ волка вошел во многие произведения Цветаевой: “Волк”, “Егорушка”, “Герой труда”, “Китаец”, “Пленный дух” и другие. Да и себя сравнивала с волком, а свое уединение называла “волчьим”.
В местном музее, разумеется, можно многое узнать о богатейшей истории этого края, но есть в музее и особый отдел, где представлены такие личные вещи, как кольца для салфеток, девичий капор, книги. Одни из них принадлежали “Примерным девочкам” Камилле и Мадлен, некоторые другие — их бабушке, графине Софи де Сегюр, посвятившей внучкам свои “Новые сказки фей” и сделавшей их героинями нескольких своих книг для детей.
В круге чтения Цветаевой эти книги занимают очень важное место. “Новые сказки фей”, пишет она 17 ноября 1924 года в письме О. Е. Черновой-Колбасиной с просьбой купить в Париже и прислать эту книгу для Али в Чехию, “чудные сказки, одна из любимых книг моего детства. <...> Там все принцы и принцессы, превращенные в зверей”. Или из записей 30-х годов про женщину, которую “больше всех женщин на свете любила. А может быть — больше всех”: “Маленькая девочка-паинька и добрый чертенок. Вся моя Сонечка совершенно в духе госпожи де Сегюр”.
У графини де Сегюр, в девичестве Софьи Федоровны Ростопчиной (1799 — 1874), было 8 детей и 20 внуков. Камилла и Мадлен де Маларэ — две дочки Натали, пятой по счету из детей Эжена и Софи де Сегюр. Отцом этих внучек был барон Поль д’Эгевив де Маларэ, дипломат, назначение которого первым секретарем посольства в Лондон в 1856 году, отбытие с ним туда его семьи и последовавшая в связи с этим разлука с любимыми внучками “спровоцировали” написание и издание в “Ашет” их 57-летней бабушкой сначала “Новых сказок фей”, “Примерных девочек”, а затем и других детских книг: “Несчастья Софи” (в русских переводах “Злоключения Софи”, “Сонины проказы”), “Каникулы”, “Генерал Дуракин”, “После дождя хорошая погода”.
Вот что написано в авторском предисловии ко второй книге: “Мои „Примерные девочки” — существуют реально, это их портрет, а не создание моего воображения. Доказательства тому в их несовершенствах. У них есть слегка затеняющие их недостатки, которые помогают ярче проявиться портретному сходству и подтверждают истинное существование моделей. Камилла и Мадлен — реальность, заверить в которой может любой из знакомых автора”. Всего перу графини де Сегюр принадлежат 20 светских детских книг, некоторые из которых переведены с французского на 14 языков, а также 5 книг на религиозные темы.
Будучи уже вдовой и начав испытывать серьезные финансовые трудности, графиня де Сегюр продает замок де Нуэт в Об (департамент Орн в Нижней Нормандии), подаренный ей отцом в 1822 году, в котором прошли годы ее семейной жизни. В 1872 году, за два года до собственной смерти, она поселяется у дочери Натали в имении Маларэ, что в двух километрах от Верфей. Едва выйдя из города, почти сразу можно увидеть над полями плоскую колокольню со сквозными арочками для пяти колоколов церкви Сен Сернен де Рэ. Возле церкви, как водится, раскинулось небольшое кладбище, но в стороне от него есть обнесенные решеткой еще несколько могил. Здесь, как обозначено на указателе, похоронены те, что вошли в литературу под именем “Примерных девочек”: Камилла де Маларэ, родившаяся в Риме, вышедшая замуж за Леона Ладюро де Бело, умершая в 1883 году в возрасте 34 лет, и Мадлен де Маларэ, родившаяся в 1849 году в Тулузе, так глубоко переживавшая несчастливое замужество своей старшей сестры, что отказалась выходить замуж. Она посвятила себя семье — ухаживала сначала за угасающей бабушкой, умершей в Париже 75 лет, позже — в течение долгого времени — за больной матерью. Сама Мадлен умерла в 1930 году в одном из тулузских монастырей. Рядом с могилами сестер — могилы их родителей, их брата Луи-Наполеона, умершего 32 лет в 1888 году, а также сына Камиллы и племяника Мадлен Поля, умершего 18 лет в 1887 году. От церкви и кладбища живописная дорога через рощицы и поля с голубятней ведет к воротам имения Маларэ, основная постройка которого скрывается за деревьями на обширной территории усадьбы.
Километрах в пятнадцати от Верфей, в Лаворе, стоит памятник Лас Казу, автору любимейшего чтения Цветаевой — “Записки о Святой Елене”, занимающей в списке ее главных семи-восьми книг, которые бы она непременно взяла в случае отъезда, второе место, сразу за самой любимой — “Разговоры с Гёте в последние годы его жизни” И.-П. Эккермана. “После Эккермана могу читать только „Memorial de Ste-Helene” Ласказа — и если я кому-нибудь завидовала в жизни — то это Эккерману и Ласказу”.
Эмманюэль-Огюстэн-Дьёдонне-Жозеф, маркиз, позже граф империи Лас Каз родился в замке Лас Каз в, по тогдашнему административному статусу, провинции Лангедок в 1766 году. После переработки записей почти ежедневных бесед, которые на правах вернейшего из приближенных и прилежнейшего из секретарей он вел с Наполеоном в изгнании до конца 1816 года, Лас Каз написал “Memorial” — документ в 2000 страниц, который считается наиболее полным и завершенным свидетельством конца жизни поверженного императора. Первая публикация “Записок” в 1823 году и последующие издания в 1824, 1828, 1830 — 1831 годы принесли Лас Казу не только славу, но и сделали его богатым.
Найдется еще немало мест, где можно было бы гулять с Цветаевой, — парадокс в том, что на многое мы обращаем внимание благодаря ей, которой и ноги здесь не было!
Однако прогулка не может быть бесконечной, и надо ее достойно завершить. Раз уж мы находимся вблизи Пиренеев, то надо непременно подняться в гору, а цитаты — метафоры, сравнения, описания, связанные с образом горы, — придут сами, ведь их у Цветаевой — горы: “Гора рукописных бумаг”, “Годы твои — гора”, “Обнимаю тебя кругозором / Гор, гранитной короною скал”, “Точно гору несла в подоле”, “С этой горы — как с крыши Мира, где в небо спуск”; целая “Поэма горы”; очерк “Поэт-альпинист”. В “Новогоднем”: “Рай? Террасами? Сужу по Татрам — /Рай не может не амфитеатром / Быть”; в “Живое о живом”: “Взлобье горы. <...> — каменный профиль, уходящий в море. Максин профиль”; наконец, в записи одного из самых значительных снов на переломном этапе жизни: “23 апреля 39 г. Иду вверх по узкой тропинке горной — ландшафт Св. Елены: слева пропасть, справа отвес скалы. Разойтись негде <...>” и многое другое.
Если от Тулузы поехать в сторону Каталонии, то уже через полчаса можно сначала увидеть предгорья Пиренеев, а спустя небольшое время и сами горы. “Рачьте дале!”, что по-чешски означает “Едем дальше!”. “Безумно люблю этот крик кондукторов, — писала Цветаева Тесковой в письме от 20 июля 1926 года, — жестокий и творческий, как сама жизнь. Это она кричит — кондукторами!”
Наш кондуктор просто сообщает: следующая остановка — Акс-ле-Терм, что на бытовавшем здесь прежде окситанском языке означает “горячая вода”. Убедиться в этом можно сразу же, даже не заходя в отлично устроенные помещения для курортников, потому что совсем рядом с дорогой есть открытый небольшой бассейн с горячей серной водой. Если, находившись в горах, спуститься, присесть на ступеньки, ведущие к воде, разуться и опустить туда ноги, то усталость как рукой снимет. Или, наоборот, если только собирающийся отправиться на прогулку в горы путник подержит ноги в этом бассейне, то полетит вверх как на крыльях.
Мы начнем подниматься по не слишком узкой тропе, справа — отвес скалы, а слева — овраг, из которого тянутся вверх и шумят на ветру деревья. Среди того, что больше всего любила М. И. в природе, только деревья и могут поспорить с горой. Деревья ей сопутствовали с самого раннего детства в Москве:
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
И в Тарусе — где у нее была ее береза, ее орешник, ее елка, прощаясь с которыми перед отъездом обещала не забывать.
Невозможно привести все наблюдения Цветаевой, связанные с деревьями, все стихи и записи, все признания им в любви — они у нее повсюду. Есть и такая запись, обращенная не только к конкретному человеку, но, как это сделалось со всем ею написанным, к нам всем: “Просьба: не относитесь ко мне как к человеку. Как к дереву, к<отор>ое шумит Вам навстречу <...> Клянусь, что это не фраза — и правда более полная, чем Вы думаете, ибо дерево шумит Вам навстречу, только если Вы это так чувствуете, а так: — просто шумит, только Вам, если Вам так нужно, если никому не нужно — никому. Вы просто попадаете под шум (как под дождь, как под Рок) — Ваше дело присвоить — или отдать далям (отослать — дальше!) или вовсе не услышать”.
Она бы не осталась равнодушной к деревьям, которые, перерастая самих себя, тянутся в небо, шелестя на ветру листьями. И к тому дереву, усыпанному крупными красными гроздьями, которое вдруг появляется на повороте тропы. Конечно же — рябина...
18 сентября 2010 года, по случаю проведения во Франции ежегодных Дней наследия, в ходе торжественной церемонии была открыта памятная стела у дома в Медоне (южный пригород Парижа), в котором некогда проживала семья М. И. Цветаевой, по адресу: 31 Boulevard Verd de Saint-Julien.
Затем прошла торжественная церемония открытия памятной доски на фасаде дома в Ванве, в котором она проживала в 1934 — 1938 годы, по адресу: 65 rue Jean-Baptiste Potin.
[1] Товарищи не по несчастию, а по опасности (фр.).
[2] Э ф р о н А р и а д н а. "Устные рассказы". Запись, составление и подготов-ка текста Е. Коркиной. - "Звезда"1988, №7. — «Звезда», 1988, № 7.
[3] «Марина Цветаева в воспоминаниях современников: годы эмиграции». М., «Аграф», 2002.