Андрей Пермяков родился в 1972 году в городе Кунгуре Пермской области. Поэт, прозаик, литературный критик. Окончил Пермскую государственную медицинскую академию. Публиковался во многих журналах и альманахах. Живет во Владимирской области, работает на фармацевтическом производстве. В «Новом мире» публикуется впервые.
Закат
Здесь немного иначе спрашивают курить —
безобидно и c выдохом говорят: «Дымишь?»
Ты «Парламента аквы» ему даёшь,
ты ещё поболтать чуть меньше минуты стоишь.
Справа домики, где вроде бы можно жить,
но вперёд — там серьёзная белая тишь,
и до самой до Клязьмы сплошь.
А за Клязьмою волки неаккуратные воют,
а немного южнее Див, вероятно, плачет
(нет, зимою не плачет, конечно, но к маю — может).
А в груди такое смешное скачет,
и такое сплошное скользит по коже,
что совсем никому говоришь: «Ты — тоже».
И об острые ёлки поранилось солнце большое.
Небольшой метатекст
Человек ходил по угасавшей Империи.
С интересом смотрел на то, как приходят Другие.
Рассуждал с предстоящими о пагубе и сильном безверии.
Любил белоногую девочку из маленькой Киликии.
Дороги вели в свои номерные Римы,
а в Римах ему получались непременные драмы.
Человеку хотелось найти указатель «мимо»,
но знаки на трассах всегда говорили: «прямо!»
После очередной сильно мучительной гибели
(часто нелепой, без исключений – смешной),
белый дежурный, заполнив карточку «выбыли»,
отправлял его снова в Империю, казавшуюся самой большой.
Говорил, хоть вообще-то и не положено
(белые ходят под очень пристрастным доглядом)
«Ты всё забудешь, конечно, но только не бойся ножика,
бойся, что девочки из Киликии не окажется рядом».
Иногда получалось спастись из водоворота
Совсем ненадолго, на «можно ещё погулять немного?»
Любая игра с Империей – игра на одни ворота.
А защищает ворота вот эта вот – белоногая.
Улица перетекает в улицу
Вознесенская, Богоявленская, Крестьянская.
Затем Октябрьская, Красноармейская, Рабоче-Крестьянская.
Далее постепенно: Улица Генерала Баранова, Улица Винникова
(был такой замечательный местный строитель хрущёвок,
ему по сей день многие благодарны).
Рабоче-Крестьянская улица оставалась самою собой,
поскольку сначала пряталась на окраине,
затем шла на выезд из города,
но на самом излёте эпохи вдруг сделалась улицей Вересаева –
он проживал тут немного, установили местные краеведы.
Однако, некий короткий миг, с точки зрения улицы – всего ничего,
менее года с четвертью, вторая из улиц успела побывать Берлинштрассе.
Товаркам не повезло совсем, они были Гитлерштрассе и Комендантштрассе,
о чём жители сразу забыли, конечно.
Но вот на улице Винникова (бывшей Богоявленской, бывшей Красноармейской,
немного совсем Берлинштрассе)
ближе к исходу июня, когда в запоздавшее лето
ещё отцветает сирень, появляется едва уловимый аромат лип,
совсем непохожий на густой аромат местных лип.
Будто, как написал тот, чьим именем названа предпоследняя из упомянутых улиц,
на веранде кошки нагадили.
Июль
Это очень смешно и просто,
точно в речку с тарзанки на спор.
— У тебя уже такой возраст...
— А зачем ты смотрела паспорт?
В безупречном касании рук,
В белом сумраке незамечания
Самый лёгкий на свете звук
Безошибочного молчания.
А потом наступает предел.
Очень правильно, очень скоро.
— «Разлюбила?» — «Да нет — надоел».
Из подслушанного разговора.
Рыбалка
Дерево падает в реку. Звук поглощает звук.
Целое долгое время нет ни удара, ни плеска.
Так паука съедает более крупный паук,
Так под водою сазан разрывает леску.
В мире безмолвных падений случилось ещё одно.
Пустая волна до скалы отливает белым.
Тяжкое дерево тяжко идёт на дно:
Слишком вода от великой луны ослабела.
Прозрачная златоглазка садится на край плота.
Пугается белой лампы, только немного поздно.
Дышит под сонным лесом вода, вода,
Плачет над мёртвым лесом вода, вода,
Плавают в длинной реке давно неживые звёзды.
Свет — златоглазка. Тоже не уберечь.
Только слова остаются, и только совсем простые.
А звёздам и каплям дарована вечная речь;
Правильно, Отче: бывают дары пустые.
* * *
Я напишу про ложечку в стакане,
Про поезд из Москвы на Воркуту,
Про чудо в жёлтой Галилейской Кане,
Про пустоту и вновь про пустоту.
Про самое-пресамое простое,
Про то, о чём сто миллионов раз,
Про лезвие блестящее, стальное,
Один стишок, две строчки, пару фраз.
Чтоб только проще, проще, проще, проще —
Как снег летит, как мотылёк играет.
Сосед поёт: «Вези меня, извозчик»,
И у него никто не умирает.
* * *
Юля похожа на очень красивого мальчика.
Только всё время смотрит, словно из темноты.
Юля берёт телефон, говорит: «Танечка,
я не приеду сегодня, полей цветы».
Самое долгое счастье — когда ничего не обещано:
так на рыбалке бывает славно и одиноко.
Гупии плавают. Чёрные, поперечные
балки скрывают свет от чердачных окон.
Юля из темноты глядит как плюшевый мишка —
единственный трезвый в шумном пивбаре «Кружка».
О белую чашку звякает длинная ложка,
и будто мгновенный кадр, сморщенный фотовспышкой:
Юлия будет красивой и одинокой старушкой
и назовёт Темнотой свою предпоследнюю кошку.
* * *
Самое интересное в стихах
Всегда пропущено через
<…>*
Самое интересное в стихах
Всегда пропущено.
* Например, «личный опыт», «особый взгляд», «специфическую оптику»; иное культурно осмысленное сочетание слов.
Водитель Infininti M рассказывает
— После Челябы бывают магнитые горы —
Ты едешь вниз, а машина сопротивляется.
Там никогда не получаются хорошие разговоры,
А наоборот — всякая ерунда получается.
Вот в прошлый год я там сворачиваю, а по встречке — джип.
Ну, может не джип, я только увидел две фары в рыло.
Миха-покойничек, убили в Самаре, остался б жив,
Сказал бы тебе, что всё так оно и было.
Я каждого вспомнил: кого где нагнул, приморил,
С кем, может, просто не по-хорошему поделился.
А справа отбойник. Чо делать? Глаза закрыл,
И ещё в груди как будто шарик воздушный сдулся.
Чувствую так хорошо: Я расплатился.
Открываю глаза и думаю: Он промахнулся.
Май
Стройка была похожа на слоновий скелет.
От железяк и от крыши невероятно жарко.
Через окошки падал ровный церковный свет,
Пахло карбидом, пахло электросваркой.
Мы уже видели в книжках два непонятных слова: «запах распада».
Возвращались живые или цинковые афганцы,
Наши в тот год не поехали на Олимпиаду,
Потому что в Москву перед этим не поехали американцы.
Кто-то из пацанов — не помню — крикнул: «Андрюшка!»
Мы отошли в самый угол, за ржавые трубы.
Анька сказала: «Насонов сожрал лягушку!».
И сразу спросила: «А ты целовался в губы?»
Двадцать лет спустя
Лица на фотокарточке мелкие, постные,
едва различимые в глухом коридорном свете.
Школьная форма цвета фингалов, многое цвета крови.
Вот этих детей били взрослые,
вот этих детей били дети,
а этим прилетало от представителей обоих сословий.
Дорога из школы лежала мимо столовой «Уют».
Далее всё получалось согласно нечитанному ещё поэту:
сегодня тебя побили, завтра меня побьют,
и так примерно от октября до самого лета.
Прячу в карман фотографию, выхожу из этой столовки
в город, похожий на морг — оттого, что деревья голые,
такие голые, что прямо неловко.
И вдруг самая толстая ветка,
на которой невесть отчего сохранилась листва,
лупит по стенке весьма постаревшей школы,
лупит чаще и много сильнее, чем этого требует ветер,
а также другие законы, так сказать, естества.
Сентябрьское
В воздухе тонкие волосы.
В небе другие волосы —
белые, тонкие полосы.
Ветер поёт на три голоса.
В воздухе тонкие волосы.
В небе — белые полосы.
Долгие облака —
чтобы наверняка.
В небо летят паутинки:
души ягнят невинных,
души ребят убитых,
души земель безвидных,
слёзы озёр разлитых.
Липкие паутинки.
В озере первые льдинки.
В мире моём поминки.
И навсегда поминки.
Сказка перед сном
«Однажды морские быки покинули морских коров.
Вставили кольца в ноздри, превратились в морских волков
Каравеллы переворачивали, всяко еще играли.
А морские коровы медленно вымирали.
Превращались в обычных коров,
Собирали морскую капусту, готовили борщ, готовили плов.
Кормили морских телят.
Морские телята уплыли на поиски пап,
А коровы, как грустные облака, на берегу стоят.
Маленькая, засыпай. Ой, а уже уснула.
Сейчас закрою, чтобы не дуло,
Выпью лекарство, ты еще смеялась, когда прочитала: „конь-як”.
Тихо-тихо, не просыпайся, ляг.
Нет, это просто тебе некрасивое облако снится».
Капельки моря на длинных ресницах.
Курага
Д. Верясовой
Мы кормили чужую собаку на берегу пруда.
Точнее — на берегу старицы Клязьмы-реки.
Даша ей говорила: «Дура, иди сюда».
Дурочка приходила и ела почти с руки.
По станции громыхали немногословные электрички.
Не кончалось вино и другие спиртные напитки.
Над старицей Клязьмы-реки качались тонкие вички.
В тёмной воде проплывали странные нитки.
Тёплый ноябрь. Тёплый финал ноября.
Тёплая, но совершенно чужая собака.
Электрички каменным шпалам: «Всё зря, всё зря».
Радоваться закату. Ни от чего заплакать.
* * *
Ирине К.
Между кувшинчиковых пружин,
вдоль ожерелий ряски и пятен света,
утка, похожая на кувшин,
плоско скользит к окончанию лета.
Утка, похожая на стеклорез
делит болото на два болота.
Небо, трава и нечёткий лес
перевернулись в разорванном фото.
Небо, трава и нечёткий лес
и облака, и ещё трава.
Мир разделился на мир чудес
и мир, поделённый на два.
И в том, который ещё поделён,
где были одни и двое,
старомосковский чудесный клён
не разрешает чужое.
• • •
Этот, а также другие свежие (и архивные) номера "Нового мира" в удобных для вас форматах (RTF, PDF, FB2, EPUB) вы можете закачать в свои читалки и компьютеры на сайте "Нового мира" - http://www.nm1925.ru/