Валерий Попов

УЖАС ПОБЕДЫ

Повесть

КРЕЩЕНЬЕ

Помню горячий воздух, застоявшийся в кустах после жаркого дня и вылетающий, как птица, когда во тьме заденешь ветку.

Помню, как я впервые появился над Мысом, выпав из тесного автобуса на шоссе, мягкое после дневного жара.

Далеко внизу струилась лунная рябь, проткнутая темным и острым, как скрученный зонт, кипарисом. Рядом с этим сгустком тьмы смутно белело высокое здание — международный молодежный лагерь “Спутник”, куда я стремился. Будоража теплую долину, снизу вдруг поднялся хриплый и страстный вопль. Потом, увидев павлина, надменного красавца, закованного в узоры, я не мог поверить, что это он так кричит.

Но сейчас, не вникая, я издал почти такой же вопль и рухнул с шоссе в колючий, пружинистый кустарник. Я падал то ногами вперед, то вниз руками. Сотни игл вонзались в меня, а я чувствовал лишь ликованье. Конечно, можно было найти плавную дорогу — но зачем?

Потом в душной тьме что–то засветилось. Узкое жерло вулкана, на дне его клокотала лава. Танцы! Мне сюда.

Я выкатился в круг, как колючий шар перекати–поля, как шаровая молния, но никто не шарахнулся, не испугался — тут все были такие!

Потом музыка стала замедляться, танец стал увязать сам в себе, и вот — все остановились. Спустилась тьма, тишина.

— В горы! В горы пошли! — вдруг понеслось по площадке.

И лава вылилась через край. И я спокойно и весело двинулся со всеми. Я успел уже разглядеть, что на эстраде играют вовсе не мои друзья, на которых я тут рассчитывал, а совсем незнакомые ребята, более того — негры. Но мысль, где же я буду ночевать, совершенно не беспокоила меня тогда: столько счастья и веселья было вокруг… Как где? Здесь — где же еще?

Продолжая приплясывать, мы поднимались горячей толпой по узкому, завивающемуся вверх шоссе. Потом свернули с него и полезли вверх, в колючие душные кусты. Это было мне уже знакомо!

Остатки дороги, какие–то археологические обломки тут были, но обрывались в самом буквальном смысле то и дело. Мы заблудились бы в этом каменном хаосе, если б не наш вожак — мускулистый, голый по пояс, в пиратской косынке, с высоким коптящим факелом в руке. Он явно напоминал легендарного Данко, поднявшего свое горящее сердце и осветившего путь. Такие аналогии вполне годились для комсомольского лагеря. Правда, оступаясь, он явственно матерился, но это не смущало общего веселья, а, наоборот, подстегивало его.

И наконец путь наш оборвался, причем в самом буквальном смысле: мы оказались над бездной. Замерев, мы стояли на краю, потом наш вожак безвольно разжал пальцы и выпустил факел: кидая искры, тот запрыгал по таким кручам! И, высветив рябь, погас в море.

Да–а. Мы стояли потрясенные. Чувствовалось, что номер сей отработан и Данко демонстрирует его не впервой… но… величествен–но!

Все стали расползаться по склону, закачались, кидая огромные тени, костры.

— Жоз! К нам иди! — Все звали вожака, он благосклонно обходил костры, и я вдруг заметил, что он целеустремленно и стремительно напивается — видимо, это было заключительной, неизбежной и наверняка самой приятной стадией его еженощного подвига. Его суровое лицо помягчело, нижняя твердая губа отшмякнулась, глазки посоловели… впрочем, таким он мне нравился больше! Я оказался с ним у одного костра.

— Ты… черепастый! Чего скучаешь — давай к нам! — Он сам вдруг меня позвал, окрестив почему–то “черепастым” на все время нашей с ним истории, оказавшейся длинной.

Рядом с ним в волнах света был симпатичный длинноволосый бородач и смуглая, могучая красавица — библейского, почему–то хотелось сказать, облика. Плечо ее грело не хуже пламени… так что… пусть только погаснет костер!

— Соня… А ты? — хмельно улыбаясь, проговорила она.

— Жоз… Жаирзиньо по–настоящему! — Вожак резко вклинился в наш интим и сжал своей лапищей мою ладошку: все понял?

Ясно было, что он местный парень, пробавлявшийся ночной романтикой среди пыльных будней, — мне, впрочем, эта романтика могла выйти боком: пальцы долго не могли расклеиться — даже рюмку не взять.

— У нас тут строго! — проговорил Жоз. — Вон отец Кир у нас батюшка… вроде как священник, при нем нельзя!

Соня среагировала, криво усмехнувшись, длинноволосый поднял ладошку:

— Кирилл вообще–то.

А не вообще? Плечо Сони грело все явственней. И вся такая горячая?

Жоз, оценив ситуацию и поняв, что Соня, эта Магдалина сих мест, выходит из–под его контроля, нашел мудрое решение, которое одобрил и я. Как окончательный приговор, не подлежащий обжалованию, Жоз протянул мне в отблесках костра стакан водки, и я мужественно, как Сократ цикуту, выпил ее и погрузился в блаженство… Кто–то тряс меня — наверное, Соня… Потом, потом!

Проснулся я снова над бездной — уже яркой, сияющей, но оттого не менее страшной. Ноги мои свисали с обрыва, лишь под мышкой струился какой–то кустик с горько пахнущими цветами. Ствол, царапая кожу, явно утекал из–под мышки, и — другого тормоза не было! Я отчаянно закинул голову… лишь бездонное небо с парящим высоко соколом… Зачем я не сокол? Запоздалый вопрос!

— Эй! — неуверенно крикнул я.

— Не шевелись! — донесся неземной голос.

Волосам стало вдруг больно, но зато я поехал вверх. Наконец ноги уперлись, и, тяжело дыша, я уселся. Море поднималось лазурной стеной, светлея кверху. Да–а… сейчас бы реял в этом просторе! Спокойнее было глядеть перед собой. Оказывается, я катился на бутылках по наклонной плоскости — и изрядно–таки вмял их в грунт. Бутылки до добра не доведут. Я обернулся. На коленях — так, видно, было удобнее — стоял Кир, снимая с пальцев мои волосы.

— Спасибо! — прохрипел я.

Кир улыбнулся. Склон, поросший кустиками, был весь усыпан телами, напоминая поле битвы. Жоз во сне лениво обнимал Соню. Не для Бога берег, значит, — для себя! Нормально. Я встал. Ноги дрожали. Руки, впрочем, тоже.

— …Похмелиться? — Кир выковырял из земли бутыль, в которой плескалось.

— Не–а! — бодро ответил я.

— …Так ты на самом деле, что ли, священник? — не удержался я от вопроса.

Мы спускались с горы, навстречу солнцу.

Кир поморщился. Ясно, что вопрос: “А на самом ли деле было?” — самый нестерпимый для верующих.

— …И воздвиг он в душе своей Храм, — как бы про себя, не для моих неблагодарных ушей, бормотал Кир. — И были стены этого Храма прочней сотни крепостных, и достигали они небес…

— А… настоящий храм… есть? — снова не удержался я от бестактности.

Кир глянул на меня с сожалением: настоящий Храм должен быть в душе! — но тем не менее кивнул на пыльный купол, поднимающийся над крышами поселка. Но что–то я не заметил там креста.

“Механический цех, наверное”, — подумал я.

В те годы многие храмы были механическими цехами.

Спустившись, мы шли по пыльной улице. Кир молчал. Потом он распахнул калитку в высоком заборе, и мы вошли в заросший дворик, поднялись на крыльцо. В полупустой комнатке пыльный луч солнца косо бил в пол. Мы постояли молча.

— Вот здесь… в этом луче… я и увидел, — выговорил Кир.

Я изумленно поглядел на него… нормальный вроде парень? И Кир четко просек мой взгляд, усмехнулся:

— Да… абсолютно нормальный парень… в университете учусь… — С последним словом он явно замешкался, не сказать ли “учился”. — И вдруг!.. Отдыхать приехал… вот эту комнатку у Жоза снял…

Мы молчали. Надо было говорить дальше, но я испугался, верней — разволновался. С чего бы это? Да просто мне понравился Кир, из пропасти, можно сказать, вытащил меня… А теперь, боялся я, начнется что–то мучительное — придется кивать и улыбаться. С трудом. Вряд ли “знамение”, о котором порывается рассказать Кир, окажется качественным, наверняка что–нибудь несусветное и при этом ужасно банальное: златые одежды… полный любви взгляд… что–то есть в этом невыносимое.

— А почему, кстати, — Жоз? Что за имя? — “заинтересованно” воскликнул я.

От этого “кстати” Кира покоробило. Ничего себе “кстати”!.. Явно — ни в грош не ставят его слова!

— …А–а… чушь! — после долгой паузы ответил Кирилл. — В футбол он играл за местное “Торпедо”. Жаирзиньо прозвали его. Жоз, короче.

Кир отводил глаза, явно обиженный моим отношением. Но что я мог? С горящим взглядом выслушивать его, страстно поддакивать? Это и ему бы показалось дурным вкусом!

— В общем, был я в местной епархии… — Закрывая тему, Кир безнадежно махнул рукой.

Вот и хорошо! Я давно уже переминался с ноги на ногу, мечтая выскочить.

— Вопрос, наверное, неуместный… но сортир где?

— Во дворе, разумеется, — холодно сказал Кир.

Прямо через заросли я устремился к “скворечнику”.

— Эй, черепастый! — донеслось до меня. Помнит, оказывается!

Я послушно застыл. Жоз входил в калитку.

— Вербовал? — Он кивнул на окно постояльца.

Что я мог ответить ему?

— Сонька тоже говорит — креститься… Но ее я понял: у нее венчанье на уме!

Я только знаю, что у меня на уме.

— …А что команда скажет?! Тренер? — напирал Жоз.

— Так передай ему… — Он кивнул на окна Кира и характерным жестом стукнул по сгибу руки.

Почему я должен “это” передавать?!

К счастью (оказывается, и счастье ходит рядом), Кир сам вышел на крыльцо и все увидел.

Жоз, неожиданно смутившись, начал чесать сгиб руки.

— Ну что… может, опохмелимся? — Кир неожиданно вынул из сумки бутылку. Вот это гуманный жест!

Потом я все же добрался до “скворечника”, сидел там, пытаясь отвлечься, с куском газеты в руках: “Когда же коммунист станет настоящим хозяином производства?!” Тоже вопрос! Мне–то казалось, что он давно уже стал!

“В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

Оно было в начале у Бога.

Все чрез Него н б ачало быть, и без Него ничто не н б ачало быть,

что н б ачало быть.

В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.

И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”.

Кир бормотал это безо всякого выражения. Все в липком поту, мы поднимались с ним по спиральной дороге, никуда не сворачивая, и наконец уткнулись в железные ворота с табличкой: “Санаторий „Горный воздух”. Управление делами ЦК КПСС”.

— Мне кажется, мы не туда идем, — сказал я, но Кир не прореагировал.

Он уверенно вошел в калитку, помахав пальчиками женщине в будке, и я за ним. “Вход в Иерусалим”?

Тут было совсем другое дело! Песчаные желтые дорожки, окаймленные цветами, повсюду строгие стрелки: “Терренкур № 2”, “Терренкур № 8” — просто разбегались глаза!

К счастью, никто из членов ЦК навстречу нам не попался, а то пришлось бы бухаться на колени!

Зато вдруг выскочил, весь красный, как клюквинка, лысый маленький человечек в шароварах и тапочках — гораздо более известный, чем любой член ЦК, — знаменитый актер–режиссер Марат Зыков. Этот–то везде!.. Но действительно — гений! Мы с восхищением глядели, как он сбегает с горы, быстро переставляя крохотные тапки. МБЧ — маленький большой человек — так звали его в кругах интеллигенции и, может быть, еще где–то.

— Не курить! — пробегая, вдруг рявкнул он мощным басом, и мы с Киром, восхищенно откинув челюсти, выронили папироски.

— За водкой помчался! — Глядя ему вслед, Кир усмехнулся. Он все, похоже, тут знал.

Меня появление МБЧ тоже взбодрило — все–таки “наш человек”, хотя признает ли он нас за “своих” — довольно спорно!

Мы поднялись наконец на плоскую проплешину горы, к затейливому дому, окруженному террасой с витыми колоннами. Тут, видимо, само Политбюро и отдыхает? Куда идем?

Кир тем не менее уверенно поднялся, открыл высокую витражную дверь: светлый деревянный кабинет, уставленный стеклянными медицинскими шкафчиками, за столом сидела Соня в белом халате и писала. Нас она приветствовала, лишь подняв бровь. Волевая девушка!

— Ну что? — проговорила наконец она, бросив ручку.

— Я — глас вопиющего в пустыне, — улыбнулся Кир.

— А–а… Я поняла — бесполезно все это, — подумав, сказала Соня.

— О какой “пользе” ты говоришь? — саркастически усмехнулся он. — Я предлагаю тебе Вечную благодать, а не “пользу”!

— С этим… говорил? — хмуро осведомилась Соня.

— Как–то ты слишком утилитарно… принимаешь веру!

— А кто тебе сказал, что принимаю?

Я тоже не понимал Кира: зачем вербовать верующих в санатории Политбюро? У них своя вера! Лишь потом, узнав Кира поближе, понял, что главное для него — быть на виду.

Дверь открылась, и в кабинет ввалился сам Плюньков — лицо его было слишком знакомо по многочисленным плакатам. Сейчас он дышал прерывисто, по квадратной его плакатной ряхе струился пот, челка растрепалась и прилипла ко лбу.

— Ну как… Софья Михайловна? — пытаясь унять дыханье, выговорил он. — Теперь вы верите… в мое исправленье? — Он робко улыбнулся.

— Будущее покажет! У вас десятидневный курс! Идите, — жестко произнесла Соня.

Вот это да! Послушно кивая, Плюньков вышел.

— В общем, не созрела! — почти так же жестко, как Плюнькову, сказала Соня. — Созрею — позову!

— Я не какой–то там… член ЦК… чтоб ты мной помыкала! — Губы Кира дрожали.

— Ты соображай… все–таки! — гневно произнесла она, многозначительно кивнув куда–то вбок, где, видимо, отдыхали небожители от изнурительных тренировок.

— Я здесь вообще больше ни слова не скажу! — Кир гневно направился к двери. Я за ним. Мы почти бежали вниз по тропинке.

— Ты… крестить ее хочешь? — наконец решился спросить я.

— Это наше с ней дело! — проговорил Кир обиженно.

“Пришел к своим, и свои Его не приняли”… Я тоже Книгу читал!

— Может, она начальства боится? — Я попытался ее оправдать. Но Кир, как понял я, больше обижен был на свое “начальство”.

Валерий Попов

УЖАС ПОБЕДЫ

Повесть

КРЕЩЕНЬЕ

Помню горячий воздух, застоявшийся в кустах после жаркого дня и вылетающий, как птица, когда во тьме заденешь ветку.

Помню, как я впервые появился над Мысом, выпав из тесного автобуса на шоссе, мягкое после дневного жара.

Далеко внизу струилась лунная рябь, проткнутая темным и острым, как скрученный зонт, кипарисом. Рядом с этим сгустком тьмы смутно белело высокое здание — международный молодежный лагерь “Спутник”, куда я стремился. Будоража теплую долину, снизу вдруг поднялся хриплый и страстный вопль. Потом, увидев павлина, надменного красавца, закованного в узоры, я не мог поверить, что это он так кричит.

Но сейчас, не вникая, я издал почти такой же вопль и рухнул с шоссе в колючий, пружинистый кустарник. Я падал то ногами вперед, то вниз руками. Сотни игл вонзались в меня, а я чувствовал лишь ликованье. Конечно, можно было найти плавную дорогу — но зачем?

Потом в душной тьме что–то засветилось. Узкое жерло вулкана, на дне его клокотала лава. Танцы! Мне сюда.

Я выкатился в круг, как колючий шар перекати–поля, как шаровая молния, но никто не шарахнулся, не испугался — тут все были такие!

Потом музыка стала замедляться, танец стал увязать сам в себе, и вот — все остановились. Спустилась тьма, тишина.

— В горы! В горы пошли! — вдруг понеслось по площадке.

И лава вылилась через край. И я спокойно и весело двинулся со всеми. Я успел уже разглядеть, что на эстраде играют вовсе не мои друзья, на которых я тут рассчитывал, а совсем незнакомые ребята, более того — негры. Но мысль, где же я буду ночевать, совершенно не беспокоила меня тогда: столько счастья и веселья было вокруг… Как где? Здесь — где же еще?

Продолжая приплясывать, мы поднимались горячей толпой по узкому, завивающемуся вверх шоссе. Потом свернули с него и полезли вверх, в колючие душные кусты. Это было мне уже знакомо!

Остатки дороги, какие–то археологические обломки тут были, но обрывались в самом буквальном смысле то и дело. Мы заблудились бы в этом каменном хаосе, если б не наш вожак — мускулистый, голый по пояс, в пиратской косынке, с высоким коптящим факелом в руке. Он явно напоминал легендарного Данко, поднявшего свое горящее сердце и осветившего путь. Такие аналогии вполне годились для комсомольского лагеря. Правда, оступаясь, он явственно матерился, но это не смущало общего веселья, а, наоборот, подстегивало его.

И наконец путь наш оборвался, причем в самом буквальном смысле: мы оказались над бездной. Замерев, мы стояли на краю, потом наш вожак безвольно разжал пальцы и выпустил факел: кидая искры, тот запрыгал по таким кручам! И, высветив рябь, погас в море.

Да–а. Мы стояли потрясенные. Чувствовалось, что номер сей отработан и Данко демонстрирует его не впервой… но… величествен–но!

Все стали расползаться по склону, закачались, кидая огромные тени, костры.

— Жоз! К нам иди! — Все звали вожака, он благосклонно обходил костры, и я вдруг заметил, что он целеустремленно и стремительно напивается — видимо, это было заключительной, неизбежной и наверняка самой приятной стадией его еженощного подвига. Его суровое лицо помягчело, нижняя твердая губа отшмякнулась, глазки посоловели… впрочем, таким он мне нравился больше! Я оказался с ним у одного костра.

— Ты… черепастый! Чего скучаешь — давай к нам! — Он сам вдруг меня позвал, окрестив почему–то “черепастым” на все время нашей с ним истории, оказавшейся длинной.

Рядом с ним в волнах света был симпатичный длинноволосый бородач и смуглая, могучая красавица — библейского, почему–то хотелось сказать, облика. Плечо ее грело не хуже пламени… так что… пусть только погаснет костер!

— Соня… А ты? — хмельно улыбаясь, проговорила она.

— Жоз… Жаирзиньо по–настоящему! — Вожак резко вклинился в наш интим и сжал своей лапищей мою ладошку: все понял?

Ясно было, что он местный парень, пробавлявшийся ночной романтикой среди пыльных будней, — мне, впрочем, эта романтика могла выйти боком: пальцы долго не могли расклеиться — даже рюмку не взять.

— У нас тут строго! — проговорил Жоз. — Вон отец Кир у нас батюшка… вроде как священник, при нем нельзя!

Соня среагировала, криво усмехнувшись, длинноволосый поднял ладошку:

— Кирилл вообще–то.

А не вообще? Плечо Сони грело все явственней. И вся такая горячая?

Жоз, оценив ситуацию и поняв, что Соня, эта Магдалина сих мест, выходит из–под его контроля, нашел мудрое решение, которое одобрил и я. Как окончательный приговор, не подлежащий обжалованию, Жоз протянул мне в отблесках костра стакан водки, и я мужественно, как Сократ цикуту, выпил ее и погрузился в блаженство… Кто–то тряс меня — наверное, Соня… Потом, потом!

Проснулся я снова над бездной — уже яркой, сияющей, но оттого не менее страшной. Ноги мои свисали с обрыва, лишь под мышкой струился какой–то кустик с горько пахнущими цветами. Ствол, царапая кожу, явно утекал из–под мышки, и — другого тормоза не было! Я отчаянно закинул голову… лишь бездонное небо с парящим высоко соколом… Зачем я не сокол? Запоздалый вопрос!

— Эй! — неуверенно крикнул я.

— Не шевелись! — донесся неземной голос.

Волосам стало вдруг больно, но зато я поехал вверх. Наконец ноги уперлись, и, тяжело дыша, я уселся. Море поднималось лазурной стеной, светлея кверху. Да–а… сейчас бы реял в этом просторе! Спокойнее было глядеть перед собой. Оказывается, я катился на бутылках по наклонной плоскости — и изрядно–таки вмял их в грунт. Бутылки до добра не доведут. Я обернулся. На коленях — так, видно, было удобнее — стоял Кир, снимая с пальцев мои волосы.

— Спасибо! — прохрипел я.

Кир улыбнулся. Склон, поросший кустиками, был весь усыпан телами, напоминая поле битвы. Жоз во сне лениво обнимал Соню. Не для Бога берег, значит, — для себя! Нормально. Я встал. Ноги дрожали. Руки, впрочем, тоже.

— …Похмелиться? — Кир выковырял из земли бутыль, в которой плескалось.

— Не–а! — бодро ответил я.

— …Так ты на самом деле, что ли, священник? — не удержался я от вопроса.

Мы спускались с горы, навстречу солнцу.

Кир поморщился. Ясно, что вопрос: “А на самом ли деле было?” — самый нестерпимый для верующих.

— …И воздвиг он в душе своей Храм, — как бы про себя, не для моих неблагодарных ушей, бормотал Кир. — И были стены этого Храма прочней сотни крепостных, и достигали они небес…

— А… настоящий храм… есть? — снова не удержался я от бестактности.

Кир глянул на меня с сожалением: настоящий Храм должен быть в душе! — но тем не менее кивнул на пыльный купол, поднимающийся над крышами поселка. Но что–то я не заметил там креста.

“Механический цех, наверное”, — подумал я.

В те годы многие храмы были механическими цехами.

Спустившись, мы шли по пыльной улице. Кир молчал. Потом он распахнул калитку в высоком заборе, и мы вошли в заросший дворик, поднялись на крыльцо. В полупустой комнатке пыльный луч солнца косо бил в пол. Мы постояли молча.

— Вот здесь… в этом луче… я и увидел, — выговорил Кир.

Я изумленно поглядел на него… нормальный вроде парень? И Кир четко просек мой взгляд, усмехнулся:

— Да… абсолютно нормальный парень… в университете учусь… — С последним словом он явно замешкался, не сказать ли “учился”. — И вдруг!.. Отдыхать приехал… вот эту комнатку у Жоза снял…

Мы молчали. Надо было говорить дальше, но я испугался, верней — разволновался. С чего бы это? Да просто мне понравился Кир, из пропасти, можно сказать, вытащил меня… А теперь, боялся я, начнется что–то мучительное — придется кивать и улыбаться. С трудом. Вряд ли “знамение”, о котором порывается рассказать Кир, окажется качественным, наверняка что–нибудь несусветное и при этом ужасно банальное: златые одежды… полный любви взгляд… что–то есть в этом невыносимое.

— А почему, кстати, — Жоз? Что за имя? — “заинтересованно” воскликнул я.

От этого “кстати” Кира покоробило. Ничего себе “кстати”!.. Явно — ни в грош не ставят его слова!

— …А–а… чушь! — после долгой паузы ответил Кирилл. — В футбол он играл за местное “Торпедо”. Жаирзиньо прозвали его. Жоз, короче.

Кир отводил глаза, явно обиженный моим отношением. Но что я мог? С горящим взглядом выслушивать его, страстно поддакивать? Это и ему бы показалось дурным вкусом!

— В общем, был я в местной епархии… — Закрывая тему, Кир безнадежно махнул рукой.

Вот и хорошо! Я давно уже переминался с ноги на ногу, мечтая выскочить.

— Вопрос, наверное, неуместный… но сортир где?

— Во дворе, разумеется, — холодно сказал Кир.

Прямо через заросли я устремился к “скворечнику”.

— Эй, черепастый! — донеслось до меня. Помнит, оказывается!

Я послушно застыл. Жоз входил в калитку.

— Вербовал? — Он кивнул на окно постояльца.

Что я мог ответить ему?

— Сонька тоже говорит — креститься… Но ее я понял: у нее венчанье на уме!

Я только знаю, что у меня на уме.

— …А что команда скажет?! Тренер? — напирал Жоз.

— Так передай ему… — Он кивнул на окна Кира и характерным жестом стукнул по сгибу руки.

Почему я должен “это” передавать?!

К счастью (оказывается, и счастье ходит рядом), Кир сам вышел на крыльцо и все увидел.

Жоз, неожиданно смутившись, начал чесать сгиб руки.

— Ну что… может, опохмелимся? — Кир неожиданно вынул из сумки бутылку. Вот это гуманный жест!

Потом я все же добрался до “скворечника”, сидел там, пытаясь отвлечься, с куском газеты в руках: “Когда же коммунист станет настоящим хозяином производства?!” Тоже вопрос! Мне–то казалось, что он давно уже стал!

“В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

Оно было в начале у Бога.

Все чрез Него н б ачало быть, и без Него ничто не н б ачало быть,

что н б ачало быть.

В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.

И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”.

Кир бормотал это безо всякого выражения. Все в липком поту, мы поднимались с ним по спиральной дороге, никуда не сворачивая, и наконец уткнулись в железные ворота с табличкой: “Санаторий „Горный воздух”. Управление делами ЦК КПСС”.

— Мне кажется, мы не туда идем, — сказал я, но Кир не прореагировал.

Он уверенно вошел в калитку, помахав пальчиками женщине в будке, и я за ним. “Вход в Иерусалим”?

Тут было совсем другое дело! Песчаные желтые дорожки, окаймленные цветами, повсюду строгие стрелки: “Терренкур № 2”, “Терренкур № 8” — просто разбегались глаза!

К счастью, никто из членов ЦК навстречу нам не попался, а то пришлось бы бухаться на колени!

Зато вдруг выскочил, весь красный, как клюквинка, лысый маленький человечек в шароварах и тапочках — гораздо более известный, чем любой член ЦК, — знаменитый актер–режиссер Марат Зыков. Этот–то везде!.. Но действительно — гений! Мы с восхищением глядели, как он сбегает с горы, быстро переставляя крохотные тапки. МБЧ — маленький большой человек — так звали его в кругах интеллигенции и, может быть, еще где–то.

— Не курить! — пробегая, вдруг рявкнул он мощным басом, и мы с Киром, восхищенно откинув челюсти, выронили папироски.

— За водкой помчался! — Глядя ему вслед, Кир усмехнулся. Он все, похоже, тут знал.

Меня появление МБЧ тоже взбодрило — все–таки “наш человек”, хотя признает ли он нас за “своих” — довольно спорно!

Мы поднялись наконец на плоскую проплешину горы, к затейливому дому, окруженному террасой с витыми колоннами. Тут, видимо, само Политбюро и отдыхает? Куда идем?

Кир тем не менее уверенно поднялся, открыл высокую витражную дверь: светлый деревянный кабинет, уставленный стеклянными медицинскими шкафчиками, за столом сидела Соня в белом халате и писала. Нас она приветствовала, лишь подняв бровь. Волевая девушка!

— Ну что? — проговорила наконец она, бросив ручку.

— Я — глас вопиющего в пустыне, — улыбнулся Кир.

— А–а… Я поняла — бесполезно все это, — подумав, сказала Соня.

— О какой “пользе” ты говоришь? — саркастически усмехнулся он. — Я предлагаю тебе Вечную благодать, а не “пользу”!

— С этим… говорил? — хмуро осведомилась Соня.

— Как–то ты слишком утилитарно… принимаешь веру!

— А кто тебе сказал, что принимаю?

Я тоже не понимал Кира: зачем вербовать верующих в санатории Политбюро? У них своя вера! Лишь потом, узнав Кира поближе, понял, что главное для него — быть на виду.

Дверь открылась, и в кабинет ввалился сам Плюньков — лицо его было слишком знакомо по многочисленным плакатам. Сейчас он дышал прерывисто, по квадратной его плакатной ряхе струился пот, челка растрепалась и прилипла ко лбу.

— Ну как… Софья Михайловна? — пытаясь унять дыханье, выговорил он. — Теперь вы верите… в мое исправленье? — Он робко улыбнулся.

— Будущее покажет! У вас десятидневный курс! Идите, — жестко произнесла Соня.

Вот это да! Послушно кивая, Плюньков вышел.

— В общем, не созрела! — почти так же жестко, как Плюнькову, сказала Соня. — Созрею — позову!

— Я не какой–то там… член ЦК… чтоб ты мной помыкала! — Губы Кира дрожали.

— Ты соображай… все–таки! — гневно произнесла она, многозначительно кивнув куда–то вбок, где, видимо, отдыхали небожители от изнурительных тренировок.

— Я здесь вообще больше ни слова не скажу! — Кир гневно направился к двери. Я за ним. Мы почти бежали вниз по тропинке.

— Ты… крестить ее хочешь? — наконец решился спросить я.

— Это наше с ней дело! — проговорил Кир обиженно.

“Пришел к своим, и свои Его не приняли”… Я тоже Книгу читал!

— Может, она начальства боится? — Я попытался ее оправдать. Но Кир, как понял я, больше обижен был на свое “начальство”.

— Если бы Христос ждал… разрешения местного начальства… мы до сих пор жили бы во тьме! — произнес Кир, и мы вышли за калитку.

Да–а–а… Высокие его порывы явно не находят пока поддержки — даже среди близких.

— А я… в этом качестве… не устрою тебя? — вдруг спросил я неожиданно для себя.

Кир остановился.

…Теперь уже просто так мне не выбраться отсюда! Умею влипнуть! Однажды на Финляндском вокзале какой–то человек дал мне ведро в руки и просто сказал: “Держи!” И я держал, пока он не вернулся, и даже не сказал “спасибо” — а я из–за него опоздал на электричку.

“Нет добросовестнее этого Попова!” — говорила наша классная воспитательница с явным сочувствием, и от слов ее — начиная с первого класса — веяло ужасом. Подтвердилось!

Проснулся я в комнате Кира. Судя по наклонному лучу солнца, было утро. Как раз в этом пыльном луче, по словам Кира, он видел Знамение. А я отвечай! Я с отчаянием глядел на луч. Мне–то он явно “не светит”! Я не готов. Я спал в брюках, на полу, на тонком матрасе. В бок мне вдавливалось твердое: финка! Этой весной мы ехали из Мурманска, где с представителями нашего КБ плавали, размагничивая подводные лодки, — такая суровая профессия мне досталась от института. На обратном пути на станции Апатиты в вагон сели вышедшие уголовники и стали довольно настойчиво втюхивать нам свою продукцию — выточенные в лагере финки с прозрачными наборными рукоятками. Да, тут они были мастера — нож, как говорится, просился в руку. С той поры я с финкой не расставался. Ради чего? С этим ножом, как и с подводными лодками, впрочем, мне страстно хотелось разлучиться — и как раз с этим отпуском я связывал смутные надежды. Сбылось? Я смотрел на луч. И вдруг по нему прошла волна — золотые пылинки полетели вбок воронкой, словно от чьего–то выдоха! Я застыл. Стало абсолютно тихо. Потом в голове моей появились слова: “На пороге нашего дома лежат дым и корова”. Что это? Я оцепенел. Пылинки в луче сновали беспорядочно. Сеанс окончен. “Дым и корова”. Откуда они? Похоже, пришли оттуда, и специально для меня. Кто–то уже произносил это на земле? Или я первый?

“И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины”, — вспомнил я. Накануне почти до утра читал книги, которые дал мне Кир. Готовился! “Нет добросовестнее этого Попова”. От этого не отвязаться уже, как и от “дыма и коровы”.

Дверь скрипнула. Вошел Кир.

— Ну… все готово! — проговорил он.

Выйдя на крыльцо, я бросил финку, и она, кувыркаясь, улетела в бурьян.

Церковный двор неожиданно понравился мне. Хмурые мужики с ржавыми трубами проходили мимо, на сваленных в углу досках выпивали хулиганы. Все настоящее! Жизнь, а не декорация, не ладан и не елей, а папиросный дым!

Мы вошли с Киром внутрь. Совсем недавно еще — или до сих пор? — это был механический цех: по стенам стояли тяжелые верстаки с привинченными тисками. Местами напоминает камеру пыток — для нас, первых христиан, вошедших сюда. Мы с Киром точно первые после огромного перерыва.

Над пустым алтарем висел плакат: “Делись рабочим опытом!” Делимся.

Зябко как–то! Что скажет начальство? Явно не одобрит: земное начальство уж точно. И в большей степени это крещение для Кира, чем для меня.

Впрочем, какие–то прихожанки тут уже были — явно неравнодушные к Киру, молодому длинноволосому красавцу, и, похоже, — ко мне.

— Ишь какой сокол к нам пожаловал! Я б с ним пошла! — сказала одна старушка другой, и это мне понравилось. Уважают!

Соня и Жоз следовали за нами, тоже явно волнуясь, хотя волноваться в первую очередь надо было мне. Что я, впрочем, и делал!

Главное — тут еще пилили и колотили. Но, поглядев на наше шествие, рабочие переглянулись и вышли. Святое дело им было явно по душе.

— Встань тут, сын мой! — проговорил Кир торжественно. Он был одет соответственно, хотя и не во всем положенном облачении: мы подпольные христиане, нам можно и так. Но действительно: можно ли? Это нам предстоит решить. И Ему. Откликнется ли? Я почему–то чувствовал, что — да. Впрочем, это чувствуют все, кто этого хочет. И механический это цех или церковь — не так существенно!.. Я настроился.

Кир с тихим бряканьем установил подставку, уложил книгу. Какой–то мальчик принес светлую купель с заклепками, явно сварганенную в этом цеху. Потом туда звонко полилась вода.

Я стоял не двигаясь. Наверное, торжественно и надо стоять?

Последний раз я волновался так, когда меня исключали из комсомола. Но тут вроде бы не исключают, а принимают? Куда? Уже когда мы подходили к церкви, Кир сообщил мне, что “прежний” я сейчас умру и возникну новый. Раньше бы надо сказать! Жалко прежнего–то.

— Стой спокойно, сын мой! — проговорил Кир благожелательно. — Символ веры ты знаешь хотя бы?

— Учил, — ответил я растерянно, как первоклассник.

— Тогда разуйся. И засучи штаны.

Присев на скамью, я разулся и уже босой встал с ним рядом.

— Я буду творить молитву, а ты повторяй. И когда я произнесу: “Отрекохося!” — повторяй с чувством!

— Хорошо, батюшка!

И пошла молитва. Какие странные, тревожные слова! Смысл их вроде бы понятен, но они гораздо глубже смысла и страшней… “Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым”…

— Отрекохося! — прогудел Кир.

— Отрекохося! — повторил я.

Потом, сделав паузу, он вынул из шкатулки пузырек и кисточку, обмакнул и липким, сладким, душистым веществом сделал крест на лбу, на устах, на запястьях и сверху — на стопах. Каждый раз я вздрагивал.

Потом вдруг, приблизив лицо, крестообразно подул мне на лоб. Про это я раньше не знал — и разволновался особенно.

Потом он велел приблизиться к купели и сперва, зачерпнув ладонью, поплескал водой мне за шиворот, на грудь, а потом весело и как–то лихо вдруг макнул меня головой, надавив на затылок. Потом я ошеломленно распрямился, изумленно озирался. Неожиданно было! И словно глаза промыло: все стало светлей!

Потом мы выходили из церкви. От капель, оставшихся в ресницах, все вокруг сияло. Я посмотрел на купол — креста не было, и вдруг солнечные лучики там скрестились и ясно сверкнул крест!

Потом я вытащил из брюк ручку, бумажку и записал: “На пороге нашего дома лежат дым и корова”. Кир умильно смотрел на меня, думая, что я записываю какую–то молитву.

Бутылка на столе опустела.

— Ну… что теперь делаем, народ крещеный? — Кир, чуть заметно зевнув, поднялся.

…Уже все? А я–то думал, что мы с ним теперь все дни будем проводить в душевных беседах. Всегда я так: лечу куда–то с восторгом, и — мордой об столб!

Кир демонстративно мыл рюмки. Все правильно. Теперь он будет многих крестить — с моей–то легкой ноги, и что же: теперь каждого поселять у себя?

Я тоже поднялся. Как ни странно, наиболее расстроенным выглядел как раз “народ некрещеный” — Соня и Жоз. Начиная с церкви они глядели на меня не сводя глаз и явно чего–то ждали: то ли я превращусь в зверя какого–нибудь, то ли сразу в ангела? Отсутствие внешних изменений будоражило их: как же это? Соня чуть было карьеру свою не поставила на карту ради этого… ради чего? Я старался, как мог, — глядел радостно, улыбался светло: вот, мол, что сразу же делается, буквально на глазах!

Они были явно озадачены: что–то, конечно, есть… но вот он сейчас уедет и увезет разгадку с собой, так и не узнаем, было ли что?

Но чем я им мог сразу помочь?

Уже чувствовал себя виноватым… Да ну их! Поеду!

— Так ты куда теперь? — Кир вложил в этот вопрос всю свою душевность, оставшуюся на мою долю.

— Я?.. Да в Крым, наверное, махану! — проговорил я беззаботно.

Не болтаться же тут у них под ногами, позоря полученное звание… А так — останется светлая тайна.

— Мы с тобой! — неожиданно заявил Жоз. — …В смысле — до парома проводим.

Надо же, как их проняло!

И Кир тоже решил проводить. Все–таки я у него первый, и неизвестно, будет ли второй? Оделся почему–то как хиппи — не скажешь, что батюшка… “Батюшка” он пока что лишь мне. А Соня, наоборот, гляделась торжественно — изысканный наряд “от купюр”, Жоз тщательно причесал свою буйную голову. В последний путь, что ли, провожают меня?

Мы томились на асфальтовом пятачке. Развернулся автобус. Из кабины вылез крупный, основательный мужик в белой рубахе и черных нарукавниках… тоже, что ли, принарядился? Окстись! Ничего особенного не происходит — вон полно народу помимо тебя! Жоз подошел к водителю:

— Здорово, Богун!

Тряс ему руку, при этом многозначительно, как мне казалось, поглядывая на меня, потом на водителя: гляди, мол, кого везешь! Кого — кого!..

Скорей бы это кончилось — с ходу напьюсь, расслаблюсь, сброшу с себя эту епитрахиль — тем более не знаю, что это такое!

Богун все же что–то почувствовал, внимательно глядел на меня. Я быстро влез в автобус — дайте спокойно уехать, не терзайте меня. Тут, наверное, половина крещеных, судя по возрасту… причем — нормально крещенных, не то что я!

— Подвинься, что ли!

Жоз! И вся компания тут же! Что им от меня надо? Слово?.. не созрело еще! Почему я главный–то оказался? Вон пастырь, Кир, — к нему обращайтесь… но он как–то увернулся, с усмешкой на меня поглядывает: ну–ну… Запряг!

Сейчас что–нибудь отчебучу, и все — коту под хвост! Дождетесь! Подмигнул игриво Соне, но ответный ее взгляд был суров и требователен: работай!.. Кем? Много на меня повесили — все проблемы свои. Я их должен решать? Сами креститесь — и вперед! Подопытный кролик! И для Кира, судя по его взгляду, — тоже. Ну, поехали, что ли? Чего стоим?

Наконец задребезжало! С глухим завыванием в утреннем тумане тянулись в гору. Все, прикорнув, досыпали. Я один, значит, должен быть начеку? Но постепенно все просыпались, поднимали голову, недоуменно вглядывались… Что это? Сперва выскакивали еще иногда из тумана темные грани скал, камни у дороги, но все постепенно заволокло. Некоторые даже резко привставали, словно скидывая с себя остатки сна, — надеясь, что это им снится… Да нет! Соня и Жоз поглядывали на меня с тревогой: на небо, что ли, забираешь нас, так сразу? Ждали чуда — и получите! Пожалуйста. Умиротворенно прикрыл глаза. А они стали с тревогой смотреть на Кира: ты тогда ответь. Но Кир сидел отрешенно–умиротворенно — мол, я свое сделал. Дальше — он. Почему это? Туман стал абсолютно непроницаемым, глухим, сипенье двигателя доносилось еле–еле. Ощущение, что и он куда–то уходит от нас, а мы тут остаемся. За что? Тут, я думаю, каждый, и крещеный и некрещеный, тайно молился: вывези куда–нибудь! Молитвы были услышаны — туман стал лететь отдельными клочьями, потом из мглы вылезло окно. Мотор, хрюкнув, замолк. Двери с шипением разъехались. Куда прибыли? Похоже, Богун этого тоже твердо не знал. Выпрыгнув из кабины, закинул руки за голову, несколько раз прогнулся, потом огляделся. Потом стал подниматься — видимо, на крыльцо: голова скрылась. Исчез.

Нашего человека, тем более на Кавказе, трудно чем–нибудь испугать. Народ стал выходить, закуривать — но разговаривали негромко, словно кого–то побаиваясь. Вошли в туманный зал. Нормальная как бы станция. Предлагаю считать ее нормальной! Вон даже буфетчица, буфет!

Показывая всем пример, взял чаю, уверенно сел за стол. Никакой мистики… Нормальный ход. Впрочем, все и беспокоились об обычном:

— Чего встали? Надолго? Ну а что нам туман?

Водитель сидел не отвечая, грел руки о стакан. Потом снаружи приблизился ритмичный стук. Оборвался. И тишина. В окне появился белый череп. Мотоциклетная каска. Вошел гаишник в белых нарукавниках. Оглядевшись, увидел Богуна, подсел к нему и что–то шептал ему на ухо. Шепот шелестел на всю комнату, но был неразборчив. Все смотрели туда не отрываясь. Шепот оборвался. Богун сидел неподвижно, опустив голову. Потом поднял глаза, поглядел на милиционера. Потом встал. Гаишник как–то слишком радостно похлопал его по плечу. Так радуются, когда снимают с себя ответственность и вешают на другого.

— Поехали, — вяло сказал Богун и вышел, стукнув дверью.

На ощупь нашли автобус. Влезли в него. Молча расселись. Тихо задребезжало.

— Просьба пристегнуть ремни! — рявкнул Жоз, и все неуверенно хохотнули.

Самым правильным, конечно, было остаться. Все это понимали… но почему–то все послушно поехали. Завывание мотора, тихое, осторожное, то выныривало, то куда–то проваливалось. Вдруг пролетело “окно” — и лучше бы оно не пролетало: все увидели, что мы катимся по краю пропасти с еле видной пенистой речкой на дне.

Все рванулись в эту сторону — поглядеть, также дружно испуганно отпрянули.

— Сидеть… твою мать! — рявкнул водитель.

И слева “окно” показало пропасть! В обычную погоду это привычно… но сейчас!

Вдруг все явственней стала проявляться какая–то гирлянда — словно повесили в облаках огромную елку. Прояснялось: скопление машин! Что случилось? Мы въезжали в “гирлянду”… Пожарные! “Скорые помощи”! Все ринулись к правым окнам. Автобус явственно накренился, легко и головокружительно.

— Сидеть, твою мать! — заорал Богун.

Все отпрянули, но успели увидеть: на дне пропасти, уткнувшись в речку, лежал автобус. Уткнулась, точней, лишь задняя половина — передняя валялась отдельно. Мощные струи лупили вниз, рассеиваясь на склоне, — и это, похоже, было единственной пока связью между теми, кто наверху, и теми, кто внизу. Все застыли в креслах: больше заглядывать туда никто не хотел. Под нашими окнами проплыл гаишник, равномерно размахивающий палочкой: проезжайте, проезжайте! Он проплывал медленно, его палка успела помахать во всех окнах. Проехали. Потускнели сзади огни, и снова вокруг не было ничего, лишь тихое, сиплое, настойчивое, иногда как бы вопросительно замедляющееся зудение мотора. Он словно спрашивал: может, дальше не стоит? Ведь не видно же ничего! И Богун словно подстегивал его: надо!

Во я влип. Ехал бы один — другое дело. А так — Соня с надеждой вцепилась в руку! Кир глядел строго и требовательно: ну, мол, показывай себя! Но я бы предпочел сохранить конспирацию: даже перекреститься — не поднималась рука! И никто не крестился. Во люди! Отчасти это восхищало меня.

Беременная женщина у заднего стекла вдруг заговорила и говорила уже непрерывно. Никто не перебивал ее, хотя впечатление было жуткое. Никто и не вслушивался в смысл, да смысла и не было, что–то вроде: “Закрой форточку, Валя простудится! Опять ты поздно пришел”… Мы плыли в этом ужасе, и никто не решался его прервать: казалось, от резкого движения и даже звука можем опрокинуться. Наступило полусонное успокоение: пока говорит — едем… едем, пока говорит! Туман стал вдруг оседать, лежал волнами под окнами. Или, может, это мы взлетаем? Вид как из окна самолета! Под тучами — гигантская пустота? Женщина вдруг умолкла, и по салону словно прошла волна холода. И тут же из тишины вынырнул мотор — бодро сипящий и словно бы отдохнувший!

“Молоко” было разлито абсолютно ровно, но что в нем скрывалось? Даже в затылке водителя мне почудилась неуверенность: каких это просторов мы достигли? Не бывает — во сне даже — дорог такой ширины!.. Не дорога это!.. А что? Тем не менее мы тихо катились. Какая–то уже апатия: будь что будет! Вдруг водитель приглушил двигатель, остановил автобус, сцепил кисти на затылке и сладко потянулся. Мы стояли.

— Что там… что еще? — понеслось по салону. И — волна счастья!

Под нашими окнами из тумана торчали кудрявые бараньи головы, похожие на маленькие завихрения тумана, готовые вот–вот рассеяться. Но они не рассеивались! Они обтекали нас с двух сторон, причем широкой полосой. А там, в отдалении, торчит голова лошади… Ровное место!

Лошадь дважды неуверенно прыгнула… Стреножена?

— Доктора!.. Есть тут доктор? — заговорили сзади.

Беременная женщина вырубилась, повесив голову.

— Откройте двери! Все из салона! Нужен воздух… или помогите вынести! — Соня уже командовала вовсю.

Когда мы подъехали к Морскому вокзалу, было уже темно — и словно огромный яркий дом опускался за горизонт: паром полчаса уже как ушел!

Поглядев ему вслед, все потянулись к вокзалу: придется тут ночевать, следующий — утром.

Но у входа в эту величественную стекляшку возникла вдруг статная женщина в форме с погончиками — и никого не пускала внутрь.

— У нас дневной вокзал, у нас не ночуют! — горделиво говорила она, будто бы звание дневного вокзала дается за выдающиеся заслуги и ей есть чем гордиться. — Я же объяснила вам! — корректно повторяла она особенно непонятливым.

“Неужто эта темная масса не может отличить дневной вокзал от ночного? — В глазах ее была скорбь. — Когда же мы воспитаемся?”

Автобус стучал мотором, но почему–то не уезжал. Я представил его ночное странствие — и не позавидовал ему.

И тут, впрочем, было несладко. Пошел дождь — сперва отдельными каплями, потом сплошной.

“Говорящая женщина”, видно не очень все понимая, полезла под протянутой рукой “стерегущей”, которой та перекрывала дверь.

— Остановитесь, гражданка, имейте же человеческое достоинство! — гордо произносила “стерегущая”, но потом, “потеряв всяческое терпение”, крикнула: — Вася же!

“Вася же” выскочил, натянул покрепче милицейскую фуражку, потом взял голову лезущей напролом женщины, резко сжал ее под мышкой, явственно что–то хрустнуло — может быть, его кость? Потом мильтон поднял руку, чуть отстранился и пихнул ее в лоб — она попятилась и безжизненно упала.

— Я говорила же вам! — торжественно произнесла дежурная, указывая на упавшую тетку как на неоспоримое доказательство собственной правоты.

— Ну вот… — проговорил кто–то рядом.

Я и сам чувствовал, что “ну вот”. Господи, если бы я не крестился, не взял бы на себя эту радостную ношу… сказал бы что–нибудь и ушел! А так… я тяжко вздохнул, нагнулся, взял с пляжа (тут все было пляжем) мокрый булыжник, поднял в руке, завел его за спину… Какой–то участок мозга работал трезво, насмешливо спрашивал: “Ну и что? И куда?.. В дежурную?.. В мильтона? Просто в стеклянную стену?” На краю плоской крыши стояли буквы “СЛАВА КПСС!”. Ну уж точно, что не туда! Но обратно его уже не положишь! А–а–а! Куда бог пошлет, как говорили мы в детстве, кидая мячик. Куда бог пошлет! Но просто так здесь стоять мне уже нельзя!

Рука мощно пошла вперед и вдруг в последний момент, почти на грани расставания с булыжником, словно наткнулась на какую–то скользкую горку и взмыла вверх — даже плечо хрустнуло: не вывихнулось ли? Булыган, взлетев, звонко вдарил по букве К в заветном слове и, упруго отскочив, пролетел над плечом дежурной и рухнул к ее ногам. Вася, опомнясь, кинулся ко мне, ухватил за волосы, собираясь и мою голову раздавить под мышкой.

— Не надо… я сам! — проговорил я быстро.

Легкая тяжесть… легкая тяжесть… — бормотал я. — Легкая тяжесть…

Откуда она взялась? Вдруг среди ночи откуда–то появились эти слова, причем без каких–либо причин или объяснений, но при этом было сразу же абсолютно понятно, что они не отвяжутся, пока я их не пристрою куда–нибудь. Такие “видения” являлись мне часто, и все они хотели, чтобы я их пристроил. Но куда их пристроить–то? Я ж ничего не пишу! Честно! Волновался некоторое время, потом забывал. Но если честно — все помнил, хотя с легким недоуменьем: что есть они? Вот “легкая тяжесть” вдруг появилась, а у меня еще “дым и корова” не пристроены! “На пороге нашего дома лежат дым и корова”… И что?

Я заерзал на унитазе. Хотя особо на ём не поерзаешь — чугунный. Видимо, чтоб я не мог его разбить и осколками вскрыть себе вены. По–видимому. По–быстрому. Удивительная какая–то бодрость — абсолютно не хочется спать, хотя обстановка вполне располагает. Легкая тяжесть. На нижних нарах привольно похрапывает мускулистый тип в наколках. “Гера” — по бицепсу. Можно было бы ему подколоть две буквы — будет “Геракл”, но по коже писать не решаюсь — я и бумаги–то боюсь!

Легкая тяжесть… Может, ситуация моя — легкая тяжесть? Я бы не сказал: с этими буквами на крыше я, похоже, влип! И кто толкнул под руку? Кто — кто!.. Зря я, похоже, с ним связался: он играет по–крупному — а я больше по–мелкому люблю!

И вот тут пытаюсь уйти от ответственности, на нары принципиально не ложусь, ночую на унитазе. На нары лечь — значит, почти признаться в злом умысле, а так — я абсолютно ни при чем, случайно сюда зашел. Просто люблю, видите ли, на унитазе ночевать, а что такое нары — даже не понимаю. Совершенно неуместный тут оптимизм… Легкая тяжесть, легкая тяжесть… куда ж тебя деть?

Вот утро придет — будет тебе “легкая тяжесть”! Ну что ж. Считаем — пристроил. Я спокойно уснул.

— Да, паря, задал ты нам задачу! — Чубатый следователь (а может, дознаватель?) почесал у себя в кудрях. Второй, абсолютно лысый, хоть молодой, смотрел на меня, как мне показалось, с сочувствием. Да, их тоже можно понять: дело не из заурядных! Мне надо “легкую тяжесть” куда–то пристроить, им — меня! Не зря я связывал с моим отпуском большие надежды! Сбылось! Хотя что именно — не ясно пока.

Конечно, им со мной явно нелегко: кинул камень, причем не в блудницу, а в достойную женщину, наверняка члена партии, причем кинул еще таким извращенным методом — отпружиня от КПСС!

— А может, нет политической окраски? — попытался взбодриться. — Не видел никто!

— Скажи лучше, кто подначил тебя? — спросил чубатый.

Есть окраска!

Сказать им — Кто? Все равно не достанут!.. Но начинать отношения с Ним с доносительства? Вряд ли тогда полюбит!

— На что… подначил–то? — заныл я.

— Не дури! — рявкнул лысый. — Твои же дружки расскажут нам… что ты допускал… неоднократные выпады в адрес КПСС.

Да я и слова–то такого не знаю! — хотел воскликнуть я, но не воскликнул. Усугубит!.. Ну, дядя, подвел Ты меня! — я глянул вверх. В политику вмешался? А говорил, что лишь небесный царь нас интересует. Сказать? Тогда чем я буду лучше Иуды? Ничем! Охо–хо, тошнехонько! — как мой земной батя говорит. Лысый, шепнув что–то на ухо чубатому, быстро вышел. Чубатый, к моему изумлению, проводил его ненавидящим взглядом. Потом вдруг пригнулся ко мне и зашептал:

— Ты правильно сделал! Молоток! Я сам ее, суку, ненавижу!

Я в ужасе отпрянул. Кого… он ненавидит? Я похолодел. Не целил я ни в какие буквы, случайно рука подвихнулась, камень швырял абсолютно аполитично.

— Кого… ее? — произнес я шепотом минуту спустя. Неудобно, наверно, оставлять без ответа его горячий порыв?

— Ее, суку… Совдепию нашу! — произнес чубатый почти вслух.

А–а–а… Совдепию… Я вытер внезапный пот… это полегче, наверное, чем КПСС… хотя не намного.

— Я тебя вытащу, — шепнул чубатый.

Ч–черт! Такого горячего взаимодействия я не ждал! То есть слышал, конечно, что они парами ходят: один следователь злой, другой — добрый… но не в такой же степени? Я даже засмущался — его любви я вряд ли достоин: аполитично ведь кидал, честное слово!.. Но ему неловко, наверное, это говорить? Значит, обмануть его в лучших чувствах?

Я вздохнул. Явился лысый, бодрый и веселый.

— Ну вот, с дружками твоими побеседовали! — Он потер ладошки. — Подпишут как миленькие все, что надо! Но ты их должен понять! — Вдруг обнаружилось, что и он добр. — Твой дружок Жоз… без футбола — пустое место. А Кир твой… в священники метит! Так в патриархию уже вызывали его — дали понять, что в ближайшем будущем!.. Сам понимаешь, без нашего благословения… — Он развел маленькие ручонки. — Вот так. Ну а девка твоя, — (моя?) — сам понимаешь, своей работой повязана!

Он налил из пыльного графина воды и с наслаждением выпил.

— Ну, а ты как? — Он дружески глянул на меня.

— Я как? Да пока никак… — промямлил я.

— Поможем! — бодро проговорил лысый и, что–то шепнув чубатому на ухо, вышел. Тот с ненавистью поглядел ему вслед и прошептал:

— Сталинист херов! Хочет пресс–хату тебе прописать!

— А… что это такое… пресс–хата? — пролепетал я.

— Да примерно то же самое… что просто пресс! — Он жалостливо глядел на меня, словно прикидывая: выдержу ли?

— Ну ничего… я все тебе сделаю, — шепнул он тихо настолько, что мне как бы и померещилось.

Что — все? Все для пресс–хаты? С этим вроде бы и лысый справляется?.. Расспрашивать было неудобно.

— Уведите заключенного! — подняв трубку, вдруг рявкнул он.

Приученный уже к шепоту, я вздрогнул.

Полуголый тип с татуировкой “Гера” явно теперь проявлял ко мне интерес: видно, проинструктирован.

— Ни за что взяли? Понятно! — абсолютно издевательски повторял он.

Стукнула, откинувшись, дверь, и вошел еще один — ничуть не лучшая харя… “Не лучшая харя” — это я запомню. Надо запомнить! Какая–то просто болдинская осень в тюрьме!

— Шо… этот? Тю! — проговорил вошедший разочарованно, увидев меня.

— Ничего… меньше работы, — усмехнулся Гера.

— Наверх давай… оттуда падать будешь! — скомандовал вошедший.

Я покорно полез. Ну что ж… если хочет Бог, чтоб я пострадал по политическим мотивам, — пострадаю по политическим… Хотя логику Его отказываюсь понимать! Почему–то вместо радости — всякие гадости! Ну хорошо. Как надо падать?

Две пары добрых глаз всплыли у койки.

— Нам велено тебе кости переломать, — проговорил ласково Гера. — Но ты нравишься нам… Мы по–другому сделаем.

Как?

— Полотенчиком обвяжем тебя, — прошептал он. — Видок будет что надо… зато кости целы.

Что–то все тут перешли на шепот.

— …Полотенчиком? — обрадовался я неизвестно чему.

— Полотенчиком! — ласково подтвердил Гера.

Он вытащил из–под своего матраса вафельное полотенце, “выстрелил” им, растянув резко, как бы демонстрируя, словно фокусник: ничего нет. Потом он вдруг открыл “барашек” на трубе, пустил в унитазе воду, окунул туда полотенчико, поболтал им.

— Извини, что из параши, из крана плохо текет!

С неослабевающим интересом я смотрел за их приготовлениями… зачем мочить–то?

— Сейчас мы тебе железную маску сделаем… но ты не боись! — проговорил напарник Геры.

Не бояться? А что, интересно, другое они мне предложат?

— Не боись… зато своими ногами уйдешь! — успокаивающе шепнул Гера. — После нас это редко кому. Ну… спустись.

— Как… самостоятельно? — поинтересовался я.

Переглянувшись, засмеялись. Значит, самостоятельно.

— Садись!

Я уселся. Надо настроиться — будто я у зубного врача.

— Без этого, сам понимаешь, не обойтись! — дружелюбно проговорил Гера, вытягивая из сапога финку… точно такую, как я выбросил в бурьян!

— А… зачем? — Я не мог отвести глаз от этого предмета.

— Дырки проделывать!

— Зачем?

— Ну… дышать ты собираешься, нет? — дружески заржали.

— И для глаз дырки сделаем, если хочешь! — расщедрился Гера.

— Н–не надо.

— Ну… прощай! — насмешливо произнес Гера.

В каком смысле? — хотел было спросить я, но не успел. Кто–то один — не успел разглядеть, кто — положил лапу мне на голову, удерживая в неподвижности, а второй натянул на лицо мокрое вонючее полотенце и, перехлестнув сзади узлом, стал затягивать.

— М–м–м!

— Он что–то рано начал мычать! — глухо донесся голос, кажется, Геры.

Засмеялись. Веселые палачи.

— М–м–м!

А воздух?!

— Чего он мычит, не знаешь?.. А–а, да!

Острие финки зашарило по полотенцу, проткнулось! Соленый вкус крови.

— От тяк!.. Язычок, звиняйте, пришлось подпортить!

— Ну все! Ложись отдыхай! — устало, как заслуженный хирург, произнес Гера.

Резко встав, я стал нащупывать свою полку.

— Э–э, да он шконку найти не может! Может, проколоть все же глазки?

Я замотал головой. И быстро забрался.

Ах вот он, самый эффект! Ссыхаясь, мокрое полотенце сокращается и жмет. Умельцы! Хрящ, похоже, сломается. Такой боли ни в какой драке не имел — это что–то особенное.

Прерывисто дыша, я резко уселся, скинул ноги. Надеялся — может, такое мое дыхание их разжалобит?

Храпят хлопцы — один внизу, другой напротив. После трудного дня.

— С–с–с–с! — просвистел от боли. Глухо!

Ухватил сзади за узелок… мертво затянулся. Все, кранты!

И главное, не забывать надо, что это все — большая удача, что если полотенце сорву — по–настоящему уделают! Милостив Бог! Но несколько странен. Со всеми, что ли, так? Да нет, не со всеми: мне еще повезло! Другим кости ломают, а мне…

Я с ужасом ощупывал свою голову. Это не моя голова! Размером с апельсин и, наверное, будет уменьшаться! Полотенце–то еще влажное… и жутко горячее!

Я спрыгнул с полки… Пойду прогуляюсь… на прощанье с самим собой… Фамилию, видимо, изменить придется. Красота! Возьму, например, фамилию Кьерк–егоров! Все равно никто уже прежнего не увидит меня! Или — Успрыгин! Бодро, динамично. Можно Маша Котофеева взять — все равно пол мой больше не заинтересует никого! Ну ты… Котофеев! Стой!

Ротмистр Полотенцев — был такой персонаж в революционном фильме! Я глухо захохотал.

Надо заболтать это дело, отвлечься! Языком ты владеешь, надеюсь? И тут уж никто тебе не будет мешать! Свобода!

Какую же фамилию мне теперь подобрать — к уменьшенной голове?

Умыцкий. Бульдоцкий. Мамкер. Валерий По? Максим Канистров… С–с–с! — сипя, обхватив головенку руками, метался по камере. Не дай бог — разбужу богатырей, решат доработать… Блукаев. Гунун. Ядоха. Горпеня…

Утро тут бывает вообще?

…Мистер Дут–с Нафталахов… Бег мой замедлялся… Цвиримба… Бжхва. Ущельев. Граф Поскотини!.. Ресничко... Гниюшкин.

Телефонную книгу я тут создам!

Узеев, Пужной, Мхбрах!

Я почувствовал, что кто–то деликатно трогает сзади мой узелок.

— Ну вот… вроде нормально, — довольный шепот Геры.

По–ихнему — хорошо?! Ну и ладно! Отдирают полотенчико почему–то с волосками… Свет! Утро пришло! Переплыл ночь на фамилиях!

И осталось еще! Вольноплясов, Сферидзе… Надо еще? Вьетнамец Во–Во... на вьетнамца, наверно, похож? Узнать бы! Но вместо зеркала в моем распоряжении лишь бездонные очи моих друзей — туда вглядываюсь… Но восторга не вижу, скорей — ужас.

— Да–а… проспали мы с тобой… — Гера проговорил.

— Да–а–а… есть маленько! — друг подтвердил.

— Ну что там… что? — нетерпеливо хотелось спросить тоном хорошенькой дамочки, выходящей из парикмахерской.

Но, видно, они напрямую со мной общаться не хотели. Стеснялись. О чем–то тревожно зашептались, поглядывая на меня. Производственное совещание.

Лицо стало стремительно расширяться — чувствовал это по уменьшению глаз. Тряслось как тесто, если кивнуть.

Затворы забрякали.

— Выходи!

— Что с вами? — лысый вскричал.

Да, впечатление, видать, сильное!

— С нар упал, так удачно! — ответил я. И губы не мои!

— Посмотрите на себя! — проговорил лысый отрывисто. Слишком отрывисто… Совесть прихватила? Выдвинул ящик стола, вынул зеркало с резной ручкой (девичья услада), резко мне протянул. Видно, держал этот инструмент специально для таких случаев.

Глянул. Точно, не я. Какая–то баба. Рыхлость, точней, опухлость бордово–фиолетовая, причем еще в мелкую клеточку от вафельного полотенца… Но, в общем, я худшего ожидал. Сверкнул глазами. И вышло! Нет, ничего…

— Благодарю вас! — Зеркальце вернул.

Они, видимо, тоже большего ожидали. Лысый вздохнул, да и второй не смог сдержать вздоха разочарованья — видно, большего ужаса от ненавистной Совдепии ждал. Но, как говорится, — чем богаты!..

— Ну что нам скажете? — лысый спросил.

— О чем?

— Он не понял еще! — за неимением других собеседников обратился он к чубатому, но тот разгневанно молчал. И гнев его, похоже, относился и к напарнику, и ко мне — мало я пострадал за идею, по его меркам. Знать бы еще, что за идея.

Так что с лысым, похоже, лучше у нас отношения.

— У тебя ж отличная специальность есть — подлодки! На хер ты в это словоблудие полез? — посочувствовал лысый.

— В какое?

— В политику!

— Вот уж нет!

— А… куда?

— Ну… слова люблю.

— Слово есть Бог! — лысый произнес. — А ты кто?

Ну да. Слово есть Бог. И КПСС!.. А ты не суйся!

— Нас не только политика интересует! Мы вообще обязаны слово оберегать… от пачкунов разных! — он пояснил.

— Ну… и на что я покусился, по–вашему? — Голос мой дрожал.

— Да лучше политику пришить тебе… чтобы ты заткнулся! — решил он.

— Ну уж это–то совсем не за что!

— Ладно. Мы не на диспуте! — поднял трубку. — Давай!

Жоз, Соня и Кир появились. Вот это настоящее зеркало — по лицам их действительно ощутил, как я выгляжу.

— Упал, говорит! — лысый пояснил. — Ну, что скажете… допускал ваш друг антисоветские высказывания? Или продолжим? — Он кивнул на меня.

Я стал подмигивать, особенно Киру, хотя лицо плохо меня слушалось. Мол, то, что вы видите, это, наоборот, — очень хорошо, большая удача, совсем не то, что должно было быть. Большая удача! Но они неправильно поняли меня, а от подмигиванья даже вздрагивали — решили, очевидно, что голова моя не только снаружи пострадала, но и внутри.

Нет, не взбодрить их. Явно — дрожат!

— Ты учти, — лысый к Жозу обратился, — что сегодня на матче сам Ездунов будет. Понял, нет?

Жоз покорно кивнул.

— Ну… а с твоей работой, — повернулся к Соне, — решается вопрос.

Соня дерзко сверкнула своими очами, но не ответила ничего.

— Ну а святому батюшке, — к Киру повернулся, — совсем стыдно в эту грязь лезть!

Кир потупился.

— Вот и волосы уже у вас отросли подходящие, — от насмешки лысый не удержался, — так что дело за малым!

Тишина.

— Ваш прямой долг… заявить, что судьба вас случайно… случайно, подчеркиваю, свела с ярым антисоветчиком, который пытался вас вербовать, — подытожил он.

— Куда? — Кир смело поднял голову.

— Это мы напишем! — Улыбаясь, лысый шлепнул по бумажной стопке. — Свободны!

Слегка запутавшись в дверях — кто первый? — друзья мои вышли. Могли хотя бы бросить прощальный взгляд, но, видно, неблагоприятное я произвел на них впечатленье.

В камере я один оказался — красота! — но скоро и хирурги мои вернулись, злые как дьяволы.

— Хер мы получили с тебя! — в сердцах Гера доложил. — Начальство недовольно!

— Чем же не угодили мы им?

— Да вид, говорят, у тебя больно цветущ! И держишься нагло! — Гера поделился: — Даже добрый и тот недоволен! Велели по–настоящему делать тебя.

Мои Пигмалионы явно были не в духе! Но потом отошли.

— Ладно… попробуем еще раз... по–человечески! — Гера произнес. — Но немножко уж… пожестче придется! — Он растянул полотенце, и друг его финкою кусок отхватил — треть примерно. По–божески.

— Ну давай твою личность… незаурядную! — с улыбкой Гера произнес.

Вот это боль! До рассвета точно не доживу! И если я связан… с Высшим Разумом… то что–то важное у Него надо попросить. В последний раз. В первый, можно сказать, по–настоящему раз — он же последний! Ну что?

Судя по некоторому просвету в глазах, я обратился к лампочке.

Для себя, я думаю, поздно что–либо просить — даже если выживу, головой свихнусь. За друзей просить надо… Слушай… если Ты есть. Им помоги! Ведь если они… расколются — то целыми не будут уже! Так, осколки. Им помоги остаться!.. Как? Уж это Тебе видней! Но сделай, чтоб не превратились они в дерьмо! Ладно?

Нет ответа!.. И вдруг — лампочка явно мигнула!

Ответ! И снова мигнула! Явный ответ! Но какой конкретно? Да — нет? Да — нет?

Узнаем. Я лег с чувством выполненного долга. Хорошо поработал — даже боль ушла!

— Вставай! Подарочек тебя ждет! — голос Геры.

Я вскочил. Кто–то содрал с лица полотенце вместе с волосками.

В камере стояли мои друзья! Кир! Соня! И не только! Центром сцены, несомненно, был МБЧ, маленький большой человек из санатория ЦК “Горный воздух”.

— Вы позорите звание чекиста! — рявкнул он на лысого. — Что вы сделали с человеком?! — (Человек — это я, видимо.) — Сейчас не прежние времена!

В подтверждение этих слов чуть сбоку стоял молодой генерал в распахнутой шинели, с юным, благородным лицом (потом он сделался нашим премьером), рядом был примкнувший к нему чубатый следователь. Победа!

Ко мне кинулся Кир, побритый наголо.

— Видал? — Он торжествующе шлепнул ладонью по темени. — Получили они меня?!

— И меня. — Жоз сделал соответствующий жест.

Соня скромно сияла.

Но именно ей я был обязан своим освобождением! Увидев, как она потом выразилась, “вместо морды сырой бифштекс”, она тут же метнулась к себе в “Горный воздух”, где как раз отдыхал прогрессивный генерал, и МБЧ, знаменитый актер и режиссер, тоже в стороне не остался.

— Вон отсюда! — брезгливо произнес МБЧ, и мы вышли.

…И Жоз тоже не подкачал: на матче с “Динамо” забил решающий гол, под стон и ликованье народа подбежал к ложе, где сидел сам Ездунов, приспустил трусы и показал ему нечто.

С футболом теперь покончено — зато душу сберег!

…Кир наголо обрился и так явился в епархию: вот вам поп! Не нравлюсь? А почему?.. Друзья мои! Мы вышли на волю, смотрели вверх…

И вдруг — с неба пришло дуновение, крестообразно осенив мой лоб!

Потом мы стояли на скале: Кир, поп–расстрига; Жоз, бывший футболист; Соня, бывшая функционерка… Друзья мои!

Солнце вылезло из–за плоской горы и осветило туманную долину под нами. Крохотные лошадки внизу кидали гигантские длинные тени…

— Личные табуны Ездунова! — усмехнувшись, сообщил Кир.

Вдали над морем затарахтел красненький вертолетик, неся под собой на невидимых стропах гигантскую К — буква раскачивалась, слегка отставая от аппарата. И вдруг стропы отстегнулись, буква стала падать и исчезла в перламутровом море.

— На подводный кабель их устанавливают, — пояснил Жоз.

Я глядел, прощаясь… Друзья мои!

Из–за горизонта поднимался паром…

 

ПОДАРОК

— Какая качка — все время падаю! — Рыжая веснушчатая девушка, пролетя по палубе зигзагом, обняла вдруг меня.

— Но ведь… море же спокойное, — смущенно произнес я, тем не менее не спеша выбраться из ее объятий.

— Да? — Она весело смотрела снизу вверх. Потом вдруг икнула. — Ой!

Что–то сразу между нами возникло.

— Давайте я отведу вас вниз, — не зная, что тут делать, пробормотал я. — Там меньше качает!

Я вдруг заметил, что тоже качаюсь.

Мы спустились по трапу. В сумрачном салоне рядами сидели люди. Я усадил ее в кресло, отводя свои глазки от ее голых ног, а сам опустился на свободное место впереди. Между сиденьем и спинкой был промежуток, и она сразу же просунула туда ступню и стала щипать меня пальцами ног.

Я обернулся.

— Очень хочется плеваться! — деловито сообщила она.

Я подошел к ней, стал поднимать. Да, знаменитых южных вин она напробовалась изрядно!

Пожилая интеллигентная женщина, сидевшая рядом с ней, вдруг сверкнула в мою сторону очками:

— Я хотела удержаться, но не могу не сказать… какая прелестная у вас девушка!

Да? Мы зигзагами добрались до гальюна. Действительно, что ли, качало?

Она закрылась в гальюне прочно и надолго — я по коридору вышел на палубу. О, уже подходим к пристани. Крым! Толпа пошла по коридору, выкинула меня на берег. Я, приподнимаясь, озирался… Потерял!.. Ну и ладно.

— Я здесь, здесь! — Она ткнула меня кулачком в бок.

Так я встретил мою жену.

Мы жили у ее родителей, отгородясь в проходной комнате огромным буфетом. Это был не буфет — целый город, с площадями, дворами и переулками. И когда у нас родилась дочь, мы положили ее в буфет.

В конце длинного коммунального коридора была трухлявая темная лестница куда–то вниз. Однажды жена, будучи слегка навеселе, рухнула туда. Вылезла она вся в пыли, но радостно–возбужденная:

— Какая–то подпольная типография!

Я взял фонарик и спустился, там все сохранилось с дореволюционной, видать, поры. Наверно, Поляков, бывший хозяин–адвокат, известный своими симпатиями к социал–демократам, держал типографию. И вот чего добился — огромной дикой коммуналки! Впрочем, кое–чего он добился. Для меня.

Я счел это знаком, уволился с работы и рано утром, крадучись мимо комнаты тещи, направлялся туда. Окон там не было, только светила тускло раскаленная “свеча Яблочкова”, мерцали тяжелые буквы в клетках–кассах. Кое–что начал набирать…

Потом — дочке исполнилось пять — случилось еще одно происшествие: тестю и теще, как участникам войны, дали отдельную квартиру — но однокомнатную. Решительная теща сказала, что заберет внучку — в новом районе и ванна, и сад… “И нормальное питание”, — могли бы добавить мы. Я из подвала не приносил ничего, кроме тараканов, жена еще училась.

— Уж в школу она пойдет у нас! — Это мы решили твердо.

Но когда подошла школа, вдруг выяснилось, что лучшую школу, английскую, перевели как раз в тот район. Ладно! С третьего класса! С пятого!

Годы быстро шли, как бы проходили гигантские перемены — но у нас на глазах ничего не менялось. Мы “заправлялись” в выходные у тещи, скромно забирали продукты. То было смутное, неясное время. И это касалось не только нас. Старые власти прекратили что–либо делать, а новые еще не взялись. Единственное, что произошло точно, — исчезли продукты.

Помню, мы грустно поехали с женой за город, вышли на какой–то незнакомой станции… В привокзальной роще, закинув головы, легли на желтую траву. На бледно–синем осеннем небе не было ни тучки, дырявые листья трепетали на ветках из последних сил. Мы полежали, вздыхая, потом поднялись.

Мы шли по хрустящим тропам, по муравьиным трупам. И лист то с ольхи, то с дуба вдруг падал к ногам, как рубль. И вышли мы к сизым рельсам. На них лист осины грелся. Качается бабье лето. Кончается бабье лето. Пожалуйста, два билета.

По совершенно случайным каналам (честно говоря, по радио) я узнал, что в Доме творчества писателей в Комарове проводится совещание молодых литераторов. Ринулся туда.

Маститый седовласый классик У., слегка размякший от наступившей “оттепели”, добродушно журил выступающих. Я прочел “Мы шли”. У. долго молчал. Потом, вздохнув, произнес:

— Листья с дуба редко падают — большей частью остаются на ветвях на всю зиму. А лист осины не может греться на “сизых рельсах” — он и так ярко–красный, горячий. Жизни вы не знаете… и не видите! — И, не удержавшись, добавил: — Вот говорят: лучше пусть пишут, чем пьют… Так я вам скажу: лучше пейте!

Я вышел из хохочущего зала. Вот так приголубил!

Печатая черные следы по тонкому снегу, дошел до станции.

Зашел за железный барьер, ограждающий рельсы, и, повернув голову влево, увидел сквозь легкий занавес снега, что сюда, гоня перед собой вьюгу, летит поезд… как раз и барьерчик такой поставили, чтоб в эти минуты за него не заходить. Я остался, прижавшись спиной к холодной трубе, лишь слегка откинув голову: может быть, я такой гордый? Вагоны летели под носом. Были бы усы — точно бы зацепились! Но усы вырасти не успели. Вагоны летели вперемежку с платформами, груженными лесом. Ну?.. Одно скособоченное бревнышко — и все! Ну?.. Ненавидишь меня?.. Давай! Стук резко оборвался, настала тишина… Гуляй!

Жена сидела на кухне морща лобик, загибая пальцы, что–то бормоча.

— В этом месяце сколько дней? — повернулась она ко мне. — Тридцать?.. Ну — тогда–то проживем!

— Тридцать один.

— Ну, тогда–то не проживем! — бодро сказала она.

— Да, вчера Кир звонил, сегодня к нам заедет! — вставая рано утром, радостно сообщила она. Ее трудности жизни не сломили. Меня — да.

Я долго лежал неподвижно. Инспектор, значит, пожалует, с духовной миссией? Ну–ну.

— Вставай! — донесся ее голосок с кухни. — Все г.! Открой ф.!

Так получалось бодрей. Это она изобрела.

Брякнул звонок. Явился! Мы молча прошли на кухню. Кир строго смотрел на Нонну — хоть и не впервые, но изучая. Да, вот такая она! Держа сигарету наотлет в своей тоненькой лапке, вызывающе пустила в его сторону дым.

— Ну ладно. Я все поставила. Давайте!

Слегка уже выпила с утра. Бодрость так легко не дается.

Да, умеет Кир вовремя нанести визит!

Впрочем, теперь у нас почти всегда “вовремя” — и что делать, я не знаю, ничего другого, радостного, предложить ей не могу.

Мы молча сидели над дымящимися сардельками.

— Да… Тебе послано испытание! — проводив жену взглядом, тихо сказал Кир. Я оставил это без комментариев, но он добавил торжественно: — Значит, Он помнит о тебе!

— …Ешь! — Я подвинул сардельки к нему, может быть, чересчур резко.

Вздохнув, он поднялся и отошел. Намекает, что сейчас какой–нибудь пост и уважающие себя верующие не едят скоромного… А мы жрем! И в церковь не ходим!

Впрочем, было известно, что “во храм Божий” отец Кир не ходит тоже, окончательно завязав со всеми епархиями и даже письменно обвинив их, что под рясами у них всех погоны. Однако это не мешало, как неоднократно подчеркивал он, верить в Бога и блюсти Закон!.. Так что с его неприятием официоза он даже выиграл… во всяком случае, к нему потянулась интеллигенция, с наступлением “оттепели” повернувшая к Богу, но ленившаяся ходить в церковь… Удобный вариант!

Я чувствовал, что злобничаю… А чего он не ест? Мы сардельки эти на Новый год берегли, обычно другим питались… а он!! Главное — возвеличиться? Без меня! Я тоже поднялся.

— Средства не позволяют… блюсти! — Я кивнул на сардельки. Теперь не долежат уже до Нового года — зря загубил.

— Не в средствах дело, — кротко произнес он. — Дело в вере… и немного — в смирении.

Смирение свое он демонстрировал, однако, очень активно: контача с одноклассницей–стюардессой, то и дело прилетал со своих югов в наш великий город… и небескорыстно, как дальнейший опыт показал. До ненависти довел меня посредством своей кротости и смирения!!

— Главное — веру иметь, — произнес он чуть слышно.

— А я имею!

— Да?

— Да!

— …Хотелось бы как–то в этом убедиться!

— Пошли.

Мы двинулись в конец коридора… Вот черт — ведь не хотел же говорить ему! Именно ему!!. Проболтался. Слабый ты человек! Теперь растопчет.

Мы слезли по лесенке. Я включил медленно накаляющуюся “свечу Яблочкова”… и из тьмы выступила моя тайная типография — верстальный станок, прокатные валики, банки свинцовой краски.

— Вот, — проговорил я уже растерянно… знал, что не впечатлит!

— И ты уверен, что эта… связь, — он кивнул наверх, — надежна?

— А другой у меня нет! — проговорил я нагло. — Но мне достаточно!.. Буквой можно все сделать… все изменить!

— Об этом даже в Библии сказано. — Кир усмехнулся.

— Не знаю, не читал… Но знаю. Скажем, спрашиваю, поругавшись, жену: “В каком ящике мои кальсоны лежат?” — “В перьвом!” — отвечает она. И все! Настроение резко прыгает — веселье, доброта! В одной букве!

— К сожалению, по всем правилам грамматики эта буква тут не стоит. — Кир вздохнул сочувственно.

— Это у тебя не стоит! — ответил я грубо.

Мы молчали разрозненно.

— А это что? — указал он своим перстом…

Всегда заметит, сволочь, самое неприятное! Всегда не прав он в его правоте!

— Это?.. А–а! Ценники! Печатаю их для проживания и пропитания. Что дают, то и печатаю. Что печатаю, то и дают. Вот: “Когти орлиные, 70 копеек кило!” Цельный месяц их ели. И хорошо! Жаль, что ты тогда не пожаловал на когти. А сардельки — это мой взлет, совершенно случайно с твоим приездом совпавший. А так… Вот “Веки орлиные”. Но это мне еще в будущем обещают. Заезжай!

— Понятно, — поднялся со стула, собираясь уходить.

— Но ведь можно не только ценники печатать! — разгорячился я. — Вот недавно в метро я разговорился. Симпатичный парень. Спрашиваю его: “А кто ты по профессии?” — “А инженер!” И в этом “А” все его легкомыслие, и характер, и судьба, и портрет. Одной буквой можно все сделать!

Кир задумчиво поднимался по лестнице.

— Стой! Не сюда!

Кира, с редким его обаянием, в дом больше не допущу! По двору погуляем — пусть свое обаяние немного развеет! Вышли через подвал, выбрались из кучи угля.

— Странно ты меня принимаешь! — стряхивая угольную пыль с чресел, Кир говорит.

— Что же здесь странного? — удивился я.

Пошли через двор, по схваченной морозцем грязи. Вошли в магазин — парад моих этикеток. Но, к сожалению, из бутылок — только темные бутыли уксуса красовались.

— Ну что? Может, уксусу тяпнем? — я предложил. — Один тут тяпнул. Прославился, говорят.

Кир оскорбленно дернулся… Чем–то обидел я его.

— Хватит тебе и того испытания, что есть, — проговорил он скорбно, но не совсем понятно.

Пошли по отделам. В те годы отсутствие товаров на полках почему–то сопровождалось обилием грязи на полу — казалось бы, чего тут расхаживать, носить грязь? Но все усердно носили. Более того, для лучшей консистенции сюда подкидывали лопатами опилки, что увеличивало массу грязи и, несомненно, улучшало ее качество. Где же брали опилки в те годы повального дефицита, так и осталось загадкой. Мы добрели до выхода.

Во дворе мы увидели следующую замечательную сцену: от магазина удалялся мужик, в сапогах и ватнике, на спине его почему–то красовалась цифра “9”. Но не это самое удивительное. На голове, как зубчатую корону, он придерживал двумя руками букву М размера почти такого же, как он сам.

— Метро провели? — обрадовался Кир.

Вложив всю душу в новое, он как бы отвечал за него.

— Да нет… — Обернувшись, я показал наверх. На плоской крыше магазина остались буквы “ЯСО”. Все, увы, ясно!

Мы молча побрели через двор. Буквоносец, вырвавшись вперед, задолго до нас подошел к пивной очереди и стал всем предлагать Букву — видимо, незадорого, поскольку многие соблазнялись, пробовали ее на зуб, пытались сломать через колено… Не поддается! Метафоричность этой картины потрясла меня. Это и есть, в сущности, мое дело — продавать людям Буквы, пытаясь их (людей) при этом обогатить!

Кир, поняв аллегорию, резко отвернулся.

После я провожал его на самолет. Аэропорт был тогда самым элегантным местом в городе: пахло кофе, коньяком. Тускло сияли игровые автоматы вдоль стен.

— Я же делаю для тебя что могу! — воскликнул Кир с болью, глянув туда.

…Ах вон оно что! Сердце прыгнуло. Да! Очень редко, в минуты крайней нужды и отчаяния (подарки на день рождения дочки), я подходил к этим сияющим “алтарям”, покупал “токен”, впихивал в щель. Крутились на барабанах картинки — красные колокольчики, желтые лимоны, лиловые сливы, и всегда — всегда! — останавливались три одинаковых в ряд, и всегда — всегда! — в поддон гулким золотым дождем сыпались жетоны!

Такая “ласка” смущала меня, а тем более теперь, когда Кир ясно и недвусмысленно дал понять, что это благо с его рук, что это он, и именно он, носит мне передачи от Господа Бога!

— …Все! — вдруг произнес я.

— Что? — Кир мягко улыбнулся.

— Не надо этого больше! — Я глянул на автоматы.

— Отрекохося? — произнес Кир торжественно.

— Отрекохося… — повторил за ним я. И, чувствуя, что этого мало, встал на слабые свои ноги, подошел к автомату, купил “токен”… опустил. Барабаны закрутились. Замедлились. Встали… Все! Полный разнобой! Сухо!

Я похолодел. С бодрой кривой улыбкой вернулся. Вот так!

— Все! — услышал я свой голос. — Только в Букве — мой Бог! И ничего иного не надо мне! Буквой можно все сделать… все изменить!

И тут же это подтвердилось: вместо кофе с молоком принесли кофе с молотком!

…Утром умывался, и буквы проявились: “Мыло в глаз попало. Это лишь начало!” Не в бровь, а в глаз! День отвратно прошел. Да, слово не воробей. Слово — сокол. Если привяжется — заклюет.

Да–а–а… Буква не всегда благо… но отказываться уже нельзя!

“Согласился”, видите ли! А у букв ты спросил согласия? Нет? Этот табун невозможно укротить! Лучше бы так ты и шел по линии пищи… А теперь! Неожиданно, словно лягушки, они начали вдруг “спрыгиваться” в какие–то фамилии, абсолютно мне незнакомые и даже неприятные: Дву–полов (?!), Опятьев, Коврижный, Зубенников, Маша Котофеева (эта хотя бы баба!), Успрау (это тоже баба, надеюсь?), Борис Закивак (это точно не баба), Ксения Безбрежная (таких немного, боюсь), Иван Мертвецовский (чур, чур, чур!), Аркадий Бац, Леня Швах и Максим Свинк (эти у меня математики), Двусмертян, Клеенкина, Что, Тассияблоцко, Ксения Арбуз и Валерий Вытрись… Смотрел с ужасом на это нашествие. Теперь я должен их кормить — по крайней мере духовно! Чем?!

Время от времени спускалась жена — и в слезах поднималась. Чем я мог ей помочь? У меня Котофеева понесла от Закивака. Причем без любви!.. Полное отчаяние!

Сколько так прошло лет? И вдруг люк с веселым стуком откинулся, и по лучу света съехал Кир.

— Ну? — благодушно произнес он. — Пересидел тут самые трудные годы? Вылазь!

 

РАЙ

Вот оно, счастье! Бескрайний серебристый простор под иллюминатором — Атлантика, говорят! Это после полуподвала–то! К счастью, место справа от меня свободно оказалось, и я, спросив разрешения у стюардессы, к окошку пересел! Бескрайняя серебристая рябь. Оторвался от Атлантики, внутрь салона повернулся. Сначала было темно, после глаза привыкли. Вон Кир — через проход улыбается — тоже счастлив. А если закинуть голову чуть назад — Соня сияет черным глазом. И Жоз! Пышные рыжие бакенбарды себе отрастил. Соня, смело разоблачив нравы привилегированного “Горного воздуха”, известной журналисткой стала. А Жоз — тот вообще прославился: когда к ним на Юг прибыл последний наш Генеральный секретарь, смелый и прогрессивный, но выжигающий виноградники с целью изгнания Зеленого Змия, Жоз сквозь толпу встречающих пробился в первый ряд — и показал Генеральному выдающийся свой “инструмент”. Жоза скрутили, ясное дело, в психушку уволокли. Но Соня и тут себя показала — всю мировую общественность подняла, и Жоза выпустили. Так что теперь он — знаменитость, едет на Конгресс!

Кир ко мне пересел — так все стремительно вышло, что даже с ним и не поговорили. Кир доверительно мне сообщил, что прежняя церковь окончательно скомпрометировала себя: реформы не поддерживала и вообще сеет реакцию… Кончилось терпение! Кир легкой досадой в голосе показал, что и его личное терпение тоже кончилось — именно потому столь энергичные меры предпринимаются! А какие меры? Летим за океан, на Всемирный Конгресс Новой Церкви — правильной, прогрессивной! Хватит, не зря боролись (это Кир уже добавил лично от себя) — теперь только новое право на существование будет иметь!

Уже и неторопливый Кир все объяснил, полностью перевернул, можно сказать, мое сознание: а мы еще и половины не перелетели — зеленый контур нашего самолетика на экране, а рядом — остров… Гренландия!

Жоз рядом плюхнулся: крепко врезавший.

— Говорят, эротизьм теперь надо развивать…

— Ну ты, эротизьм! — могучая Соня над нами нависла. — Пойди погуляй — мне с человеком поговорить надо, сколько не виделись.

— А я не человек, да?

Соня села рядом. Это она меня тогда спасла!.. И сейчас, оказывается, тоже.

— Этот и не вспомнил про тебя! — мотнула головой в сторону Кира. — Я про тебя вспомнила: что–то, значит, в тебе есть!

Смотрели друг на друга.

— Ну как жизнь?

Ожидал от нее радостного ответа, а она говорит:

— А–а, погано! Мужиков нормальных нет!

— Да? А иностранцы?

— А! Был тут один у меня. Красавец, миллиардер. Раскатала губки. А он, видишь ли, еще и альпинистом оказался. Пришлось и мне прикинуться. На гору пошли! И только там, в “Приюте одиннадцати”, на высоте шести тысяч метров, ввел! При минус двадцати! Кончил снегом. Потом сказал, что на меньшей высоте его женщины не возбуждают! Его проблемы! А мне, сам понимаешь, каждый раз за этим делом на такую высоту карабкаться не с руки! Вот так вот. Ну ладно, пойду приводить морду в порядок — должны же мы прилететь когда–то!

И вот уже Соня душу распахнула и уже ушла, а мы все висим над океаном и вроде не двигаемся. Лишь МБЧ, который тоже летел с нами, уныния не ведал — непрерывно звал стюардессу, требовал “дринки”, хохотал. Маленький Большой Человек ушедшей эпохи — впрочем, как выяснилось, и теперешней тоже: делегацию–то нашу он возглавлял! Все, что хочешь, играет, все эпохи прожигает, как раскаленный гвоздь, и на нем ни царапины: младенческое его темечко все так же сияет!

Вашингтон! Вышли — и словно в парилку попали! Испуганная пробежка до автобуса — прохладный “кондишн”, от автобуса до аэровокзала — метра три, но как по раскаленной лаве. И это — рай? Короткими перебежками добрались до отеля… Вот где рай! Среди маленьких прудиков с лотосами по островкам и мостикам нарядные люди ходят — отглаженные, сладко пахнущие… Но где ж тут Новая Церковь? Народ–то все больше пожилой… но цепкий, как сразу чувствуется! Только МБЧ, один из нас, тут не растерялся, сновал в толпе, как ерш среди плотвы, — вдруг, хохоча, стройного седого сенатора с размаху поддых бил — сенатор вымученно смеялся, потом МБЧ каких–то важных дам ниже талии щипал — те по–лошадиному строго улыбались.

— Все старые бляди тута! — сообщил МБЧ.

Но для нас–то они новые!

Закинули вещи свои — окна из номера в зимний сад — и нетерпеливо в город рванули, хотя МБЧ, уже зверски пьяный, предупредил:

— Не хрена там делать!

— Как?

— А так!

— В столице прогрессивного человечества?

— А да!

Я подошел к негру–портье, долго расспрашивал на ломаном, куда тут пойти. Тот, словно извиняясь, предложил проехать в Джорджтаун, аристократически–богемный пригород, вроде села. А так… Он задумчиво закатил свои выпуклые очи, пожал плечом. Приехали! И главное — уже как бы я получаюсь поводырь, отвечаю за то, чтобы Вашингтон нам понравился! Кир сразу же надменно устранился, я всех вывел из “кондишна” на жару. И как бы за жару уже тоже я отвечаю — все на меня злобно поглядывают. Почему я? Как говорила классная наша воспитательница Марья Сергеевна: “Нет добросовестней этого Попова!” И вот — результат! За Вашингтон теперь отвечаю!

Но — странный город: все улицы похожи! Абсолютно одинаковые “сталинские” дома, колонны с каменными “гроздьями” наверху… такие у нас строили пленные немцы после войны… Но тут разрухи вроде бы не было — так в чем же дело? Им видней! А отвечать приходится мне!

— И тебе нравится? — Кир презрительно говорит.

Я, что ли, это построил?!

— Хорошо… но душно, — деликатно сказал я.

Прилипая к асфальту, обливаясь потом, шли… абсолютно одинаковые улицы… пока нашли метро — дважды к отелю вернулись!

Наконец пахнуло затхлостью… Подземная дыра!

— Что — еще в метро спускаться? — Кир глянул на меня.

Да, виноват! Рядышком экзотический Джорджтаун не смог разместить! Вниз полезли. Тьма! Стен вообще не видать, не говоря о каких–либо художественных барельефах. Какие–то вагоны, похожие на грузовые. Сели.

— Правильно едем–то? — теперь Соня разволновалась.

А я что — был тут?

— Правильно, правильно… — а сам прислушиваюсь.

Проехали несколько таких же темных станций, вдруг слышу голос: “Некст стейшн — Фрогс пул!” — “Лягушачье болото”! Нам, значит, выходить!

Поделился этой радостью, хотел даже посмешить — “Лягушачье болото”, но все сморщились брезгливо. Будто я это болото устроил!

Вышли наверх.

— И никакого болота нет! — Соня обиженно губы выпятила.

Опять не угодил!

— Ну, куда теперь? — уже устало Кир меня спрашивает.

От площади с каким–то конным бронзовым генералом расходятся улицы… Куда? Отчаяние почувствовал! Наверняка куда–нибудь не туда их приведу и буду растоптан окончательно.

— Сюда!

— …Сюда? — Кир надменно бровь поднял. Сюда — он показал явственно своим взглядом — самый глупый ход. Но раз “этот” командует — он снимает с себя всякую ответственность… Снимай!

Шли некоторое время в раскаленной жаре.

— ...А ты уверен? — Соня тяжело выдохнула.

— Ты что — разве не понимаешь? — Кир остановился, пот вытер, рукой махнул. — Он же пишет очередной свой абсурдистский рассказ с нашим участием!

— О да!

Прошли еще милю.

— Ну все — это уже издевательство! — Кир говорит.

Уже до издевательства я дошел!.. Но должен же быть где–то Джорджтаун? Что же такое? Гляжу на них — высокую веру проповедуют, а сами даже в близкий Джорджтаун не верят!!

— Уже близко! — бодро говорю.

Качнулись вперед, переставляли ноги… И вдруг — повеяло!

За поворотом — речка. Мост через нее. Игрушечные сказочные домики, залепленные цветами… Пруды… Прохлада!

Я помню, как однажды, малышом,

Я лез в заросший пруд за камышом.

Тяжелый жук толчками пробегал

И лапками поверхность прогибал.

Я жил на берегу, я спал в копне.

Рождалось что–то новое во мне.

Как просто показать свои труды.

Как трудно показать свои пруды.

Я узнаю тебя издалека:

По кашлю, по шуршанию подошв.

И это началось не с пустяка:

Наверно, был твой пруд на мой похож!

Был вечер. Мы не встретились пока.

Стояла ты. Смотрела на жука.

Тяжелый жук толчками пробегал

И лапками поверхность прогибал. Заседание вяло шло — старушки что–то вяло бормотали, потом главный проповедник этой Церкви, кореец Е, по–корейски на всех кричал — но переводчики не успевали, слабо знали корейский… Осталась тишина.

И тут на трибуне, как чертик из табакерки, МБЧ появился — крохотная, яростно налитая, как клюквинка, головка. Но голос мощный, все заполняющий:

— Россия гибнет! Коммунисты оставили после себя пустыню! Идеалов нет! Наша церковь скомпрометирована! В России — духовный сифилис! Бог может к нам прийти только с Запада!

— На большую деньгу, видать, нацелился! — шепнул мне Жоз.

МБЧ сбежал с трибуны под бурные овации! Для этого, видимо, и вызывали нас?

И вдруг я оказался на трибуне. Что вынесло меня? Никогда бы такого о себе не подумал! Президиум недоуменно переглядывался: не предусмотрено было!

— Мой уважаемый друг и любимый соотечественник, — (поклон в сторону МБЧ), — на мой взгляд, крупно ошибается!

Дождался, пока на все языки перевели, включая корейский.

Кореец недоуменно вытаращил свои узкие глаза.

— У нас никогда не было — и нет — ни духовного вакуума, ни духовного сифилиса!

— У вас была коммунистическая идеология! — выкрик почти без акцента.

— Не было у нас коммунистической идеологии!

Слегка отстающий, как эхо, перевод… недоуменный ропот зала.

— И не надо нам заполнять вакуум — у нас его нет! Мы отлично живем, лучше вас!

Тишина… И вдруг как чертик из табакерки, но на этот раз уже в зале, МБЧ вскочил, бешено зааплодировал. Подхватили!

Все по бокам меня хлопали, пока я шел к своему месту. МБЧ впился поцелуем:

— Ты молоток! Правильно им врезал! Я сам так думаю! Со мной будешь работать!

Да?

Ночью мы шастали с ним по Вашингтону, искали центр сексуальной жизни в этом городе, но так и не нашли. Темные пустые улицы, иногда — старые бездомные негритянки, нахохлившись, на скамейках сидят, почему–то поставив ступни в картонные ящики с напиханными тряпками… Для тепла?

Зато когда мы вернулись в отель, оказалось, что Соня и Жоз закрылись в номере еще до ужина и выходить не хотят, даже чтобы выпить. Вот где центр сексуальной жизни оказался — у нас!

Прямо из “Шереметьева–2” бешеный МБЧ умчал меня на длинной черной машине в подмосковный монастырь, работающий теперь по международной программе и поэтому переоборудованный в кемпинг… Я понял так.

МБЧ бухнулся на колени на краю обрыва, размашисто стал креститься. Вдаль уходили просторы: рощи, церкви, поля. Переламываясь и выпрямляясь вновь, летела тень облака. МБЧ вскочил, скрылся за мощной стеной, снова выбежал — уже в какой–то полурясе, темной шапочке… А мне как?

Программа христиан–международников (на которую он все же вырвал в Вашингтоне деньгу) называлась с размахом — “Битва Архангела с диаволом”, и МБЧ страстно исполнял обе роли. По программе, которая мне случайно попалась в руки (губы после селедки вытирал), выходило, что монастырь этот под завязку наполнен святыми и грешниками. Но он справлялся один!

Такой истовости в грехе и молитве вряд ли кто–нибудь мог достичь, кроме него! Блистательную свою карьеру в кино он начал с роли пьяницы монаха в знаменитом фильме — и в таком духе и продолжал. То и дело в монастырь приезжали съемочные группы — борьба архангела с дьяволом в одном лице еще снималась, оказывается. В нескольких сериалах одновременно! В основном мы проводили время в бане, не выходя из образа, изгоняя беса, временами принимавшего вполне конкретные соблазнительные формы!

С трудом вспомнив наконец, что у меня есть семья, я добрался до телефона, набрал полузабытый номер. Тишина.

— Алле, — наконец тихий сиплый голос жены.

— Меня тут… похитили в рабство! — сообщил я.

— …В Америке? — как–то безразлично поинтересовалась она.

— Нет… тута!

Молча повесила трубку.

Изгнание дьявола продолжалось. К моему возвращению в парилке оказался толстый человек с нежной кожей, пошедшей розовыми пятнами, похожими на листья клена. МБЧ яростно хлестал его веником и словами:

— Ну ты, сука! Подмял под себя все средства печати! А вот, — он кивнул на меня, — гений подыхает с голоду!

На подыхающего с голоду я мало походил — скорей от чего–то другого… Но МБЧ продолжал страстно хлестать магната:

— Вот тебе!!

Толстяк наконец рухнул в предбаннике, и мы остались с глазу на глаз.

— Что ты все — МБЧ, МБЧ! — Он не унимался. — Маратом меня зови! Мои родители–революционеры не знали, что их сын ренегатом будет!

Зарыдал. Революционную страстность он, однако, от них унаследовал.

Изгнав магната, он исхлестал себя веником до крови, потом орал на меня, я на него. Полусожрали друг друга и слегка затихли, заночевали в предбаннике. Впрочем, ночевали мы тут с той самой ночи, как появились. Полностью очистились!

Ночью я проснулся от вопля.

— Батьку! Слышишь ли меня? — вопил МБЧ, стоя на коленях, как Остап Бульба перед четвертованием.

— …Слышу, сынку! — вдруг донеслось откуда–то.

И его, значит, слышит? Я был потрясен.

Утром как ни в чем не бывало приехал отвергнутый нами информационный магнат, привез выпивку, закуску, посуду. Тарелки были платиновые, рюмки золотые. Бабы, которые появились ближе к вечеру, были фарфоровые.

Заснул я головой на подоконнике. Чутко проснулся. Обрыва за монастырем не было видно. Восход был — кровь с молоком. МБЧ на коленях быстро бежал за бабой с ведрами и почти догонял.

— Нет, — понял я. — Так писать, чтобы так жить, я не смогу.

Стал одеваться.

С замиранием сердца вошел в дом. Брякает на кухне… Слава богу! Ноги мои от счастья подкосились: жена мирно пила чай — на меня, естественно, слегка дулась.

— Возьми ватрушку, — указывая пальчиком, сказала она.

АД

Однажды гуляли с ней в любимой нашей роще. Осень была, листья спрессовались уже, пачками пружинили под ногами. Перепрыгнув канаву, пошли по улице серых облезлых дач.

— Эх, хорошо бы нам здесь дачку получить! — Она вздохнула. — Тогда бы мы Настю могли на лето забирать! На воздух бабка отпустит ее, точно! — Для убедительности она кивала маленькой расчесанной на прямой пробор головкой. — Точ–чно!

На самом облезлом домике синела вывеска “Дачный трест”.

— А что? Зайдем, может? — расхрабрился я.

Выпихивая друг друга вперед, прошли через коридор к драной двери: “Директор треста Скубенная Е. Х.”.

Скубенная Е. Х., закутанная в платок, с изумлением смотрела на нас.

— Вам дачу? Зачем?

— А мы дочку хотим на лето от бабки забирать! — сияя, сообщила жена.

Скубенная улыбнулась.

— А вы видели наши дачи? — спросила она. — Это ж не дача! Сортир! Хуже даже! Ни окон, ни дверей — все выбито!

— Мы согласны! — улыбалась жена.

Скубенная явно подтаяла.

— Симпатичные, вижу, люди. Но — не обещаю: очередь на пять лет!

Радостные, приехали домой, пихаясь, вошли в квартиру, помечтали и легли спать.

Утром нас разбудил звонок. Жена схватила трубку. О, слезки покатились из глазок, выставленная вперед челюсть затряслась.

— …Нам отказали! — всхлипнула она.

Снова звонок! Я с надеждой схватил трубку: может, что–то исправилось?

— Ну, здорово, — сиплый голос.

— Здорово, — неуверенно ответил.

— Не узнал?

— Н–нет.

Знакомый голос, но из какого–то прошлого. Причем неприятного.

— Сейчас узнаешь! Это Герка звонит.

— Герка?

— Да! Гера Гузов, который голову тебе бинтовал в тюряге, “лицо” тебе делал!

— А! — вспомнил, и голова сразу заболела: с той поры регулярно болит. Снова пришло его время?

Жена с надеждой на меня смотрит! Помахал ладошкой: не то! Ну а что же?

— Теперь вспомнил, падла?

— Слушаю тебя.

— А ты не слушай, ты отвечай! Как чувствуешь себя?

— Н–н–н–нормально.

— Сейчас будет ненормально. Я освободился только что, в очередной раз.

— Поздравляю.

— Погоди поздравлять!

Но хотелось бы поздравить. И — все!

— Ну, вышел я и стал думать, а что хорошего я в жизни этой сделал? И знаешь, что вспомнил?

— Меня?

— Угадал, умник! Тогда мне срок обещали скостить, если я тебя изуродую. А я — полотенцем!

Послышались глухие рыдания.

— Ну, спасибо тебе!

— Погоди со спасибо–то! Дело есть!

Полотенце тянется через века.

— Я вообще занят. Не могу тебя принять. Сложные дела дома.

— А кто сказал, что я приеду к тебе? Ты ко мне приедешь!

Абсолютная уверенность: мол, сделал я тебе доброе дело — теперь твой черед.

— Куда?

— Спиртозаводск. Баба тут у меня. Решил попробовать с нею жить.

— А я–то здесь при чем?

— Хочу, чтоб ты на нее глянул!

— Так тебе с нею жить!

— Хочу, чтоб ты глянул на нее. Ты мужик добрый — если уж тебе не понравится!

Последняя, значит, инстанция? Довольно это тяжело!

— Кроме тебя, у меня никого! Эти дружки, сам понимаешь… Хорошего от них не жди!

А мне–то где взять хорошее? Самому хватает с трудом!

— Ну хорошо, я приеду. Говори адрес.

— Спиртозаводск. Улица Пленных Металлистов, дом шесть. Отдельная хата.

— Поздравляю.

— Погоди поздравлять. Дуй на вокзал.

— Слушаюсь, — повесил трубку.

Жена смотрит. Я “сделал лицо”.

— Кто это?

Рассказал.

— И ты поедешь?!

— Ну а как же быть? Человек надеется!

— Да плевать он хотел на тебя. Позвонил спьяну!

— …Нет.

— А я как тут останусь?

— А что ты?

— Вот именно: я — “что”?

— Всю жизнь только с тобой куковать?

— Не кукуй! Не кукуй! Езжай!

Поезд в Спиртозаводск прибыл в пять утра.

Среди каких–то дряхлых бараков нашел улицу Пленных Металлистов — насквозь, кстати, деревянную. Спрашивается — при чем здесь металл? Иначе все представлял. Ноздри от холода слипаются изнутри. Ничего! Сейчас с Герой забракуем бабу — и пойдем вместе по лагерям!

Нашел наконец дом шесть — между двадцатым и тридцать четвертым.

Это нормально для нас!

Стучал в глухую ватную дверь, потом в окна. Зашевелились. Открыли наконец! В темных сенях стоит Гера и как–то без восторга смотрит. Видимо, более значительным меня представлял.

— А, это ты, — проговорил вяло. — Ну, проходи.

Энтузиазм дружбы, видно, прошел, пока я ехал. Сколько раз я повторял себе: не все, что говорится и обещается, надо делать! Многое, наоборот, в словах гораздо лучше смотрится, дело все только портит! Говорил себе — но напрасно! “Нет добросовестнее…” дурака!

Зашли в хату. Жена — альбиноска. Маленькая, но, чувствуется, с характером. В горнице очень чистенько, никелированная кровать, пирамида подушечек, салфеточки с кружевами.

Эх, чувствую — не удержит она орла!

На меня злобно зыркнула. Приняла, естественно, за уголовника, который приехал увлекать ее мужа в преступный мир.

Гера несмотря на ранний час в строгом черном костюме, белоснежной крахмальной рубашке, бабочке, волосы прилизаны бриллиантином. Чувствуется — и не ложился. Тем уголовники и отличаются от прочих людей, что расписания не существует для них.

Сели за стол. Жена шваркнула мне на тарелку кусок пирога. Странное изделие — со всех сторон торчат острые рыбьи хвосты, не подступиться. Сунулся пару раз — и положил обратно.

— Выйдем–ка! — Гера нетерпеливо говорит.

Вышли в холодные сени.

— Ну что… нравится она тебе? — спрашивает, заранее с угрозой.

Чувствуется — не понравятся ему оба ответа.

— М–м–мда! Нравится!

И тут же искры у меня из глаз полетели — страшный удар!

Такой, чувствуется, человек. Не терпит неправды. За правду, видимо, всю жизнь и сидел. Но правда, думаю, его тоже бы не порадовала.

Держась за стеночку, я поднялся. Ну что… экспертизу можно считать законченной?

Оделся, вышел. Гера, осерчав на мою лживость, даже не провожал. К вокзалу я словно слепой шел, закинув голову, прижимая к переносице снег. Ну что? Долг свой выполнил. До обратного поезда еще сутки. В вокзальном туалете провел их. Смотрел в тусклое, зеленое, облупленное зеркало. Вот она, морда добра! Но по сравнению с той отбивной, что Гера мне сделал в прошлый раз, — это уже здорово, большой сдвиг. То есть ничего не сделал почти, по его меркам. Так, глядишь, и человеком станет!

И вот уже на поезд я шел, а мысль глодала: на хрена я приезжал? Ну, исполнил свой моральный долг… как понимал его Гера, — а еще? Что–то должно быть еще — у меня–то? И когда по платформе уже шел, на вокзал оглядываясь, вспыхнуло: Спиртозаводск! В действительности город немного иначе назывался. Не зря съездил. Спиртозаводск!

Входя в прихожую, загрохотал пустыми бутылками. Та–ак!

Жена лежала, распластанная, поверх одеяла, почти уже прозрачная.

— Я не могу жить без Насти! — зарыдала.

— А без этого? — поднял бутылку с тумбочки. — Можешь?

Упала ничком. Хотел я метнуться в ванную — но там кто–то был. Булькал солидно. Дверь распахнулась. Кир появился как немой упрек.

— Если так продолжится, — проговорил он сухо, — она скоро исчезнет! Совсем!

Проводил Кира до метро, шел обратно. Какой–то желтый желвак в тучах прорезался. Вскинул голову туда.

— Послушай… Клянусь! Никогда больше ничего не попрошу у Тебя! Только спаси ее! Помоги!

Огляделся — кругом мусор, грязь, коробки после торговли… увидел старинный люк с чугунной молнией, опустился на одно колено.

— Вот видишь? Стою! И прошу Тебя!! Клянусь, больше не встретимся! Ни по какому поводу! Единственный раз! Честно!.. Буквы? Возвращаю Тебе! Без них обойдусь! Теперь веришь? Спаси ее!

Приближались, галдя, какие–то горцы, я быстро с колена встал, прошел мимо них и еще раз торопливо на колено припал.

Чувствовал — зацепилось, а?! Домой ворвался. Жена, приподнявшись, мутно глядела на меня. Я снова глянул вверх:

— Ну… договорились?

Ворвался в свой подпол — там все гуртом на меня накинулись: Узеев, Мхбрах, Пужной, Маша Котофеева с ребенком, Канистров, Умыцкий, граф Поскотини, доктор Ядоха, Вадим Сопло, Соватти, Блукаев, Аев, Кумстон, Металлиди, Горихвост… Что делать? — у всех вопрос.

Все! Прощайте! Покидал все тяжелые буквы в чемодан, доволок до выхода! Все! Снова на небо глянул — вот!.. Отдаю! Только спаси ее.

Оставляя черную метку по снегу, до помойки доволок. Кинул в уголок. Уходя, пару раз обернулся. И все! Глянул наверх: доволен? Больше у меня ничего нет.

Теперь каждое утро долго лежу. Спешить некуда.

— Ты спишь, что ли, или притворяешься?

Ее голос. Сиплый, грубый стал. Теперь, когда с утра выпивает, уже не веселая, а злая! Что же Он там решил?

— Хотя бы помойку выкинь. На это ты способен, надеюсь?

При слове “помойка” сердце сладко забилось. Как они там — буквочки мои? Да поди уж, наверное, украли красавиц моих!

Вон как дверью жахнула! Ожила? Зато я умер.

Поднялся. Схватил целлофановый мешок, набитый мусором. Хорошо, что хоть мусор пока есть, — скоро и он кончится. До помойки добрел. С размаху мешок в бак зашвырнул. В нем бутылки брякнули, замаскированные шелухой.

Сердце оборвалось… Все напрасно? И чемодан вон с буквами стоит, не нужный никому! Ничего не вышло.

Опустился в помойное кресло в стиле рококо, с торчащей щетиной. Вот так. Здесь буду теперь. Король помойки. Уютное, в сущности, местечко: такой домик из кирпичиков баки окружает, правда без крыши. Комары вдруг налетели, вражеские парашютисты, — несмотря на снег. Но нас не запугаешь!

Старушка с ведрышком подошла — из моих, значит, подданных? Постучала ведрышком по баку и — ко мне:

— Ты сочинитель, что ли?

Вот она, слава! Знает народ!

— А что? — гордо спрашиваю.

— Написал бы ты про них, супостатов!

— Про всех?

Мне одного Геры хватило — желвак теперь на всю жизнь.

— Да хотя б про местных! — вдруг засмеялась.

Это не мой масштаб!

— Вон стояк водопроводный голый у нас! Утепление–то сгорело, и как зима — вода замерзает! Говно нечем смывать!

Да, это было. Но это не мой масштаб. И вообще — буквы выкинуты… Вон стоят. Однако в голове замелькало: “Стояк… Стояк…” Самая первая рифма, которая приходит в голову, явно не годится. Надо подумать.

Мелко кивая, подобострастно, старушка ушла. Я гордо выпрямился на троне своем, озирая окрестности. Но недолго процарствовал.

Вдруг, черные следы по двору оставляя, трое интеллигентов подошли, двое даже в очках, но на вид озверелые.

— Ты чего это расселся тут?

— А что — нельзя?

— В темпе отсюда!

— Пач–чему?

— Это наша помойка!

— У вас… есть какие–то права?

— Права?!!. Сейчас будут!

И вдруг тот, что без очков, зашел сзади и в спину меня пихнул. Я упал вперед на руки, ладонями по слизи проскользил. Поднялся, не оборачиваясь пошел. Колени в грязи, но отряхивать их такими руками навряд ли стоит! Один раз обернулся только: буквами не интересуются ли? Не интересуются! Хотел стать королем помойки. Совестью ее, заявления людям писать, доносы… Не сложилось!

— Иди, иди!

Трон так и этак мой вертят, отпуская довольно тонкие искусствоведческие замечания.

Ушел. Даже помойка слишком шикарна для тебя! И домой — нет смысла, не вышло там ничего! Куда? Есть, говорят, такое место, куда можно всем сирым и убогим: там ждут всех. Но это уж — на крайний случай! А у тебя какой?.. Пойти, что ли, попробовать? Хотя не чую Его! Он мои ужасы видит, но не реагирует как–то.

Постоял на ступенях среди нищих. Вверх поглядел. Снежинки светлее неба. Тают на устах. Вошел под своды. С той поры, как крестили меня, не был в церкви ни разу. Стесняюсь чего–то… Наверное, этого… просить! Пламя колышется от пения. Толпа свечей. Свою, что ли, поставить? За что? За ее спасение!

В притворе, где разным церковным товаром торгуют, купил тоненькую кривоватую свечку — какую уж дали! — подошел к общему пламени, постоял. “Прикурил” своей, кривоватой… Старался прямо держать. Огонь греет лицо. Потом горячий воск каплей на палец стек, прижег, потом кожу стянул, застывая. Воткнул свечку в дырочку. Пошел.

В притворе церковную газету купил. “Нечаянная радость”. Может, дома прочту? Хотя жена будет издеваться.

Вышел с листком на крыльцо. Вроде посветлело маленько? Буквы даже видны! Глянул наискосок, и — обожгло как бы. “Завет старца Силуяна”. Не ожидал такого. Вот это да! “Держи ум во аде — и не отчаивайся!” Вот это да! Думал, благостно скажут они: “Не держи ум во аде”. А тут… Молодец, Силуянушко! Я и держу. И не отчаиваюсь!

Мимо помойки легко шел. Снег вдруг в дождь превратился. Отличный климат у нас. Да и люди не подкачали! К счастью, феодалов тех не было на помойке… Я и не отчаиваюсь!

А буквы мои стоят! Только резанули ножом по боку чемодана, раскидали несколько — А, Я, Ж. А все — не подняли! Да и кому это по плечу?

Ладно, вверх быстро посмотрел — если Тебе не надо, я заберу! Поволок, оставляя след. Вот какую работу иметь надо — чтоб никому было не украсть!

Жена ликованием встретила:

— Скубенная звонила! Нам дачу дают!

Ожила!

Подошел к оконостасу. Снег идет.

— Так это мы летом поедем, наверное? А сейчас зима. До лета еще дожить надо.

— Я справлюсь… справлюсь, — кивала маленькой головкой в зеркало, убеждая себя.

 

ДЕНЬ ПЕРЕЕЗДА

Дожили! Вот и лето пришло!

— Сегодня Настя приезжает, а ты опять?

— Что я “опять”, что “опять ” ? — воинственно выставив подбородок, завопила жена.

Ну все, хватит! Терпения больше нет! В такой день — и все равно она!.. Выскочил, хлопнув дверью. И застыл на площадке. Стой! Далеко не уйдешь! За спиной сухо стукнулось и что–то посыпалось. Долго стоял не двигаясь, потом обернулся. Та–ак! Как и следовало ожидать: последнее время все у меня складно идет! Часть стены рядом с притолокой отвалилась от удара двери — насквозь почти! Это уж слишком! Бежать отсюда! Сделал шаг. Далеко собрался? В том–то и ужас, что далеко не уйти. Максимум на десять минут — вот–вот Настя приедет. Такая у тебя теперь степень свободы! Да и то ты погорячился, пожалуй. Ни секунды у тебя нет! Если и есть несколько минут до приезда дочери, то их надо срочно употребить на то, чтобы стенку заделать! А то приедет она с радостными надеждами: наконец–то к родителям переезжаю, — а тут грязь, разруха, дыра в квартиру и главное — ругань. Быстро все залатать. Как? Устало сел на площадку. Откололась стена. Новую стену, что ли, откуда–то принесу?! И времени — семь минут относительной свободы. И надо уложиться. Как?! Глянул в окошко на сумрачное небо. Помоги! Давно не обращался к Тебе. И больше не буду!

Но и мне тоже надо немного пошевелиться, дать Ему шанс пойти навстречу. Минута, быть может, осталась! Спустился на пролет вниз, и вот — чудо! Стоит почти полный, чуть надорванный мешок цемента. Услышал! “Погиб!” — вдруг глухой, страшный голос во мне… Почему погиб–то? Я нормально живу, ничего не требую: один только раз, в виде исключения? Глянул в окно… Хорошо там, даже солнышко! Вбежал домой, звонко выхватил таз. Спустился вниз, натрусил в него цемента, снова в ванную, водички подлил. Замешалось! Вышел на площадку, стал швырять с размаху сочные жмени в дыру… лепятся! Выпукло налепил, с запасом, стал придавливать ребром доски, которая тут же на площадке валялась. Заметил: когда рука что–то просит, страстно вытягиваясь, скажем, во тьму кладовки, — тут же желанный предмет сам образуется, идет в руку, как этот вот кусок доски, справный мастерок! Отлично! Залюбовался гладкой, сочной поверхностью. Счастье. Цемент, оказывается, такое умиротворяющее существо: когда его лепишь, потом старательно размазываешь, разглаживаешь, прикусив язык, настроение сразу успокаивается, улучшается, достигает ликованья… От тяк! Склонив голову, залюбовался… Впрочем, любоваться тут некогда, скоро дочурка приедет, а потом и Кир с машиной… День переезда!

Вернулся в квартиру, осторожно защелкнул замок — чтобы никто ни о чем не догадался, отнес тазик в ванную, беззвучно поставил — и в прихожей, ожидаючи, сел — чтобы сердце не билось, успокоилось. Какие волнения, стрессы? У нас все в порядке! Брякнул звонок.

— Откроешь? — крикнула с кухни жена.

— Открою! — кинулся открывать.

Стоит, смущенно сутулясь, дочурка, на голову выше последней зарубки на двери.

Жена, всплеснув ладошками, наконец–то выскочила. Обнялись.

— Ну, так мы едем или не едем? — Дочь поставила в прихожей неказистый бабкин чемодан.

— Едем, едем! — радостно закричали мы оба.

— Сейчас Кир заедет с машиной, — солидно добавил я. — Укладывайтесь пока!

Стали все выкидывать из шкафов на кровати.

Звонок. Кир появился: точно, как обещал!

— Ну? Вы готовы?

— Минутку! Давай на кухне посидим!

Пожал плечом: да, необязательные вы люди!

— Сейчас! Пошли! — Буквально затащил его в кухню, стал метать угощение, чтобы, не дай бог, не обиделся и не убег!

— Вот! — гордо поставил блюдо.

— Опять твои любимые креветки? — с легким упреком говорит.

— Ну почему сразу — “любимые”? Мы просто дружим!

— Мама!.. Ты опять? — Дочуркин бас из комнаты.

Да, умеет Кир вовремя появиться! Впрочем, ты же сам его зазвал — сегодня по крайней мере… а у нас — каждый день “сегодня”!

— Ну… как дела? — спрашиваю бодро.

— Должен, к сожалению, тебя огорчить.

Ну огорчай, раз должен. Давай!

— Статья, которую ты для нас сделал, нам не подошла!

Не подошла?.. Вот и хорошо. Так оно и задумано. Еще один способ моего унижения: заказывает мне статьи на острые политические темы, которые при здравом уме и даже остатках совести написать невозможно. Однако — пишутся и жадно читаются. Когда добро бьет зло — это прекрасно. Когда зло бьет добро — это ужасно, но естественно. Но когда зло бьет зло с помощью возвышенной и благородной правды — это невыносимо. Но именно это почему–то сейчас высшим классом журналистики считают. Вот где самые благородные сейчас пасутся, и Кир — из первых. Имя сделал себе. Нет, никогда мне не набрать столько бесстыдства, чтоб сделаться таким благородным, как он!.. А он что думал — у меня получится? Не такой я человек! А он — пусть гордится! Все–таки друг.

— Я… боюсь! — признался Киру.

Для него это признание — чистый елей. А сказать, что гораздо раньше испуга отвращение меня охватывает, — это неблагородно. Благородно — как он! Поэтому и в мэрии сейчас работает, ведает Словом. Тем, что правители с городом говорят.

Недавно козырек над входом в метро обвалился — пять тонн бетона. Нескольких убило, многих изувечило. Что сказать? Начальство смотрит на Кира, и он выдает: “Разрушишь церковь — пожнешь кровь!”

В том смысле, что не надо было разрушать церковь и строить метро… Будто сам он этим метро сто раз не пользовался!.. Церковь на этом месте ему подай, благородному. А так — кровь! Немножко не ясно, правда, почему абсолютно случайные люди должны отвечать — жизнью своей — за чей–то грех? Но — звучит благородно: “Разрушишь церковь — пожнешь кровь!” На Бога, безответного, групповое убийство повесили, перемешали его с некачественным цементом, что пошел на козырек. Но — все благородно. Кир сказал. И начальство — благородное, которое это озвучило: Бога чтит! А кровь — за грехи коммунистов. Непонятно, правда, кто выбрал жертв… Да, никогда мне не набрать столько бесстыдства, чтобы сделаться таким благородным, как он! Ужас победы.

— Что с тобой? — спрашивает Кир.

— А что такое со мной? Ну да, — покрылся немножко коростой забвения и лишаем корысти. Но мне нравится.

— Ты думал, что с рейтингом твоим?

— Да моим рейтингом можно орехи колоть! Недавно кореец Е приезжал, который в Вашингтоне нас привечал... Две строки мои перевел на корейский. Ай плохо?

— С тобой трудно разговаривать!

Я подтвердил не без гордости:

— Да уж, нелегко.

Тем более — есть основания собой гордиться! Взлетел я все же на Букве! А на чем еще, собственно, мог я взлететь? Никаких других шансов не оставил я Богу, читай — судьбе, читай — себе. Только лишь Букву оставил! И взлетел.

Однажды сидел на чердаке, в мастерской моего друга, художника Зуя, читал ему мои “минимы”. Вдруг он, даже не дослушав “минимы”, лихорадочно вскакивает, начинает все убирать со стола.

— Ты чего? — обиделся я. — Хотя бы “миниму” дослушал!

— А ты не врубаешься? — Зуй говорит. — Лифт грохнул. Заказчики идут!

— Ну и что? — выдал ему одну из “миним”. — Водка же прозрачная. И стаканы прозрачные. Никто и не увидит, что мы пьем!

Зуй поглядел на меня изумленно:

— А ведь ты прав!

И буквально через месяц — я уже и забыл об этом — звонит Зуй:

— Принимай гонорар!

Глянул я в оконце — и обомлел: приехали мои буквы! Огромные! Никогда еще их такими не видал! Огромный белый трейлер–холодильник разворачивается, буквально перегораживая весь двор, и на нем — мои Буквы: “ВОДКА „ПРОЗРАЧНАЯ”, И СТАКАНЫ ПРОЗРАЧНЫЕ. НИКТО И НЕ УВИДИТ, ЧТО МЫ ПЬЕМ”.

Метров десять в длину занимают — весь белый борт! Вот это да! Ай да буквочки мои!

— Два ящика выдадут тебе. Ну давай, думай дальше. Вся твоя! — Зуй трубку бросил.

Вот это здорово! Как же я два ящика доташшу?!

Но — выскочил. И — понеслось! Однажды на радостях дома не ночевал неделю. Возвращался утром, посинел и весь дрожал. Купил жене половник — может, простит? И тут меня осенил стих: “КОГДА ОТ ПЬЯНСТВА ПОСИНЕЕШЬ — КУПИ, НЕ ПОЖАЛЕЕШЬ!”

Зуй (с ним, собственно, и пьянствовали) по высшему баллу оценил!

— Так это же — на любой товар годится! — восхищенно сказал.

На многие предметы пошло — от нагревательной батареи до зубной пасты. А мне с каждой продажи — процент!

Тут неожиданно старый наставник мой, классик У., прорезался, который, помнится, мне советовал пить, но не писать… Стал вдруг уговаривать, чтоб не губил я свой талант. Какой “талант”, извините? Ни о каком таланте, насколько я помню, у нас с ним речи не заходило — и вдруг!!

Потом сам лично явился, предложил роман совместный писать, сказал, что какие–то исключительные у него архивы!

— Не губите свой талант, — У. настаивает. — Пишите роман!

Видимо, интересуется, как бы ему и свой талант так же загубить, как я свой. Но ему это недоступно, увы!

— Ну попробуем, — благожелательно говорю. — Не возражаете, если мы назовем это “Плевок из тьмы”?

— Замечательно! — У. воскликнул.

— А не возражаете, надеюсь, если я псевдоним возьму: Валерий По?

— Нет, разумеется!

Нас с женой в гости пригласили. Были у У.! Могли бы мы раньше о таком мечтать? Так что с рейтингом все в порядке — можно орехи колоть! А фраза “Купидон, купи дом!” вообще полностью обогатила меня! Стал на золоте есть! Утром завтракаю интеллигентно: молоко и ко–ко–ко! “Ну, — жене говорю, — я пошел”. — “Когда будешь?” — “Видимо, к вечеру”. — “Значит, видимо или невидимо, вечером будешь?” — “Видимо, да”.

Кроме домашних заготовок еще кое–где подрабатываю. На Сенной. Сжавшись, мимо метро прохожу. Козырек над ступеньками, что обрушился, восстанавливать не стали и то место замазали уже. Не без помощи Кира. Да–а–а — туда гляжу, — никогда мне не набрать столько бесстыдства, чтобы быть таким благородным, как он! Ныряю в гущу жизни — а может быть, в жижу… Надписи кругом. “ПРИПАЯЮ”. “СОГНУ”. Да, поразбежались нынче буквочки, разрезвились! И, как раньше, их не соберешь. Теперь никого не объявишь гением, единственным буквовладельцем. Все владеют ими — и никому не докажешь теперь, что он почему–то хуже. “Почему”? Раньше чуть одна буква стояла не так, и — уже сенсация, сбегались все. А теперь как хочешь расставь — никакого внимания. “АРЕСТУЮ ЗА УМЕРЕННУЮ ПЛАТУ”. Раньше бы сбежалась толпа, а теперь — равнодушно мимо проходят. Вздешевели буквы.

Вхожу в харчевню мою. Подрабатываю тут. Жадность душит — нет сил! Лапша “Ша”. Суп “Руп”. Назвал — съел. И другие бойко берут. Идти по линии пищи — это я верно решил. Хозяин, Джафар, мною доволен. Пища с названием лучше идет. Котлета “Дантес”, уха “Ха–ха”, компот “Пол Пот”, холодец “Молодец”! Так что теперь не в стол работаю, как раньше, а в стул. И главное, как договаривался: только Буква! Ничего больше не прошу! Так что все отлично у меня. И Джафар, кстати, не ограничивает абсолютно мой участок свободы!

“Эй, сутулый! Пельменей с акулой!”

…Жена появилась, сияя:

— Мы готовы!

Едем меж сосен. Вот она, наша дача! Да–а… управляющая трестом, Скубенная Е. Х., абсолютную правду нам сказала: сортир! Ни окон, ни дверей! Набекрень крыша. По гнилым ступенькам осторожно вошли… Да–а, кое–кого все–таки жилище это интересует: на каждом квадратном сантиметре висит по комару!

— Ну… осваивайтесь! — говорю бодро.

У жены — слезки потекли.

— Мама! Прекрати! — дочка пробасила. — Ты опять?

— Что “опять”?

— Ты сама знаешь!

— Вы хотите сказать, что я выпила? — на меня поглядела. — Клянусь вам — ничего!

Смотрел на нее долго: может, не врет? Но дочь — отвернулась… Как тут оставить их? Снял с плеча свою сумку.

— Папа! У тебя дела в городе! Поезжай! — Дочка строго глянула на мать. — Мы разберемся!

Стали раскладывать вещи, тихо вздыхая.

— Ну хорошо… — пошел нерешительно.

Жена провожала меня до авто.

— А когда приедешь?

— В субботу, видимо.

Послушно кивнула. Из домика доносились звонкие шлепки — накинулись, вражеские парашютисты!

Резко повернулся, в дом вбежал.

— Эй! Комары! Вперрьод! В атаку! За мной!

Виляя, побежал между сосен. Жена и дочка смеялись.

— Ну все! — Посуровев, сел в машину. — Держитесь тут! — хлопнул дверцей.

— “Плевок из тьмы”, про генерала Етишина, лучше и не читай! — Киру, пока ехали, исповедовался. — Самого тошнит!

Надоело все время подтянутым быть, улыбаться, показывать всем пример… Сколько можно?! Могу я расслабиться, наконец? Хотя бы одно дело сделал, хотя бы чисто формально: жену с дочкой на даче соединил… Могу теперь пожаловаться — пока их нет?

— А ты знаешь, — из бутыли прихлебнул, — из чего эту “Прозрачную” гонят? Отруби! А из чего холодец “Молодец” делается? Из наших ногтей! А котлета “Дантес”? Это вообще! Только названием и берет! Долго не мог я понять, из чего она, пока Джафар меня, как доверенное свое лицо, заведующего фактически здешней идеологией, в подвал к себе не позвал, где у него огромная мясорубка стоит. Грязь, пыль, мрак. “Что у тебя за санитария?” — Джафару говорю. “Тс–с!” — Джафар палец к губам поднял, потом ткнул резко в кнопку на стене. Мясорубка взвыла, и тут же к вою машины присоединился совсем жуткий вой, многоголосый, живых существ. Хруст. Вой обрывается. Пошел фарш. “Вот, — Джафар мне говорит. — Это вечный двигатель. Я изобрел! Мясорубку, в которой всегда есть мясо! Можно не класть — само приходит! Главное — мясорубку не мыть!”

— Да–а–а, — проговорил Кир потрясенно. — Далеко ты ушел…

— Откуда?

— От того… с чего мы когда–то начинали!

— Да.

Помолчали. Только гудел мотор.

Вспомнил я, как, выходя из храма, с крещения, почувствовал вдруг на потном лбу прохладное крестообразное дуновение… Где оно?

— …Что я могу для тебя сделать? — Кир спросил.

— Не знаю.

Молча въехали в город.

— Когда у тебя будет окно?

— Это смотря куда.

— …В светлое прошлое. — Кир улыбнулся.

— Как ты скажешь! — Я глядел на него.

 

ПАРК ПЕРЕХОДНОГО ПЕРИОДА

Всю ночь вспоминал, как они стояли на дороге, на тоненьких ножках, постепенно уменьшаясь…

Ну все! Хватит! Выглянул в иллюминатор. Снижаемся. Раннее утро. Как давно я тут не был! В долинах между гор длинные дымы тянутся, бросают тень.

— Это не виноградники снова жгут?

— Да нет! — Кир улыбнулся. — Просто мусор.

— А–а.

Вышли слегка покачиваясь. К длинному зданию аэропорта подкатила черная “Волга”

— Из “Горного воздуха”? — Я обрадовался.

— Ну!

Поехали берегом — море тихое, перламутровое. Отражая низкое солнце, сияет стеклянный Морской вокзал.

— Помнишь нашу битву тут? — Кир улыбнулся.

“Нашу” — не совсем это так… Ну ладно! В такое утро не спорить же!

— Теперь, надеюсь, круглосуточно пускают сюда?

— Ну! — Кир гордо говорит.

— Не зря, выходит, бились?

— Ну!

Утро радости. И надпись, в которую я булыган запустил, исчезла! Не зря, выходит, живем?

Кир молча пожал мне запястье. Не зря!

И как раз в розовом утреннем свете от берега паром отходил, на котором я жену свою встретил, и особая жизнь пошла. Проехали уже — а я все смотрел вслед парому, чуть голову не отвинтил!

На пологом склоне наверху показались тяжкие стены монастыря — здесь я провел не лучшие свои часы: тогда там функционировала тюрьма. Я глянул на Кира — он скорбно вздохнул: пока да.

— Надеюсь, с этим я больше не столкнусь?

“Столкнешься”, — вдруг явственно произнес какой–то голос. “Как это — столкнусь?” Я встревоженно озирался. Кир глядел отрешенно–возвышенно… Нет, это не он сказал.

И вот — за поворотом, над зарослями колючего кустарника — купол! Это же церковь моя, где я крестился!

— Узнал? — Кир улыбнулся.

— Конечно!

Едкие слезы потекли. Вспомнил вдруг идущее с неба холодное крестообразное дуновение в лоб. Где оно?.. Со мной, конечно, где же еще?

Поднимаемся серпантином в горы, все выше. “На рыхлом оползневом склоне, — Кир показывает, — деревца насадили”. Все люди вышли, как один, в надежде на новое будущее! “Остановим оползень старой жизни!” — такое настроение было у всех! И смотри, деревца еще тоненькие, а оползень держат, не дают засыпать новую жизнь! ППП. “Парк переходного периода” — все жители чуть насмешливо, но ласково этот склон называют. А при прежнем, реакционном, режиме обвалилось бы все!

Объехали гору, и — знакомые ворота! Только теперь тут вместо вывески “Санаторий „Горный воздух” Управления делами ЦК КПСС” другая совсем: “Центр Духовного Возрождения”! Вот так!

Архангел Петр в пятнистой робе открывает ворота… Въезжаем! И от знакомого палаццо с витыми колоннами, изрядно уже одряхлевшего, бегут, радостно подпрыгивая… Соня! Жоз! МБЧ! Обнялись.

“Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда–то странно прервалась”!

— Ну, отдыхай! — МБЧ наконец оторвался от меня, жадно разглядывал. — Герой. Герой!.. Через час совещание.

Кир по железной винтовой лестнице меня в светелку отвел. Три окна: два на гору, одно вниз, на море.

— Ну давай. Какую берешь койку?

— А вторая — твоя?

— Нет, к счастью. Ну давай!

— Да–а. Бедновато. — Я огляделся.

— Тебе все “бедновато”! — Кир улыбнулся. На самом деле я — ликовал!

Он вышел. Я развесил в шкафу свои пожитки, прилег на койке у окна.

Освещенная зарей, гора нависала. Но нас этим не запугаешь! Наверху, на самой седловине, ретранслятор поставлен, как ящер на задних лапах, весь покрытый чешуей тарелок! Будем вещать!

Для чего сюда меня вызвали? Помню, я так же вот, в минуту отчаяния, в Москву поехал, решил узнать у тамошних умников — как жить? И что же ты думаешь? Все набились в мой номер, жадно чего–то ждали от меня! Вот так. Сладко потянулся. Поглядел на часы. Сколько еще до совещания–то?

Настораживает немножко, конечно, что МБЧ главный здесь — но вроде бы он угомонился после Вашингтона и того монастыря, где он на коленях за бабой бегал? Архангел, видать, все же победил в нем дьявола… Не зря международные фонды столько денег в него вбухали! Кроток! Перевоспитали хотя бы одного — но зато какого!

Кир конечно же будет доставать своим благородством… и моим. Но это нормально!

О чем же, интересно, совещание, раз тут теперь “Центр Духовного Возрождения”? Ну ясно, об этом и пойдет. Говоришь — знаешь что–то? Во всяком случае, в Вашингтоне тогда обещал, говорил, что все у нас замечательно. Что? Почесался. Духовная благодать — вот что главное! И это у нас есть, надо только ее увидеть, а для этого — смотреть.

Бодро пошел на совещание. Все уже собрались. Причем настолько все, что некоторые тут даже лишними мне показались, на старинных резных креслах, с ножками такими же витыми, как и колонны террасы, сидели кроме моих друзей еще какие–то смутно знакомые мне люди. И смутность та была какой–то неуютной: не этих людей я хотел бы тут видеть, как–то не монтируются они с теми светлыми надеждами, которые я тут испытывал — раньше и теперь. Но других людей, видимо, нет — только такие. Золотые кирпичи не будут выданы никогда — строй из тех, что есть!

Вот этот статный, даже дородный, в простонародной расшитой косоворотке — ведь это Ездунов, бывший секретарь крайкома, которого Жоз в свое время своеобразно приветствовал, за что поплатился — вылетел из футбола… Ездунов нужен здесь? Говорят, идет в губернаторы — сидит тут, впрочем, в шестерках, у подножия шикарного стола, за которым единолично восседает МБЧ. Из этого ясно следует, что “Горное гнездо”, то есть теперь, тьфу, “Центр Духовного Возрождения”, более важными делами ведает, чем местные делишки, и Ездунов — это так, городничий, для поддержания порядка.

Другой больше беспокоит меня — вот этот чубатый, смутно и неприятно знакомый… откуда он? Просто, сияя, приветствовал меня и, если бы не начавшееся совещание, наверняка кинулся бы целовать. Лицо мое вдруг дико зачесалось. К чему бы это? Явно он имеет какое–то отношение к моему лицу. Я спрятался в тень между двух окон.

— Ну? — МБЧ строго глянул на Ездунова. — Как идет реставрация?

— Солею подняли, Марат Иваныч, а на алтарь цемента уже нет.

— Ну, — гневно произнес МБЧ, — если Он не хочет, чтобы к престольному празднику храм открылся, — Его дела!

Я слушал с изумлением... “Он” не хочет… “Его” дела… Кого это он так резко теребит? Неужто Самого? Что же тут это за центр такой?

— Не знаю. Я чудесами не ведаю! — резко, по–партийному сказал Ездунов. И все вдруг повернулись ко мне. Я, что ли, ими ведаю?

Я глянул на Кира. Рассказал он, что ли, им, как Бог послал мне мешок цемента — починить дверь к приезду дочери?

— Вот, — Кир торжественно на меня указал, — первый, кто крестился в этом храме у нас. И первый, на кого тут сошло Божье благословение — дуновение в лоб!

И тут сразу вспомнил я с ужасом, что Божье дуновение в лоб было вовсе не после храма, а после тюрьмы. И чубатого тут же узнал! Тот радостно замахал мне, порывался встать, но МБЧ осадил его взглядом. Крепко задумавшись, шеф смотрел на меня, потом — на Кира.

— А что делать? — обиженно проговорил Кир. — Вы сами знаете, что известный вам телемагнат всю элиту перекупает прямо в воздухе! Спасибо, хоть этого провез!

Я не сказал бы, что это лестно. Из неперекупленной элиты — только я? А почему не перекупили?

— Ну все! Работаем! — МБЧ, шлепнув по столу ладошкой, выбежал.

— Это ты зря, — подошел я к Киру, — рассказал про цемент–то! Может, он там случайно оказался. На лестнице–то? Наверняка!

— Но должен был я хоть что–то про тебя рассказать!

Иначе кому ты нужен? — такое продолжение легко читалось. Кир явно был оскорблен недовольством начальства, да еще и моими придирками!

Да, скумекал я. Вот они чем занимаются! Ну и контора тут! Чтоб Ездунов, хозяин края, не мог мешок цемента найти? Не это их цель. Взять быка за рога, Бога за бока — вот их задача!

И Жоз полностью подтвердил мне это! Я нашел его в кочегарке, за горами угля — он сидел перед потухшим котлом на сломанном стуле, олицетворяя собой недовольный народ.

— Делают что хотят! — страстно проговорил он, пыхтя папироской. — И раньше тут этим же занимались, хотя за оградою под атеистов косили! “Самого” доят! Церкви якобы реставрируют. Хошь, покажу?

Стул его свалился — так резко он вскочил. Мы с треском стали карабкаться по заросшим склонам, через заросли “ежевики цепкой”, “бересклета навязчивого” (так гласили таблички), “самшита тяжелого”. Выбрались, вытряхивая колючую шелуху из–за ворота и карманов на широкую бетонную площадку. Притулившись сбоку к ней, скромно стояли мешки цемента.

— Вот она, “церковь”! Понял, нет? — проговорил Жоз яростно. — Виллы их!

Из угла площадки, как три кобры, упруго торчали три кабеля разных расцветок.

— Энергия, вода, канализация — все подведено! На это и работаем!

— А я… что же делаю здесь?

— Ты? — Жоз как бы впервые увидел меня, цепко оглядел, оценивая. Народ–то, конечно, народ… но и народ тут не очень простой. — Пристяжным пойдешь!

— К… кому?

— А кто больше сена кинет. Ну, не тебе, ясное дело!

— А.

После такого урока политграмоты нужно было проветриться. Я спустился с горы мимо пятнистого омоновца, который глянул, как я выхожу, явно косо, но не решился остановить.

Пошел по набережной, ловя ветерок. Да–а–а, изменилось все! Вот ограда, за ней раньше был молодежный международный “Спутник”, из–за которого я, собственно, здесь и появился. Жизнь тут бурлила, как лава! Какие были танцы!.. Полное запустение! Двинулся дальше… Прежде вся набережная была занята огромными общественными столовыми, на которых обязательно висел плакат вроде такого: “Здесь проходят практику ученицы Сумского кулинарного училища”, и крепкие молодые девчата сновали в белых халатах на голое тело. Теперь тут были сплошь частные закусочные, нависающие бетонными полукругами над пляжем. Все уже — семейные: мать — тучная горянка–повар, сын–красавец хозяин, невестка–официантка. И блюда стали национальные — айран, хычын. Да, частная семейная инициатива сплоченной нации побеждает все!

Я долго патриотично шел согласно указателям на “Казачий рынок”, но и там были лишь горцы и горянки.

На обратном пути, приустав, я присел в таком маленьком национальном кафе на легкий пластмассовый стул. Заказал усатой хозяйке хычын с картошкой и стал ждать. У раздачи сидела тоненькая задумчивая девочка с черной косой. На бетонный барьер, поднимающийся над пляжем, забралась мощная баба в купальнике, вся красная, слегка шелушащаяся от загара. На ее руке я с удивлением увидел повязку с надписью “Контроль”. Она зорко оглядела посетителей, потом, повернувшись к хозяйке, рявкнула:

— Вы почему родную дочь не кормите?

Девочка с косой грустно улыбнулась.

— Не ест! Влюбилась, наверное, — улыбнулась и хозяйка, нежно глядя на дочь.

— Как торговля? Все, надеюсь, в порядке? — спросила контролерша.

— Нэ совсэм! — вздохнула хозяйка. — Вон видите… У моря? Женщина с сумкой, в длинном платье? Ребенок рядом с ней, за юбку держится? Пирожки на пляже продают — видите сумку у нее!

Тут как раз один из сплошной массы тел на пляже поднял руку за пирожком.

— Сейчас! — рыкнула контролерша и, спрыгнув на гальку, пошла к кромке моря, воинственно выпячивая грудь и живот.

Дул сильный ветер, и слов оттуда было не разобрать, но все было ясно: контролерша показывала длинной худой женщине с сумкой, с малышом, вцепившимся в юбку, своей мощной дланью вдаль, за мыс, замыкающий бухту и слегка расплывающийся в знойной дымке. Женщина что–то долго говорила, контролерша кивала, но после снова грозно указала на дальний мыс. Женщина с еле успевающим за нею дитём пошла поперек пляжа, подсадив ребеночка, поднялась на парапет.

Контролерша, еще более раскрасневшаяся, вернулась сюда.

— Говорит, беженка, осталась одна с ребенком, — как бы вздохнув, сообщила контролерша. — Но что делать? Порядок есть порядок! Я указала ей, где она может торговать!

— Спасибо, Лариса Захаровна, — скромно проговорила хозяйка.

Да, жизнь не проста. Пойду расстраиваться. Но тут хозяйка подала мне на промасленной бумаге хычын — большой пирожок с картошкой, такой горячий, что я долго не мог прикоснуться к нему.

За крайним столом у входа сидели три грозных небритых горца. Два молодых и один пожилой, громко гортанно переговаривались, всячески показывая, что они хозяева здесь. Огромный белесый богатырь в узкой майке–борцовке, отобедав тут с пышной женой и маленькой дочкой, прошел мимо горцев и — случайно или намеренно? — опрокинул пустой пластмассовый стул за их столиком. И даже не повернувшись к ним, медленно и могуче удалялся по набережной, держа дочку за крохотную ручку.

Юные горцы яростно глядели ему вслед, потом впились взглядом в старейшину: что сделать с этим? Зарезать? четвертовать?

— Ай, что за стулья стали делать? — весело проговорил старец. Он говорил теперь по–русски. Чтобы и я понимал? — Раньше такие стулья были, что и не сдвинешь, а теперь — сами от ветра падают!

Горцы с облегчением рассмеялись. Обкусав хычын, я поднялся и пошел в мой ад.

И только я уселся в кресле, как раздался вкрадчивый стук в дверь. Вошла прелестная горничная, в передничке и наколке.

— Вы обед у нас пропустили. Кушать будете?

Я поглядел на нее, аппетитную.

— Да.

— Столовая закрыта уже. Я сюда у них попрошу.

— Ага! — Я встал.

Некоторое время спустя, открыв дверь очаровательной ножкой, она вошла с подносом, поставила тарелку на столик и неожиданно вдруг уселась в кресло, одергивая платьице на коленках и тем самым, несомненно, демонстрируя их.

— Можно вас спросить? — робко проговорила она.

— Мммм–можно, — благожелательно произнес я.

— Вот вы скажите по–честному, Марат Иваныч… Вы его МБЧ зовете… Он человек или нет?

— Ммм… не знаю! — откровенно признался я.

— Я такая на него злая!

— …Да?

Тут взгляд мой привлекло то, что было в тарелке, и оторваться от этого я уже не мог… даже коленки не отвлекали… Буквы! В жирном, с золотыми звездочками бульоне плавали буквы! Буквы–лапша! Я зачерпнул ложкой, жадно разглядывал: П, Д, Ы, Р, П, Т! Кир сообразил? Я ж говорил ему, что сюда не взял букв. Да нет, Кир слишком величествен, чтобы так суетиться. Кто? Я глянул в окошко на стены тюрьмы, бывшего монастыря, под нависающим склоном. Именно там я впервые почувствовал Его дуновение… Он?

— Спасибо, — пробормотал я.

Обиженно забрав поднос, она вышла.

Я торопливо взял с ложки на палец букву Т. Клеится! Тут же я вспомнил, что видел на шкафу, когда вешал одежду, рулон обоев. После ремонта остался? Как знать, как знать! Я быстро взял со шкафа обои, отвернул внутреннюю сторону. Послюнив ее и мысленно перекрестившись, прижал к листу буквочку. Держится! Вот он, мой свиток летописца!

Раздался стук. Я быстро свернул обои и закатил их под кровать. Вошли Кир и Соня, старые друзья.

— Ну как ты тут… устроился? — кокетливо–многозначительно спросила Соня.

— …Нормально, — несколько настороженно ответил я.

— Ты работать вообще собираешься или нет? — взволнованно произнес Кир, приступая к своим обязанностям.

— …Кем? — пробормотал я.

— А кем ты еще можешь?

— А кем я уже могу?

— Ладно… не цепляйтесь! — добродушно произнесла Соня, заполняя своей красотой все широкое кресло. Загляделся на нее!

— А ты знаешь ли, — вернул меня к жестокой реальности Кир, — что друг твой, Гера–уголовничек, в губернаторы тут идет — причем с огромной поддержкой?

— Как?!. Он вроде в Спиртозаводске?! — Я даже о Соне на мгновение позабыл. Значит, призвали меня сюда как главного специалиста по Гере?

— Гляди! — Кир величественно указал в окно. Я посмотрел на стену тюрьмы и обомлел — на стене, словно парус, как раз натягивали на веревках огромный портрет Геры — под ветром он кривлялся и подмигивал так же, как в жизни. Вот это да! Что я мог на это сказать?!

— А мы Ездунова, что ли, поддерживаем? — пробормотал я.

— А что нам — этого, что ли, поддерживать? — выкрикнул тот яростно.

Не–ет! С Герой слишком бурно проходят контакты! Харю до сих пор свербит.

— Ну так ты будешь работать? — жестко спросил Кир.

— Неудобно… — пробормотал я. — Секретарь крайкома…

— Старый конь борозды не портит, — загадочно улыбаясь, сказала Соня.

— Неудобно? А на казенной даче всей семьей — удобно? — съязвил Кир. Так это он?

Я готовился что–то ответить, но тут от удара ноги распахнулась дверь, и появились в обнимку Жоз и МБЧ, с головы до ног абсолютно черные. Углем, что ли, закусывали?

— Нам уголь нужен! — впившись в меня взглядом, произнес МБЧ.

Вчера еще только были горы! Съели уже?

— И цемент! — явно предавая вчерашние идеалы, вякнул Жоз.

Спелись! Спились! Никаких преград не существует, оказывается, в нашей стране.

— Вы что–то путаете, вероятно! — проговорил я. — …Какой уголь? Какой цемент? Роман “Цемент” не я написал. Федор Гладков, кажется. А я написал “Сталь и шлак”, кажется.

— Ты перед народом–то не вышкуривайся! — рявкнул МБЧ.

— А знаете, между прочим, — вспылил и я, — что моя способность к чудесам… появилась вовсе не после крещения, — я глянул на Кира, — а после тюрьмы!

— Почему не сказал?! — Своими буравчиками шеф впился в Кира.

— Я много раз вам об этом докладывал, Марат Иваныч! — дрожащим, обиженным голосом произнес Кир.

— Напоминать надо! — рявкнул МБЧ и перевел взгляд на Соню. Та вытащила блокнот и записала.

— Чтобы завтра уголь был! — рявкнул Жоз и даже приосанился. Идея диктатуры пролетариата ему явно нравилась. Перевел тяжкий взгляд на Соню, потом на меня. — Ты поосторожнее! А то тут водится такая змея. Козюлька. Любит к мужикам в постель забираться. Укус смертелен!

Вспыхнув, Соня вскочила и выбежала.

— Ну… неспокойной ночи тебе! — МБЧ захохотал.

Стукнув дверью, герои вышли. С тяжким вздохом: “О Боже, с кем приходится работать!” — Кир поднялся. Раздался, удаляясь, сиплый хохот МБЧ… Кто–то все же его чем–то порадовал.

— Ты, разумеется, понимаешь, что принципами мы не поступимся! — Кир вышел.

Алая горбушка солнца казалась частью горы. И вот она исчезла. Стало темно.

“Держи ум во аде — и не отчаивайся!”

И тишина. И букв лапша.

Проснулся я от солнца, встал, полюбовался плоскими цистернами мадеры на склоне, уже нагретыми солнцем согласно технологии. Нет, в качестве тупого балласта я тут охотно поживу!

Не вышло! Пришел на завтрак в общую столовую и ошалел: на завтрак опять буквы! Причем с мозгами! Точней, мозги с буквами. Это намек? Не будем уточнять: запастись главное! Набрал полный рот букв, соображал лихорадочно: все ли взял? Й, кажется, нету? Добрал. Рта я, естественно, после этого не открывал и не глотал, разумеется... но посидеть тут надо для приличия. Молча и сдержанно всем кивал. Выдержав норму, наверх к себе убежал, выплюнул алфавит на тарелку, жадно глядел... Гласных мало! Ну ничего, попробуем. Долго наслаждался.

На летучку с опозданием шел. Страсти там уже кипели.

— Нассы ему в постель! — кричал МБЧ. Надеюсь, это относится не ко мне?

Когда я скромно сел, на меня демонстративно не смотрели. Наказывали? Видимо, напортачил что–то во сне?.. Точно!

— Ну как наши дела, Сергей Васильич? — Даже не глядя в мою сторону, МБЧ обращался только к Ездунову. — Что–нибудь есть?

Своего друга Жоза утром, протрезвев, сюда не позвал! Хитер!

— Так нет же! — с отчаянием произнес Ездунов. — Ночью, правда, на “тягуне”, на склоне, оторвалась от состава цистерна с цементом, к нам пошла… но на вираже с обрыва на…вернулась. Оттуда ее не вытянешь!

Все вдруг поглядели на меня. Все–таки я, видимо, Федор Гладков, автор романа “Цемент”. Нет, помню, там есть одна хорошая сцена, как Глеб, вернувшись из армии, пытается овладеть своей женой. Но про цемент ничего не помню… а про уголь там точно нет!

— Не слушайте вы их! — почему–то перейдя со мною на “вы”, звонко выкрикнул Кир. — Мы тут за духовное возрождение боремся! Духовное — и только!

— Ну, духовное, ясно дело… но с наполнением, — смущенно произнес Ездунов.

— Так если ты готов… — МБЧ радостно глянул на меня.

— К чему?

— Ну, духовно возрождаться. Сам–то ты хочешь?

— …Да.

— И когда думаешь?

— Как это можно знать? — спросил я.

На это МБЧ нетерпеливо махнул ладошкой:

— Херня! Петро, у тебя все готово?

Чубатый Петро, мой давний друг по застенку, ретиво вскочил:

— Все готово, Марат Иваныч! — Он нырнул по локоть в свой пузатый портфель и вдруг выхватил оттуда… какую–то портянку и гордо продемонстрировал. Ужас поднимался почему–то снизу вверх и достиг лица. Оно как–то одеревенело… Полотенце! То самое, которым мне умелец Гера–уголовничек делал “компресс”, после чего меня долго было не узнать. Но зато потом было Дуновение… Универсальный метод? Я глядел на короткое вафельное полотно… даже выпуклости моего лица сохранились! Стереоплащаница.

— Это теперь главный имиджмейкер тут… Работайте! — МБЧ деловито вышел.

Петро подошел ко мне с некоторым стеснением и одновременно — гонором.

— Вам, наверное, не нравится, что это мы, опять мы, всюду мы… Но если серьезно глянуть, то кто ж еще?! — Он поднял полотенце. — У нас же хранится все! Где–нибудь еще, вы думаете, сохранилось бы это, да еще в таком состоянии? — Держа за кончик, он слегка повертел изделие, демонстрируя выпуклости. — Даже сам Сахаров признавал, — с гордостью добавил он, — что наша организация — наименее коррумпированная. А информации у нас уж побольше, чем у прочих! Так что кому же, как не нам? — Он умолк, все еще слегка обиженный. Возле нас сгрудились участники совещания. Вот — два приятных молодых интеллигентных бородатых лица. Вселяют буквально надежду!

— Мы восхищаемся вами!

— А… кто вы? — смущенный таким успехом, спросил я.

Познакомились. Степан Шварц и Иван Шац, умы из Костромы. Стали рассказывать, как еще в самое темное время, в гнусном–прегнусном НИИ, под тайным покровительством академика Мамкина ночами работали над тем, что строжайше марксизм запрещал, — соединяли духовное с материальным. Тогда им, ясное дело, не дали развернуться. Теперь тоже, и материальное обеспечение уже не то, и к духовному интерес у населения угас, но они упорно продолжают работу, даже в этих скромных условиях проводят опыты, и кое–чего уже удалось добиться. Во–первых, вывести в колбе ушастую змею–козюльку, почему–то на редкость ядовитую (видимо, тяжкое наследие ВПК), а также воспитать плеяду говорящих ежиков, которые непрерывно молотят всякую чушь. Но… опыты продолжаются.

Искренне поздравил их.

— Разрешите… с вами сфотографироваться? — произнес Степан Шварц.

— Ну зачем же, — проговорил я, — у меня все, собственно, в прошлом…

— За нами будущее! — шепнул мне Шац.

— Ну… пожалуйста. — Я приосанился.

— Только у нас просьба…

— Да.

— Не могли бы вы… в этом быть? — Иван кивнул на повязку в руках Петра.

— …В этом? — Я вздохнул.

Так вот их, оказывается, что волнует! Не лично я, а моя “ролевая функция” — так, кажется, это называют? Но ради них, молодых романтиков, на все пойду.

— Ладно, давайте… Только, наверное, можно не мочить? — спохватился я.

Петр уже мочил повязку в фонтане.

— Ну как же не мочить–то? — воскликнул счастливый Петр. — Сухая она на вас и не налезет. Только мокрая! После, ссыхаясь, стягивается. В этом вся идея!

Идейный товарищ! Стряхивая излишнюю влагу, зашел сзади. Стал натягивать. Бр–р–р! Я торопливо — не забыл, оказывается! — языком проверил дырочку для рта. Стянуло пока не очень сильно… Пока! Наступила тьма.

— Ну вот так примерно. — Петр отошел. Судя по голосу, он любовался мной, точней — своей имиджмейкерской работой.

— Ну так давайте же! — с некоторым нетерпением произнес я.

Рука одного молодого новатора легла на плечо. Ну а второй где же? Поодиночке решили? Вспышка даже сквозь тряпку ослепила меня.

— Спасибо!

Другой новатор прилег на другое мое плечо. Вспышка.

— Ну спасибо вам!

Ушли к своим ежикам.

— Все… снимайте. — Я покрутил головой, ища Петю.

— Ну, смотрите… второй раз так удачно не ляжет! — обиделся Петр.

— А чего… смотреть–то?

— Вас вообще сегодня многие ждут!

— Многие? — удивился я.

— Мы вообще–то с народом работаем! — Обида прочно, кажется, укоренилась в нем. — Если вас это не интересует…

Главное тут, похоже, — угодить ему.

— Ну хорошо… А… где?

— Да тут… — Судя по движению воздуха, он засуетился. — Да мы с вами такого наделаем! — радостно сказал он. — Понимаете, главное в нашей работе — имидж. — Он бережно прикоснулся к полотенцу. — Создать его нелегко, — снова в нем заиграла гордость, — а разрушить, особенно в наши дни…

“Когда нет ничего святого”, — должно, очевидно, следовать за этим?

Он уже меня куда–то бережно вел.

— Тут осторожней, пожалуйста!

Опять мне за всех отвечать! Хотя Петр вроде все знает наперед (или — на назад), но надо, я думаю, его подкорректировать…

Сели на что–то мягкое. Аромат бензина. Качнуло сначала назад, потом вперед.

— Куда едем–то?

— К морякам, военным.

— Ого!

— Вот тебе и “ого”! — проговорил Петр ликуя и на радостях перейдя на “ты”.

Зачем военные моряки–то?.. Революционные матросы? Видать, Петро сразу решил взять за рога ситуацию в регионе.

Имидж только зверски болит!

— Можно сказать — земной шарик держат в руках! — с треском переключая скорости, сообщал Петр. — А зачем — не знают!

Придется им объяснять?

— Зажмурься теперь!

— Зачем? Повязочки мало, что ли?

— База секретная все–таки!

— А.

Соленым ветром подуло, потом обрезало. Вошли в какое–то помещение, поднялись по крутой лесенке… видно, на сцену.

— Волнуетесь?

— Да.

Громогласное объявление по трансляции: “Всем свободным от вахты собраться в зале. Приехал лектор”. Сразу уж — лектор! Пытался волосики, которые из–под полотенца торчали, слегка пригладить.

Гулкий зал. Шум — как волны. Петро стал рассказывать морячкам, что я как бы железная маска, которая поклялась вечно (?!) носить повязку, напоминающую ей (мне?) про годы (?!) унижения и позора (?!), испытанные мной при прежнем режиме. Но сегодня, в такой день, она (я?) решилась снять повязку и показать свое лицо. Жидкие аплодисменты. Торжественно смотал с моего лица портянку. Аплодисменты еще более жидкие. Судя по сбивчивым Петровым объяснениям, все, похоже, надеялись бабу увидеть. Ничего, поправим.

В зале негусто совсем сидят матросики, в основном в отдалении, в полутьме, — к лектору вовсе не рвутся. Все в будничных, застиранных, серо–голубых фланелевых робах (сам на флоте служил), на левом кармашке пришиты тряпочки с указанием БЧ — боевой части, — на корабле их несколько. Впереди только один матросик сидит, бледно–рыжий, БЧ–2. Это, кажется, радиолокационная?

— Савелий! Ты чего вперед вылез? В артисты метишь? — цеплялись к бледно–рыжему, он бойко всем отвечал: чувствовалось, что он у них лидер и клоун по совместительству, поэтому выставился.

Глядя на него, я начал рассказывать, как десять лет назад тут в тюрьму загремел, правда ненадолго. И направили меня в “пресс–хату”, чтоб уголовники из меня выбили нужные показания. Но главный там, Гера, вдруг проникся ко мне и решил не бить, а “компрессик” сделать — вот этим полотенчиком. Лицо как бы все избитое, но кости целы. Так что и там хорошие люди оказались!

— Так ты за Геру нам тут агитируешь? — встал в глубине зала мичман, видимо воспитатель.

И Петро крякнул испуганно: не на того работаешь!

— Нет. С Герой я вам встречаться не советую!

Смешки в зале — уже в мою пользу.

— Тем более в роли губернатора!

Хохот. А у меня ужас: Гера узнает наверняка, что я выступил против него, — и “имидж” мой доработает до точки! Но — надо сказать!

— А в тюряге за что оказался? Спер что–нибудь? — Рыжий брал реванш.

— Да нет… не спер.

Стал рассказывать, как при прежнем тоталитарном режиме в роскошный Морской вокзал, построенный к какому–то юбилею Брежнева, не пускали ночевать народ, чтобы мебель не пачкали. И пришлось мне вспылить, когда беременную женщину из дверей выпихнули.

— От тебя хоть беременная–то? — крикнул рыжий.

— …Нет. Но мне она понравилась.

Засмеялись.

— А как вы… вспылили? — вдумчивый, интеллигентный парнишка спросил.

— Булыжник кинул… И попал — случайно, наверное, — в “СЛАВУ КПСС!”.

— Так нарочно — или случайно? — пристал рыжий “затейник”.

— Честно… случайно! — ответил я.

— А сейчас хоть… пускают в вокзал ночью? — неожиданный чей–то вопрос.

Тут я растерялся:

— Пускают… наверное.

— Вы лучше нам вот что скажите, — въедливый мичман просил. — Вот вы, диссиденты, боролись с нашей системой за лучшую жизнь. Так почему же она такая паршивая стала?

Все почему–то радостно захохотали.

— Ну почему ж она такая паршивая? Такая, как вы сделаете.

Рассказал вдруг про трех горцев, перед которыми наш богатырь стул уронил, а старец, подумав, сказал, что это так, ветром опрокинуло. Простил.

— Это потому, что мы врезали им! — крикнул мичман.

— Да нет… Доброта, я думаю, не оттого появляется у человека, что ему врезали. Она раньше бывает, чем злость! — ответил я.

— Ладно, про доброту ты нам не заливай! — воскликнул мичман. — Ты на мой вопрос не ответил: почему жизнь паршивая?

— Печальная — да. Ну а паршивой… мы сами ее делаем. Да, несчастий в жизни хватает, но от нас уже зависит, как мы горе свое будем пить. Из красивого сосуда… или из грязной лужи.

— А это уж как получится! — сообщил рыжий.

— Из какого сосуда–то? Не понял! — гаркнул мичман.

— Ну… можно с горем в грязи валяться…

— А можно — на трибуну подняться! — Рыжий на время вернул себе успех.

Но я вдруг расчувствовался почему–то перед матросами, которых никогда раньше не видел и вряд ли увижу еще когда… Не важно! Главное — самому себе это сказать.

— Вот я сейчас… очень бедно живу, — услышал я вдруг свой голос, — и часто, проходя мимо помойки в нашем дворе, ловлю вдруг себя на том, что завидую, какие хорошие вещи там иногда валяются. Пальто… посуда… антиквариат. Но, стиснув зубы, заставляю себя мимо проходить. Все–таки я человек семейный, с образованием… когда–то уважали меня. Стараюсь туда не глядеть. Но однажды, уходя из дома, глянул: какой красивый стул стоит! Резная спинка, витые ножки, удобное сиденье… Вот бы мне на каком работать, подумал, а не на том тупом, фабричном, на котором сейчас! Но по делу спешить было надо. Подумал — потом заберу.

Сделал паузу, глотнул слюну… не перебивают.

— Обратно иду через два часа, гляжу — какие–то типы уже там возятся: быстро, сноровисто разбирают картонные ящики, складывают плоско, упаковывают. Один в такой ящик аккуратно сует почти новый чайный сервиз — сам бы пил из такого с удовольствием!

Матросы засмеялись.

— Но главное — их руководитель, в тельняшке… — продолжил я.

— Это ты, что ли, Борисов? — крикнули рыжему.

— Нет, другой… Облапил мой любимый стул — уносить собирается. И тут вся моя гордость испарилась куда–то — прыгаю, хватаю мой стул, пытаюсь вырвать. “Ты чего это?” — тот удивился. “Это… мой стул!” — “Нет уж — теперь мой!” — выдернул из моих рук. “Я… давно уже заметил его!” — кричу. Кинулся снова — тот, как тореадор, увернулся, я в бак вмазался. Тут на меня его дружбаны накинулись, выпихнули: “Иди, пока цел!” К дому шел в отчаянии: “Господи, до чего я дошел? Когда–то меня женщины любили, друзья уважали!”

Я вдруг отчаялся здесь больше, чем на помойке. Помолчал. Поймал ртом слезу. Матросы молчали.

— А потом, к дому подходя, засмеялся: это же я, как Киса Воробьянинов из “Двенадцати стульев”, пытался стул свой отнять! Надо же, обрадовался, на знаменитого литературного героя похож! Молодец! И стало гораздо легче. Можно размазаться по помойке, как мусор, и мозг свой засрать, а можно — с чем–то ярким сравниться. То есть не из луж страдание свое пить, а из сосуда. Книги — такие сосуды! Вот. В них все то здорово сделано. Страдание оформлено… в красивый сосуд. В каждой хорошей книге… гигиена страданий — вот что важно. А от страданий и несчастий не денешься никуда!

Матросы долго молчали. И я. Главное — чего это я так расстроился сам? Тем более со стулом все выдумал, и не я даже, а Ильф и Петров.

— Какая же гигиена тут, раз дело на помойке? — пытался взять реванш бледно–рыжий Борисов, но поддержки не нашел.

Я пошел за занавес, слегка запутался в нем. Потом спустился по лесенке в коридор, шел наобум. Петр, растерянный, догнал меня.

— Ничего, а? — Он заглядывал сбоку мне в глаза, сильно уже опухшие (“намордничек” свое дело сделал!).

Щеки щипало. Довел себя до слез.

— Неплохо вроде? — поспешая за мною, бормотал Петр.

— Понятия не имею! — ответил я.

— По–моему, ничего, а? — Петро, душевный хлопец, разволновался не меньше меня.

— Не знаю, как там матросы твои, а мне плакать хочется! — сказал я.

Но осуществить эту богатую идею не удалось — Петро завел меня в большой кабинет со старинными знаменами по углам, портретами флотоводцев по стенам. За столом сидел бравый капитан первого ранга в полной форме.

— Командир базы Чашечкин! — браво представился он. В репродукторе на столе шуршал, затихая, шум зала. Слушал мое выступление? — Спасибо вам за то, что воспитываете нашу молодежь, сеете доброе. Но то, что вы говорили сегодня им, — это так, сопли без адреса!

— А какой у добра может быть адрес?

— Где вы видали таких добрячков, про которых рассказываете?

— Да тут вот… на набережной! — Я показал в окно на мыс, за которым должен быть, как я думал, поселок.

— Слышал я ваш анекдот про хороших горцев, — усмехнулся он. — Отдыхали небось после теракта!

— Значит, мне повезло! — сказал я.

Петро стал тяжко вздыхать, теряя уверенность.

— Ну, это до поры до времени! — сказал командир. — Иллюзиями питаетесь!

— Нет, встречаются иногда все же люди, — сказал я. — Вот недавно… (ей–богу не вру!) хотели мы поменять квартиру, на центр… — (Зачем я Чашечкину это гуторю? Ему другое нужно!) — И пришел к нам человек. Меняться. Достал клеенчатый сантиметр, стал комнаты мерить, потом стену на кухне, сантиметр свой прижал за концы… и вдруг уши его заалели, как фонари! Стало ему вдруг почему–то стыдно, осознал вдруг какой–то обман. “Извините!” — пробормотал и вышел. Разве это не хороший человек?

— А может, он понял, что это вы его обманываете? — усмехнулся он.

— А что? — Я согласился: — Очень может быть. Но не сказал ведь. Постеснялся! Хороших людей полно! Главное, как ты сам смотришь!

Каперанг задумался.

— Хотите командный пункт посмотреть? — предложил вдруг он. Наверное, это самое щедрое, из глубины души?

— Но ведь нельзя, наверное?

— Со мной — все можно! — отчеканил Чашечкин.

Петро шел за нами, волоча “боевое полотенце”, наше знамя. Душа его, чувствовалось, то ликовала, то ужасалась. Не ожидал, наверное, что так его заберет? Наверное, запретить должен посещение КП? Буквально разрывался. Мы подошли к белой узкой башне вроде тех, что торчат в аэропорту, поднялись на лифте вместе с Петром, растерянно утирающим полотенцем пот. Все то же многострадальное вафельное полотенце!.. Хорошо, что не кафельное.

— Да, жизнь не та стала на флоте! — Пока мы поднимались, расчувствовался и каперанг. — Раньше, помню, в девятибалльный шторм в Африку шли — в полстапятом году! А сейчас — хоть вообще в море не выходи! Оружие таким стало, что прям отсюда, от стенки, куда хошь достаем! Избаловался народ!

— Идеалов нет! — Петро утер пот. Видимо, предчувствует головомойку от начальства: контроль за ситуацией утерял!

— Идеалы прежние! — рявкнул Чашечкин.

Вышли из лифта. Светлая восьмиугольная площадка. Сверканье моря с трех сторон. С потолка свисали два коленчатых перископа.

— Сми–рня! — скомандовал дежурный. Все встали за пультами. — Вахтенный офицер Рубанцук! Вахта идет по графику. Цель нарабатывается.

— Вольно. Хотите глянуть? — Чашечкин кивнул мне на перископ.

У Петра пот выступил градом. Полотенце уже насквозь промокло. Гуляет Чашечкин — похоже, недолюбливает за что–то Петра.

— Куда… глянуть? — неуверенно спросил я.

— А хоть к себе домой! — лихо произнес командир.

— Как?

— А так. — Он кивнул на глазные резиновые присоски перископа. — Берешь и смотришь! Через спутник — любая площадка на ладони!

— А можно тогда — на дачу? Комары! Деревенька под Петербургом. Песчаная улица, дом шесть.

— Рубанцук!

— Е! — откликнулся Рубанцук, прилип скулами к присоскам перископа, как на флейте, поиграл кнопками. — Е! — отлип с легким шелестом и почему–то с изумлением уставился на меня: — …То ваша жинка?

— Что там? — Я кинулся к перископу. Рубанцук продолжал изумленно смотреть на меня. Я прилип к окулярам… Нет… Все ничего вроде… Ничего.

Я увидал нашу дачу и жену с дочкой. Окруженные радужным, чуть размытым силуэтом–повтором, они стояли на высоком подоконнике и мыли окна. Из таза шел пар. Да–а–а. Видно, холодно у них! При этом они о чем–то спорили — у дочки даже ноздри побелели. Что ж такое?!. Ну вот, улыбаются… Слава богу!

Я отлип от потных присосок, вздохнул, выпрямился. Слеза, что ли, жжет щеку? Торопливо утерся. И снова — пока не переключили — припал к окулярам.

О! Новое дело! У сосны, ниже подоконника, стоит какой–то маленький коренастый мужчина и спрашивает у жены что–то трудное, судя по тому, как напряженно она морщится, сосредоточиваясь. Вот, улыбнулась! Поняла? Что именно, интересно? Радостно закивала. Мужик повернулся в профиль, и хотя профиля у него почти не оказалось, я мгновенно узнал его — именно как раз по этому! Кореец Е, который в Вашингтоне конгресс возглавлял, а потом однажды сюда приезжал, перевел две строки из моих сочинений на корейский. Меня ищет! Неужели эта дура не понимает? — заерзал, но от присосок не отлип. Пусть хоть неполная информация, но будет… Меня ищет! А эта никак не может ничего объяснить ему, крутит красными от воды ладошками, выгибает их, показывает куда–то за угол хибары. Что там?.. Да–а, крупно повезло мне!

Весь извертелся, и почесуха мной овладела, но даже не почесаться — за трубу руками держусь.

Кореец за угол ушел!.. Нет, это невозможно!

Отлип, стал чесаться, потом на Чашечкина взглянул.

— А со звуком нельзя?

— Не… со звуком нам ни к чему! — Командир как–то странно раскраснелся, покачивался и немного икал. Успел, похоже, выпить, пока я так страстно глядел в пространство.

— Вижу цель! — вдруг гаркнул Рубанцук, прильнувший к соседнему перископу.

“Цель”?! Это что — “цель”? Я снова согнулся к присоскам, сдвинув даже самого командира. Тот — чувствую его плечо! — прильнул к соседнему, оттеснив Рубанцука.

И за стеклышками уже — ни корейца, ни дачи!

Серая стальная граница неба и моря, и на ней — длинный приплюснутый силуэт танкера.

— Товсь! — отрывистая команда каперанга.

За пультами защелкали тумблерами, завыли какие–то движки… На картинку опустилась цепочка из крестиков — самый большой крест наползал на танкер.

— Пли!

Прошла секунда — может быть, все это не правда? — и вдруг точно на крестике, на середине танкера, вспыхнуло пламя и поднялся дымок.

— Цель поражена!

Как жестяная мишень в тире, корабль стал переламываться, задирая нос и корму и проваливаясь серединой.

Я отлип от присосок, желая глянуть в глаза Чашечкину или Рубанцуку, но им было не до меня: они радостно глядели в глаза друг другу! Все, что досталось мне, — это не очень уверенный взгляд Петра.

— Знал бы ты, чью нефть они возят! — воскликнул Петр.

— Чью?!

Петр открыл рот… потом захлопнул. Понял, что, даже узнав, “чья нефть”, я не успокоюсь.

— Ну… все?..

— Э! Это куда ты? — Петр, догнав меня у лифта, ухватил за плечо.

— До хаты.

— Нас люди ждут!

Опять — “люди”?.. А заменить их на что–нибудь нельзя?

— Сейчас уже… сладкое будет! — Петро лихо подмигнул.

Друзей наших уже не оторвать было от перископов. Мы ушли. Выйдя, я оглянулся на башню — эта “доставаемость” любой точки земного шара взволновала меня. Наверняка скоро “достанут” что–нибудь не то — из–за чего и башне не поздоровится: Чашечкин не угомонится.

— Маленько опаздываем! — сказал Петр.

— Ну, тогда надо было их попросить, чтоб нас в ракету зарядили!

— Да нет — тут близко! — Петро, сочтя этой шуткой, захохотал.

Мы сели в машину.

— Имидж–то будем делать? — Петро поднял полотенце.

— Закинь эту портянку куда подальше! — крикнул я.

— Да нет, эта штука теперь поглавнее нас будет! — Петр бережно убрал “портянку” в портфель.

На его дребезжащей “Ниве” полезли в гору.

На высокой точке хребта вдруг остановились.

— Глядите… Вас ждут! — указал он вниз.

Полная, даже переполненная чаша стадиона, и со всех сторон еще поспешают люди, шустрые, как муравьи! Я изумленно посмотрел на Петю. Вот это да!

— Фирма веников не вяжет! — гордо произнес Петр.

Помчались — чем ниже, тем становилось жарче. И — уже движемся в толпе.

— Все жаждут вас. — Петр остановил авто. — Давайте все же наденем. Они ж вас “в образе” ждут!

— А что вы… пообещали им? — проговорил я уже гнусаво, сквозь тряпку, смутно различая сквозь нее лишь блик солнца. — Что я им… могу–то?

— Ну, это… планируется… как бы “Снятие со креста”. Типа “Вознесения”.

— Ну и что ж должен я? Пойти странствовать… кое–кому являться? И все?

— Да не только! — деловито сказал Петр. — Тут вот дождя нет вторую неделю. Только перекати–поле растет. В это время мальцами мы в степу уже такую касатку брали: торчат два листика, как ласточкин хвост. А в земле клубень, сладкий. Так нет даже ее — про поля не говорю!

— Ну… это мне вряд ли по силам!

— А в Америке, говорят, весь стадион молится — и пошел дождь!

— Кто это сказал тебе?

— МБЧ!

— Вот пусть он и молится!

— Да он сам сказал, — Петр усмехнулся, трогая машину, — что на нем пробы ставить негде!

— …Это верно!

— Да не волнуйтесь вы, все уже подготовлено!

Интересно — что?

Мы въезжали в низкий проем под трибунами. Стало темно, потом — вспышка света и — оваций!

Во влип!

…То же самое, наверное, и Он думал.

Хрюкнув, мотор заглох.

— Ну… вылазим, — проговорил Петр. — Уж покажите им! Помните… такое... преображение было, когда Он показал им четко, ху из ху!

Да. Нелегкая задача!

Мне бы такую веру!.. Я имею в виду — хотя бы такую, как у Петра. А у Него Самого, может, и не было, до самого конца?

“Оросим родные поля”?

— Осторожнее… тут ступеньки, — шепнул Петя.

“Вознесение” пошло?

Поднялись на какую–то невысокую трибунку… в центре поля, судя по ветру. Доски скрипели, гнулись. Как бы не провалиться… Но как было бы хорошо: в темноту свалиться и отлежаться там.

Вдруг за локоть меня схватили. Знакомая рука.

— Ты не бзди! — сиплый голос Жоза. — У меня — такой же вариант!

Что значит — “такой же”? — подумал я ошеломленно… И почему Жоз? Не знал, что он праведник. Умело он это скрывал.

— Сейчас мы им врежем! — прошептал Жоз.

Я вообще–то не собирался “врезать”.

— Кому? — пробормотал я.

— А кому и всегда! — проговорил Жоз азартно. — Только впервые это нормально называется: Долина играет против Гор!

— …Футбол, что ли? — проговорил я.

— Ну… как тогда было — битва гладиаторов, — блеснул эрудицией Петр. — Или — львы рвут христиан!

— А я, что ли, жертва?

— Наоборот. Ты — торжественная часть. Ну, давай, только по–быстрому! — Жоз трясся от нетерпения.

Так вот откуда оно, скопление народа! Битва гладиаторов… Футбол! Ну, тогда–то энтузиазм их понятен.

Все вдруг удалилось куда–то. Глуше доносилось. Или отключалась ссыхаемая голова? Глухо донеслась до меня сбивчивая речь Ездунова — мол, совесть порой нам подсказывает, что ее как бы нет, но на самом деле, если глянуть поглубже, врасплох ее застать, то она как бы есть.

— Во резину тянет! — нетерпеливо шептал Жоз.

— …И вот она, совесть ходячая, — перед вами! — ухватил ускользнувшую было нить Ездунов.

Глухие (сквозь “вафлю” полотенца?)… да нет, сами по себе слабые аплодисменты. Футбола все ждут! А митинги уже остоюбилеили всем!

Да, мероприятие подготовлено лучше предыдущего, а идет хуже.

Я вздохнул, надеясь, что хоть удавку с лица снимут, но сценарий другой оказался. Кир сочинял, сука? Или Петро?

Вдруг раздался нарастающий грохот барабанов! Сюда идут?.. Точно!

— Пионеры, что ли? — с ужасом у Жоза спросил.

— Эти, бля… как их… бойскауты! — Жоз оборвал свою речь резко, чтоб, как я понял, что–нибудь более грубое не сказать в микрофон.

Барабанный треск прекратился. Два раза дружно топнули ноги — и тишина.

Главный, видать, бойскаут, бойко топоча, взошел на трибуну и звонко (Ездунов говорил гораздо глуше) рассказал десяткам тысяч собравшихся, что это именно он, Алексей Выходцев, был во чреве матери в тот момент, когда его мать, ныне покойную, сатрапы режима выталкивали, беременную, из здания Морского вокзала, созданного лишь для показухи (голос его становился все звонче) под дождь! И из всех присутствующих там сотен тысяч (?!) людей лишь я один вступился и накинулся на охранников, а потом, отлично зная (?!), что меня ждет, поднял камень с земли и швырнул (голос его просто сверлил ухо — хоть затыкай) в символ ненавистного режима — в надпись “СЛАВА КПСС!”.

Удивительный хлопец! Знал бы я, что он там… все, может, было бы иначе. После паузы (боролся с рыданиями) он заговорил еще звонче. Мол, сейчас они борются за то, чтобы их организации присвоили мое имя (с кем борются–то?), а также собирают деньги на Памятник Подвигу и уже собрали… двести тонн (?!) цветного металла и триста восемьдесят тысяч долларов!

Тут меня сильно качнуло… Сколько?.. Да, бойкий получился паренек! Знал бы я тогда!.. И что б сделал? Но хотел бы заглянуть сейчас в его ясные глаза. Триста восемьдесят тысяч долларов! Далеко пойдет. Знал бы я тогда!.. Впрочем. Проехали. Но в очи его бездонные хочу заглянуть! Повязку, однако, не снимают. Видимо, не дозрел.

— Известный скульптор Дук из Благовещенска уже создал проект памятника, — продолжил мой бойкий крестник, — и произведение это — грандиозное!

Лучше бы деньгами мне дали.

— Гигантская статуя из вольфрама – (?!) — стоит напротив здания вокзала, и в поднятой руке — камень!

Оружие пролетариата.

— В голове — маленький громоотвод.

Это славно.

— Мы хотим, чтобы сам Бог… участвовал в его открытии!

Я обомлел: широко шагают!

— Мы надеемся, что в день открытия памятника… соберутся тучи…

Вот как?

— И если Он нас благословит… в громоотвод ударит молния…

А ведь ударит! — с отчаянием подумал я. Он может все! Поэтому надо ограничивать… Хотя бы себя! Ведь ударит, точно! И их благословит! Что Он — слепой, что ли? Я огляделся. Что можно увидеть во тьме? Одно ясно: надо линять!

— И если Он наградит нас, — бойскаут продолжил, — своим небесным электричеством…

Наградит, наградит… Что дальше?

— То в плечевом суставе скульптуры сработает электромагнитный датчик, и Он метнет камень в ненавистную надпись!

Хилые аплодисменты. Но тогда и ненавистную надпись придется восстанавливать? — подумал я.

— Конечно, — в голосе бойскаута вдруг появилась горечь, — мы понимаем очень хорошо, что живым людям памятников не ставят…

Та–ак! Я похолодел. И что же он предлагает?

Хотелось бы глянуть в его ясные очи! Но, видимо, рано еще — речь продолжается.

— Мы знаем, что коневодство, древний наш промысел, возродит наш край!

Тут я подумал, что ослышался. Коневодство–то тут при чем? Потом вспомнил — а! Ездунов коневодством увлекается!

— Мы также знаем, — в голосе его появилась дружеская насмешка, — что Валерий, — (какое панибратство), — в детстве занимался в конно–спортивной школе!

Да, информация налажена.

— Поэтому мы дарим ему коня!

…Который и должен меня угробить! Теперь более–менее все ясно. Изящный пируэт.

— Точней, кобылу.

На трибунах — впервые — оживление.

— Кобылу старинной ахалтекинской породы, разведением которой и славился когда–то наш край!

Молодец хлопец, во все стороны пасы дает!

— Зовут ее Буква.

— Как? — нагнулся я в сторону, где Жоз стоял.

— Буква вроде… — он пробормотал.

Кир продал? Сказал, что я люблю?

— И мы надеемся, что именно на Букве, — голос звенел, — он доедет до полной своей…

…гибели…

— …победы!

Ну, это другое дело!

…Оказывается — не все еще.

— Эту красавицу, — видимо, она уже показалась в кадре, — сегодняшний и, мы надеемся, завтрашний хозяин нашего края Сергей Васильич Ездунов подарил нам, нашей детской конно–спортивной школе…

Но?

— Но мы решили подарить ее…

Голос его звенел уже где–то в поднебесье — похоже было, он сам сейчас взлетит!

— Мы решили подарить ее…

Снова пауза.

…нашему Великому Слепому?..

— …нашему Замечательному Гостю! Именно ему мы обязаны тем, что к нам пришла Свобода! Его борьба, его страдания не пропали даром! И не случайно именно он стоит сейчас на этой трибуне плечом к плечу с Сергеем Васильевичем Ездуновым, отцом и кормильцем нашего края!

Да уж, не случайно! Это точно!

— И пусть первым Всадником Свободы станет именно наш гость, нашедший время посетить места своей славы!

Зарапортовался хлопец!

— Подведите Букву!

А вот это уже конкретно. Но что — я так и поеду вслепую? Далеко не ускачешь.

— И именно сейчас мы снимем с его глаз повязку, чтобы он увидел…

Что увидел–то?

— …нас, продолжателей его дела.

Далеко пойдет!

— И, может быть, Небо… И, может быть, Всевышний в трудах своих…

Все–таки замахнулся.

— Заметит и это знаменательное событие и прольется на нас долгожданным и благословенным дождем!

Свист и аплодисменты приблизительно равной силы.

— …заметит нас, предателей его дела, — пробормотал я.

Ну? Что? Вообще хорошо. Но душно. Упрел.

— Ну… давайте, Сергей Васильич, — прошептал бойскаут.

Грубые пальцы зашарили у меня на затылке, и вот — спала пелена! Некоторое время я стоял зажмурясь… Чего–то, оказывается, все–таки боюсь?.. А вдруг?.. Но никаких “вдруг”, естественно, не случилось.

Пополам — аплодисменты и свист. Причем одни и те же и хлопали, и свистели.

Ну давайте действительно глянем — ху из ху? Лицо болело и чесалось.

Вплотную с моим оказалось почему–то небритое и сильно пьяное лицо Ездунова… То–то он в своей речи со словом “совесть” никак распутаться не мог. Никакого Божьего дуновения в мой потный лоб, естественно, не последовало — хорошо, хоть не плюнул!

Зато над высокими трибунами, закрывая небо, реял плакат… То–то я контакт с небом не могу установить! Там Ездунов стоял красивый и гордый, в простонародной косоворотке, за ним простирались долины, цветущие поля, табуны лошадей и тут же бодро дымящие заводы, а вот это с краешку… ей–ей, стоит стройная баллистическая ракета, и двое матросиков в робах зачем–то драют ее до блеска — чтобы, очевидно, она понравилась там, куда они ее сейчас пошлют. Ничто, в общем, не забыто. Но самое главное — мы! По обеим сторонам от Ездунова стояли мы, сцепив с ним поднятые руки: слева я, почему–то еще с вафельным полотенцем на морде (так, наверное, проще было рисовать), справа — МБЧ, в рясе и монашеской шапочке, как в лучшей из своих ролей, олицетворяя собой связь краевого лидера и с искусством, особенно с важнейшим из всех искусств, и в то же время — с религией, о чем несомненно свидетельствовал монашеский наряд Маленького Большого Человека, и также, несомненно, и с пьянством, что тоже немаловажно: взгляд его слегка был затуманен, но лучист. Прелестная троица! По животам нас обвевает лента с надписью: “Старый конь бороды не испортит!” Понятно кто.

Затем я обратил свой взгляд к земле, точнее — к нашей трибуне… Это, что ли, наш юный барабанщик с ангельским голосом? Я был потрясен! Во–первых, если он ангел, то почему в темных очках? Во–вторых, на вид ему лет тридцать, да еще подозреваю, что он моложаво выглядит. Так что во чреве том, которое я защищал от сил реакции, он никак не мог быть — разве что находился там уже двадцатилетним. А главное… не мог я Это защищать!

— Ну! — уставясь на меня черными окулярами, шепнул он.

В смысле: рожай!.. ктой–то тут обещал мелкий дождичек?.. не я!

Однако я честно поднял очи горбе. На небе ни облачка! Жара и пыль! Все правильно. Ни малейшего дуновения — как и следовало ожидать! Я виновато глянул на Петю… провалился его, как теперь принято выражаться, “проект”! Ну ничего, у него еще все впереди. Главное — огромная база данных! Откровенный уже свист на трибунах!

— Футбол давай!

— Уезжайте… быстро! — брезгливо глянув на нас с Петей, прошептал юннат, то есть, тьфу, бойскаут.

Ездунов, как опытный политик, тут же мгновенно откололся от нас. Как говорят сейчас — дистанцировался.

— А теперь, — заговорил он, простонародно улыбаясь, как бы вместе со всем народом презирая только что опозорившуюся публично “торжественную часть”, пытавшуюся “впарить” простым людям непонятную заумь, — мы переходим к более приятной части… нашего мероприятия.

“Ну сука!” — подумал я.

— Футбол! — рявкнул Ездунов. — Долина против Гор!

Восторг на трибунах! Вот оно как с народом–то надо: сперва кислое, а потом сладкое! Пьян, да умен!

— И открыть сегодняшний матч имеет честь… — проорал Ездунов.

Что значит — “имеет честь”? Жоз рядом со мной азартно переступал с ноги на ногу, играл крепкими ягодицами в атласных трусах.

— …известный в прошлом футболист…

— Ну сука! — Жоз озвучил мою мысль.

— ...Жора Золотов, известный в народе как Жаирзиньо, или Жоз!

Жоз вскинул вверх сомкнутые руки. Вот это овации — особенно на фоне меня!

— Уезжайте же скорей! — Распоясавшийся юннат уже откровенно спихивал нас с Петей с трибуны.

А я еще его, такого, во чреве защищал!

— Уезжайте же, пока…

Это верно — пока не закидали.

— Так на чем же? — пробормотал я.

— А вы не видите… Вот же!

Действительно — вот же оно! Прямо под трибуной юная полуобнаженная красотка держала под уздцы великолепную Букву. Белую грациозную кобылку, нервно вздрагивающую тонкой кожей на крупе, с огромными темными глазами, почему–то испуганно косящими. Она–то чего боится? Что чует? Да у нее, видно, тоже проблемы! И почему белая Буква? Белую Букву не видно на листе! Ладно: дареному коню…

— Ну… поехали! — Я взял за локоть Петра.

— Так не влезем! — засомневался он.

— Влезем!

Я спрыгнул прямо в седло, он примостился сзади на крупе. Буква испуганно покосилась: мол, начинаются ужасы?

— Н–но!

Под свист трибун мы протрюхали к воротам. Позор!

Надсадно екая селезенкой, Буква везла нас по каменистой тропке в гору, к “Горному гнезду”. Собираю манатки — и все!

Несколько раз я вырывал из ослабевших рук имиджмейкера портянку–полотенце и зашвыривал подальше в колючий кустарник. Петр с воплем: “Да ты что? Это же реликвия!” — отчаянно кидался туда, вылезал все более разодранный и кровоточащий, но с неизменной портянкой в руках. Кстати, в ней с каждым разом добавлялось терний, ядовитых, возможно, колючек… К чему бы это? Я сказал: завязал! Для чего все, собственно? Что у нас за паства? Футбол ей подавай!

Метров пятьдесят крутого подъема я терзал себе этим душу: что за жизнь у нас?! Пророки — кому нужны? Этим людям? Но тут вдруг пришла удачная мысль: сам–то хорош! Взяточник! Кобылу у детишек увел! Эта спасительная мысль о собственном низком моральном уровне как–то вдруг успокоила меня, сняла напряжение и даже сделала меня счастливым. Сам–то хорош! Гармония абсолютная! “Неявление Не–Христа не–народу!” Я радостно захохотал.

Петр мрачно глянул на меня и пробормотал:

— А вдруг измена?

Я буквально похолодел в седле:

— …Чья?

— Разберемся.

Я испуганно оглянулся. Да, с таким имиджмейкером надо держать ухо востро!

— Ясно! — вдруг рявкнул Петр, спрыгнул с лошади и с треском стал падать с обрыва сквозь колючие кусты. К счастью, вместе с полотенцем. Буква пошла веселей.

— Ясно! — гулко донеслось со дна пропасти.

Я подъехал к ограде. Впервые обратил внимание на табличку с адресом: Гефсиманский тупик, дом 2.

Апостол в пятнистой форме открыл ворота. Мое появление на Букве встретил равнодушно, зевнул даже — видимо, спал.

— Извините, — сказал я.

Он солидно кивнул: хорошо, мол, что хоть вину осознаете!

Зацокали по асфальту. Нигде ни души. Видимо, все спали? Сиеста. “Послеполуденный отдых фавна”.

У террасы я спрыгнул с Буквы, расседлал ее, вытер вспотевший круп рубашкой за неимением лучшего, снял уздечку и уздечкой стреножил ей ноги — а то ускачет.

— Пасись! — Я подтолкнул ее в сторону газона. Благо его давно не брили. Говорят — безвременье.

Пошел к себе, завалился. Глубокий, освежающий сон!

…Движение началось с вечерней прохладой, слетевшей с гор. Движение, причем бурное.

Протопал внизу, пробегая, ножками в крохотных, словно детских, кроссовках быстрый МБЧ. Увидев меня в окне, почему–то победно вздел руки:

— Молодец!

Кто — молодец? Не в курсе провала нашего?

Он показал на бегу пальчиком на Букву.

— А…

Буква, надо отметить, все время шарахалась и глядела на окружающее почему–то все с большим ужасом. Видимо, все еще впереди.

Только я выкатил из–под кровати обои, чтобы поклеить на них буквочки, как дверь вдруг с грохотом распахнулась, ввалился Ездунов, абсолютно пьяный, да еще с бутылкой в руке.

— Ты мужик! Ты меня понял!

Со вторым тезисом можно поспорить, да и с первым тоже. Но зачем?

— Давай выпьем?

— А почему нет?

— …У меня папаха есть, — через четверть часа лопотал он, — ягненок, поседевший от ужаса в чреве матери!

Ужас, видимо, он организовал.

— Все у меня есть!

Я глядел на него.

Что? Идем к провалу? А для чего же мы тут уродуемся, ночей не спим? С грозной песней Ездунов убыл.

Потом вдруг явилась Соня — вся на босу ногу, на голое тело.

— Надоело все! — плюхнулась на мою лежанку.

Поглядел на нее… нет, видно — не все! Не все надоело ей, судя по поведению!

— Сколько можно тут париться?! И зачем, главное?! — спросила она.

Я, что ли, тут главный энтузиаст?

— Да нет… Все вроде нормально, — бодро сказал я.

— Идиот ты! — проговорила она ласково. — За это я тебя и люблю.

…Мария Магдалина? Я глядел на нее с ужасом, как Буква глядела на меня.

— Ты даже самого главного не заметил!

— Чаво?

— …Ты не почувствовал даже, что вторую ночь проводишь в моей койке!

— Как?

— А так! — Она расстегнула верхнюю пуговку.

— А где же ты ночевала? — пролепетал я, отводя глазки.

Да, нога–то богата!

— Везде! — ответила она, швыряя халатик в кресло.

Буква под окном ревниво заржала.

— Погоди! Я поглядеть должен! — к окну метнулся.

— Стоять!

— Ладно.

— Теперь мы будем спать с тобой в одной кровати.

— Не понимаю, — пробормотал я. — …По очереди, что ли?

Снова ржанье!

— Нет! — Глаза Сони разгорелись. — Лучше не так! Швыряем матрас на пол!

Швырнула.

— Не понимаю… — Я почесал лоб. — А сами без матраса, что ли, будем спать?

— Сволочь ты! Но от меня не уйдешь. Ты как любишь?

— …Что?

Буква ржала уже с всхлипываньем и визгом. Видно, сбывались ее худшие опасения. Угоняют?

— Извини! — Я кинулся вниз.

Угнали–таки! Круп Буквы был пока виден в темноте, далеко внизу — потому что белый… А мне еще не нравился ее цвет! Говорил — Буква–Невидимка. Но кто скакал на ней — кто–то темный, — было уже не видать… Впрочем, какая разница? Тут на это способен любой.

Я вернулся. Соня улыбалась цинично, но халатик не надевала. Впрочем, никакого “но” тут и нет. Красавица, увлекающаяся конокрадством. Это бывает. Видимо, тут у них крупнейшая конекрадческая ферма.

— Я думаю, спорт учебе не помеха? — Она взялась за следующую часть туалета, но… с грохотом распахнулась дверь (хорошо, что она оказалась в этом помещении!). Жоз — как ангел, отводящий от греха Святого Евстрахия:

— Кыш!

И Соня, подхватив халатик, обиженно вышла. А нога–то богата!

— Дело есть! — стукнул о стол бутылкой.

Вот это — дело!

— …Опротестовали, суки! — выпалил Жоз.

— Что?

— Матч!

— А…

— Признали голы мои недействительными, матч не засчитали.

— Кто?

— Комитет.

— Какой?

— …Сам знаешь!

— А, — понял я. Видно, Жоз знал все. Как мальчик на печке из романа “Война и мир”, который подслушал знаменитый кутузовский “Совет в Филях”.

— Хотят, чтобы Горы с Долиной покруче сошлись. Чтобы дружба победила — но с кровью. И ты завтра — снова участвуешь!

— Кто тебе сказал?

— Петр твой — кто же еще?

— Все еще не угомонился?

— Эти не угомонятся, пока… А ты у них вроде прокладки.

— Отлично!

— Он и кобылу твою угнал. Завтра будешь опознавать ее кости!

— Как?

— Как вещий Олег! Решили на классику упор сделать — народ любит ее!

— И — змея? Козюлька? — догадался я. Отличником все же был!

— А то!.. Но я–то им завтра вмажу! Придумал уже как! А тебя я предупредил! Все! — Жоз поднялся. — Насчет Соньки не беспокойся — она у меня уже! Ждет!

— Точно ждет?

— …В позе ласточки!

Стукнув дверью, Жоз вышел.

Я скрутил обои. Заметался по комнате. Та–ак. Надо срочно отсюда бежать, пока не укокошили. Та–ак. Все вроде? Обои под мышку. Побег.

— Э–э! Куда!

Проклятый омоновец.

— …Казенным имуществом интересуемся?

— Да!

— Давай лучше выпьем! — предложил он.

— Давай!

— …А ты знаешь, как я тут живу? — уже через три минуты говорил он. — Вот о чем надо писать! Ни бронежилета не выдают, ни маски, ни каски! Голый, как жопа, стою тут!

Он упал лицом на стол, обессиленный. Смежил веки. Теперь можно было уже выйти… но — нельзя?! Не подводить же героя?

Я вернулся. Утро вечера мудренее. Тут еще появился Кир — я уже валялся на полу на матрасе, он навис надо мной.

— Скажи, ты веришь в это дело? — спросил он.

— Да!

— А я — нет! — произнес он с горечью.

— А я — да!

— Тогда давай поглядим в глаза друг другу!

— …Давай! — я охотно согласился.

Долго пытались это сделать, но не смогли. Все время промахивались.

— Ну ладно. — Кир встал. — Пошли тогда купаться.

— Нет! То есть — ты иди. А я тут немножко еще поползаю.

 

УЖАС ПОБЕДЫ

Проснулся от топота. Открыл один глаз. Лежу–таки на полу, а мимо ежики топают. На иголках у них вместо листьев сухих — стодолларовые бумажки! Серьезные ребята! Где взяли? Тут, ясное дело, — где же еще? Шурша, стали вить под кроватью гнездо из стодолларовых бумажек. Сухо, тепло.

Но странно. Откуда такие валютные потоки? Как старый друг животных, с боем отнял у ежей деньги, к себе положил. И не успел еще дыхание перевести, как, отворив дверь прелестной ножкой, новая горничная вошла. Вежливо поклонившись, поставила поднос на стол. Я пригляделся к нему — золотой! Чашки стоят серебряные. Ложки — платиновые. Сама — пригляделся к ней — фарфоровая. Все ясно! Телемагнат приехал, на месте тут всех перекупать! Надо валить отсюда, пока он меня не перекупил. Собрал манатки, рулон обоев выкинул для маскировки из окна в кусты. Сбежал вниз, огляделся. Буквы, естественно, нет — будто корова языком слизнула. Ведь знал, что, раз Буква белая, стало быть, будет невидимкой. Как в воду глядел.

Штаб уже клокотал.

— Все! — кричал МБЧ в трубку. — Бери его! Я ясно сказал тебе — бери! Интеллигентность моя? Все, кончилась моя интеллигентность!.. Будет тебе транш!

Телемагнат кричал в другой телефон — видимо, мобильный:

— Да, я смотрел! Смотрел! Отличные могилы! Да! Я просто любовался ими. Говорю тебе: лю–бо–вался! Да!

Я вошел, сел. Еще один сюрприз: демократы, то есть Соня и Жоз, демонстративно, я думаю, отсутствовали, как говорят, блистали своим отсутствием, зато тут оказался неожиданный гость. То есть ожиданный, но не очень: кореец Е сидел в углу по–турецки, занимая весь кожаный диван. Он же меня разыскивал, спрашивал у моей жены — я в перископ видал! — но на появление мое здесь почему–то абсолютно не реагировал, даже не повернул головы. Я рвался к нему, но сам же себя одергивал: сиди! Явно не видит он тебя. Похоже, накачался барбитуратами.

Тут вдруг с треском ворвался Ездунов, так с вечера и не протрезвевший, но зато в своей любимой папахе из насмерть испуганного им ягненка. Набросился на телемагната, ухватил его за жилет, стал бить головой об витражи. Витражи с мелодичным звоном осыпались.

— Ах ты фарфоровая твоя душа! — орал Ездунов.

Телемагнат, будто все это его не касалось, продолжал разговаривать по телефону:

— Да–да! Искренне рекомендую. Как друг тебе советую! Могилы прекрасные… Да!

Я тоже, несмотря на трудную ночь и странное утро, чувствовал себя хорошо, легко и остро. Самозаточился во сне.

— …Все! Будет тебе транш! Давай! — МБЧ бросил трубку так, что она подпрыгнула, и тут же кинулся к бойцам, распихал своими маленькими, но сильными ручками Ездунова с телемагнатом. Брек!

— Все! Могилы твои! — Телемагнат закончил разговор, захлопнул телефончик и спокойно уселся.

Ездунов рухнул на табурет и внезапно икнул.

— Ну? — МБЧ грозно глянул на Ездунова, потом на меня. — Просрали кампанию? Какой–то дождик не могли сделать? — Снова взгляд на меня. — Почему вы, мудаки, никогда ничего не можете? Почему этот все может? — МБЧ радостно ткнул суперкорейца кулачком в живот. — Почему, я спрашиваю? — Снова резкий тычок в живот. Кореец пружинил, но больше никак не реагировал, видимо погруженный в нирвану. — Почему? — (Удар.) — Почему, я спрашиваю? — (Удар.) — Почему?! — (Кореец пружинил.) — Почему он собирает стадион у себя в Вашингтоне, заставляет всех молиться — и идет дождь?! И сегодня здесь это сделает… Но кому это уже достанется — большой вопрос! — Взгляд на магната.

— Наш стадион — это не их стадион, — вынужден был я заметить.

— Это верно, — вскользь одобрил мою мысль МБЧ и накинулся на Ездунова: — А если ты будешь пить как лошадь, то мы можем на хер бросить тебя! Нам твои выборы, понимаешь сам, — дело десятое! У нас, сам понимаешь, — поднял глазки к небу, — другое на уме! Так что — прикинь… — МБЧ вдруг задумчиво умолк, уставившись на Ездунова. — Продай папаху!

Ездунов безвольно снял папаху и отдал МБЧ. Тот протянул ему доллар. Е вдруг изменил позу — поднял вверх палец — и снова застыл. Телемагнат поставил перед ним золотой поднос и стал выкладывать пачки денег. Всё. По–моему, я тут лишний. Я поднялся и вышел. Никто даже не повернул головы — все понятно куда смотрели.

Я нашел в кустах свой рулон, перешвырнул его через ограду и перекинулся сам. Посыпался по едкому известковому склону, царапая все, что можно, затормозил наконец на каком–то относительно пологом месте, отыскал рулон, отдышался. Еж с козюлькой во рту вдруг подбежал:

— Перекусить не желаете?

— Нет. Пока нет. Спасибо.

Он деловито затопал в гору. Он–то прав. А я — точно не в ту гору пошел. Но это уже в прошлом! Валить!

Но не вышло. Только перевел дыхание — пошел сверху треск, и Соня с Киром ссыпались словно снег на голову.

— Смотри–ка, — насмешливо проговорил Кир, отряхиваясь. — Оказывается, совесть у него есть!

Соня молча погладила мне макушку. Так. Уходим в партизаны?

— Все же совесть в нем заговорила! — не унимался Кир.

Как заговорила, так и замолчит. Надоел уже!

— Мы сейчас с Соней идем на радио. Устроила она по своим каналам, хотя магнат всех перекупил. Но полчаса студия будет наша. Пойдем?

— М–м–м–нет!

— Боишься?

— М–м–мда!

Но не уточнил, правда, что его и боюсь, — чтоб Кира не обидеть.

— Да, боюсь. Но пойду!

— Люблю я этого гада! — воскликнула Соня.

— Ну… прямо так? — Я указал вниз по склону. — Пешком?

— Пешком он отвык уже! — съязвил Кир.

Тоже мне — “глас народа”! Своеобразный у нас получится дуэт! Такой и получился. Когда мы прокрались на радио через какой–то хоздвор, забитый мешками цемента (видимо, основная тут валюта), и вошли на цыпочках в глухую, полутемную студию, Кир сразу же подгреб микрофончик к себе и больше фактически с ним не расставался.

— Мы хотим вспомнить о том, — заговорил он проникновенно, — о чем сейчас не принято вспоминать, — о доброте, порядочности, сострадании…

— Почему же? — чуть было я не вставил. — Все только об этом и говорят!

Но плавную речь Кира нельзя было перебить: из тридцати отведенных нам минут двадцать девять с четвертью говорил он, причем об особой необходимости именно в наши дни порядочности, сострадания, терпения и взаимопонимания, — мне не дал и слова сказать, хотя и упомянул меня вначале. Думаю, нормальные люди, которые это слушали, поняли, какое отношение к состраданию имеет он! Не умолкая ни на секунду, он говорил, какие гуманитарные программы он внедрил бы, если бы ему дали такую возможность: центр изнасилований, дискотека с госпитализацией, шоу инвалидов. В самом конце уже, сообразив, что как–то глупо выгляжу, я открыл рот, чтобы как–то уравновесить поток прекрасного, но успел только произнести: э–э–э — и был тут же перебит поборником справедливости, который в оставшуюся минуту говорил о сострадании к одиноким детям, одиноким матерям, старикам–ветеранам… Финиш! Соня подняла скрещенные руки! Да, хорошая вышла передача о доброте, сострадании и взаимопонимании особенно. Все, думаю, поняли. Я встал, посмотрел на взъерошенного, раскрасневшегося Кира. Молодец. Битва добра с добром закончилась со счетом тридцать — ноль в пользу добра же!

— Пусть наконец услышат! — проговорил Кир. — А тебе что — сказать было нечего?

Тут — нечего. И слава богу! Сказала бы — не так выразительно получилось. А так поняли все! Самая гнусная ложь — это та, которая состоит целиком из правды, которую Кир тут выложил, раздавив меня. Все удачно!

— Выйдем через главный вход! — горделиво произнес Кир. — Пусть теперь видят!

Но никто так и не увидел. Мраморная “купеческая” лестница была фактически пуста.

— Финансирование практически прервано! — гордо сказала Соня.

Ничего, скоро наладится, скоро правда всем понадобится: дорогой товар.

Кир шел почему–то с обиженным лицом. Что еще, интересно, надо ему? Комплимент? Запросто.

— Про доброту это ты правильно подметил. Доброта нынче во как нужна!

— Да. — Кир, так и не удовлетворенный, кинул на меня злобный взгляд. — Особенно это странно от тебя слышать!

— Пач–чему?!

— Читал я твои обои! — Кир кивнул на рулон.

Я заметался по площадке. Читал? Куда бы спрятать? Под рубаху?

Кир демонстративно ушел вниз. Я, чтоб дать ему продемонстрировать это, задержался.

— Ну что же ты? — с отчаянием сказала Соня. — Я с таким трудом пробивала тебя! Все были против! А ты хотя бы слово вякнул.

— О чем? Все же было.

— Ну… о дружбе, например. О верности. О любви, которая выдерживает все испытания… Ты что же — не веришь в это?!

— Не–а.

— Я тоже, если честно, не верю! — тесно прижавшись ко мне, жарко шепнула Соня.

Мы прошли через пустой холл, как пророки через пустыню, оказались на крыльце. Вот тут–то нас как раз ждали — особенно почему–то меня.

— Беру, Петро! — рявкнули сразу два крепыша в душных черных костюмах, схватив меня под руки. Меня–то за что? Я же ни–че–го не сказал!.. Это меня и выдало? Раскусили? — Беру, Петро! — поволокли меня под руки к машине.

— Я бы тебе помог! — Кир бежал рядом. — Но совсем не представляю, как это делать. Ты же знаешь — я непрактичный человек!

Непрактичность, доходящая до хамства.

Орлы впихнули меня в машину — сами корректно остались.

Петро, друг! Но держался суховато.

— Где ты шляешься?

— Да тут по радио не выступал, в знак протеста.

— Радио давно отключено — пора бы это знать! — вздохнул устало — мол, всем приходится заниматься. — У нас куча дел!

— Куча как–то не вдохновляет.

— Ты бы лучше там, где надо, разговаривал!

— А где?

— “Песнь о вещем Олеге” помнишь?

— А.

— Едем опознавать кости.

— А.

— Все “а” да “а”! Лучше б сам написал что–нибудь подобное!

— Ну зачем же? Уже ведь есть.

— Можно вообще пробудить в тебе что–то человеческое?! — вспылил Петр.

— Сложно будет! — вздохнул я.

— Тормози! — сказал Петр.

У небольшого раскопанного холма стояла аккуратная толпа. Сверкали телекамеры.

— Можешь хотя бы слезу пустить? Истлела уже Буква твоя, кем–то зверски убитая, — и мы знаем кем! Ну, будет слеза?! — рявкнул Петр, уже заметно зверея.

— Ну… как выдаст глаз, — сказал я скромно.

Мы пошли к толпе. Толпа расступилась, зажужжали камеры.

В свежей, черной выкопанной земле желтели лошадиные кости.

— Вот… Один юннат случайно нашел, — проговорил Петр.

Знаем мы этого юнната.

— Всем отойти от скелета! — скомандовал Петр. Мягко подтолкнул меня: — Иди!

Я пошел к скелету. Что они сделали с Буквой, сволочи? Череп лежал с краю, нижняя челюсть отскочила в сторону.

— Пошла слеза! — крикнул Петр.

…Что они сделали с Буквой, сволочи?! Я присел на корточки — и чуть не захохотал. То не Буква! То какая–то старая кобыла! Я тоже юннатом был, и в ночное ездил, и знаю хорошо: у молодой лошади зубы круглые. А треугольными они становятся лишь в глубокой старости, как у этой. Недоработали ребята. Но ликование свое не стал выдавать — все же у вещего Олега другая задача.

Тут из черепа полезла козюлька, шевеля ушками. Э–э! Буква фальшивая, а козюлька настоящая? Нет! Я отпрыгнул. Такой ымыдж мне ни к чему!

Тут, грязно матерясь, выбежал ежик, схватил козюльку за тулово и, громко хрумкая, съел. Привет от Шаца и от Шварца? Я вытер холодный пот. Чуть не погиб, а главное — зазря! Мы, конечно, любим классику, но не настолько же!

— Что — и это тебя не трогает? — процедил Петр.

— Не–а. — Я зевнул. Тоже вариант памятника! Со змеей на ноге, возле скелета лошади. Новый медный всадник без головы.

— А еще нас называют бесчувственными! — произнес Петр.

— Ну так я пошел? — Я сделал шаг.

Петя швырнул меня к машине:

— Сидеть! — Распахнул дверку. Я покорно сел. — Я из тебя сделаю человека! Люди молиться на тебя будут! — с угрозой произнес он.

Машина поехала. И тут мой имиджмейкер окончательно меня потряс.

— Тебе Гера велел кланяться! — прошептал он. — Сказал: если у тебя что получится, то остальное — его забота!

— Да он уже обо мне заботился. А вы с ним теперь?

— Да, человек он не простой судьбы, — проговорил Петя мужественно. — Но не то, что эти суки! Он за народ! Эти сволочи фальшивую кость тебе подсунули, а Букву загнали за триста тысяч баксов!

— Кому?

— Это мы уже знаем!

Я был потрясен: сделали меня дураком, к тому же еще и вещим!

— А козюлька–то настоящая была?

— Козюлька–то настоящая! На это они денег не жалеют! То есть ты был бы сейчас труп!

— Что–то я не заметил, чтоб ты мне помог!

— Нет уж! Пусть они думают, что я на них пашу! — зловеще усмехнулся Петр.

Да, доказательство было бы убедительное. Если бы не Шварц. А может, это природный ежик? Нет, он же явственно матерился.

— Ну так ты с нами или нет?

— Прям глаза разбегаются! — сказал я.

— Тебе этого, — назад указал большим пальцем, — мало еще?

— Нет. Этого мне много. Чувствую некоторую слабость.

— Не время сейчас слабость чувствовать! На карту поставлено все.

На какую карту–то?

— Сейчас кореец будет дождь вызывать, — сказал я.

— Корейца мы взяли, слава богу. Сидит. А мы сами вообще можем что–либо или нет?

— …В каком смысле?

— А хоть бы в каком!

— На стадион я не пойду больше.

— Пойдешь! Если дождь сделаешь — Гера озолотит тебя. До самого верха с ним дойдете!

— Туда? — Я показал пальцем в небо.

— …Может, и туда, — прошептал он. — Останови!

Машина остановилась, и те же крепкие хлопцы впихнули в машину Жоза, почему–то с разбитой мордой. Да, имиджмейкеры трудятся не покладая рук.

— Вот еще один непонятливый, — проговорил Петр. — С вами добром пытаешься, а получается кровь. Ведь святое дело делаем! Общее!

Общее с кем?

— Ну ладно. Слушай меня, — заговорил Петр деловито. — Выведут вас в наручниках. Рожи разбитые…

Он сказал — “рожи”? Я не ослышался?

— Народ вас поддержит.

А кто его знает, этот народ.

— Может, еще стреножить нас? — проговорил Жоз дерзко.

— А чем ты будешь мяч вести?

— …! — ответил Жоз.

Но по лицу неожиданно получил я.

— Я сделаю из тебя человека! Кровь из носа! — сообщил мне Петр.

Это уже есть.

— И с него ты пример не бери! Он сам уже с себя пример брать не хочет! Правильно, Жоз?

— …Правильно, — хмуро ответил тот.

— А ты выйдешь в повязке. — Имиджмейкер повернулся ко мне: — И что она в крови будет немного — это даже хорошо!

Это даже отлично.

— Но сорвешь ее! И, смело ею размахивая, побежишь в центр поля.

— В наручниках буду размахивать–то?

— Ладно. Тогда без них.

— Тогда и он, — я указал на Жоза, — без них.

— Кто же тогда на трибунах переживать–то за вас будет? — вздохнул Петр. — А выше? — Он показал пальцем — …Тем более! Есть в вас что–то святое или нет? — воскликнул он. — Работать с вами — вспотеешь материться! И проигрывать будете: понял, нет? — Он поднес кулак к носу Жоза. — Чтоб вчерашних шуток не повторял. Проигрывать будете с треском! — Он потряс кулаком — …И тогда, если есть у людей души и если Он хоть чуть их слышит, — хлынет дождь! Да еще какой! И судья матч отменит. Ему проплачено. Ясно все? — Грозно, но весело он глянул на нас. — Второе пришествие фактически делаем! — торжественно произнес он. — Иди с ними в раздевалку, — сказал он водителю. — Я, тьфу, тьфу, сглазить боюсь! Этому, — на меня указал, — надень тоже командные трусы. Чтобы он тоже ассоциировался, — (грамотный имиджмейкер, а с трудом выговорил), — с нашей командой. Ну… идите! — Он стер непрошеную слезу. — …Родина вам доверила, — хрипло произнес он. И повязал мне полотенце, утыканное терниями.

Загнали Бога в западню? Ну нет уж!

— Понял, — сказал шофер. — Выходи.

— Р–р–р–р–я! — азартно выкрикнул Жоз.

…Очевидно, что–то не поняли мы. Выскочили с Жозом на поле, размахивая атласными форменными трусами, и более никакой одежды на нас не оказалось. Я, впрочем, был не совсем гол: прихваченный полотенцем, болтался рулон обоев — приличия мы все ж таки соблюли! Трибуны встретили нас овацией… Наконец–то победа! Мы обежали полный круг, и тут–то, опомнившись, нас стала ловить милиция, но от нее мы отбились. Им главное было — выкинуть нас со стадиона. Удалось затеряться в народе. Бомжи помогли нам переодеться к ужину…

Ночевали мы с Жозом на Морвокзале, из–за которого, в общем, все это и началось. Тут тоже победа полная: народ ночевал теперь абсолютно свободно, я бы сказал, чересчур — даже лежа на батареях. Нам, фактическим освободителям, нашли местечко только лишь в туалете, в углу, на кафеле, на полу. Гримасы свободы. Спалось не особенно сладко, душили запахи — и мысли. Конечно, не все произошло так, как мечталось, хотя все сбылось. Но как–то не думал я, что окажусь тут в такой роли… В какой?! Дождя, естественно, не было — даже вода в туалете прекратилась. Лежи уж на завоеванном месте, а то и это займут! По–братски расстелив обои, мы задремали. Но кое–что отвлекало! Не то, что вы думаете, — это–то как раз естественно тут. Странно другое — тоже веяние времени, жесткое коммерческое использование площадей, — по–нашему, по–капиталистически, даже в уборной теперь стояли игровые автоматы, у стенки, свободной от писсуаров. И автоматы эти, что удивительно, вызывали ажиотаж значительно больший, чем те, что были в зале ожидания, — какие–то коммерческие тонкости… Люди ерзали на маленьких стульчиках, лупили по клавишам, зыркали на экране. Там открывались карты: тройки, семерки, дамы.

Мы с Жозом ворочались. Конечно, можно было заночевать в степи, но — за что боролись?

— …Мимо! Семен, у тебя сколько?

— Девяносто. А у тебя?

— Сто десять!

— Да. Похоже, тут нечего больше ловить.

Что интересно, эта пагубная страсть охомутала людей самых разных: и зачуханного интеллигента, и вальяжного бизнесмена, и стриженого амбала.

— Ну что… пошли, что ли?

— Мне некуда отсюда идти!

Интересное признание из уст вальяжного бизнесмена!

— Говорили, тут можно еще!

— Кто говорил–то?

— Кто — кто! Ерема, кто же еще!

— Так где же он, сученыш!

— …Обещал.

Разговор про Ерему возобновлялся каждые пять минут. Какой же он, Ерема? Я уже не замечал неудобств. Когда–то я и сам блистал в этой отрасли — но потом, тщеславно возомнив себя литератором, отказался от этой малины ради Буквы. И чего достиг?

— Так где же он? — общий стон.

К сожалению, не обо мне. Все они, попавшие в одну беду, жадно ждали какого–то Ерему, а он все не шел. В моем распаленном воображении он представлялся уже высоколобым интеллектуалом, сияющим гением… И, видно, кичась своим величием, он пренебрегал нами, не шел к нам…

— Ну, Ерема! Ты даешь!

— Наконец–то!

Я протирал глаза кулаками — хотя на кафельном полу уснуть было трудно. Да–а–а–а! Явившись наконец, Ерема оказался изможденным, оборванным подростком лет двенадцати, явно детдомовского вида. Кочковатая, криво постриженная голова в пятнах зеленки, тонкие бледные руки торчат из тесной мятой курточки. Жидкие отечественные джинсы с вьющимися на обшлаге нитками. Однако величия его это не умаляло — наоборот, небрежность в одежде лишь подчеркивала его величие.

— Ерема! Глянь! — заскулили все наперебой.

Затягиваясь поганым чинариком, он неторопливо приблизился. Скучая, глянул на крайний автомат.

— Этот оставь. Пусто.

— Ну как же! — взвыл респектабельный бизнесмен. — Я же в тюрягу пойду! Я же думал…

— Иди, — произнес безжалостный виртуоз, уже приглядываясь к следующему автомату. Стукнул по клавише. — Тут половить можно.

Зачуханный интеллигент расцвел.

— Много не наловишь, — припечатал Ерема.

Но тот все равно сиял, тряс костлявую Еремину руку.

— Пусто, — проговорил Ерема, чуть глянув на следующий экранчик.

— Ерема! Ну погоди! Куда ж ты?

Этот юный Моцарт, похитивший у меня инструмент, когда–то рабски покорный мне, вызывал у меня восторг — и жгучую зависть: ни в одном деле я его славы не достиг!

К тому же за нами, кажется, пришли.

— Встать! — прогремело над нами.

— О! — Жоз поднял голову. — Вдруг откуда ни возьмись…

Мы кинулись к выходу, но и там нас ждали. Меня жестко отбили, как бильярдный шар, а Жоз — прорвался.

— Лови! — Высоко под потолком я кинул ему рулон обоев.

Пусть они долетят.

— Ты, Серж, не лютуй особенно–то! — посоветовал Петр.

Лысый Серж усмехнулся. И я сразу его вспомнил, хотя десять лет прошло с нашей встречи: Серж как раз был злой следователь, а Петр — тот добрый.

— Возьми… может, пригодится. — Заботливый Петр протянул ему мой “терновый венец”.

— Кто же мне даст в наши дни особенно–то лютовать? — произнес Серж, и усмешка его ох как мне не понравилась. У него небось тоже “имиджмейкеры” уже наготове. — Поведение в общественном месте… с особым цинизмом… это еще не расстрел! — приободрил меня Серж. — Ну ладно… пошли. Там тебя один старый друг заждался.

Сердце екнуло. “Старый друг”? Неужели Жоза повязали? Но это не означает — “заждался”. Кореец? Обрадовался: может, несколько моих строк на корейский переведет?.. Нет, оптимизм твой неизлечим! — понял я, пока шли мы по глухому коридору. Навряд ли… Так кто же тогда, лицемерно себя спрашивал, хотя уже, в общем, догадывался кто.

Затхлая камера. С нижней шконки (так называется в тюрьмах приспособление для сна) свисала мощная голая рука с буквами.

— Ну что, совсем уже забыл Геру?

— …Н–нет.

Гера, сонно щурясь, уселся на шконке, злобно глядел на Сержа.

— Ты что вообще лепишь? Я тебе велел его посадить, — кивнул на меня, — а ты что же? Меня сюда? Совсем, что ли?

— А это чтобы вам беседовать было сподручнее! — Серж улыбнулся. — А за тебя, Гера, отдельно заплачено! Кстати, — он повернулся ко мне, — что там у вас творится? Где транш?

— Вот тебе транш! — Гера мощной рукой врезал Сержу.

Тот отлетел в угол камеры, сполз по стенке, но повел себя, в общем–то, миролюбиво, пробормотав только:

— Ты не очень–то.

— Ладно… иди. — Гера выхватил у него из рук мою “плащаницу с терниями”, кинул на шконку, повернулся ко мне. Серж вышел, обиженно сморкаясь.

— Ну что… будешь работать на меня? — спросил Гера задумчиво.

— Н–нет.

— Зря! Нам сейчас хорошие люди во как нужны!

— Зачем?!

— …Тайна, понял?

— Нет. Не могу.

— Брезгуешь?

— Нет! Просто… меня телемагнат перекупил. Вот.

— Врешь, сука! Тебя невозможно купить!.. И знаешь почему?

— …Почему?

— Потому что ты ни хрена не стоишь!

— Вот видишь? — обрадовался я. — Так зачем я тебе?

— …А чтоб было! — Гера взял со шконки полотенце, несколько раз “выстрелил” им, растянув в своих лапах. — Ничего, что с колючками?

— …Но должен же быть какой–то прогресс! — сказал я.

— Вот. Люблю тебя за это, — проговорил он и, опустив полотенце в унитаз, повернул “барашек”. Вытащил, стряхнул.

— А помнишь… у тебя друг был… Где он? — спросил я дрожащим голосом.

— В могиле, — равнодушно ответил Гера. — А с тобой мы поднимемся — ого–го! Ну… делать? — Он бережно поднес полотенце к лицу, как заботливый парикмахер подносит компресс…

Кто–то глупо сказал, что второй раз трагедия повторяется в виде фарса. Нет, я глядел в тухлые его глазки: к фарсу он явно не способен. Да, в тот раз Гера был исполнителем, исполнял чужой и даже вынужденный заказ, а теперь он сам и исполнитель, и заказчик “проекта” — так что сделает от души!

— Чужие слова на тебя не действуют — ты свои только слышишь! Так что мы более надежный способ испробуем! — Он стал затягивать на моем лице полотенце. — Ну… пойдешь с нами? — Чуть–чуть ослабил.

— Куда?! — страстно промычал я.

Гера, устыдившись минутной своей слабости, стянул так, что хрящи захрустели.

— Ладно, — пробормотал он. — Ты сперва испекись маленько… А потом погутарим.

Исчез в наступившем мраке.

Стала сдавливать боль. Вспомни, чем ты спасался тогда? Буквами, чем же еще? Чем же еще ты можешь спасаться?!. Умыцкий. Бульдоцкий. Максим Канистров. Мамкер. Валерий По! Все, оказывается, тут остались в моей, хоть и уменьшенной, голове. …Блукаев. Гунун. Ядоха. Горпеня… Все со мной тут… Не бросили друга! Слезы изнутри обмочили полотенце: по горячей температуре их определил.

Мистер Дутс. Нафталахов. Цвиримба! Все тут! Бжхва. Ущельев.

Хватит ли до рассвета?

Узеев, Пужной, Мхбрах! Граф Поскотини. Ресничко… Гниюшкин…

Все, боль распугала всех! Разбежались.

Зато главный друг тут.

— Ну как ты чувствуешь себя? — заботливый вопрос Геры.

— Ничего. Нормально.

— Если что будет нужно — ты скажи.

— Обязательно.

Маша Котофеева пришла, своею лаской обдала. Ротмистр Полотенцев, Кьерк–Егоров. Успрыгин. Вольноплясов. Сферидзе.

— Выходи.

— Минутку…

Успрау, Закивак, Иван Мертвецовский (чуть–чур–чур), Аркадий Бац. Леня Швах и Максим Свинк (эти у меня математики), Двусмертян, Клеенкина…

— Выходишь или нет?

— Иду. Извините… не вижу ничего.

— Пора уж знать на ощупь! — реплика Сержа.

И — запах моря! И резкий, я бы сказал, показательный срыв “лицевой обмотки” с хари… могли бы помедленнее, помягчей — но не так эффектно!

С “портянкой” в откинутой руке, немного напоминая фокусника, стоял прогрессивный генерал, тот же, что и десятилетие назад, но теперь уже — министр! Снова “кстати” тут оказался! Яростный взгляд на Сержа:

— Вы позорите звание чекиста! Сейчас не прежние времена!

Интересная у нас жизнь! Все время говорят, что не прежние времена, а потом они опять оказываются прежними! Петр, приоткрыв дверцу машины, приглашает к сотрудничеству. Нет!

МБЧ, как шарик ртути, не мог стоять на месте. Бегал туда–сюда, нетерпеливо взглядывал на небо.

— Ну? — пробормотал МБЧ.

Я поднял свое воспаленное, растерзанное лицо… Прохладная капля на лоб! Потом — на щеку! Заплакал Он! Все–таки довели!

Ясно, понял я. Он дает все. Значит, наша задача — ограничивать себя! Но никак сейчас было не ограничить. Каждая холодная капля была блаженством. Вот сюда, пожалуйста… чуть поворачивал свою личность. Спасибо!

— Опять он думает только о себе! — голос Кира.

Я открыл глаза. Дождь рухнул стеной. Пожалуйста. Мне не жалко.

— По машинам! — разнеслось.

Министр и МБЧ уехали. Сварганили дело!

— Надо бы во Храм войти… на всякий случай. Поблагодарить все–таки! — укоризненный голос Кира.

— Нет! — грубо ответил я.

— Но хоть что–то святое есть у тебя? — вздохнул Кир.

— Все тебе отдал!

— Нет… зайти надо! — произнес Петр уверенно.

Не отстанет! Теперь тем более!

С ними — в Храм? Ну разве что по–быстрому.

Храм изнутри медленно реставрировался… но очень уж медленно. Да я и сам не ахти!

— Смотри–ка — он не крестится! — язвил Кир. — Рука не поднимается?

— Видно, камень в ней держит! — кротко произнес Петр.

— Ну, — произнес я. — …Выходим?

— Не нравится ему.

Дождь разошелся, летел какими–то порывами — словно это Он Сам рыдал.

— Ладно… садись. — Петр отомкнул машину. — Отвезу давай… Надо тебе отдохнуть! Завтра будет круто.

В этом я не уверен.

Мы с трудом ехали по серпантину — вода шла вниз метровым слоем вперемешку с грязью.

— Видно, склон, бля, размыло! — яростно двигая рычагами, бормотал Петро. — Ну удружил! — Не меня ли он имел в виду? Было не ясно.

Парк Переходного Периода смыло начисто!

С трудом доплыли, как подводная лодка, до родной базы. Ворота с трудом открылись: вода вся ушла, грязь густела. Все Духовное Возрождение залило грязью, даже наш офис: компьютеры и телефоны — словно из глиняного века. Ретранслятор на склоне сдуло, он валялся, как опрокинутый треножник, тарелушки с него раскатились. Видимо, это означало: хватит!

Радостный МБЧ бегал по офису, голый, покрытый засыхающей глиной.

— Во, в жилу! — радостно вопил он, шлепая себя по голому пузику. — Грязь–то лечебная! Во сила! — Шлепок, брызги во все стороны. — Мы тут такое устроим! — Он обмазывал себя всего грязью, даже из остатков волос соорудил рожки. — Ты с нами, надеюсь?

— ...Не знаю.

— Ты молоток! — пихнул меня грязной ладошкой. — Так и держи! Никому не подавайся!

— Я, наоборот, вроде бы всем поддался.

— Вот за это мы и любим тебя! — произнес он строго и стал звонить кому–то по глиняному телефону: — Приезжай, быстро!.. Ты понял? Не пожалеешь, говорю!

Я тоже почувствовал себя гордым. Как правильно говорил великий Мичурин: “Мы не можем ждать милости от природы. Взять их у нее — наша задача”. Взяли! Вот он, ужас победы!

Петро убыл на глиняной машине, и я поспешил воспользоваться неожиданной свободой, подошел к своему окну… Светелка занята, вероятно?

— Эй! — крикнул я неуверенно.

Выглянул голый (по крайней мере по пояс — точно!) Жоз.

— А…

— Чего там делаете?

— А… — ответил Жоз вяло. — Половой акт ведем.

— А. Ну тогда хорошо.

— Чего хорошего–то? — Жоз зевнул. — Сейчас спустимся.

Они с Соней, оба явно чем–то недовольные, спустились.

— Ну, — сказал я. — …Может быть, больше не увидимся!

— Ушел–таки, сволочь! — улыбнулась Соня.

— Иди отсюда! — сурово рявкнул Жоз.

— Нет, это ты иди! — пихнула его Соня. — Мне еще все это безобразие, — обвела все взглядом, — надо расписать!

— Ну… будь здоров! — Она неожиданно щелкнула меня по совершенно неожиданному месту и, улыбнувшись, ушла наверх.

— Тоже мне… пиардесса! — Жоз страстно глядел ей вслед. — ...Вчера об нее зуб сломал! — вдруг поделился он.

— Замечательно!

— Ладно…

Мы обнялись.

— Погоди! — Вдруг Жоз спохватился: — У меня для тебя подарочек! Сквозь бои пронес!

Неужто?

Есть Бог! Жоз появился в окне с рулоном в руках.

— Надоел уже мне. Но в степи — им укрывался. Этот продать просил! Вот хрен ему!

Кто “этот”, я не стал уточнять. Поймал рулон.

— Сейчас спущусь к тебе! — пообещал Жоз, но так и не спустился.

Вот и слава богу! Я взял рулон под мышку, сел на мокрую глину и покатил. Глиняный бобслей. Во как кидает!

Навстречу, екая селезенкой, все более покрываясь грязью, скакала Буква с телемагнатом на спине. Телемагнат кричал по телефону:

— Ну!.. Ну!

Жива Буква, значит! Так я и знал! Обрадовался. Но в ногах телемагната долго она не протянет. Скинет его?!

Скрылись за поворотом — то ли я, то ли она.

Разогнавшись, чуть–чуть только подруливая, въехал на ракетную базу, никто не остановил. Тут тоже все залито — не до меня.

— О! — воскликнул вахтенный, тот самый бледно–рыжий матрос. — Явился? А мы скучаем за тобой!

— Поглядеть можно? — Я кивнул на трубу.

— Тебе твое семейство? Координаты вроде есть! — пощелкал на компьютере. — Давай.

Я прильнул к окулярам. Опять к чему–то успел. Жена стоит перед синим умывальником, прибитым к высокой сосне, и кто–то ей из–за кадра протягивает руку с письмом… Причем обшлаг какой–то форменный… Почтальоны вроде не в форме у нас?

— Пошире нельзя?

— Сделаем!

Не почтальон это — милиционер! Душа рухнула. Видно, какую–то повестку вручает. Кому? Мне? И там уже поджидают? Или кому–то из них? Что они там натворили?

Жена, как всегда ни о чем плохом не догадываясь, радостно улыбается мильтону… и тот, что интересно, тоже улыбается. Она показывает ему пальцы — мол, извините, мокрые, не могу взять конверт. Встряхивает руками смеясь. С пальцев летят золотые капли. Протягивает наконец руку к письму. Берет. Благодарит радостно — ни о чем таком не догадываясь. Из леса выходит дочка с корзинкой — и тоже улыбается.

Жена разрывает конверт — и лицо ее застывает. Слеза потекла. Утирает маленьким кулачком.

— Слушай! — отлипнув от потных присосок, повернулся к рыжему. — А забросить меня туда нельзя? Срочно надо!

— Сделаем! — улыбается он. — Ты ребятам понравился. Главное, что без понтов. Для тебя сделаем! Учебной ракетой! Помягче сделаем — в воду опустим тебя, около Кронштадта. Лады?

— Куда идти?

Стали спускаться.

— А… сотрясения не боишься?

— Чего?

— …Всего.

— Не боюсь!

Учебной так учебной! Век живи — век учись.

И вот я уже бегу по Финскому заливу, по мелкой воде, выбивая ногами протуберанцы. Вот за тем мысом — дача.

Они неподвижно сидели на скамейке, горестно глядя в письмо. Я выхватил его, запыхавшись, сел рядом.

— Ты? — воскликнула жена.

— Я, кто же еще?

“В связи с предстоящим капитальным ремонтом ведомственных дач, принадлежащих Дачному тресту, уведомляем Вас о необходимости освободить занимаемые Вами помещения. Просим Вас сделать это немедленно по получении этой бумани”.

“Бумани”? Я не верил своим глазам. “Бумани”! Все–таки Он улыбнулся! Я держал письмо перед ними.

— Смотрите — тут написано: “бумани”! — Дочь засмеялась.

Ну что же — все верно. Лишь Букву ты просил у Него — лишь Букву и получил!

Пошел золотой дождь.

Бог покажется только дождем,

Не окажется больше ничем.

Потому–то Его мы и ждем так спокойно:

Он нравится всем. После, когда мы съели лапшу с обоев, снова проблема возникла: что есть?

Киру позвонил: мол, работки не найдется? Что–нибудь типа высокого оправдания обрушивания метро.

— Да нет, — Кир со вздохом ответил. — У нас принципиальность сейчас в дефиците. По–моему, ты не слишком уважаешь ее?

— Вот черт! А я–то думал — вам как раз беспринципность требуется!

— Нет, этого здесь хватает! — вздохнул Кир. — Извини, я немного занят — заканчиваю годовой доклад.

— Ну, счастливо!

Все крупное — у них! Только мелочи остались у нас!

Джафар меня в свою забегаловку все же взял — старые блюда по–новому переименовывать, — но требует теперь большей художественности: книг начитался. Салат “Закат”! И когда я стою теперь на раздаче, клиентов зазывая, заведующая производством Зинаида Петровна привечает меня так: “А–а–а. Сегодня этот стоит! Значит, у попрошаек не будет проблем!” Но почему–то не прогоняет.

Недавно ехал я в метро и вдруг увидел прелестную сцену: вошли двое подвыпивших парней и, рухнув на сиденье, заснули полуобнявшись. Но было это не просто так: один спал с высоко поднятой рукой, и в ней, как копье Георгия Победоносца, сияла ручка! У второго, который сполз чуть ниже, был в вытянутой руке… журнал с кроссвордом. Композиция эта не уступала Лаокоону: вот сейчас ребята немного передохнут и продолжат свой интеллектуальный подвиг!

Весь вагон был счастлив, глядя на них.

Да–а–а, давно Ты не радовал меня, был суров — и, видимо, справедливо… И вдруг сразу — такой подарок… Балуешь, Батя!

Вот и длится Его торжество,

Никаких не встречая помех, —

Потому что Он радует всех.

Даже тех, кто не верит в Него.