+10
Виктор Астафьев, Евгений Колобов. Созвучие. Вступительная статья Валентина Непомнящего. Москва - Иркутск, “Новая Опера”, Издатель Сапронов, 2004, 304 стр.
Когда я только взял в руки эту книгу, мне вдруг увиделась далекая зима, Свердловск, сумерки в университетской аудитории, где за окном сквозь снег манит огнями здание оперного театра – воздушное, почти неземное. Как раз в то время, в конце 70-х - начале 80-х годов, главным дирижером театра был Евгений Колобов. В него был влюблен весь город. Его постановками, его обаянием была освещена тусклая нищета тех лет, когда, чтобы купить в магазине бутылку молока, надо было вставать в шестом часу утра. Но была музыка, тонкая фигура дирижера, трепет его рук над оркестром! И осталась навсегда в душе и музыка, и щемящая любовь к тем вечерам на галерке, к взволнованному дыханию внимающего зала, к возвращению из театра с благодарным, омытым высокой нежностью сердцем.
Знакомство Виктора Астафьева и художественного руководителя Новой оперы Евгения Колобова было кратким – всего пять-шесть лет. Всего несколько личных встреч и телефонных разговоров, ведь один жил в Красноярске, другой в Москве. Но дружеское расположение и художественное родство писателя и дирижера оказались столь велики, что их недолгое общение стало событием для отечественной культуры. Причем событием, которое длится до сих пор, открывая нам в новом свете дарования двух прекрасных людей.
В книге “Созвучие” единое, гармоничное целое составляют проза Виктора Петровича о музыке и размышления Евгения Владимировича Колобова. Тут же - предисловие нашего выдающегося филолога и пушкиниста Валентина Семеновича Непомнящего. К книге приложен компакт-диск с записью любимой музыки Астафьева в исполнении дивного, несравненного оркестра Новой оперы.
Среди опубликованных в книге “Созвучие” рассказов Астафьева такие его шедевры, как “Ясным ли днем”, “Зорькина песня”, “Далекая и близкая сказка”, “Песнопевица”, “Есенина поют”, “Ария Каварадосси”, “Хрустальный звон”, “Аве Мария”… Среди записанных на диск произведений (почти все они исполнены в оркестровке Евгения Колобова) - сокровища мировой музыкальной классики: “Адажио” Т. Альбинони, “Ave Maria” Дж. Каччини, фрагмент “Реквиема” Дж. Верди, “Вокализ” С. Рахманинова, “Романс” Г. Свиридова…
Иркутский издатель Геннадий Константинович Сапронов, представляя книгу в Новой Опере, рассказал со сцены: “Идея книги родилась в этом театре, когда после ухода Астафьева я однажды приехал в Москву и пришел сюда на спектакль. Потом мы сидели вместе с Евгением Владимировичем, вспоминали Виктора Петровича, и нам пришла мысль собрать вместе все написанное им о музыке и добавить к этому диск с его любимой музыкой… Потом мы вместе ехали на поезде через всю страну, в Сибирь и по дороге обсуждали, что отберем, что запишем… Я благодарен театру, который выполнил завещание Евгения Владимировича и записал этот диск. Сегодня утром я поехал на Ваганьковское кладбище, шел дождь… Поклонился Евгению Владимировичу. Он смотрел на меня с портрета с радостной грустью. Я сказал: (1)Женя, мы сделали то, о чем ты мечтал… Сегодня в твоем театре прозвучит твоя великая и вечная музыка(2)”.
У Евгения Владимировича была еще одна мечта, еще один порыв душевный, связанный с поминанием Астафьева. В день 80-летия писателя Колобов хотел приехать с оркестром в Овсянку и исполнить на берегу Енисея “Реквием” Верди.
Произойди это событие, возможно, удалось бы избежать всей той “клеветы обожания”, которая нахлынула нынче в бедную Овсянку вместе с показной бронзой, асфальтом и бетоном.
В саду “Эрмитаж”, рядом со зданием Новой Оперы, прижилась сосенка, привезенная Евгением Колобовым несколько лет назад из Овсянки. Когда они с Астафьевым говорили по телефону, Виктор Петрович всегда спрашивал: “Как, растет сосенка?..”
Сосенка подрастает...
А. В. Книпер. “…Не ненавидеть, но любить”. Стихи. Воспоминания. Кисловодск, Театр-музей “Благодать”, 2003, 247 стр.
Анна Васильевна Книпер (в первом браке – Тимирева) родилась 18 июля 1893 года в Кисловодске в семье известного педагога и дирижера, многолетнего директора Московской консерватории Василия Ильича Сафонова. Умерла в Москве 31 января 1975 года. Талантливый поэт, художница и мемуарист, Анна Васильевна, увы, известна большинству читателей лишь как легендарная возлюбленная А. В. Колчака.
Ее действительно необычная биография в последние годы пользуется пристальным вниманием не очень щепетильных и весьма легкомысленных литераторов. Тиражируются сплетни и домыслы, запросто перелицовываются подлинные документы, беззастенчиво используются воспоминания и письма Анны Васильевны, выходят беллетристические сочинения, написанные от лица… Анны Васильевны. (Яркий пример такого произвола - детектив Валентина Ставицкого “Замерзшие ландыши”, изданный в 2003 году загадочным МООС “ЭзиОС”.)
И все публикации вертятся вокруг прибыльного сюжета, вокруг отношений Анны Васильевны и знаменитого адмирала. До трагической судьбы замечательной русской семьи Сафоновых никому дела нет.
Книга “…Не ненавидеть, но любить” возвращает нас к чистоте и подлинности. Ее составитель Илья Кириллович Сафонов (племянник Анны Васильевны), по образованию инженер-связист, много лет оставался последним хранителем памяти и духовного наследия большой, многогранно талантливой семьи Сафоновых. Его трудами были опубликованы воспоминания А. В. Книпер о А. В. Колчаке (М., “Прогресс”, “Феникс”, 1990), вышел в свет сборник писем и документов “Милая, обожаемая моя Анна Васильевна…” (М., “Русский путь”, 1996), в Бутове прошла выставка работ сына Анны Васильевны, художника Володи Тимирева, расстрелянного в 1938 году в возрасте 23-х лет.
В книгу “…Не ненавидеть, но любить” вошли более ста впервые публикуемых стихотворений Анны Васильевны, ее воспоминания “Дом, семья, детство”, репродукции акварелей Володи Тимирева, фотографии из семейного архива. Среди них - поразительный по красоте и забытому нами семейному ладу снимок “Сафоновская лесенка”: родители и дети стоят шеренгой, выстроившись по росту и возрасту, от крохотной малышки в белом платьице до студента в пенсне.
Публикацию стихов предваряет внимательный обзор поэтического творчества Анны Васильевны в статье Бориса Горзева “Argumentum contrario – доказательство от противного”.
Свой лирический дневник Анна Васильевна вела и в лагерях, и в ссылке, везде, где она могла раздобыть карандаш и клочок бумаги.
Хорошо бывает уснуть
На холодной жесткой земле
После долгой и тяжкой работы
Рядом с сонным и теплым быком
Под шатром сияющих звезд…
Как же будет отраден сон
Глубоко под доброй землей
После длинной и трудной жизни…
(1946)
Заключает книгу очерк “Семья”, написанный И. К. Сафоновым. Это строго документальное повествование с каждой прочитанной страницей вырастает в реквием. И не только семье Сафоновых, а всем загубленным, безвестным, канувшим в лихолетьях двадцатого века.
“…Десять детей было в семье Сафоновых. Казалось, такое мощное дерево станет родоначальником рощи, которая в свою очередь принесет новый урожай… Мне бы расти в окружении по крайней мере десятка кузин и кузенов, а уж число племянников даже не пытаюсь вообразить. Но нет… Можно пуститься в анализ причин феномена крушения семьи Сафоновых, но факт остается фактом: вместо того, чтобы увеличиваться, расти, она готова совершенно исчезнуть. Да, всего лишь два побега дало мощное древо Сафоновых на моем уровне, двух внуков: меня и Володю Тимирева, да и то одного из нас тирания уничтожила.
…Сегодня нет никого из семьи Сафоновых старше меня. За окнами плющихинской квартиры мелькают шуршащие автомобили, снуют озабоченные граждане — все так обыденно. Но стоит отойти от окна, и замершая за стеной комната гасит заоконный шум, выключает сегодняшний день и переносит меня совсем в другое время: будто бы окликает меня из кухни тетя Аня — “И-лень-ка, подойди-ка сюда…”
Что же происходит здесь, чем объясняются эти путешествия во времени, где отличия этой комнаты от других, для меня обычных? Да нет в ней ничего особенного — здесь не музей и не храм, такой же поток быта, как в любой московской квартире, осаждается здесь илом узнаваемых мелочей. Главное - во взаимодействии всего, что есть в этой квартире, с памятью, с сознанием. А уж они-то легко откликаются на едва слышимые намеки предметов, рассыпанных там и здесь…”
Илья Кириллович с детских лет, с 1943 года, жил на Плющихе, где была квартира его тети (еще одной из сестер Сафоновых - Елены Васильевны). Она нашла маленького Илюшу в Иванове, куда он попал после гибели родителей из блокадного Ленинграда. “С тех пор Плющиха стала моим убежищем, - пишет Илья Кириллович, - родиной, а ее имя – моим паролем, талисманом, заговором, оберегом – центром жизни”.
И. К. Сафонов в последние годы возглавлял историко-краеведческое общество “Моя Плющиха”. Как горько, что приходится так писать – “в последние годы”. В начале нынешнего страшного августа Илья Кириллович погиб в автокатастрофе под Сергиевым Посадом. Его похоронили на Ваганьковском кладбище в семейном некрополе Сафоновых.
О Плющихе и ее старинных жителях он оставил рукопись воспоминаний, которая ждет своего издателя.
Сергей Дурылин. Нестеров в жизни и творчестве. М., “Молодая гвардия”, 2004, 541 стр. (“Жизнь замечательных людей”).
Сухая аббревиатура “ЖЗЛ” отзывается во мне воспоминанием о дедушкином шкафе, где стояли все тома “ЖЗЛ”, начиная, кажется, с горьковских времен. Среди них была и книга Сергея Николаевича Дурылина - впервые она была издана в знаменитой биографической серии в 1965 году.
Новое издание, третье, переработанное и дополненное, на тринадцать страниц толще прежнего. Такая чуточка разницы неприметна, если смотреть на корешки, но для вдумчивого читателя – это событие. Искусствоведы В. Ф. Тейдер, В. Н. Торопова и сотрудники мемориального дома-музея С. Н. Дурылина (Болшево) восстановили в книге страницы, ранее попавшие под цензурные сокращения. Эти страницы касаются подробностей работы М. В. Нестерова на лесах соборов в Москве, Киеве, Сумах…
“В глазах самого художника лучшее, что он сделал в области церковной живописи, были образа собора в Сумах… Образа Сумского собора – последняя церковная работа Нестерова” (курсив С. Н. Дурылина. – Д. Ш. ). Огромная часть работ Нестерова как церковного художника оказались нынче за пределами России. И не только Киев и Сумы, но Гагры, Новая Чартория, Абастумани.
Высокогорное селение Абастумани находится на высоте двух тысяч метров. Здесь по инициативе тогдашнего наследника русского престола цесаревича Георгия Александровича (больной цесаревич последние годы жизни провел в Абастумане) была построена первая в России горная астрофизическая обсерватория, поныне прекрасно известная астрономам. На средства великого князя Георгия Александровича и по проекту художника Симансона в Абастумани был возведен православный храм в грузинском стиле, расписывать который и был приглашен Нестеров.
В этом году исполнилось сто лет с того дня, как Михаил Васильевич Нестеров закончил росписи в абастуманском храме Александра Невского. Первую всенощную служил в нем 3 июля 1904 года экзарх Грузии Алексий. “Церковь была во всем параде, - вспоминал позднее художник, - Горели сотни свечей… Я переживал вторично то, что перечувствовал когда-то за всенощной накануне освящения Владимирского собора”.
Нестеров исполнил в храме более пятидесяти монументальных композиций. Как пишет С. Н. Дурылин, “по объему работы Нестерова в Абастумани превосходят работы любого из художников, единолично и собственноручно трудившихся в русских храмах в ХVII-ХIХ столетиях”. Тут интересно вспомнить, что во всех строительных и хозяйственных работах первыми помощниками художника были солдаты и офицеры Тенгинского гренадерского полка, стоявшего неподалеку. Пять лет жизни (1899 - 1904) Нестеров отдал Абастумани.
На стенах храма остались в вечном соседстве святой благоверный князь, защитник русской земли и Равноапостольная Нина. Как жаль, что сегодня и в Грузии, и в России политика затаптывает всякую культурную память. Кто сейчас в Грузии вспоминает о Нестерове? О первом настоятеле абастуманского храма о. Константине (Рудневе)? Или о великом князе Георгии Александровиче Романове?
А у нас об Абастумани вспомнили лишь однажды, года два назад, когда прошла информация, что туда якобы ушли чеченские боевики.
Но верится, что и сегодня кто-то утешен в абастуманском храме нестеровскими фресками.
Александр Яшин. Слуга народа. Поэзия. Проза. Вологда, “Книжное наследие”, 2003, 695 стр.
Книги Александра Яшина не издавались в России лет пятнадцать.
Сейчас уже трудно восстановить контекст эпохи и понять, какое огромное впечатление Александр Яковлевич производил на современников. Без сомнения, он был одной из ключевых фигур русской литературы середины прошлого века. Вспомним, что дружескими отношениями с Яшиным дорожили Пришвин, Чуковский, Симонов, Паустовский, Тендряков и многие, многие…
Когда меня сгибают неудачи,
Растерянность душой овладевает,
Бессонница и страх, -
Бывает все! –
Я вспоминаю о хороших людях,
О тех мне близких
И не очень близких,
А просто повстречавшихся в дороге…
И мне становится легко на сердце,
Ну, не совсем, быть может,
Но спокойней,
И хочется еще пожить на свете,
Полюбоваться небом и землей.
Александр Исаевич Солженицын сидел в больничном коридоре у палаты умирающего Яшина и писал ему письмо - в надежде, что тот еще сможет его прочитать…
Увы, нет до сих пор серьезной, вдумчивой книги о Яшине. Недавно тихо миновала юбилейная дата, девяностолетие Яшина, и наконец-то вышли две его книги. Первая называется “Живая вода” (Яшин А. Живая вода. М., “Русская книга”, 2003) - по названию послевоенной яшинской книги лирики, которая была набрана в 1947 году, но в свет так и не вышла. Вторая, “Слуга народа” (по названию одной из самых сильных повестей Яшина), издана на родине поэта, в Вологде.
В эти книги, бережно подготовленные дочерью писателя Наталией Александровной, вошла не только яшинская классика. Здесь нам приоткрывается новый Яшин. Скажу подробнее о вологодской книге, поскольку московское издание по понятным причинам доступнее.
Вологжане впервые без купюр опубликовали повесть “Баба-Яга”, задуманную Яшиным еще в 1960 году. Это история о деревенской старухе Устинье, прозванной председателем колхоза Бабой Ягой за то, что она, живущая одна-одинешенька в заброшенной деревне на острове, отказывается покидать остров и растит свой огород без руководящих указаний партии. Яшинская повесть во многом предвосхитила “Прощание с Матерой” Валентина Распутина, но при жизни автора не появилась в печати. В 1969 году ее планировал опубликовать Твардовский в “Новом мире”, но вскоре он вынужден был уйти из журнала, и набор рассыпали.
Здесь же, в вологодском книга, переиздана другая выстраданная и провидческая повесть Яшина – “Слуга народа”. Она появилась только в 80-годы в журнале “Москва”.
Впервые публикуются фрагменты из дневников Яшина последних лет жизни. Читая эти записи, порой кажется: это же про нас, про то, что мы переживаем. Из дневника А. Яшина (2 апреля 1962 года, дом творчества писателей в Ялте): “Без конца болтают… О чем? Кто что вспомнит из вычитанного из западной литературы, из узнанного о загранице, об американском кино, о кинозвездах… Анекдоты, хохмы о королях, о принцессах… Слушаю, слушаю и ухожу… Хоть бы что-нибудь доброе о нас. О России – не в сочинениях, не для вечности, а так, в простом человеческом разговоре…”
Вспомнилась мне сейчас одна из командировок на вологодский север. Как трясучий “газик” с рваным брезентовым верхом выбрался одним боком на сухую обочину и тормознул у опушки леса, а водитель махнул рукой: “Вон тропинка, глянь… Это на угор, к Яшину…” За глухой стеной тайги ничего особенного не угадывалось. “Газик” рванул, плюхнувшись в очередную лужу, и мы погнали дальше. Куда ехали, за чем спешили — разве теперь вспомнишь? А на Бобришном Угоре не пришлось побывать. Так и спешишь вечно куда-то, лишь краем глаза примечая самое, быть может, главное.
В начале 60-х на Бобришном Угоре, вблизи родной деревни Блудново, русский писатель Александр Яшин построил себе дом. Не коттедж для отдыха, не хоромы, а избенку, уединение для работы. Место это потаенное было примечено им еще в детстве, с друзьями-мальчишками он взбегал на Угор, откуда, кажется, всю Россию видно. Здесь, на Угоре, и похоронить себя завещал.
Есть снимок поразительный: как через поле, бескрайнее поле, течет по дороге народ – жители окрестных деревень провожают земляка-поэта в последний путь. Женщины в платочках, в старинных домотканых сарафанах… 1968 год. Яшину было всего пятьдесят пять лет.
В его дневниках духовный смысл Бобришного Угора ясно обозначен. Вот из записей 1966 года: “Уже давно у меня появилось желание творческого одиночества — этим объясняется и строительство дома на Бобришном Угоре… Очень уж моя жизнь стала тяжелой, безрадостной в общественном плане. Я слишком много стал понимать и видеть и ни с чем не могу примириться… Переселение на Бобришный Угор… Разложил свои тетрадки и гляжу в окно, наглядеться не могу. Мать и сестра ушли домой под дождем. Я остался и рад. Удивительное чувство покоя. Пожалуй, сейчас я понимаю отшельников, старых русских келейников, их жажду одиночества… Из-за одной этой лунной тихой, правда, еще холодной ночи стоило строить мою избу… Мне такое заточение в глуши лесов, снегов, дороже славы и наград — ни униженья, ни оскорбленья, ни гоненья. Я тут всегда в своем дому, в своем лесу. Здесь родина моя…”
Конечно, эти минуты затворничества были очень краткими. Надо было возвращаться в Москву, ходить по редакциям, зарабатывать на хлеб. Близкие друзья шутя говорили о семье Александра Яковлевича: “Яшинский колхоз”. Семь детей! (Сейчас внуки и правнуки поэта живут не только в России, но и во Франции, куда еще в советские годы уехал сын Яшина Михаил.)
Каждое лето Яшин старался свозить детей на родину. Наталия Александровна Яшина вспоминает: “Я еще помню престольные праздники. Кажется, только что это было. Часовни, которые раньше были в центре деревень, давно сломали, но все равно каждая деревня собирала со всей округи родственников, знакомых, отмечая тот праздник, которому посвящен был престол часовни или храма. На плотиках, на лодках переплывали Юг-реку празднично одетые, подхватывали корзины с пирогами, снедью и шли в дома, где чистота была необыкновенная: выскобленные дресвой добела некрашеные полы, устланные половиками ручной работы… Деревня жила, хотя свет провели уже после смерти отца и не без его ходатайства…”
Множество крестьянских писем (до сих пор не опубликованных) хранит архив поэта. Некоторые особенно дорогие ему отклики он носил с собой, в кармане, на сердце.
Валентин Курбатов. Подорожник. Встречи в пути, или Нечаянная история литературы в автографах попутчиков. Предисловие В. Г. Распутина. Иркутск, Издатель Сапронов, 2004, 352 cтр.
Книга, выросшая из домашней путевой тетради, куда всякий добрый попутчик волен вписать что-то мимолетное. Книга очень камерная, но, кажется, именно благодаря камерности - редкой цельности и благородства. В ней нет той темпераментной натуги “общественного звучания”, которая быстро старит многие книги, написанные критиками.
Впрочем, Валентин Яковлевич Курбатов всегда избегал внешней актуальности, как избегал столичных проспектов. Ему неинтересно смотреть на литературу с высоты учености. Он всегда глядит на литературные творения с застенчивой, трудно скрываемой восхищенностью, будто впервые видит и русские буквы, и книжку, чудесно пахнущую типографией. Наверное, только человек, который свое дошкольное детство провел в землянке, может быть так нежен с книгами. В недавней поминальной статье о Викторе Петровиче Астафьеве он пишет: “Я гляжу в дорогие, знакомые лица книг…”
Курбатов в своей критике прежде всего увлекающийся и благодарный читатель, а потом уже эстет и философ. Все работы Курбатова вырастают из полудетского очарования – причем и текстом, и личностью автора. Эта чистая струна благодарности и детскости сообщает его работам не только живость, но и долговечность. В его недавно появившееся избранное (Курбатов Валентин. Перед вечером, или Жизнь на полях. Псков, 2003) вошли в основном статьи 70-х – начала 90-х годов, но время не лишило их свежести. Критику не обязательно быть художником, но дар не спрячешь. Работы Валентина Курбатова о Шукшине и Вампилове, Астафьеве и Чухонцеве, Конецком и Куранове читаются как документальная проза – и не столько о литературе, сколько о жизни.
И курбатовский “Подорожник” – это нечаянная книга о жизни, радостная в своей непредугаданности, сотканная из оброненных фраз, историй, баек... Слушать талантливых и мудрых собеседников, любоваться ими, беречь в сердце каждую встречу – какой это нынче редкий дар! И как в этом любовании открывается сам автор, как весело вдруг узнать, что он прекрасно владеет не только пером, но и кистью, и флейтой.
Если бы не настойчивость издателя, “Подорожник” так бы и остался тетрадкой, стыдливой обитательницей потертого чемодана. И тут издатель скорее автора угадал, что у этой укромной, тихой книги непременно будет свой читатель – с тайной тоской по чему-то подлинному, ясному и родному.
Предваряя книгу, автор с понятным смущением пишет: “В публикации таких (1)домашних(2) книг неизбежно есть и элемент неловкости, словно ты пользуешься поводом выставить свои добродетели… И если, преодолевая неловкость, я все-таки не опускаю и некоторых личных страниц, то потому, что иначе нарушится сама чистота (1)жанра(2) (никто ведь не поверит, что в домашнем альбоме люди решали только национальные задачи и забывали хозяина). И потом (напомню!), тут важен и почерк, который мы скоро станем забывать за компьютерным мертвым текстом. Поглядите-ка свою электронную почту – вроде и человек тот же, и словарь, и чувства, а читаешь с экрана, и сердце твое мертво одинаково и на укор, и на похвалу. Переведешь на бумагу, а в печатных буквах еще мертвее. Мы незаметно теряем в ровной слепоте механических шрифтов что-то необыкновенно важное, именно русское, сердечно-доверчивое. И теперь, счастливо оглядывая живые страницы, ты уже не об одном содержании записи думаешь, а радуешься теплу руки…”
Добавлю, что в книге читатель найдет неизвестные доселе тексты (стихи, размышления, записки…) Павла Антокольского, Семена Гейченко, Анастасии Цветаевой, Валентина Берестова, Давида Самойлова, Арсения Тарковского, Булата Окуджавы, Юрия Нагибина, Владимира Максимова, Ярослава Голованова и многих других писателей, художников, композиторов...
Прощаясь с читателем, автор пишет: “Я выхожу из книги со странным чувством. В живом “Подорожнике” остается еще с полсотни чистых страниц. Когда-нибудь заполнятся и они, и, может быть, новое время действительно принесет новые – и великие – имена и новый внутренний сюжет (Бог милостив и не оставляет Россию талантами и в горестные дни), но они уже будут “вслед” и уже с тенью “незаконности”, словно post scriptum к уже завершенной жизни, начатой так беспечно и законченной так серьезно. Я словно впервые со смятением вижу, сколько прекрасных художников ушло только из этой книги. Целая культура…”
Павел Кривцов. Русский человек. Век ХХ. Фотографии. Белгород, “Истоки”; “Советский писатель”, 2003, 366 стр.
Своим богатырским размером и холщевом переплетом этот альбом напоминает летописный свод. Для наших потомков он, возможно, и встанет рядом с летописями. Более трехсот избранных черно-белых фотопортретов, созданных фотохудожником Павлом Павловичем Кривцовым за сорок лет работы. Шахтеры и философы, учителя и солдаты, фронтовики и дети, крестьяне и монахи… Писатели здесь – это те, без кого народ не полон. Совсем не “глыбы”. Просто люди одинокой судьбы и одинокого ремесла. Такие же свои, близкие, как сельский почтальон Олег Ларионов, бригадир Валерий Панов, жалеечник Марк Сычев или колодезных дел мастер Николай Юдаков. Может, поэтому так неожиданны и пронзительны портреты Олега Васильевича Волкова, Леонида Максимовича Леонова, Ксении Петровны Гемп, Виктора Петровича Астафьева…
u/
Тут не торжество технического мастерства, а поэзия жизни, сочувствие и целомудрие. Драгоценные мгновенья на этих снимках не остановлены намертво, они бережно взяты на ладонь и поднесены к нашим глазам.
Как-то забылось нами, что когда-то о фотографии говорили – “светопись”. Нельзя не вспомнить об этом, глядя на серии снимков “Черная речка. День памяти А. С. Пушкина”, “Писатель-фронтовик Евгений Носов”, “Потомки Л. Н. Толстого”…
Вот что рассказал мне Павел Павлович Кривцов о том, как возник замысел альбома:
“Проснулся как-то ночью и стал думать: а что, если сделать такую фотокнигу? А что, если собрать воедино все, что я понял о русском человеке… Но тут же оторопел, испугался этим мыслям: замахнулся-то как! Постепенно привыкать стал, подбирать снимки. Мне захотелось обратиться к людям: а кто мы? какие мы? для чего живем? что с нами происходит?.. Напомнить о глубинной нашей принадлежности друг другу. Вся книга построена на встречах. Иногда это были совсем недолгие, почти мгновенные встречи, а вот случайных не было. Я почти полвека с фотоаппаратом, но для меня фотография остается чудом, тайной. Совсем как в тот день, когда я прибежал к маме и с порога попросил: “Давай купим фотоаппарат!..” В детстве каждый миг так переживается. Помню, как-то я стал разглядывать глаз коровы - и оё-ёй, какое это зрелище! Там я увидел отражение облаков, синеву и бездонность небесную… Или как-то зимой топить было нечем, и мы с мамой пошли бить камыш. Осенью вода разлилась по лугу и замерзла, можно легко подбивать камыш лопатой или граблями. И вот набили мы камыша, связали в снопы, уложили на санки. “Ну давай, сынок, перед дорогой немного отдохнем…” Мама присела, а я прилег, откинулся на снопы, и вдруг на меня нахлынула такая тишина, покой… И я услышал музыку, такую тонкую! Это шелестели метелки камыша под ветерком, будто переговаривались между собой. Это было открытие… Все это подспудно живет в душе, и я всегда чувствую, что мое искусство должно быть как тот камыш – некричащим, неброским. Возможно, поэтому остаюсь верен черно-белой фотографии…”
Лев Шилов. Голоса, зазвучавшие вновь. Записки звукоархивиста-шестидесятника. М., “РУСАКИ”, 2004, 367 стр.
Виниловые пластинки, “Кругозор”, зеленый огонек магнитофона “Комета”… Как рассказать детям, сколько во всем этом было душевной ясности, счастливой уединенности и дружества! Все это были простые вещи, по нынешним временам – примитивные, а передать их обаяние невероятно трудно. Льву Алексеевичу Шилову это удалось1.
Его новая книга, выросшая из маленькой давней книжечки (она тоже называлась “Голоса, зазвучавшие вновь”), доносит до нас звуковую историю поэтических 60-х.
Имя Шилова знакомо всем, кто когда-то уходил счастливым из магазина “Мелодия”, унося с собой пластинки Новеллы Матвеевой, Беллы Ахмадулиной, Евгения Евтушенко... В 60-е годы на лекции Шилова сходилась вся литературная и студенческая Москва - только там можно было услышать еще нигде не опубликованные стихи Ахматовой, Волошина, Цветаевой. Звукоархивист и реставратор, Шилов вернул из небытия голоса Блока, Гумилева и Пастернака, создал отдел звукозаписи в Государственном литературном музее, где собрал уникальную фонотеку русских писателей и поэтов от Льва Толстого до Иосифа Бродского. До сих пор лучшие звукореставраторы бывшего Союза встречаются именно здесь, “в подвале у Шилова”. Ему довелось сделать одну из последних записей Анны Ахматовой и составить первую у нас большую пластинку Булата Окуджавы.
В книге множество фотографий – удивительно авторских, шиловских. Многие из них публикуются впервые. Репортажные снимки, сделанные на литературных вечерах – за кулисами или в зале, – сейчас кажутся кадрами из “Заставы Ильича”. В них – свежесть, напор и обаяние 60-х.
Почти в одно время с книгой “Голоса, зазвучавшие вновь” появился одноименный компакт-диск, составленный Львом Шиловым и выпущенный Государственным литературным музеем. На диск попали уникальные записи. Свои стихи читают А. Блок, И. Бунин, Н. Гумилев (“Словно ветер страны счастливой…”), Анна Ахматова, Максимилиан Волошин, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Осип Мандельштам, Владимир Набоков. Здесь же А. Ремизов читает отрывок из гоголевского “Вия”, а Михаил Зощенко – свой рассказ “Расписка”.
Творчество Б. К. Зайцева в контексте русской и мировой литературы. Четвертые Международные Зайцевские чтения. Выпуск 4-й. Калуга, 2003, 423 стр.
Борис Константинович Зайцев смотрел далеко, он еще в конце 50-х знал, откуда русской литературе ждать беды: “Большая литература явно кончается. Ее заменяет радио, синема, телевизия. Ничего не поделаешь. Машина всех нас задавит и уже полузадавила…”
Борис Зайцев учился в Калужской мужской классической гимназии, куда его зачислили сразу во второй класс. После третьего класса отец, посчитавший гимназию далекой от жизни, перевел сына в реальное училище. Интересно, что математику и физику в училище в девяностых годах ХIХ века преподавал Константин Эдуардович Циолковский. Будущий писатель имел четверку по русскому языку и пятерку по физике. Закончил училище в 1898 году с отличным аттестатом, в честь чего дядя подарил ему прекрасный портфель, сказав при этом: “Нынче в твоей жизни важный день. Продолжай, трудись, поддерживай наше доброе имя”. Мальчик не посрамил дядю. (Имя Зайцева в русской литературе – оно именно доброе! )
Статью, из которой я почерпнул вышеприведенные подробности, написал Евгений Николаевич Зайцев, внучатый племянник Бориса Константиновича. От него я и получил в подарок этот сборник, тираж которого всего 200 экземпляров.
Из впервые опубликованных здесь писем Зайцева (подготовка текста, вступительная статья и примечания Евгении Кузьминичны Дейч) я узнал, что в 50 - 60-е годы Борис Константинович был подписчиком “Нового мира”.
Чрезвычайно интересной мне показалась статья Елены Спиридоновны Себешко “Скрещение судеб (Борис Зайцев - Павел Муратов - Уильям Бэкфорд)”, а также исследование Артема Степанова, студента филфака Адыгейского государственного университета, “Борис Зайцев и журнал (1)София(2)”. Этот малоизвестный журнал, который весьма ценил Александр Блок, выходил всего лишь полгода; он прекратил существование в ноябре 1914 года. Н. Пунин в рецензии на последний номер писал: “Среди многих обид, принесенных искусству войною, прекращение молодого журнала — тоже беда…”
В сентябре 2005 года в Калуге состоятся пятые Зайцевские чтения.
А. Комлев. Очерки встреч-разлук. Екатеринбург, “Банк культурной информации”, 2004, 146 стр.
Очень точное, без всяких красивостей название. В небольшой книге - пятнадцать очерков, а могло бы их войти намного больше. Ведь почти вся жизнь автора – это именно встречи-разлуки.
Андрей Петрович Комлев, поэт и ученый-филолог, до недавних пор работал механиком по сохранности оборудования рефрижераторного поезда. В этом не было показного диссидентства, просто так ему было интересно жить. Он рассказывал мне: “Покойный СССР был такой удивительной страной, что немного надо было воображения для того, чтобы представить всю планету. Я сопровождал грузы из одних портов в другие, а это все пограничные наши края. Прибалтика – там можно представить провинциальную Германию. На Сахалине прорисовывается Юго-Восточная Азия, в Ташкенте – исламский мир…”
В этих поездках Комлев вырос и как поэт, и как исследователь (он автор ритмического переложения “Слова о полку Игореве”), и как человек. Сегодня Андрей Комлев – один из тех очень немногих людей, кто связует разные литературные поколения Екатеринбурга и согревает не очень уютное ныне культурное пространство большого города.
Среди героев его мемуарных очерков – блистательный и на своем закате русский актер Леонид Леонидович Оболенский, акварельный русский писатель Андрей Павлович Ромашов, художник Николай Григорьевич Засыпкин, переводчик армянской поэзии Марк Николаевич Рыжков, создатель музея “Слова о полку Игореве” в Новгороде-Северском Святослав Святославович Воинов… При всей лиричности, очерки Комлева полны ссылками на источники. И тут чувствуется, что автор не только поэт, но и старший научный сотрудник института истории и археологии УрО РАН.
Ключевой для книги очерк — “Почва и космос Вячеслава Терентьева”, о рано ушедшем свердловском поэте. Много лет назад Комлеву достался от погибшего друга машинописный сборник “500 стихотворений” и рюкзак с рукописями. При жизни у Вячеслава Терентьева была лишь одна публикация в московском журнале и маленькая книжка, вышедшая в Свердловске, — полтора печатных листа.
“…Житейски этот нескладный мужик, родившийся у геологов в селе Тюбук на Южном Урале, колотившийся понапрасну в селе Мартук на Западно-Казахстанской целине, руки на себя наложивший в поселке нефтяников Мегион на Тюменском Севере, не был конченым человеком, отнюдь не исписался, не выдохся…”
Андрей Комлев замечательно пишет о том, как он постепенно заново открывал для себя творчество друга. Но главное - он открыл имя Вячеслава Терентьева для читателей. Его первый посмертный сборник Комлеву удалось издать в 1981 году. А в 2003 году в серии “Библиотека поэзии Каменного пояса” вышла прекрасно оформленная книга избранных стихотворений Вячеслава Терентьева “Синь” (Екатеринбург, “Банк культурной информации”).
Очерк о погибшем друге Комлев написал в начале 90-х годов, и в книге есть к нему постскриптум: “Тому всего десяток лет назад я обвинял в Славиной трагедии постылую эпоху. Теперь склонен вздохнуть и помолчать. И молвить: (1)Так уж получилось(2). Теперь думаю, что жизнь вообще — и в привязке к любым оборотам времени, и не для одних обостренных одаренных натур — занятие трудное…”
И еще: мир все-таки удивительно тесен. Оказывается, Слава Терентьев и Андрей Комлев учились в свое время в той же свердловской школе № 76, что много лет спустя выпало закончить и мне.
Иван Иванович Зеленцов. Уроки по русской литературе ХII - ХХ вв., творчеству Шекспира и Гёте. Фрагменты лекций, прочитанных в 1943 - 1949 гг. в старших классах. Составитель Г. Д. Поневежская. М., “Древлехранилище”, 2004, 215 стр.
Появление этой книги – прекрасный поступок учеников московского (а до этого – рыбинского) учителя русской словесности Ивана Ивановича Зеленцова. Четыре года назад они выпустили воспоминания о любимом учителе, и вот теперь – издание его уроков. Архив Ивана Ивановича давно утрачен, но, к счастью, многие из его учеников всю жизнь хранят свои школьные тетрадки по литературе.
Благодаря аккуратным девочкам из 100-й женской школы нам теперь легче представить, какими были уроки старого учителя. В тетрадке Гали Сольц остались лекции Ивана Ивановича о Пушкине и Шота Руставели. У Татьяны Усевич сохранились записи по Льву Толстому и Салтыкову-Щедрину. В книгу вошли также записи из тетрадей Марианны Шохор-Тоцкой (Бурлаковой), Светланы Гавриловой, Натальи Бурштиной и Галины Поневежской.
Увы, тираж книги даже по нашим временам микроскопический. Как рассказала мне составитель, деньги на издание собирали люди уж совсем небогатые - преподаватели и врачи. Многие давно на пенсии, ведь самым младшим ученикам Зеленцова сейчас за семьдесят. Вот и хватило средств всего на 60 экземпляров.
Послесловие к книге написал академик Российской академии образования Сигурд Оттович Шмидт. Он учился у И. И. Зеленцова в 110-й московской школе. “Детские тетрадки не являются рекомендательной методикой для учителей начавшегося столетия, - пишет Сигурд Оттович. - С тех пор накопилось много новых знаний, выявились другие новаторские приемы преподавания. Но если сам И. И. Зеленцов опирался на лучшее в опыте своих предшественников, то и нашим современникам полезно обратиться к наследию лучших педагогов-практиков…”
Так что не спешите выбрасывать старые тетрадки по литературе – возможно, они еще послужат потомкам!
1 Когда этот номер журнала готовился к печати, пришло печальное известие о кончине Льва Шилова. В следующей “Книжной полке” (2004, <186> 12) о многолетней работе выдающегося звукоархивиста будет рассказано подробнее. (Примеч. редакции.)