* *
*
Делают мое стихотворенье
Хлеба кус,
Обонянье, осязанье, зренье,
Слух и вкус.
А когда захочется напиться,
Крикну в тишине,
Крикну — тишине: “Испить, сестрица!”
Станет легче мне.
И сестрица ласково подходит —
Круглая, как море, тишина.
Речи непристойные заводит
Как своя, привычная жена.
И на отмели, в песчаной пене
Возникают меж суровых бус
Обонянье, осязанье, зренье,
Слух и вкус.
1928.
Слепота
Пусть так. Я слеп. Дрожит эфир.
Горит заря. Скудеют реки.
Стучит разнообразный мир
В мои захлопнутые веки.
Но веки — как стена. Не сдвинуть, не открыть.
И мир другой, беднее, может быть,
За ними скрыт. Он ближе и дороже
И зренью моему ясней.
Вот несколько простых вещей:
Бродяга… поезд… бездорожье.
<Начало 30-х годов.>
Ручью
Что с тобой стало, ручей, был ты всегда безглагольным,
Был нелюдимым всегда, треплешься нынче весь день:
— Вышито небо к весне бабочек цехом игольным… —
Врешь, это я написал, выложил суриком тень.
Знаю, что скажешь мне, всю речь твою знаю заране:
Паводок — голос ее. В синих прожилках земли —
В сонных озерах — зрачков отблески. А на поляне…
Врешь! Это выдумал я! Песни мои расцвели!
Завтра придет моя жизнь — так вот в ушах раздается!
(Лесу шепнул: зеленей! Воздуху: будь невесом!)
Жизнь моя завтра придет, та, что Весною зовется…
(Крови своей: не балуй! Ласточкам подал: начнем!)
Спросишь, хитрец: почему ж коврик не выткан зеленый?
Рук не хватило тебе?.. Полно злорадствовать, друг!
Лишь переступит она те полуголые склоны —
Буду следы целовать, даром что скошен каблук.
1932.
Деревня
И вот потомки племени мотыг,
Почивших в бозе сонмами святых,
Рассказывают путь земного шара,
О полуголом гнутом дикаре,
Бесплотную любовь ветеринара
И порчу в брошенном инвентаре.
А рядом — выявляя превосходство,
Одушевленность туловищ рябых —
Наглядная краса животноводства —
Лежат корова, и овца, и бык —
Как правила! Как правила — не нужны.
Им не рожать, не хрюкать, не мычать —
Смотреть в окно на месяц золотушный
И первым день суровый замечать.
Когда с утра, обставлены железом,
Что пахнет потом, лошадью, овсом,
Ведомые Перуном и Велесом,
Проходят пахари своим путем.
Идут, а молотилки и комбайны —
Как старые библейские волы!
И на полях, прогорклы и бескрайны,
Вскипают жита первые валы.
И вот, побеждены суперфосфатом,
Уже не благодетели земли,
Дожди косые с видом виноватым,
Как родственники бедные, пришли.
Страда... хмелеет голова от хлеба,
И вкусные трепещут облака.
А взглянешь на языческое небо —
И видишь ковш сырого молока.
И было мне открыто песней злака
Часовни тише и скрытней греха,
Что трактор, прирученный, как собака,
Еще хранит замашки бирюка.
<Начало 30-х годов.>
* *
*
Разве припомнишь развалин
Замшенные жерла,
Где, словно пчелкой ужален,
Закат узкогорлый?
Церковки новой, портовой
Смущенные звоны?
Матушку с вечной основой?
(А нитки — бессонны.)
Что вспоминать мне! Ты вспомни
Проулками всеми
Шедшие с каменоломни
Рабочие семьи.
Косточки, вспомни, валялись
Гнилых абрикосов…
К нам, на плечах, приближались
Останки матросов.
Мертвые ждали салюта,
Друзья по-матросски
Губы кусали, как будто
Ища папироски.
Ты не забыл те тужурки,
Пропахшие морем,
Мальчик болезненный, в жмурки
Играющий с морем.
1932.
Последний путь
Мы хоронили дряхлого певца;
Забытого и прочно, и давно.
А были дни — и он смущал сердца
Смятением, что в сердце рождено.
С трудом собрали два десятка лиц,
Чтоб сжечь пристойно одинокий прах,
И двигался автобус вдоль больниц
Сквозь гомон птиц в строительных лесах,
И в стекла иногда вливалась высь
Всей влагой вечереющей зари...
Чтоб сделать много, вовремя родись,
Чтоб быть счастливым, вовремя умри.
30.6.1967.
* *
*
Я смотрю на город мой столичный,
На его дневную суету,
И впервые глаз, к нему привычный,
Открывает мрак и пустоту.
Так торгуем, плачем и ликуем,
Так задумали земную ось,
Будто мы взаправду существуем
И давно все это началось.
Мрак предвечный нами не осознан,
И ничто ни с чем не говорит,
Дольний мир пока еще не создан,
Только Дух над ним парит.
3.5.1980.
Ель в окне
Ель в окне, одетая
В белые меха,
Столько раз воспетая
Дудочкой стиха,
Я тебя-то, скромница,
Знаю много лет,
А тебе ли вспомнится
Старый твой сосед?
Как порой невесело
Он смотрел в окно,
А зима развесила
Серое рядно,
Как терзал он перышком
Толстую тетрадь,
Чтоб весною скворушкам
Повесть прочитать,
Как однажды жесткую
Не убрал постель,
А заря полоскою
Золотила ель.
22.1.1981.
Ночная тьма
Притормозив, спросил с небрежной
Усмешкой: “Есть ли закурить?”
А я шагал и думал, грешный:
“Здесь, на земле, мне долго ль жить?”
Он в фирменной дубленке вышел.
Был голос пьян, а сам — тверез.
Я понял раньше, чем услышал,
Что будет разговор всерьез.
Он вышел посреди дороги
Вдоль дач, переходящих в лес,
Такой же, как и я, двуногий
И с тем же признаком словес.
Зима ночную тьму простерла
На елей и заборов смесь,
А он схватил меня за горло:
“Вы долго жить решили здесь?”
Как видно, государь геенны
Гонца прислал на “Жигулях”,
Чтоб он раскрыл мой сокровенный,
Чтоб растолкал мой спящий страх.
Я — за угол, в калитку. Прячусь
В ночном снегу. За мной вдогон,
Утратив на минуту зрячесть,
Кидается автофургон.
Чего гонец бесовский хочет?
Поработить? Побить? Иль сбить?
То я шепчу иль ночь бормочет:
“Здесь, на земле, мне долго ль жить?”
7.3.1981.
Сонет Кларе*
В музеях, что для публики открыты,
Где множество реликвий и святынь,
Мы видим изваяния богинь —
Афины, Геры, Гебы, Афродиты.
В них также манускрипты знамениты,
Нам говорят кириллица, латынь,
Что блеск, и власть, и красота княгинь
И королев досель не позабыты.
Но важных, пышных зданий мне родней
Тот ветхий дом, где обитал Корней,
Где дочь его — исполненная дара
Свидетельница горестных годин,
Где лучше изваяний и картин —
Живая, восхитительная Клара.
11.10.1981.
Я царь, я раб…
Затерянных ослиц
Искал я, как Саул.
И среди встречных лиц
Я на одно взглянул,
И светлый Самуил
Меня остановил!
“Я внемлю, — ты внемли.
Ступай к другой мете,
И будут все кремли
Принадлежать тебе,
И станешь ты царем
Над Звуком и Пером”.
Я Внемлющему внял,
Пастуший кинул рог,
Пошел я, но узнал:
Ошибся наш пророк,
И вот я страж добра
У Звука и Пера.
Я стал у них рабом,
Я царства не обрел,
И стукаюсь я лбом
Об их дворцовый пол,
Но злы Перо и Звук
На худшего из слуг.
20.11.1981.
Новый Иерусалим
При реках Вавилона сидели мы и плакали,
когда вспоминали о Сионе.
Псалом 136.
Не сидят на Истре и не плачут,
Здесь — не Вавилонская река.
Кто же знал, что все переиначит
Не чужая, а своя рука?
В зипуне кощунства и доноса,
Из безумья, хмеля, нищей лжи
Появился Навуходоносор,
И пошли убийства, грабежи.
Здание стоит, а дом разрушен:
Полой стала каменная плоть,
Ибо тот и умер, кто бездушен,
Если смертью смерть не побороть.
Мы пред стариной благоговеем,
И когда районный городок
Порешил потешить нас музеем, —
Видеть не хотим его порок.
От вина и от лихвы пьянеют
Областеначальники его,
Даже в вечном сне они тучнеют,
Ибо то и тучно, что мертво.
В доме Нового Иерусалима
Нынче нет молитв и чистых слуг,
Все же шум от крыльев херувима
Иногда в себя вбирает слух.
Кто мне голос крыльев переводит?
Правильно ли понял перевод?
“Тот, кто жаждет, пусть сюда приходит,
Воду жизни даром пусть берет!”
3.5.1986.
Красновидово.
Предки мастеров
Я блюститель полнокровья,
Но не хищных, а овец.
И поэтому сословья
Третьего певец.
Мы из лавки, банка, цеха,
Знаем толк в камнях, в стекле,
В шерсти, в жести, в громе смеха
Грубого Рабле.
Твердо в здравый смысл поверив,
Мы надежный строим кров,
Мы потомки подмастерьев,
Предки мастеров.
2.5.1992.
Переделкино.
* *
*
Сказал мудрец, не склонный к похвальбе:
“Где б ни был ты, принадлежи себе”.
Легко ли вникнуть в эту мысль живую?
Ведь для того, чтобы ее понять,
Сперва я должен верить, должен знать:
Я существую.
А не то солгу,
Что я себе принадлежать могу.
27.8.1998.
Переделкино.
* *
*
Не доносил, не клеветал,
Не грабил среди бела дня,
Мечтал, пожалуй, процветал,
Прости меня.
Не предавал, не продавал,
Мне волк лубянский не родня,
Таился, не голосовал,
Прости меня.
Мой друг погиб, задушен брат,
Я жил, колени преклоня,
Я виноват, я виноват,
Прости меня.
2.10.1992.
* Пользуясь случаем, сердечно поздравляем многолетнего секретаря К. И. Чуковского Клару Израилевну Лозовскую с 80-летием! (Редакция «Нового мира».)