Цунами, роман
Окончание. Начало см. “Новый мир”, № 10 с. г.
14
Ночь выдалась в Москве тихой, светлой — какие бывают накануне больших снегопадов. Облака стояли низко, и свет фонарей бросал на них рыжие отблески. Отдаленно шумело Садовое кольцо, и чей-то голос, певший из темноты, вплетался в его магический гул.
На Татарской улице светились витрины “Седьмого континента”. За стеклом, выложив бюсты на прилавки, беззвучно открывали рты продавщицы. У выхода сидел, уткнувшись в газету, пожилой охранник с эмблемой дракона на куртке. Крутилась у входа черная собачонка.
Из проходной напротив вышла женщина. Ее шуба была призывно распахнута, под ней виднелось легкое платье. Следом услужливо семенил напомаженный парень в полосатом костюме. Суетливо укладывал в багажник ее пакеты.
Перед тем как сесть в машину, женщина победно оглядывала улицу, щурилась. Под уличными фонарями лоснились ее уложенные на висках пряди. Она улыбалась, запахивала пальто. Дверь машины глухо защелкивалась.
Мечеть, откуда доносился голос, стояла в самом обычном московском дворике. Ее резная дверь была закрыта, но в подвальных окнах мерцал свет. То же электричество светилось в окнах палатки.
Внутри висели освежеванные туши в каплях крови, которая свернулась на белых жилах. Лежали бруски сырокопченого мяса, пачки чая. Белая жидкость в бутылках и стопки лепешек. Вокруг лампочки вилась тяжелая муха. Другая муха спала на портрете арабского шейха, чье заплывшее лицо, казалось, не имело черт.
И снова тишина наваливалась на город, затыкая все его щели. Но длилась она недолго. Тот, кто проходил в эту ночь по переулку, слышал из подвала мечети выкрики и шарканье ног — как если бы несколько человек шли в ногу, подпевая в такт шагу. Тот, кто заглянул в форточку, почувствовал, как струится сладковатый запах дыма или благовоний. Там, за стеклом, он различил бы людей, одетых в белые балахоны с прорезями для рук. И то, как они шли по кругу, покачивая в такт музыке высокими войлочными колпаками.
Постепенно темп их шага менялся, они переходили на легкий бег.
Слышался стук бубна или барабана, флейты.
Через минуту они бежали, кромсая воздух невидимыми саблями.
15
След машины, которая отъехала от проходной, исчез под снегом. Огни на воротах выключили. Последние окна в домах погасли, и теперь только фонари и витрина освещали улицу.
Мне привиделась странная вещь, хвост огромной змеи или ящера, который переползал улицу. В конце квартала отчетливо виднелось его невероятное, покрытое мелким узором тулово. Как оно поблескивает — и медленно движется. Как будто гигантская гидра перемещалась по переулкам ночной Москвы. Дракон, чудовище.
Несколько секунд я просто не мог оторвать от него взгляда. Потом, опомнившись, схватил из сугроба дворницкий лом. Бросился на перекресток. Но ничего, кроме следа — словно волоком тащили дерево, — не обнаружил. Гидра исчезла.
След уводил в подворотню, я медленно вошел во двор. И снова увидел лоснящийся орнамент. Тогда, вскинув лом, со всей силы метнул, целясь в голову. Но лом глухо стукнулся в стену.
На снег посыпалась штукатурка.
В сугробе одиноко торчала старая новогодняя елка.
…Вернувшись в квартиру, я полностью разделся. Не зажигая света, прошел по ледяным плитам в темную комнату.
Свет луны сочился через жалюзи, расчерчивая стену ровными голубыми полосами.
Я сделал шаг влево — на стене возникла тень.
Она сделала несколько движений.
Шаг вправо, тень исчезла.
Это был безмолвный, исступленный танец. Я размахивал руками, вскидывал колени. Мотал головой, крутился. И тень повторяла за мной все движения.
Или я копировал, что видел?
Наконец луна исчезла, экран погас. Мокрый от пота, я очутился на холодном полу. Обхватил голову. Что со мной происходит?
Дрожащими руками наглухо зашторил окна.
16
За месяц я обошел все более-менее интересные заведения района.
Их оказалось не много.
В “Стейке” на Пятницкой неплохо готовили мясо, но по вечерам туда набивались экспаты. Клуб “Рокас” на Трешке славился проститутками, и мне даже приглянулась одна брюнетка с морковным соком. Но я откладывал, смотрел, как уводят другие.
Еще один кабак, подвальчик “Апшу”, приткнулся в тупике под собором. Снаружи ничего особенного, зато внутри дачный интерьер. Ближе к полуночи приходят стриженые девицы — и молодые люди в очках а-ля Жан-Поль Сартр.
Люди с богатым
внутренним миром.
И серьезно рассуждают о кино, книгах.
Глядя на них, я думал, что когда-то и сам подолгу спорил об этом.
Но что за книги мы обсуждали? Какие фильмы?
Не помню.
Через месяц я понял, что в нашем районе мне по душе только три места. Для завтрака выбрал “Correa’s” — домашнее кафе в офисном центре. Особенно хорошо тут было по выходным, когда на джипах прикатывали молодые мамаши и пили шампанское.
Мне также нравилось, что рядом стоит Марфо-Мариинская обитель, — соседство с храмом примиряло с буржуазностью
заведения.
На втором месте “Апшу”, абсолютно инородное тело
.
Но больше всего я любил “Space Bar”, место
между землей и небом
.
Заведение находилось на тридцать втором этаже гостиницы “Swiss Hotel”. Ее открыли недавно, внешне здание напоминало гигантскую поганку. Зато внутри все отделали в стиле art-deco: никель, дубовые панели, кожаные кресла.
Сидя в баре, я часами разглядывал город, лежавший за толстыми стеклами. Иногда он казался мне до боли знакомым — как собственная ладонь или коленка. Но чаще я видел его таким, каким он стал на самом деле. Чужим, фальшивым. Безликим.
Несколько раз я приводил сюда соседку. Она оказалась довольно навязчивой бабой и пыталась сойтись со мной снова. Чтобы избежать печального коитуса, я приглашал ее наверх и накачивал мохито. А потом сажал в машину — и снова оставался один. Здесь, наверху, я чувствовал себя как дома. Поскольку и сам оказался между землей и небом. В пустоте.
Идеальное место, правда.
Наверх поднимался скоростной лифт с телевизором, крутили новости. Кабина двигалась быстро и бесшумно, как индеец. Я часто представлял жизнь в этом ящике. Можно поставить койку, стол, заказывать из ресторана пищу. Смотреть фильмы. Заводить знакомства.
“Быть в центре событий, не выходя наружу”.
В гостиничном лифте это казалось возможным.
17
Утром я пошел за почтой и поразился тому, что подъезд живет своей жизнью. Что стучат щеколды, шумит за стеной унитаз. Тявкает собака, и слышно бормотание утренних выпусков, которые говорят друг с другом. Кто-то уже застегивает молнию. Звенят ключами.
Странно, что раньше я никогда не замечал этого.
В ящике лежала районная газета и конверт. Ни адреса, ни подписи на нем не было. Вскрывать? Выбросить? Пока раздумывал, на площадку из квартиры вышла моя соседка.
Помахав конвертом, я стал подниматься. “Да, но что она делает в чужой квартире?”
Мелкими шажками она подскочила, обняла. Я изобразил благородное негодование, стал ее оттаскивать.
— Идем! — потянула к двери. — Все объясню, правда.
Часто здесь бывает этот лейтенант?
Сунув газету с конвертом в карман, вошел следом.
Квартира, где мы оказались, выглядела как в интерьерных журналах. Японские шторы, низкий диван. Белый паркет и шкура зебры. Представить людей, которые живут здесь — едят, спят, справляют нужду, — невозможно. Полная анонимность, галлюцинация.
В гостиной на стеклянном столе стояла ее фотография. Или это сестра? Та же фотография, что наверху, только в другой раме.
Она села в кресло напротив, закурила.
— Это квартира моей сестры, — сказала без предисловий.
— Когда она погибла… — Струйка дыма высунулась между губ.
— То есть когда исчезла…
Не вынимая из пальцев сигареты, прикусила ноготь.
— …тогда я сняла квартиру, — продолжила.
— В ее доме, только этажом выше. Ну, где ты был. Прихожу сюда, убираюсь. Оплачиваю счета. Цветы поливаю.
Я оглядел комнату — никаких цветов.
— Просто когда она вернется… Когда придет… — Она стала деланно запинаться.
— Тогда я хочу, чтобы все было готово…
Слух снова резанули фальшивые интонации. Я решил идти напролом.
— А ты уверена, что это не одно лицо? — сунул ей под нос фотографию.
Она выдохнула, откинулась на спинку. Края губ опустились, нос заострился. Она прикусила щеку.
— А ты уверен, что ты — это ты?
— Я ведь проверила твой домашний. Там совсем другое лицо…
Несколько секунд мы молча смотрели в глаза друг другу.
— Ладно, не напрягайся. — Улыбнувшись, погасила сигарету.
— Какая мне, в сущности, разница?
Поднялась, взяла за руку.
— Тут есть одна штука.
— Пойдем, тебе понравится.
18
Когда я вошел на кухню, она уже сидела на корточках. Мосластые колени раздвинуты, тяжело дышит.
— Поднимай! — Она встала.
Я взялся за ручку, в руках у меня оказался люк. Мы осторожно прислонили его к плите. Из подпола потянуло сырым воздухом. Я поставил ногу на перекладину.
Когда прижмут к реке, конец
. Неприятное ощущение.
Пол внизу оказался каменным, а свод — кирпичным, полукруглым. Дальше путь перекрывала дверь, стальная.
— Ну как? — Она улыбалась. Отсюда, снизу, ее крупные ноздри напоминали маслины. — Лови!
Я поймал связку с ключами. Она, задрав подол, стала спускаться.
Стальная перегородка бесшумно отворилась. Я сунул связку в карман и сделал шаг в темноту. Перед нами лежал самый настоящий подземный ход. Какие-то полки и ниши угадывались в полумраке, корзины и банки, в которых плавали, как эмбрионы, кабачки.
— Это проход из дома в церковь. Слышишь?
Приложив ухо, я замер. На секунду мне показалось, что через кирпич доносится церковное пение.
— Тут жил батюшка, они этот ход и устроили. Чтобы зимой из дома на службу — сразу. Тебе интересно?
Она старалась меня отвлечь, увести в сторону от разговора, который произошел в комнате. Но я не забыл того, что она сказала; я понимал, что теперь ситуацию нельзя оставить как прежде; слушая болтовню, прикидывал, как поступить дальше.
— Откуда ты знаешь, ты?
— Это было в начале девяностых. Мы только въехали, стали полы перекладывать и что-то там нарушили.
Я прислонился к стене, стал оценивающим взглядом изучать ее фигуру. Она обхватила себя за плечи, поежилась.
— Когда тоннель открылся, приехали архитекторы. Дом хотели объявить аварийным, но потом обошлось, просто укрепили. А тоннель, сказали, — закроем. Но мы, конечно, сразу подобрали ключи. Пользуемся как подвалом.
— Если будешь за домом, посмотри — там асфальт просел.
— Выемка, и вода собирается.
Она придвинулась ко мне, схватила через брюки связку с ключами, стала теребить ее. Я почувствовал твердую грудь, табачное дыхание.
В этот момент в кухне зазвонил ее мобильный.
— Черт с ним! — Она попыталась меня удержать.
— Я принесу, три секунды.
Телефон звонил по нарастающей, но когда я выбрался наверх, звонок сбросили. Стало тихо, только свистела на дворе, как заводная, птица.
Я посмотрел вниз — от сквозняка дверь в туннель захлопнулась.
— Эй! — крикнул.
Дверь была звуконепроницаемой.
“Так даже лучше”.
Плотно закрыв кухню, я вышел в комнату. Взгляд упал на фотографию — крупные губы, пепельная шевелюра. Одно лицо, никаких шансов.
“Волосы, во всяком случае, были роскошными”.
Протер поручни, которые трогал, ручки.
Тихо прикрыл входные двери.
19
От сверстников я ничем не отличался. Любил свое советское детство и родной город, верил в рок-музыку и кинематограф. Ненавидел фашистов и презирал новую власть, которая подмяла под себя страну.
За то, что мэр города уничтожил Москву моей юности, считал его личным врагом. И готов плюнуть ему на могилу, как только такая возможность представится. Что касается москвичей, они казались мне симпатичными людьми. Я был привязан к ним и по-своему любил. Но не уважал, не ставил в грош. И не жалел, когда они гибли в терактах и катастрофах.
Младшее поколение, рожденное в перестройку, держал за зверков, годных для трансплантации органов. Тех, кому за сорок, боялся и презирал, поскольку сквозь буржуазный лоск у них все резче проступали черты совка.
У меня не осталось друзей. Один, поэт и книжник, спился и лежит в клинике. Иногда я передаю его жене деньги — на лечение и на ребенка. Другой, друг детства и прекрасный художник, уехал в Америку. Я видел его последнюю работу —
титры
в знаменитом блокбастере.
Третий примкнул в зарубежной церкви и обретается по скитам.
Я не верил ни попам, ни муллам, считая их купленными властью. Обитая между церковью и мечетью, я чувствовал себя одинаково чужим и там и тут.
Я любил отца, но он умер, когда мне исполнилось четырнадцать лет. И с тех пор мне не у кого спросить совета. Мать, как я женился, забыла обо мне. Сомневаюсь, что она знает про цунами.
После института я встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь. Но забыл о ней, не прошло и месяца после Таиланда. Я знал театр и любил его фантомы — но мою пьесу убрали из репертуара, а вскоре развалился и сам театр — как явление русской жизни.
Какое-то время я еще верил в киношные образы. В то, как они оживают с помощью слова. Мне нравилось добывать смысл, сталкивая два или три голоса. Но настоящее кино, как и театр, тоже исчезло. Превратилось в глянцевые картинки. В слова, которые ничего не значат. И я понял, что еще одна опора выбита у меня из-под ног. Поскольку единственная доступная мне реальность — облако смысла, рожденное в диалоге призраков, — перестало быть кому-либо нужным.
Все остальное я воспринимал как слепое движение судьбы, спорить с которой бесполезно. Просто иногда я чувствую, что на раздаче меня обделили. Что-то теплое, человеческое не положили — там, в самом начале. Или я потерял его?
И с тех пор во мне пустота, яма, которую ничем невозможно заполнить.
20
Сегодня давали спектакль, в котором играла жена, и я решил подкараулить ее у театра. Надел, чтобы не узнали, ковбойские ботинки и пальто с драконами. Тюбетейку.
Машина выскочила на мост. Слева в лучах прожекторов нежился Храм, и медные скульптуры сидели на его сахарных фасадах, как мухи. С другой стороны утопал во тьме Кремль. Храм сиял — цитадель погрузилась во мрак. И я физически ощутил тьму, в которой зарождаются
их
замыслы.
Стекая с моста, поток заползал в город, как гидра. И исчезал в черном жерле. Потянулись обугленные фасады Манежа. Открылось небо — там, где еще недавно стояла гостиница. Прутья университетской решетки и колпаки подземного города.
Свернув на Герцена, стали подниматься. Проплыл комод консерватории, главки Малого Вознесения. Угол, где стоял монастырь и хранили палец святого Никиты (я даже хотел написать пьесу с таким названием — “Палец”). Кафе “Оладьи”.
После всего, что я увидел в городе, рюмочная показалась родным местом.
“Тут по крайней мере ничего не изменилось”.
Когда-то мы с актерами часто сидели здесь после спектаклей. Я даже вспомнил имя бармена, Стасик.
Заказав голубцы и водку, устроился у окна. Отсюда открывался прекрасный обзор. Кассы и служебный вход, где меня когда-то окликнули. Стрельчатые окна, где все произошло. И где она стояла, пуская сигаретный дым в окна.
За полтора часа я прикончил графин с водкой, прочитал газетные вырезки и афишки. С удивлением узнал, что теперь в рюмочной выступают
поэты
.
Снова смотрел на улицу.
…Это был очкастый парень в сером плаще и зимних кедах. Уселся, как будто мы вчера расстались. Я не сразу узнал его, внутренне сжался.
— В Питер, представляешь? Перенесли место действия в Питер!
Я очнулся, кивнул.
— Так что вся моя кремлевская интрига к черту!
Пару лет назад мы работали над сериалом, много времени проводили вместе. А потом сериал закончился, и все как отрезало. Я помнил адрес его квартиры и как звали собаку. Но имя? Вылетело из головы.
Из разговора я понял, что ему ничего не известно про Таиланд. И что говорит он, в сущности, с тем человеком, который два года назад вышел из его квартиры.
Я рассеянно слушал его анекдоты — он всегда был мастак по анекдотам. А сам все смотрел на улицу. Наконец дверь на служебном открылась, из театра вывалилась компания. Мелькнул ее рыжий малахай.
— …если хочешь, я могу отдать тебе пару серий.
— …подвернулась халтура, заказали сценарий… — Далее шло название какой-то телепремии. — …времени в обрез, берешься?
Докурив, актеры стали расходиться. Она стала смотреть на машину, которая поворачивала в переулок. За рулем находился бородач крупной комплекции.
Сквозь лобовое стекло я увидел, что они целуются.
— …это нужно на днях, не затягивай… — Очкастый сунул визитку.
Я прикусил щеку — насколько отработанными выглядели их объятия и поцелуи. Что-то похожее я рисовал в воображении еще на острове, когда нашел бритву.
И вот бородач материализовался.
Глядя на них, я стискивал зубы все сильнее. Пока наконец не почувствовал, что мой рот наполняется кровью. Не прощаясь, вышел на улицу.
Рюмочная, улица, театр — все стало ненавистным, фальшивым. Что мне здесь вообще нужно? Сознание ясное — не могу запьянеть, вечно трезвый. А внутри все оборвалось, кончилось. Опустело, как в выселенной квартире, — только лицо покалывает ночной морозец.
— Не, ты видел? Видел? — раздалось сзади.
— Превратили Москву, нах…
— Кругом одни пидары, мля!
Я обернулся, увидел двух подвыпивших типов.
— Где пидары?!!
От неожиданности один поскользнулся, уронил шапку.
Я понял, что они говорят обо мне.
21
На Манежной обогнал парень, и я услышал фразу, всего одну фразу.
— Не в Москве! — сказал он по мобильному. — Я сейчас не в Москве!
“Действительно — где мы?”
Смешно, как одно слово может перевернуть мир.
…Я шел пешком вдоль Александровского сада. Через площадь, вдоль стены с безымянными покойниками. “Есть города, где все двери закрыты”, — говорят в одном фильме. Чем дальше я уходил от площади, тем быстрее
закрытый
город отодвигался во тьму. И другой,
тот,
открывался передо мной.
Внизу лежала река, черная, незамерзающая, и блестела, как смятая копирка. Спускаясь на
ту
сторону, я ощутил прилив тепла, как будто сквозь метель накатила волна из натопленного подъезда.
Нырнул в ближайший переулок.
Меня сразу обступило другое пространство. Впервые за последнее время я ощутил себя как дома. Осевшие в сугробах, выселенные дома и особняки, все без исключения, казались родными. Хотелось гладить их стены, обнимать колонны.
Через один горели светильники, освещая вывески, напоминавшие декорации к фильму из прошлой жизни. Или это и есть декорация? С тех пор как я вернулся, все поменялось местами, все казалось не тем, чем раньше.
Дверь стояла распахнутой, из подвала вырывались клубы пара. Несмотря на позднее время, кабак битком. Пили стоя, сгрудившись у столиков. С порога людская масса выглядела плотной и вместе с тем бурлящей, подвижной. Я протиснулся к стойке. За панелью верховодила юная шалава в свитере поверх халата. Перчатки без пальцев, черный лак. Одним глазом смотрит в телевизор, другим стережет закуски.
“Сто „Русского стандарта” и бутерброд со шпротами”. — Я снял тюбетейку.
Не отрываясь от экрана, она достала “Гжелки”. Кивнула на поднос с едой.
— Я посадил их нежно, как ящик с яйцами! — ерепенился один в синем фартуке.
— …с-с-сучары, — поддакивали рядом.
Два куцых мужичка, с аккордеоном и гитаркой, двинули собирать мелочь под музыку.
— Странное все-таки дело, — услышал я.
— Говорю, странно!
— Что?
Высокий мужик в ондатровой шапке меланхолично мял в руке пластиковый стаканчик.
— Странно, что неизлечимый человек, узнав, что жить осталось месяц, не идет на улицу и не убивает…
Лет пятьдесят, небрит — но лицо холеное, дубленка когда-то была роскошной.
— Убивает всех подряд, чтобы не так обидно было? Терять-то ему нечего… Вот вы — вы когда-нибудь слышали о подобных случаях?
Я крикнул, что нет. Не слышал.
— Вот и я не слышал.
Он ткнулся стаканчиком в мою посуду. Мы выпили.
Все стало вокруг голубым и зеленым,
И жизнь потекла… —
затянул дуэт.
— Просто идея смерти сильнее идеи вседозволенности…
Он вытер рукавом сальный рот.
— …на фоне собственной гибели убийство другого выглядит смехотворно. Мелочно!
Шпроты оказались прогорклыми, пришлось взять у него огурец.
— …приближение смерти настолько завораживает клиента, что ему нет дела до окружающих. Теперь он как Гулливер в стране лилипутов! И убивать их — все равно что давить тараканов. Скучно и противно… Иначе мы имели бы колоссальную статистику беспричинных убийств!
— Чего нет, а значит…
22
— Или вот еще сюжет — знакомятся в самолете два человека.
Он размотал клетчатый шарф.
— Выпивают, разговаривают. И выясняют, что одному не дает развода жена, а другому нет жизни от партнера по бизнесу. Тогда один предлагает двойное убийство — прямо тут, в самолете предлагает. После бутылки. “Я твою жену, а ты напарника”. Понимаете? Мотивов ноль, без явных улик убийцу не вычислить. Полная безнаказанность, я хочу сказать. Только спланируй как следует — и вперед. Но первый с гневом отказывается: “Я не убийца!” Не прощаясь, они расстаются. А через несколько дней жену первого убивают. У того алиби, но... Тут снова появляется второй. “Как ты мог! — кричит первый. — Я донесу на тебя в полицию!” — “Нет, — улыбается второй. — Не донесешь. Потому что в полиции я скажу, что ты меня нанял. Так что придется тебе выполнять вторую часть договора”. И добропорядочный человек неожиданно становится убийцей.
Он усмехнулся, сплюнул под ноги.
— Это к вопросу о материализации дурных помыслов.
Антракт закончился, гитарка снова затянула песню.
Только вещи соберу я, только выйду за порог —
сразу волосы развеет приамурский ветерок…
Мы взяли еще по двести.
“Когда-то я был ученым и писал докторскую диссертацию”.
Он посмотрел исподлобья, проверяя мою реакцию. Не отводя глаз, я кивнул.
“Жили под Москвой, в научном поселке. Сейчас там гонят водку, а когда-то двигали мировую науку. Смешно, правда?”
Криво усмехнулся.
“Смешно и символично”.
“Я теоретик, жена — инженер, сын — подросток. Каждое утро по расписанию в школу, мы по корпусам. На выходных лыжи, теннис. Шашлыки на дальнем озере с ночевкой. Никакой дачи не нужно, и заказы каждую пятницу. Белки по дорожкам бегают, как в Америке. Вы были в Америке?”
Я ответил, что нет, не был.
“Великая страна, рекомендую. Не жизнь, а идеальное уравнение — говорю как бывший математик”.
“Разве математик может быть бывшим?” — крикнул я.
“Дело в том, что фундаментальную науку может содержать только империя!” — Он как будто не слышал моих слов.
“Когда Союз рухнул, все пошло к черту. Институт захирел, лаборатория распалась. Академик, тряпка, кинул нас первым. Просто свалил на Запад, прихватив проекты. Сволочь! Не важно… Тогда все, у кого не было секретности, бежали. Или пересаживались на гранты, что примерно одно и то же. А мы с грифом остались на голодном пайке”.
“Унизительное, недостойное время. Но ведь необходимое, согласитесь!”
“И вдруг жена объявляет, что нашла работу. Первой вступила на путь коммерции именно она. Странно, правда? Хотя я давно заметил, что женщины в момент кризиса мобилизуются быстрее мужчин. Те, наоборот, раскисают. Распускают нюни”.
“У нее со спецшколы остался хороший английский. Она взяла учеников. Это были в основном дети новых русских. Тех, кто поднимал в районе водочную промышленность. Занимались у нас дома, в большой комнате. Сидели с учебниками или крутили пленку. Разбирали тексты
Carpet crawlers
. Смешно, правда? Лучшего стимула для подростка не найдешь”.
Он вдруг осекся, спохватился:
“Вы ведь знаете такую группу?”
“И вышло-то все совершенно случайно, вот в чем дело! Один из учеников забыл у нас видеокассету. Его отец приехал за ней. В тот день нас отпустили из лаборатории после обеда, я сидел дома. Сначала не понял, кто звонит снизу. Чего надо? Нашел кассету, спустился. Сунул в окно иномарки — брезгливо так, с сознанием превосходства. А у самого поджилки тряслись, ей-богу! Я ведь этих новых русских только по телевизору видел. Он говорит: „Вы извините, что мы… что он…” — и на кассету виновато кивает. И я вижу, что человек-то он вроде приличный. „Так неудобно вышло…” В общем, через порнуху я познакомился с будущим шефом”.
“Мы потом долго вспоминали на пьянках эту историю”.
“Работал он в Москве, в банке. Контора расширялась, они набирали людей
с головой
”. Не буду вдаваться в подробности, но уже через неделю меня взяли. Я стал каждый день ездить в Москву. Сначала своим ходом, на автобусе. Потом на машине, которую купили на новые деньги. И через полгода об институте было забыто”.
“Я полностью окунулся в банковское дело”.
“Тогда, на заре бизнеса, побеждал тот, кто умел думать на два шага вперед. С моей математикой у меня в этом смысле проблем не было. Мы пошли в гору, даже после дефолта. Я снял квартиру в Москве, стал часто оставаться. Или жена приезжала ко мне — и мы ходили по ресторанам. Они тогда плодились с невероятной скоростью”.
“Какие планы? Мне нравилось жить дома, за городом, но работа не позволяла часто бывать там. А жена не хотела перебираться в Москву. Менять сыну школу. Бросать подружек. Что делать? Однако скоро все разрешилось естественным образом”.
“Однажды от банка меня направили в Швейцарию, на курсы. У одного из сотрудников заболела дочка — и вот я поехал”.
“Молодая, симпатичная. Неглупая. Домашняя, но с железной хваткой. Только что из Плешки. Свободно по-немецки, по-английски. Специалист по валютным операциям. В моем возрасте — достаточно, чтобы потерять голову. И я влюбился. Горы, лыжи — роман закрутился стремительно, с ходу. Все ведь было тогда на скорую руку. Спешили, чтобы успеть, не упустить. Как будто живем последний день. И каждая минута как сутки. Ну, вы помните”.
“Мы стали встречаться, потом я объявил жене. Она сказала, что знает — и что сама встречается с другим человеком. Сын к тому времени уже поступил, расстались без скандала. Но неприятный осадок остался. По моим подсчетам выходило, что жена изменила мне раньше. А значит, муки совести, все мои терзания оказались впустую, напрасными”.
“Я оставил им коттедж, который выкупил у академика. Того самого, сбежавшего в Америку. За это время он его приватизировал, и мои вселились в бункер с видом на озеро. Я же с молодой женой обосновался в столице”.
“Несколько лет мы жили просто прекрасно, на зависть. Объездили весь мир, от Австралии до Исландии. Даже на Мадагаскаре побывали. Купили квартиру в Толмачевском, напротив Третьяковки, — она, как и я, любила Замоскворечье, считала, что гнида Лужок сюда еще не добрался и Москва сохранилась. Завели дом в Яхроме, яхту в Черногории — идея входить в города без визы ее почему-то интриговала”.
“Собственно, именно благодаря жене наш бизнес вышел на новый уровень. Когда ты понимаешь, что смысл больших денег не в роскоши. А в свободе, творческой в том числе, которую они дают тебе”.
“Но по молодости ей хотелось еще и еще. Больше. И она открыла новое дело. Отдельно от меня, самостоятельно. Я же продолжал курировать то, что было. К тому времени мы немного поостыли друг к другу. Все чаще отдыхали порознь. Вскоре она купила себе квартирку на Никитской, стала там отдельно проводить время. Могли не видеться месяцами. Однажды случайно встретились в Сан-Диего на конференции, представляете? Устроили медовый месяц, как студенты. Но потом снова: у нее своя жизнь, у меня своя”.
“Я был одинок, да. Но, несмотря на одиночество, жизнь оставалась интересной. Наполненной. И только одна вещь не давала мне покоя. Одна мысль. Одна идея”.
“Как я уже сказал, к деньгам, которые на меня свалились, я относился спокойно. В зрелом возрасте, с образованием — ну, вы понимаете. Однако все чаще я думал, что мое богатство принадлежит не только мне. То есть оно законно и заработано мною. Моими мозгами. Да. Но есть масса людей, без которых ничего бы не состоялось. Просто не вышло бы, и все тут. Не срослось. Они, эти люди, — винтики, из которых сложился механизм моей удачи. Цифры в великолепном уравнении жизни. Статисты, без которых спектакль не закончился бы столь блестяще. И нужно собрать их вместе, отблагодарить хоть как-то”.
“Мне казалось, что
такие
люди должны иметь что-то общее. Что они просто не могут быть чужими друг другу. Раз все они сошлись в одном уравнении, значит, должны сойтись в реальной жизни. Познакомиться, подружиться. „Нужно создать нечто вроде клана, большой семьи, — решил я. — Секты близких людей, заговорщиков””.
“Приближался мой юбилей — и я решил действовать. На одном из крошечных островков в Сиамском заливе мне сняли виллу. Я составил список, и мои секретари принялись за дело. Поиск требовал огромных усилий, скажу честно. Но при современных технологиях отыскать человека из прошлой жизни оказалось все-таки возможным. И уже через неделю подтверждение прислали почти все участники торжества. Правда, троих из списка уже не было на этом свете. Но я, честно говоря, думал, их будет больше”.
“Первым нашелся любовник моей жены. Они расстались тогда же, но если бы не он, жена вряд ли отпустила меня с такой легкостью. Дальше шел учитель, гонявший нас по алгебре. Теперь он сидел на пенсии. Мы отыскали редакторшу городской газеты — она служила в управе. В школе я мечтал стать журналистом, пришел в редакцию. Но дама сразу отвергла мои заметки, и я стал тем, кем стал”.
“Актер, сыгравший подростком мальчика-вундеркинда, — это он заразил меня страстью к науке. Школьный приятель, которому я помогал с контрольными. Я вспомнил, что давным-давно, ломая сирень для девушки, растянул ногу. И за неделю в постели подготовился к олимпиаде, где стал победителем, выиграл льготы на поступление”.
“Ее, эту пятидесятилетнюю девушку, мы нашли тоже”.
“Кто еще? Парень, сын нового русского, который забыл у нас ту кассету (его отца к тому времени застрелили). Дочка сотрудника банка — если бы она не заболела, не видать мне Швейцарии. Официанта из ресторана, который перепутал счета, — так мы познакомились с будущим партнером. Мы нашли даже работника швейцарского фуникулера — из-за него мы час провисели в воздухе, и я впервые поцеловал ее”.
“Академик, чей коттедж я выкупил для жены, написал, что болен, но готов прислать внука (надо сказать, что многие из тех, кто не мог приехать, предлагали родственников). Но родственники, как вы понимаете, нам не требовались”.
“Наконец все было готово. Каждый получил билеты на самолет, деньги на карманные расходы. В аэропорту их встречали, везли по морю на остров”.
“Я решил прилететь в день юбилея. Пусть пока поживут в одиночестве, так я думал. Позагорают. Перезнакомятся. И не торопился. У меня была возможность наблюдать за ними из Москвы — веб-камеры снимали в доме и на пляже. Честно говоря, первый раз мне трудно было скрыть волнение. Но, к своему стыду, ни одного из тех, кого снимала камера, я не узнал”.
“Это были совершенно чужие люди. Да и знакомиться они не спешили. Держались отчужденно, даже враждебно. Только двое играли в бильярд и выпивали. А под вечер скрылись на дальнем конце пляжа”.
“Я воспрянул духом — все-таки первая ласточка. Кто эти люди? Мне доложили, это парень с фуникулера и актер. Позже секретарь, краснея, показала мне другие кадры. И я понял, что на острове, прямо на наших глазах, сложилась счастливая гомосексуальная пара”.
“Наконец я отправился к ним. Но чем ближе подходил к острову катер, тем больше возникало сомнений. Как мне с ними разговаривать? Какой тон выдержать? Секретари составили справки, и в самолете я тщательно ознакомился с биографиями. Но даже это не спасло нас от катастрофы”.
“Меня встретили аплодисментами. Хлопнули пробки. Кто-то полез целоваться, кто-то стал тянуть в сторону. Актер произнес монолог из фильма — и я поразился голосу, который чудом сохранился в этом обрюзгшем теле”.
“Старик из школы вручил оправленный в кожу учебник алгебры. У швейцарца нашлась модель фуникулера из альпийской сосны. Одноклассница привезла бирюзовый, уральских мастеров, куст сирени. Остальные подарки были в том же духе. За время вечеринки я поговорил с каждым. Спрашивал про детей, родственников. О работе. Много шутил. Однако моя осведомленность вызывала у гостей настороженность. Как если бы готовился подвох, злая шутка. И они замыкались, уходили в себя”.
“Наконец, сославшись на усталость, я ушел в номер. Судя по всему, первый блин получился комом”.
“Следующий день мы провели на пляже. Мой оптимизм быстро улетучивался. Я видел, что от прежних людей ничего не осталось. В оболочку вселились незнакомые существа. И выдают себя за тех, кого я знал когда-то. Неважно выдают, фальшиво. Как плохие артисты, которые устали играть роль и вот-вот сорвут маски”.
“Сначала они еще держались. Но потом компания стала распадаться на фракции. Одни боролись за право эксклюзивной дружбы со мной, заискивали — другие держались подчеркнуто независимо. Третьи интриговали с первыми и вторыми за право коалиции”.
“В день приезда меня соблазняла дочка сотрудника. Назавтра
девушка с сиренью
устроила вечер воспоминаний, который тоже чуть не закончился постелью. В третью ночь за мной приударил актер, из-за чего работник фуникулера устроил сцену. Остальные участники юбилея под разным видом просили денег — или демонстрировали собственное превосходство. Надо сказать, что к последней категории относились в основном люди совсем небогатые”.
“На пятый день я стал испытывать странное ощущение. Так бывает после невкусного ужина в дорогом ресторане. Как будто вышел из-за стола голодным. И я понял, что идея провалилась. Что надо сматывать удочки”.
“Тогда-то в нашей истории произошла развязка”.
“Как по заказу, эффектная и непредсказуемая”.
“Божественная погрешность в моем уравнении”.
“Которая все расставила по своим местам”.
“Все было очень просто. Ранним утром охрана оповестила, что в океане зафиксированы толчки и что волна будет на острове через два часа”.
Я приказал отключить в номерах телевидение, сеть.
“„На сколько человек готовить катер?” — спросил мой капитан.
„Уволить бы его за такие вопросы”.
„На одного”, — ответил, пожав плечами”.
23
Не советую тебе я
повстречаться на пути:
у меня такой характер —
ты со мною не шути…
Я извинился, стал продираться сквозь толпу к туалету. Стоя над унитазом, беззвучно рассмеялся. “Острова, катастрофы — сколько можно?”
“Еще одна жертва стихии, мать вашу”.
Когда я вышел, в рюмочной начиналась классическая кабацкая драка. На полу образовалась клокастая куча; выставляя стеганые спины, мужики вяло, как на замедленной съемке, мутузили друг друга. Взлетела и хрястнула гитарка. Протяжно спел, надорвался аккордеон.
Пиво кончилось, ресторан закрыт!
Надо сматывать удочки.
“„Второе дыхание”, Пятницкий! — диктовала в трубку подавальщица из подсобки. — „Второе дыхание”, мать вашу!”
“Первый раз, что ли?”
Улыбнулась, показала глазами на запасной выход.
Коридор на улицу шел между пустыми ящиками. Темный предбанник упирался в решетку, я толкнул раму и оказался во внутреннем дворе. Обнесенный низкими домами, похожими на конюшни, он лежал под снегом, который слой за слоем ложился на землю.
После водки голова гудела, ноги ватные. Держась за стенку, прошел в арку.
Белая лилия: урология, диагностика кармы.
Над переулком нависал козырек Рыбного рынка. Я осторожно выглянул за угол. К рюмочной уже подогнали черную милицейскую фуру. На свету из подвала мелькали силуэты алкашей, которых заталкивали прямо в кузов.
Неожиданно от машины метнулась тень, и по дубленке я узнал моего банкира-математика. Он бежал в мою сторону, смешно размахивая на льду руками. Его быстро догнали, сбили с ног. Пару раз мент наотмашь ударил палкой. Тот проворно подтянул ноги, дернулся и замер.
Сдвинув шапку на затылок, мент стал профессионально шарить по карманам. Потом пихнул мужика под ребра. Прикрывая голову, он пополз к фургону.
Гадаю по фотографии, можно в электронном виде.
Пересчитав купюры, мент заметил меня. Изображая пьяного, я схватился за водосточную трубу, спрятался за угол.
Железная урна примерзла, подалась не сразу.
Мент, воровато озираясь, шел в мою сторону.
От удара по лицу он упал навзничь, глухо стукнувшись головой. Откатилась в сторону шапка. Несколько секунд он шевелил ногами, потом затих. Когда я отстегнул пистолет, стал беспомощно шарить по воздуху. Мне захотелось снова ударить его или застрелить — прямо здесь, на месте.
Я переложил пистолет в правую руку, взвесил на ладони.
На рукоятке, облепленной снегом, виднелась крошечная звездочка.
24
Утром в церкви трезвонили как на пожар.
“Сколько вчера выпили?” — В затылок ударила волна тяжелой, одутловатой боли. Уснул без штанов, но в рубашке. Ботинки на столе, рядом пустая бутылка. “Нормально”.
Вспомнился ночной трамвай и что в салоне вместо сидений стояли столики. Что я с кем-то пил и закусывал там, в салоне. Но кто были эти люди? Куда ехали?
Сглотнул, пытаясь унять тошноту. Еле попадая в кнопки, набрал номер.
“Ресторан „Carrea’s”, Марина, доброе утро!” — защебетали на том конце.
— Бутылка шампанского и омлет с семгой.
“Первый раз заказываете?”
— Да, — прохрипел в ответ. — Нет. Какая разница!!!
“Хорошо!” — Девушка стала принимать заказ.
Одежда валялась на полу. Я поднял брюки. Из кармана торчал мятый конверт без адреса, районная газета.
Часто здесь бывает этот лейтенант?
Странно, как быстро история с соседкой вылетела из головы.
Трясущимися пальцами вскрыл бумагу. “Дорогой …!” — дальше на открытке значилось его имя. “Общество любителей русской книги имеет честь пригласить Вас на очередное заседание. Место встречи у Трех Ангелов”.
Я отбросил бумагу, обхватил голову.
“Три Ангела, бред какой-то. Сюжет плохого фильма с претензией”.
Но к раздражению примешивалось любопытство. Как будто мне подкидывают карту и нужно дать сдачи. “Какие в наше время любители книги?”
Закипел чайник, я взялся за ручку. На глаза попалось круглое клеймо фирмы. “Пистолет!”
Но среди вещей оружия не было — только выпала связка ключей, веером.
“Ключи нужно было оставить в квартире!”
Голос в трубке рапортовал, что завтрак будет доставлен через пятнадцать минут.
25
Сначала следовало избавиться от ключей.
Неплохо также выяснить, что произошло вчера ночью. “Может быть, никакого пистолета не было?” Перед завтраком махнул рюмку водки, запил минеральной с лимоном. С нежным выхлопом открыл бутылку “Круга”.
После шампанского тошнота и головная боль исчезли. Проглотив пару ломтей омлета, стал собираться. Вывернул наизнанку дубленку, вроде тулупа. Рыжая ушанка из лисицы; валенки, вышитые бисером.
“Приключения итальянцев в России”.
В воздухе кружился снег, мелкий и блестящий на солнце. У церковной ограды, как обычно, топтались нищие. Их оказалось больше обычного, человек десять. Я сел рядом, привалился к ограде. Набрал в легкие кислорода и шумно выдохнул — так, что в глазах потемнело. Но никто из нищих не обратил на меня внимания. Только одна тетка, с розовой пленкой на глазу, бросила картонку. “Сунь, отморозишь”. И снова уткнулась в каракулевый воротник.
Прошло минут десять. Неожиданно все засуетились, заерзали. Приготовили плошки и баночки. Из богатой машины выпростался кудлатый батюшка. Ощипав воздух мелким крестом, широко двинул к церкви. Следом устремилась стайка невзрачных православных девушек.
За батюшкой вылез дядька с гладким, как яйцо, лицом. “Спасигосподи, спасигосподи”, — тут же зашамкали нищие. Разжав ладонь, я увидел в руке червонец.
Прошло еще минут пять. В переулок въехал экскаватор. Из фургона на снег спрыгнули рабочие в оранжевых робах, перекрыли движение. На минуту предметом общего внимания стал “кадиллак”, который никак не мог развернуться, и девушка за рулем с вздернутым подбородком.
Ковш легко взломал покрытие, дальше стали махать лопатами. Земля в этом месте не замерзла, рабочие ушли в нее по пояс. Я наблюдал за ними еще некоторое время, после чего развернул газету. На второй полосе была напечатана фотография писателя, с которым я познакомился в поезде.
26
“…что касается Москвы, то на ваш вопрос я отвечу так — мне гулять в городе страшно. Дух Москвы полностью утрачен, исчезла атмосфера, аура, которая сохранялась даже в самые страшные времена. Взамен Москвы прежней ничего достойного предложено не было. Город стал призраком, каким-то муляжом. Фальшивкой. Где неодушевленное новое уничтожает еще живое старое. Да, Москва исчезает на наших глазах — кварталами, районами. Но почему-то никто не бьет по этому поводу тревогу. Все заняты своими делами! А ведь там, где вчера глаз радовали старые фасады, сегодня зияют дыры. Исчезает пейзаж, который был частью нас, меня. И вот в одночасье сгинул, оставив в душе дырку. Что мне с ней делать? Чем залатать? Силуэтами копий, новых зданий? Но они такие пугающие, такие немосковские. Прежние — и вместе с тем другие. Как будто в городе, в моем
доме,
пока я спал, поменяли мебель. Украли старое и втихаря внесли новое, яркое и неживое. Родной перекресток с виду как раньше, но подойдешь ближе — все чужое. Все — подделка архитекторов, ни один из них не составит себе славу великого или хотя бы выдающегося. И показывать внукам что-то по части современной архитектуры мне, например, будет нечего. …Увы, мы живем в неказистых, неталантливых снах современных архитекторов. Бродим по коридорам, спроектированным руками троечника. И все-таки в этой шизофренической ситуации есть своя выгода. И касается она прежде всего нас, писателей. Ведь что такое писательское ремесло? В чем оно состоит? В том, чтобы создавать призраков! Чтобы строить воображаемые миры и проводить в них большую часть времени. Брать с собой в эти миры все то, что ускользает, уничтожается здесь. И призрачная, исчезающая Москва есть идеальное место жительства для современного писателя. Который тоже всегда раздвоен, живет на два дома…”
27
— Ну наконец-то! — сказала женщина в шубе.
Я отложил газету, поднял голову.
— Господи, спаси и помилуй, Господи, спаси и помилуй.
Ее подружка, в дутой куртке, неистово перекрестилась на Николая Угодника. Искоса глянула в мою сторону.
Мне пришлось уставиться на заплеванный снег.
— Лишай третий месяц не сходит, — пожаловалась шуба.
— Надо было редькой с медом и троекратно об исцелении святому Панкратию.
Они отошли в сторону. Брезгливо, сверху вниз, уставились на рабочих.
— Пока в управе на лапу не дали, не пошевелились.
— Через улицу потянут, шаромыжники.
— В конце месяца обещали.
— Эти наобещают.
Ковш снова ударился о землю. Вздыбилась, как льдина, белая плита. Снова замелькали лопаты. Дутая куртка придвинулась к шубе.
— Говорят, в храме из-под земли голос.
— Въяве, за царскими вратами.
Пауза, лязг экскаватора. Куртка перешла на шепот:
— У меня сосед ночным сторожем — говорит, каждую ночь…
Я сунул червонец той, что с бельмом.
— То плачет, то кричит женским голосом… — Они снова перекрестились.
— Кто?
— Кто-кто — голос! — Шуба стала озираться.
Ближайшая сточная решетка находилась напротив прокуратуры. На тротуаре столпились журналисты с камерами, суета — раскулачивают очередного олигарха.
Усмехнувшись, я прошел мимо, на угол. Сел перед решеткой на корточки. Ключи, качаясь, поблескивали на солнце. “Хорошо, что не обнаружил раньше”. Теперь, когда прошло столько времени, отступать некуда.
Я разжал пальцы — ключи беззвучно исчезли между прутьев. Представил, как она сидит под землей. Среди фекалий, перепачканная кровью месячных. Потерявшая счет времени. Что вообще делает человек в ее ситуации? Читает стихи, разговаривает сам с собой? Сочиняет письма родственникам? Я вспомнил, как она кричала в постели, — и представил, что под землей она издает те же звуки.
И еще понял, что готов на многое, лишь бы оказаться на ее месте.
Может быть, в безысходной ситуации я смогу узнать о себе хоть что-то.
28
Пистолет лежал на прежнем месте.
Затолкав обратно старые газеты, я вылез из кабины бесхозного “ЗИЛа”. Стекла выбиты, голая рама — кто его бросил между сараями? Когда?
Лучшего места не придумаешь.
Дома на полу валялись коробки из-под завтрака. Я вспомнил похмельное утро, девушку из ресторана. Как она поднимала квитанцию, раздвинув джинсовые ляжки. Тут же в памяти возникла другая, из машины. Ее полуоткрытые пухлые губы.
Надо сказать, одну из его проституток я уже вызывал. В первое время, когда боялся оставаться в квартире ночью. Она оказалась миловидной, даже интеллигентной. Управилась ловко и ласково, я даже не успел опомниться. “Только не оперу”, — предупредила. Смешно и странно, что она помнила музыку, мебель — а не
человека
.
Остальные девушки в компьютере были обычного, с учетом ретуши, качества. Я листал фотографии целый час, никак не мог выбрать. Эту? Эту? Остановился на той, что в цветочном купальнике, с челкой. От остальных она отличалась более-менее живым взглядом. Около часа к телефону никто не подходил. За это время я успел прикончить полбутылки коньяку, желание испарялось. Разглядывая фото, я находил девушку не такой уж привлекательной. Даже вульгарной. С чего я взял, что она мне нравится?
Однако лицо, челка! Где я их видел?
“Мир будет принадлежать не тому, у кого самая большая бомба, нет”.
Я набирал номер, как будто от того, снимут трубку или нет, зависит моя судьба.
“А тому, кто сумеет управлять нашими фантазиями”.
Наконец около девяти вечера номер ответил. В трубке раздалось сонное “алё”.
— Когда ты хочешь? — Судя по голосу, совсем юная.
Сказал, что живу поблизости и готов через час.
— Да, мой сладенький, — изобразила нежную птичку.
Я поморщился и понял, что даже такая фальшь способна меня растрогать.
Меж тем выяснилось, что цена повысилась.
— Зато у нас отдельная ванная!
Я сказал, что цена меня не интересует.
Перед тем как выключить компьютер, заглянул в почту. У
него,
кроме спама, ничего нет, пусто. Поразительная некоммуникабельность. Однако и у меня в почте было примерно то же. Как будто о моей пропаже узнали все и просто перестали писать письма.
Похоронили.
Или сделали вид, что меня не существовало вовсе.
Только одно сообщение значилось как непрочитанное. Я уже собирался удалить его, но в последний момент заметил собственное имя. Ссылаясь на договоренность, меня просили о встрече. Теперь, после обнаружения кредиток, нужды в деньгах не было. Но делать вид, что ничего не случилось, тоже не следовало.
“Завтра в три часа на Трешке”
“Пальто, буддийский платок”.
“ОК”, — откликнулся собеседник.
“Черное пальто, тубус”.
29
Я вышел из трамвая на следующей остановке. Действительно, напротив магазина с пластинками мерцала овощная палатка. В трубке снова длинные гудки, никто не подходит. “Издеваются, что ли?”
Наконец она ответила. “Алё!” — Голос резкий, злой.
Сказал, что стою у палатки, мерзну.
— Нельзя ли ускорить?
Несколько секунд в трубке висела тишина, раздавались шорохи.
— Это ты — в тюбетейке?
Я понял, что за мной наблюдают, и помахал рукой.
— Купи мандаринов и перезвони, ладно?
Тетка в овощной палатке уже закрывалась, пришлось упрашивать. В придачу решил взять ананас,
потрафить
.
— Алё… — Она, вернувшись в образ, сладко дышала в трубке.
— Куда идти? Где ты? — Я терял терпение.
— Какой ты... Видишь напротив дом с круглыми окнами? Запоминай номер…
30
В переулке медленно кружился снег, и все звуки города — стук трамвайных колес и гудки машин, писк светофоров — становились глуше, тише. Как будто их обложили ватой, закрыли крышкой. И убрали на антресоли.
Двустворчатые двери венчал медальон. В отсветах фонаря угадывалось индейское лицо, по бокам — два профиля в пейсах.
“Ты, Кожаный Чулок, хоть бы гайку туда бросил”.
И снова мне представилось, что я уже видел — и маску эту, и подъезд. Давно, в прошлой жизни. В таких же темных отсветах московского вечера.
“Лестница, слева красные ящики”.
Сигнал запиликал, дверь подалась.
Из красных ящиков свешивались рекламные листовки.
31
Лифт,
вертикальный трамвай,
медленно заполз на последний этаж. Стоя перед квартирами, набрал номер. За дверью послышалось треньканье, но где именно? Звонок сбросили раньше, чем я успел вычислить.
Наконец высокая створка приоткрылась. В щели возникло белесое пятно.
— Проходи, — коротко бросили из квартиры.
Лица разобрать я не успел.
Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядел в глубине коридора девушку. Она была абсолютно голой, если не считать стрингов. Миниатюрная фигура, узкие продолговатые бедра.
Я протянул сетку с мандаринами.
— Подождешь здесь? — Она неопределенно взмахнула рукой.
Пальто с драконами уместилось между тяжелыми мужскими кожанками. Когда повернулся, в коридоре никого не было.
Прошло несколько минут. Пахло благовониями, марихуаной. Где-то тихо играла музыка, время от времени слышалось мерное собачье сопение.
“Где она? Что за ерунда?”
Теряя терпение, двинул вглубь квартиры. Одна из дверей была полуоткрыта, в комнате пульсировало пустое пятно телевизора. В его отсветах я различил кучу белья и как из нее высунулась — и тут же спряталась — маленькая пятка.
Куча зашевелилась, засопела. Я увидел лицо девушки. Откинув голову, она жевала жвачку. Наши взгляды встретились, та улыбнулась, показала глазами.
Дальше коридор делал коленце, музыка стала громче.
В большой кухне газовая плита, несколько столов по стенам. Над раковиной колонка. Окно, в котором светилась квартира напротив, и видно женщину, разливающую чай. “Пять метров, а жизнь другая”.
На столе забурлил чайник — и со щелчком выключился.
“И никак в нее не выскочишь, не влезешь”.
Музыка на секунду стала громче, потом опять затихла. Кто-то приближался по коридору. Я взял со стола кухонный нож, шагнул в темноту и прижался к стенке.
Высокий худой мужчина по-хозяйски снял со стола чайник. Звякнула крышка, зашипел кипяток. Он задумчиво нацепил стеганый чехольчик.
На кухню неслышно вошла девушка.
— Сачкуем?
— Клиент сдрейфил. — Она положила на стол пакет с
моими
фруктами. Обняв мужика, прижалась щекой к спине.
— Иди работай. — Парень чиркнул зажигалкой.
Уныло, враскачку, вышла из кухни. Он щелкнул снова — один, два раза. Наконец огонь вспыхнул, лицо осветилось.
От удивления я выронил нож.
Втянув дым, Сверчок блаженно запрокинул голову.
32
— Интересно! — Он протянул мне косяк, откинулся на подушках.
— Но она… — прозвучало имя жены.
— …говорила, что ты остался. Что не вернулся.
— Пропал в Таиланде, нет вестей от Бога…
— Все мои наставления псу к черту!
С любопытством, как на покойника, уставился.
— Можно поздравить с возвращением в мир живых!
— Живых, но не сущих…
Мы чокнулись чашками. Он махнул пультом за плечо. Во тьме, как на гирлянде, вспыхнули лампочки. С первых аккордов я провалился в музыку, как Алиса в колодец. Просто медленно падал — и никак не мог упасть.
Прошло три минуты, вечность — пока я падал, — а комната все та же: циновки, ширмы. Круглые, во всю стену, окна. И лицо у хозяина, как прежде, глиняное. Можно запросто отломить ухо, а он даже не заметит, не обратит внимания.
Не поведет ухом.
— Откуда ты знаешь? — Я увидел, как слова застывают в воздухе.
— Недавно звонила. Про премьеру рассказывала — говорит, скоро. Вспоминали старых знакомых.
— Старых знакомых?
Это я-то
старый знакомый?
— …а ты в Москве. Совсем не мертвый! — Его смех напоминал треск прутьев. — Даже наоборот.
— Полон нерастраченной сексуальной энергии.
Я спокойно показал на дверь:
— Так ведь и ты не мебелью здесь торгуешь.
— Нравятся?
Он подцепил слюны, обмазал сигарету.
— Моя школа, тщательный отбор плюс воспитание.
Я снова затянулся, выпустил. “Ладно, расскажу ему все как было. Без подробностей”.
— Интересно! — слушая, то и дело повторял он. — Очень интересно!
— Я так понимаю, говорить об этом никому не надо.
— Как твой роман? — Я решил, что пора менять тему.
Он как будто не заметил вопроса. “С курильщиками всегда так. Нужно
цацкаться
”
.
— “Внутренние миры”, “правила пользования”… — напомнил.
Секунду его лицо оставалось каменным. Но потом словно выдернули клапан. Черты обмякли, стали гуттаперчевыми.
— Пишу роман о девках, “Мои печальные шлюхи”.
Роман с таким названием уже существовал.
Но я решил не говорить ему об этом.
33
Мы вошли в узкую комнату. Стены гладкие, из пластика или стекла. Круглое окно, из мебели тумбочка, татами, и лежат салфетки. Небольшой алтарь с Буддой, у которого отколото ухо.
— Сначала здесь, для разминки! — Портьера отодвинулась. — Только не шуми, ради бога.
Я сел перед Буддой, зажег палочку. Дымок, петляя, потянулся к потолку. Мне вдруг вспомнился тот, что лежал у реки, по которой плыли травяные гнезда. И что смотрел он точно так же — как будто заранее знал все, что случится.
Послышались голоса, щелкнула зажигалка. Огонь за перегородкой высветил
мою
и тучного мужика. Они стояли в соседнем пенале и смотрели сквозь меня.
Стена была прозрачной в одну сторону.
Девушка стянула белье, выставила ягодицы. Толстяк бухнулся перед ней на колени, стал расстегивать брюки. Оголился пах, плешивый и сморщенный.
Девушка нацепила ему резину
.
Ухватив грудь, мужик стал ее посасывать. Она театрально застонала. Тот, кряхтя и причмокивая, покрыл девушку, и она исчезла в жировых складках.
Спина в рыжих волосках оставалась неподвижной. Зато крошечный зад двигался по-собачьи быстро. И через полминуты дело было кончено.
Девушка протянула ему салфетку, тот брезгливо оттолкнул руку. Стал искать сигареты.
— Ты женат?
— Что?!
— Женатые прячут носки в карманы.
— Да пошла ты!
Сцена была тошнотворной, но я находился в состоянии крайнего возбуждения.
34
— Ну что, готов? — Из-за портьеры высунулся Сверчок.
Стараясь не шуметь, вышли в коридор.
— Некоторых возбуждает.
Петляя по коридорам, я снова поразился, насколько просторной выглядела квартира. Как будто внутри дома имелся еще один, больше внешнего.
— Главный пункт — “шведский стол”. — Мы остановились перед стеклянной дверью.
— Угощаю, от создателей заведения.
Дверь оказалась на роликах, внутри горели тусклые светильники. От пола шли занавески, полукругом — как в репетиционном зале.
На низких топчанах у стены лежали торсы, десятки голых женских тел. Их выставили целиком, за исключением головы и плеч, скрытых занавеской. Плоские девичьи и мясистые бабьи животы. Острые и висячие груди — как в мясной лавке.
Тела призывно лоснились в сумеречном свете. Плоть лежала распахнутой, готовой к употреблению.
— Ничего личного, только тело. — Он похлопал одну по ляжке.
Та перевернулась на живот, раздвинула ноги.
— Анонимный секс, апофеоз плоти.
— Обрати внимание, ни одной одинаковой.
Он шел вдоль занавески, как лектор.
— Даже в укромных местах Господь не повторяется. Настоящий художник! Что мы можем по сравнению с ним? Только выбрить их по-разному...
Девушки как по команде стали ёрзать, но Сверчок продолжал лекцию:
— Нравится, нет — все это ложь, мужская выдумка. Игры разума. Стоило мне сделать секс анонимным, как миф о мужских предпочтениях испарился.
Он повернулся, строго посмотрел в глаза.
— Сколько времени ты провел у экрана, чтобы выбрать девушку? Сколько сомнений преодолел, сколько переживаний?
Я вспомнил коньяк и понял, что он прав.
— Предпочтения существуют до тех пор, пока у женщины есть индивидуальность. Убираем лицо — аннулируем предпочтения. Превращаем мужчину в первобытного человека, который жаждет трахать не идею плоти, но саму плоть. А мясо у всех одинаковое. Узкие или толстые, плоские или пухлые, кривые или стройные — нет лица, нет разницы.
Он сунул мне пачку презервативов.
— Только анонимный секс способен возбудить увядающую потенцию человечества. Будущее сексуальной индустрии принадлежит нам, уж поверь мне. Хотя это будет недешевое удовольствие.
— Дай себе волю!
— Забудь про себя, про свое лицо.
— Стань таким же куском мяса.
— И попробуй как можно больше.
35
Я шел по переулку, и крупный снег заносил следы.
Бесшумно проплыл последний трамвай.
Из-за угла выбежали собаки, деловито дернули вдоль фасада.
Все, что случилось в квартире — Сверчок, трава, девушки, — казалось нереальным. Только нестерпимо хотелось пить, а снег пах вагиной. В остальном — полная галлюцинация.
“Кто бы мог подумать!”
Дом заваливался в небо, как гигантский дирижабль. Как я сразу не узнал это место? Тогда, с женой, мы просто вышли из другой улицы.
Город спал — внутри меня все бурлило. Дом с его содержимым переселился в мое сознание. Все здесь, никуда не спрячешься.
“Вот почему среди
его
девушек не было системы…”
Никаких предпочтений у меня не осталось тоже. Симпатии, пристрастия — все действительно выходило иллюзорным. Даже спасительный образ жены, который я вызывал в памяти, распался. Лицо, голос стали жить отдельно от тела.
Сколько я шел по пустым переулкам? разговаривая сам с собой? с призраками, что поселились в моем сознании? У дома с мусульманскими карнизами за мной пристроилась черная собака. Она бежала, скалясь на снежный ветер, и вскоре вокруг меня образовалась целая свора.
Какие-то пустыри, обнесенные решетками, попадались на пути. Бетонные заборы, утыканные осколками. Сторожевые вышки. Как будто это Иерусалим или Стамбул, но не Москва. Не город, где я прожил столько времени.
Размотав шарф, снял галстук (откуда у меня галстук?). Сел на снег, нацепил галстук на собаку. Та ухватила тряпку, протиснулась сквозь решетку. На пустыре завертелся дикий собачий танец, через секунду от галстука остались клочья. Только придушенный пес хрипел на снегу и кашлял.
В одном из переулков резко запахло конфетами, шоколадом. И голоса в голове сразу стихли. Так в детстве пахли коробки из-под трюфелей! “Выбрасывать их почему-то нельзя было”.
Коробки с конфетами грузили из подвала в кузов. Здесь, в ордынских переулках, фабрика выглядела так, как будто внутрь квартала встроили целый город. И он вышел больше внешнего.
Во дворе стояли корпуса — черные, с выбитыми стеклами. Опоясанные по стенам пожарными лестницами, с которых свисали коконы сосулек. В полуподвале свет, видны шкафчики, как в бассейнах. Выложенные советским кафелем стены.
Это были завернутые в простыни женщины, распаренные и розовые. Стоя босиком на деревянных настилах, они сушили волосы.
…Парилка оглушила плеском воды, женскими голосами. В хлопьях пара силуэты женских тел напоминали гроздья белого винограда. Только темнели лобки, подмышки. Остальное сливалось в одно облачное месиво.
Я оказался в железном тазике с водой. Женщина, коротконогая и пухлая, намылила мочало. Сильные руки стали натирать плечи, шею. Надо мной склонилось лицо, обрамленное мокрыми прядями. Глаза, влажные и черные.
Женщина хмурилась, улыбалась. Что-то шептала про себя.
А я проваливался в сон — и просыпался.
36
Я очнулся на следующее утро, а может быть, прошел месяц.
Это было весеннее солнце — впервые за долгое время. В церкви звонили с надрывом и вдруг переходили на малиновый с трелями. Земля оттаивала, парила. Еще хрустела наледь, но снег выглядел серым и рыхлым.
Трамвай тронулся, качнулась вывеска “Золото”. Потянулись сырые особняки. В окнах задрожало ослепительное, супрематическое небо. Казалось, сегодня в колокола звонят только для меня. Потому что стоило одному затихнуть, как его тут же подхватывали на соседней звоннице.
Мост уходил наверх, и мы, как во сне медленно, выкатились на него. Чем выше забирался трамвай, тем шире становился вид на город. Настолько, что я стал задыхаться от пространства, которое вокруг открылось.
За перилами лежала река. Она скользила, обтекая песчаные отмели и острова, прибрежные камни. Дальше, в протоках и заводях, шумели плавни. В полях за поймой виднелись красные фабричные корпуса. То и дело трубы выстреливали облачками дыма, и они беззвучно плыли по небу в сторону горизонта.
На правом берегу я увидел желтый дворец с башенками. Тянулись крыши торговых рядов, купола — Николы Мокрого, Рыбного, Ветошного. У красных стен открывался пандус — вокзал, крытый ажурным куполом. С вокзала то и дело отходили, пыхтя и кряхтя, составы и двигались через реку на фоне Храма.
По набережной сновали, как муравьи, горожане. Все они были празднично одеты и казались счастливыми. Люди шли к крепостной стене, где устроилась ледяная горка. Катались — с криками, хохотом.
37
“Держите его! Скорее!”
“Ха-ха-ха!” — “О-хо-хо!”
“Все равно мы поймаем тебя, человек-паук!”
“Не так-то легко это будет сделать, ребята!”
В трамвае устроилась парочка, судя по виду — студенты. Парнишка с компьютером, показывает кино девушке. Персонажи фильма гундосят дурными голосами.
Что на меня нашло в тот момент? Не знаю. Всю злость, ярость — на город, на самого себя, на все, что со мной случилось, — выплеснул на них.
“Кто ты такой, скажи нам?”
“Берегитесь, это человек-паук!”
Я схватил компьютер за край монитора. Они разом, как птички, подняли головы. “Какие бесцветные, одинаковые глаза!” От удара экран отскочил, но провода не разъединились. Из динамиков хрипели звуки, и мне пришлось несколько раз ударить ногой. В наступившей тишине девчонка заскулила. Парень не мигая уставился перед собой. Его щеки быстро покрывались детским румянцем.
Девчонка двигалась на четвереньках к выходу. Полы пальто разъехались, видны ляжки в мини-юбке.
Парнишка смотрел на нее, на меня. Я понял, что он
читает
мои мысли.
Перешагнув монитор, одним движением задрал ей юбку. Она опустила голову, как овца. Оглянулся на парня — тот пялился на тощую задницу в дешевых колготках.
“Памятник пограничникам Отечества” — двери трамвая распахнулись.
Я соскочил с подножки.
38
Фильм назывался “Завороженный”.
На экране появилась породистая крупная блондинка.
— Ты думаешь, Алекс Брюлов не способен сложить два и два? Он держал это в руке!
Старик, похожий на Айболита, показал опасную бритву.
—
Рассудок его болен, но сердцем он чист!
—
Блондинка встала перед ним на колени.
Дальнейший диалог происходил на повышенных тонах.
— Ты влюблен, как школьница в обманщика, — я звоню в полицию!
— Нет!
— Он убил доктора Эдвардса!
— Человек не может сделать то, что противоречит его сущности.
— А ты знаешь его сущность?
— Знаю! Дай мне время — и я вылечу его!
— Да, но прежде он зарежет нас, а потом сожжет дом.
— Прошу тебя! Может быть, все это просто его фантазии...
Сперва мне показалось, что в кинозале никого нет. Но потом заметил, что на галерке кто-то сидит. И точно так же прикладывается к рюмке.
— Место я точно определить не могу… Похоже на игорный дом… Только на окнах шторы с нарисованными глазами.
Это говорил молодой брюнет.
— Потом пришел человек с ножницами и разрезал штору. Оттуда вышла голая девушка и принялась целовать всех подряд… Она немного напоминала Констанцию… — Он снова поморщился.
— Я начал играть в карты с бородатым человеком. У меня была крестовая семерка, он сказал “двадцать одно”, хотя карты его были пусты. И тогда вошел хозяин. Он стал кричать: “Я здесь хозяин! Будешь жульничать — убью тебя!”
На последнем ряду хлопнуло сиденье. Те двое, брюнет и блондинка, замолчали. Облокотившись на рояль, они смотрели на меня и беззвучно, одними губами, посмеивались. Как будто не я — они следят за мной.
Так продолжалось несколько секунд. Их красивые улыбающиеся лица двоились в крышке рояля. Они смотрели на меня прозрачными, огромными глазами. И пока я метался по залу, смеялись — беззвучно, надменно.
Презрительно.
39
Я простоял на Трешке час, но с тубусом никто не явился. Только нищий подваливал пару раз, тянул руку. А больше моей персоной не интересовались.
“Могли вычислить по IP компьютера, элементарно”.
“Операции через московский банкомат — опять же”.
“В конце концов, заметили свет в окне!”
По количеству проколов шпион из меня выходил никудышный.
“Письма-то
из-за границы
я отправлял с его машины…”
— Это вы, что ли?
Женщина, лет сорок. Лицо красивое, но какое-то изможденное. Нервное. Длинное дорогое пальто, под ним несуразно короткая юбка и колготки в сетку.
— Скажите, что с ним?
Схватив меня за рукава, она ловила взгляд, и я поразился ее прозрачно-голубым глазам.
— Все в порядке…
— Он жив? Ну, отвечайте!
Голос срывался, она закашлялась. Закурила — не отводя глаз. Как будто читала по жестам, по мимике.
— Вы вообще — кто?
— А вы?
Она усмехнулась, выпустила дым.
— Какая вам разница? Если рассказывать, времени не хватит. А впрочем, в двух словах можно. Можно! Смешно, правда? Вся жизнь — в двух словах…
В разговор то и дело вклинивался голос рекламщика, я взял ее под руку. В церковном сквере, где мы уселись, ворковали голуби.
— Роман длиною в двадцать лет, а не женаты. Все не бросала, надеялась. А потом — раз, и трамвай уехал, молодость кончилась. Сын вырос, женился. Кому ты нужна? Никому.
Глядя на нее, я впервые ощутил власть над
ним.
Я понял, что могу убить
его
— там, в ее сознании. Убить одним словом, освободить. Но тогда и моей жизни пришел бы конец.
Без
него
и
мне
нечего было бы здесь делать.
Я сказал, что ничего не знаю. Слышал, что он оказался в эпицентре, но выжил. И уехал по монастырям.
— Знаю, знаю… — Она устало отмахивалась.
— Эту песню я уже слышала.
— Так, значит, ничего? Пусто?
Она выбросила сгоревший до фильтра окурок и не прощаясь пошла к метро.
Только теперь заметил, что никакого тубуса у нее нет.
— Ладно, извините нервную бабу! — обернулась.
И, смешно размахивая руками, как будто слегка пьяная, пошла дальше.
Как же я завидовал ему в тот момент! Обо мне со времени Таиланда ни одна живая душа не вспомнила.
Подняв голову, я увидел на фасаде собора трех ангелов.
Клуб любителей книги собирался завтра ночью.
40
Машины шли по Пятницкой плотным потоком, заливая тротуар искусственным светом. Блики от фар падали на стены церкви Святой Троицы; на витрины мебельного магазина; желтый поток световых частиц льнул к решетке на воротах; к высоким эркерам; обволакивал посольские флаги и будки охраны. Отражения автомобилей проплывали в окнах ресторанов и бюро путешествий; винных лавок и магазинов обуви; они были на экранах банкоматов и даже в очках пешеходов, которые стекались по улицам к метро и исчезали в подземных переходах.
На четной стороне улицы, сразу за церковью, образовалась небольшая пробка. Это милицейские машины, то и дело выруливая из дежурной части, тормозили движение. Стоя в пробке, можно было разглядеть фасад отделения, принадлежавший когда-то доходному дому. Что покрыт он глазурованной плиткой, которая от времени потускнела и стерлась, а в лепнине карнизов, хоть и покрытых грязью, еще различим цветочный орнамент. Сбоку на воротах висел стенд, где под стеклом чернели портреты пропавших без вести — и тех, кто находится в розыске. Одна из створок стенда стояла открытой, и низкорослый милиционер, придерживая шапку, прикреплял новое объявление. На портрете было изображено лицо человека, мужчины. От внимательного взгляда не ускользнули бы ни его явные татарские скулы, ни узкий лоб. Ни раскосые глаза, где притаился спокойный и безжалостный взгляд. К тому же голову венчала тюбетейка, что снова и недвусмысленно указывало на азиатское происхождение оригинала.
С другой стороны, нос у этого человека был совершенно славянской картошкой, а губы, припухшие и полуоткрытые, выглядели по-детски беззащитными и капризными. В целом тип, изображенный на портрете, производил скорее отталкивающее, чем нейтральное впечатление. Но в чем заключалось это отталкивание? Чем он был неприятен? Проходя мимо таких людей по улице — или наталкиваясь на их изображение в газете или телевизоре, — обычный человек внутренне собирается, съеживается. Как если бы ему угрожала опасность, смысл которой, однако, до конца не выявлен. Поскольку конкретных черт
угрозы
— или
расположения
— на лице такого человека вроде бы нет.
Но именно это
отсутствие,
эта
пустота
и настораживают нас.
Милиция разыскивала данного человека по подозрению в покушении на сотрудника отделения внутренних дел “Замоскворечье”, которое, покушение, было совершено в ночь на такое-то число при выполнении нарядом милиции дежурных мероприятий в кафе-рюмочной “Второе дыхание”. Говорилось, что в результате нападения сотрудник ОВД получил тяжелые черепно-мозговые травмы и сончался в хирургическом отделении. И что в ходе нападения преступник завладел табельным оружием.
“Всем, кому что-либо известно о местонахождении этого человека, а также свидетелей преступления, просим немедленно обратиться в ближайшее отделение милиции или позвонить по телефонам…”
Номера были набраны настолько крупно, что, когда свет падал на доску, цифры бросались в глаза первыми.
41
В тепле наваливалась дрема, я падал на кровать в ботинках. В те короткие промежутки, когда мне удавалось заснуть, мне снился один и тот же сон. Во сне я просыпался, подходил к входной двери. Поворачивал ключ и слышал, как
он
удаляется по коридору.
Кто этот человек? Я знал только одно: если дверь откроется — конец. Я не умру или погибну, а растворюсь в чужом. Навсегда стану его частью.
Это и было самым страшным.
…Следующее утро провел у церковной ограды, как обычно в последнее время.
Слушал сплетни бомжей и нищих. Или наблюдал за прихожанами. Последнее время меня интриговали православные девушки. Бескровные лица, минимум жестикуляции. Притягательны внутренним, скрытым магнитом. Чтобы представить такую в постели, надо
поработать воображением
. Зато дальше идет
как по маслу.
В остальное время смотрел, как рабочие прокладывают отопление.
После бессонных ночей я чувствовал себя здесь в безопасности. Ни о чем не думал, дремал на солнце.
За время стройки траншея пересекла улицу, вскрыли церковный двор. Экскаватор убрали, рабочие махали вручную.
— Стоп машина!
— Бери слева, вытаскиваем.
Покряхтели, кто-то присвистнул:
— Трындец, ребята….
В тишине слышалось мужицкое сопение и как на дно падают комья.
— Твою мать, только этого не хватало…
Пауза, чиркнула зажигалка.
— На Пыжах недавно тоже вскрыли…
Я очнулся, стал вслушиваться.
— Эксгумация, комиссия — неделю возились.
— Бляха… — Злобный шепот.
— Значит, так, — вступил старший.
— Вынимаем, закладываем — и на место, как было.
Снова тишина, зажигалка.
— А хули? В плане-то не значилась…
С шумом выдохнули дым.
— Покойника трогать не буду!
— Не ссы на ляжки, комсомолец!
— По-церковному что-то написано…
Они завозились, дело пошло.
— Епитрахиль, мать его за ногу!
— Ватник давай, ватник!
— А чё мой? Чё сразу мой-то?
Ругань, хохот.
— Тот же бомжара, вид сбоку.
Из траншеи показалась каска, черноглазый весело оглядел двор. Я сделал вид, что сплю. Когда открыл глаза, у ограды приткнулся куль. Не веря глазам, я придвинулся, заглянул под кепку.
На меня смотрели пустые глазницы.
42
Никаких программ в телевизоре не было.
Щелкая пультом, прыгал с одной пустоты на другую — как вдруг один канал ответил.
На экране появилась бежавшая навстречу дорога. Обычная зимняя дорога, по бокам которой тянется обычный еловый лес, как будто снимают глазами водителя. В течение получаса на экране ничего не менялось. Дорога, сосны. Узкие речки, и снова дорога, петляющая сквозь заснеженное пространство. Время от времени в полях мелькали деревни, погруженные в зимнюю спячку. Безымянные поселки с водонапорными башнями. Полустанки и снова лес, лес. Где его снимали? Когда? По картинке определить невозможно. Вчера, а может быть, полвека назад.
43
Проснулся около полуночи, стал собираться.
На экране телевизора наступили сумерки, снег летел на лобовое стекло, как стаи планктона.
В “Апшу” пусто, только напротив меня устроилась девушка с компьютером. Я невольно стал следить, как ловко бегают по клавишам ее пальцы. “Как насекомые”.
Иногда она отрывалась от экрана, оглядывала зал — недоумевая, что она здесь делает. Кто эти люди. Останавливала взгляд на мне — изучающий, пристальный. И вместе с тем невидящий, как будто меня нет за столиком.
Странное лицо! Чем дольше я всматривался, тем больше меня интриговали плоские скулы. Большие и распахнутые глаза. Что именно заключалось в ее безбровом взгляде? В узких губах? Мне нравилась широкая переносица, улитки ушных раковин. Казалось, ее внешность составлена из фрагментов; как будто части лица взяли из разных касс. И можно разглядывать каждую в отдельности — гадая, какому лицу она принадлежала раньше.
Ровно в два ночи к собору подвалила компания, но это были подвыпившие люди из кафе напротив. Роняя шапки и варежки, долго прощались, заполонив улицу. Чуть позже в переулке появился мужик в кроличьей шапке. Не оглядываясь, он по-хозяйски толкнул церковную калитку. Через минуту туда же прошмыгнул другой, потом еще.
И я просто повторил то, что видел.
В нос ударило чесноком и сырой известью. Когда глаза привыкли, различил предбанник, разделенный стеклянными перегородками. Уронив голову на тетрадь, под лампой спал сторож. За спиной на топчане лежал другой, укрытый свежим выпуском газеты “Сегодня”.
Я открыл еще одну дверь — судя по звуку, над головой своды.
— Николай Аполлонович! — раздался из темноты негромкий женский голос.
— Вы, что ли?
— Кулёма!
Она тихо засмеялась.
— Ладно, давайте за мной!
Подсвечивая мобильником, женщина скользнула вдоль стены. Я что-то промычал, стал рыться в карманах.
Стены второго яруса уходили под купол, на котором виднелись остатки росписей. Вдоль стен стояли гигантские полки или стеллажи. На них стопками лежали не то фолианты, не то огромные папки. А может быть, картины в рамах.
Спрятавшись между шкафами, услышал голоса. Они доносились из левой башни. Среди перекрытий и балок мерцал огонь лампы или свечки.
На шкафу белела табличка, я вытянул ящик.
“Хозяйственная Академия — Хокусай” — высветила зажигалка.
Внутри лежали обычные библиотечные карточки.
44
— Друзья! — Это говорил главный из них, Председатель.
Голос, звонкий и пришепетывающий, показался мне знакомым.
— Сегодня у нас особенный день! — Он торжественно поднял свечку. — Событие!
Я осторожно раздвинул книги, но Председатель уже поставил свечку. Разглядеть лицо не удалось.
“Минеи Четьи Чудовские!”
И он победно обвел взглядом собравшихся.
— “Годуновские”! — ахнула та самая дамочка.
— Или “Годуновские”, как вы, Анна Аркадьевна, справедливо заметили.
Гости зашевелились, зачмокали. Один, в крупных очках на цепочке, стал потирать руки. “Как вам это, а, Степан Тимофеич?” Другой похлопал себя по ляжкам. “Невероятно! Лакомство!”
Дамочка высморкалась, остальные склонились над желтыми листами.
— Спешу заметить, экземпляр попал к нам далеко не полностью. — Председатель предупредительно отодвинул книгу. — Мы обрели только одну из двенадцати книг, Минею за первую половину ноября с житиями соответственно…
Он осторожно подцепил лист ногтем.
— “Святых бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана…”
— “Благоверного царя Юстиниана и жены его Феодоры…”
— “Святого Прокла, патриарха Константинопольского и…”
Страница с хрустом перевернулась.
— “…святого архистратига Михаила и прочих сил бесплотных”.
— Но и это, как вы понимаете…
Он облизал пересохший рот.
— Комплименты отцу Феогносту, друзья мои! Комплименты!
То, что я принял за пальто, оказалось рясой — на досках сидел батюшка, и я узнал в нем священника нашей церкви.
— …благодаря которому встреча с книгой оказалась возможной.
Тот склонил голову набок, вздохнул.
— Прошу вас, отец Феогност, — предисловие!
— Огласите, огласите!
Батюшка неторопливо вытащил бумагу, перекрестился.
— “А сих книг Миней тринадцать, занеже ноябрь месяц росплетен на двое. — Под сводами зазвучал его опереточный баритон. — А в них писаны: праздничные слова, и пророческия проповеди, и апостольские мучения и похвалы, и всех святых жития, и мучения святых мучеников и святых мучениц, и жития и подвиги преподобных и богоносных отец, и святых преподобных жен страдания и подвизи, и с новыми чюдотворцы”.
Я заметил, что во время чтения Председатель смежил веки и беззвучно шевелит губами. Остальные участники раскачивались в такт речи.
— “В них же и патерик Киевские печеры, да иных книг: книга Григорей Богослов весь толковой в десть, да книга Златоструй в десть, да книга Лествица толковая в десть, да книга патерик Синайский в десть, и в нем книга Василия Великаго о черноризческом житии, да в нем же Хожение Данила мниха о святом граде Иерусалиме, да в нем же книга Григория Амиритскаго Прение с Германом Жидовиным, да в нем же книга Яков Жидовин, да в нем же книга Григорий, папа римский, Беседовник, переплетены вместе, да еще…”
Неожиданно Председатель открыл глаза и, схватив за край, разодрал лист надвое. Торопливо, проталкивая бумагу пальцами, стал засовывать клочья в рот.
Остальные, толкая друг друга, набросились на книгу. За считанные секунды она превратилась в пухлый ком бумаги, а потом стала исчезать, как шагреневая кожа. В наступившей тишине своды наполнились мучительным чавканьем.
— В чистоте вкушай, богомерзкая! В чистоте!
Я увидел в руках батюшки кожаный ремень или плетку. Раздался щелчок, Анна Аркадьевна коротко вскрикнула. Упал флакон с кетчупом и покатился в мою сторону. Анна Аркадьевна низко опустила голову. Я заметил, что под густыми ресницами у нее слезы.
Когда мне снова удалось выглянуть, остались только доски. Сдирая истлевшую кожу, батюшка всасывал ее, как спагетти. Остальные члены общества, привалившись к стеллажам или просто лежа, находились в состоянии прострации. Кто-то спал, кто-то мычал. Мужик в роговых очках сосредоточенно шарил языком во рту, выуживая остатки трапезы.
На лице Председателя выступил пот, появились морщины. За несколько минут он постарел, обрюзг.
На лице Председателя выступил пот, появились морщины. За несколько минут он постарел, обрюзг. И превратился в другого человека.
45
Он сидел у церковной ограды, привалившись к решетке. Ватник, кепка. Стакан для милостыни. Я опустился на корточки, заглянул под козырек.
Он сидел, сложив рукава тулупа, и смотрел на улицу пустыми глазницами. Я решил взять его к себе. “Чего он тут мерзнет?” Не бомж ведь какой-нибудь, нищеброд. “Святой человек, церковник”.
Первые дни провел на балконе, но вскоре там не стало житья от ворон. Они садились и
тянули жилы,
буквально. Так Николай — я решил назвать его по нашей церкви — оказался в комнате, в плетеном кресле. Вместо ватника укутал его в плащ, серый
Diesel
. Нацепил ему шапку с наушниками.
На всякий случай сбрызнул коньячным спиртом.
Так у меня появился сожитель, слушатель. Существо, которому я, как Робинзон, мог рассказывать все.
Однажды, спьяну, я вызвал проституток. Сначала они отказывались, скандалили. Наконец, за тройную плату, одна согласилась — и стала перед ним мастурбировать, в то время как я занимался другой.
В остальное время смотрели в телевизоре дорогу. Надо сказать, зима на экране давно кончилась. Теперь сухой грунтовый тракт петлял среди курганов. Иногда между холмами мелькала большая вода, озеро или море. Виднелись плавни, которые нагибает ветер.
Ночами я зажигал ему свечку, а сам смотрел в окно. Город, лежавший по ту сторону, казался вывернутым наизнанку, швами наружу. Под одной Москвой, новой и глянцевой, фальшивой, открывалась другая, живая и непредсказуемая. И затягивала меня, поглощала. Когда и почему я стал человеком этого города? Когда сделал шаг в сторону — и попал в его лабиринты?
Теперь это не имело никакого значения.
46
Я уже говорил, что в нашем доме имелось окно, где никогда не зажигали свет, не менялось положение шторы. По моим подсчетам, эта комната располагалась как раз между квартирой соседки и моим жилищем.
Странно, что я ни разу не вспомнил про дверь в кладовку.
Протолкнул жгут зубной щеткой, из-под двери выстрелила полоска света.
Я присвистнул: “Вот тебе и кладовка”.
Чтобы вскрыть комнату, хватило обычной стамески.
…Стену справа от окна покрывало изображение божественного лика. Его нарисовали гуашью поверх обоев, поэтому на щеках проступал цветочный рисунок. Изображение представляло собой довольно странную смесь. С одной стороны, в нем угадывались каноны итальянского Возрождения. С другой, лик венчали славянские буквы, а пальцы складывались в явное троеперстие.
На стене справа, рядом с портретом, были нарисованы два патлатых мужика с гитарами. Рядом в столбик шли английские слова, судя по всему, дискография.
Тумбу письменного стола подпирала стопка учебников. “Алгебра” и “Биология” за седьмой класс. “История СССР”. Прижатый к столу тисками, столешницу покрывал лист оргстекла. Под ним лежали царские купюры — красный червонец и синяя пятерка; иностранные монеты — сантимы и стотинки; чек в “Березку” на пять копеек; эмблема от школьной формы; таблица Менделеева, несколько синих грамот — первые-вторые места по плаванию.
На газетной фотографии мальчик и девочка, держат букварь. На нем курточка с поясом, она в клетчатом пальто. Выражение лиц растерянное, но даже сквозь газетный растр видно, что они счастливы.
В самодельном шкафу школьная форма висит рядом с джинсами, чьи штанины обужены. Рядом в стеллаже ниша, которую подгоняли специально под магнитофон. Катушечник “Астра” стоял тут же.
На другой стене висели книжные полки. Зеленое собрание Бианки, “Детская энциклопедия”. Макулатурный Джек Лондон, “Занимательная физика” Перельмана. “Темные аллеи”, “Юный художник” и “Юный техник”.
Многие вещицы в комнате казались знакомыми. Когда-то я тоже собирал значки с городами, имен которых давно нет на карте. Викингов, ковбоев. Вещи казались жалкими, но вместе с тем родными и привычными. Снова и снова оглядывая комнату, я чувствовал, что они со мной неразрывно связаны. Являются частью меня, мной. И уничтожить их, как я делал раньше, было бы равнозначным уничтожению
себя.
Тогда я решил переехать в комнату. Разложил диванчик “Юность” и стал прекрасно спать на нем. Ходил в трениках, еду заказывал по телефону, а коробки выбрасывал в форточку.
Не знаю почему, но именно школьные фотографии вызывали у меня страх, смешанный с любопытством. “Кто эти люди? Который из них хозяин квартиры?” Чем дольше я вглядывался в лица, тем более знакомыми выглядели подростки на фото. Потихоньку я вообще стал считать их своими одноклассниками. Выбрал ту, за которой ухаживал. Закадычного друга и того, кого травили всем классом.
Однажды, перебирая лица, я прошелся по краям снимка. Там, где обычно помещали невзрачных и заурядных. Некрасивых девочек, тщедушных мальчиков.
Одного из “второсортных”, с непомерно большой клеенчатой сумкой, я где-то видел. Дрожащими руками схватил увеличительное стекло, прочитал подпись.
Под школьником значилось
мое имя.
47
Я мечтал убежать от себя, спрятаться в чужой жизни. А вышло наоборот. Именно эта чужая жизнь оказалась моей. Именно эти ключи оказались моими ключами. Именно эта судьба была моей судьбой, кармой.
О, я давно это чувствовал — и всю жизнь боялся. Прятался — в театре, в сценариях и пьесах. Но все равно попал в ловушку. Великолепную ловушку, которую судьба мне подстроила.
В Таиланде я думал, что стихия перемешала колоду и спутала карты. А вышло, наоборот, что пасьянс сошелся. Что меня вывели на чистую воду. Сунули под нос зеркало, в котором не отразилось ничего, кроме мутных пятен.
Все вокруг оказалось не чужой галлюцинацией, а моей собственной. Не чужим, а моим сном. Что происходило, делал не кто-то другой — я. Это были мои игры, мои правила. Мои карты.
Что, если бы я не попал в театр — тогда? Не стал писать пьесы? Не поехал в Таиланд?
Не сомневаюсь, меня ждала та же участь.
Одинокая холостяцкая квартира, со вкусом оформленная. Жизнь на ренту, какие-то мелкие безопасные махинации. Отменный вкус, воспитанный годами на лучших операх, на лучших музеях мира и на лучших блюдах. Кредитные карты, с помощью которых все это доступно. Экзотические путешествия, откуда я бы привозил
эксклюзивные
сувениры. Несколько непроблемных людей, считавшихся друзьями — и забывших про меня, стоило мне исчезнуть.
Великолепный набор проституток и немолодая любовница, которую удержал только потому, что деваться ей некуда.
Жизнь без особых привязанностей, увлечений. Безликая, но приятная, увлекательная. Без героизма, но и без подлостей. Вот моя судьба, вот мое назначение.
И нужно довести историю до конца — раз уж так вышло.
48
— Все понятно? — Голос вкрадчивый, деловой.
Я вздрогнул, поставил пластинку на место.
— Тогда давайте еще раз.
В музыкальном салоне крутили что-то из
Uriah Heep
.
— Заходить не надо, покупаете с улицы. Там есть окошко…
Это продолжал тихий голос.
— …то, что в пакете, нужно съесть у метро. Там на входе стеклянный навес, можно прямо на парапете. Не будет привлекать внимания…
— Свинина?
— Это гамбургер, там вообще нет мяса.
Бумажный шорох.
— В переходе будет сидеть парень, Длинный Коля. Вот его фотография.
Пауза.
— Рядом с ним вы должны оставить первый пакет.
Снова пауза.
— Не перепутайте! Первый!
Снова шуршание, как будто разворачивают конфету.
— В метро вам нужна станция “Октябрьская”, это одна остановка. Когда сойдете, сразу наберите номер. Вот он, вбит в трубку, — держите. Просто нажмите “вызов”.
Возня, сопение.
— Регистрация в паспорте. Вот адрес гостиницы в Раменском, номер оплачен. Остальные деньги ровно через неделю. Да, и не забудьте выбросить телефон — сразу, на вокзале. Отдельно трубку, отдельно карту.
Шелест одежды, хруст мослов.
— Идите, я после. Простите, где здесь джазовый отдел?
Когда я вышел, улица пустовала. Только у киоска с фруктами топтался невзрачный мужик в куртке с огромным капюшоном.
— Гранатовый сок дайте…
Голос принадлежал человеку из магазина.
— Большую.
Я пристроился в очередь, но тот уже отошел в сторону. Пока он пил, к палатке подкатила темно-зеленая “Волга”. Выбросив недопитую бутылку, мужик привычным движением сел на заднее.
49
Хотелось кричать, звать на помощь.
“Вот так, запросто, взорвут к чертовой матери!”
“Да это обычный бизнес”, — вступил другой голос.
“Мелкие рыбешки”.
“Какой взрыв? Ключевых слов не было”.
Девушка на остановке улыбается, отвернулась.
“Говорю сам с собой как ненормальный”.
“Запугали вконец этими взрывами…”
Стеклянный навес имелся только на “Третьяковской”. У парапета несколько человек угрюмо жевали гамбургеры. Из перехода несло дешевой выпечкой, толкались бомжи, торговцы. Среди пешеходов лавировал на доске молодой парень без ног по пояс. Кто-то кинул ему червонец, поставили недопитое пиво. Тот поправил очки, перехваченные синей изолентой, приложился.
— Коля!
Доска резко развернулась, он стал шарить глазами.
Я уставился на витрину с женскими трусами.
50
“Покупает гамбургер, съедает. Бомба в таком же пакете, просто незаметно их меняет. Ставит в переходе у стенки, вон их сколько! По телефону с кольцевой активизирует устройство, и привет — переход людный, сплошные киоски”.
“Полсотни можно положить запросто”.
Я слышал каждое слово, звук. Но кто эти люди? на каком языке разговаривают? в каком порядке мне действовать?
“Отделение за углом, стал свидетелем разговора…”
“Вон менты курят, можно прямо здесь, к ним…”
В этот момент один из них воровато оглянулся, они стали спускаться к лоточникам. Я заметил, как бабка с квашеной капустой сунула одному из них мятую купюру. То же самое повторилось у безногого инвалида. На лотке с кассетами. У торговки тюльпанами.
Собрав деньги, менты исчезли — и переход снова зажил обычной жизнью. Пенсионер в бейсболке разложил брошюры о “еврейском заговоре”; настроились и заголосили про черный тюльпан жлобы в камуфляже; пошла торговля фальшивыми дисками у азиатов; снова сбились в стайку девушки с голыми синюшными пупками; их окружили прыщавые парни, стали глотать дешевое пиво.
Я сел в кафе напротив, заказал мятный чай. Пригубив из стеклянного стаканчика, понял, что ни в какую милицию не пойду. Никому ни о чем доносить не стану.
И жалеть никого, если что-то случится, не буду.
51
Одиночество, если представить его с архитектурной точки зрения, выглядит как выселенный дом. В комнатах пусто, валяются бумажки, стоит брошенная мебель. По ее остаткам можно судить о людях, которые здесь жили. Но чаще всего сказать что-то определенное невозможно. Комнат много, очень много. Настолько, что хватит на целую жизнь, на вечность. Но в один прекрасный день ты открываешь дверь, за которой глухая стенка. Не кирпичная кладка или плиты — а земля, глина. Идти больше некуда.
Некоторое время еще можно бродить по комнатам — перечитывать книги, пересматривать фотографии. Просто в какой-то момент ты понимаешь, что все эти книги — эти записи — дневники и фильмы — твои. Что ты жил в этих комнатах, ты сочинил эти письма. А потом почему-то забыл или выбросил.
Поначалу тебя охватывает паника — а потом приходит спокойствие и уверенность. Когда все двери открыты — и все комнаты пройдены, — ты понимаешь, что в любой момент можно свести счеты с жизнью. Что можно жить — а можно не жить, без разницы. Взять и пройти туда, сквозь земляную стену, — потому что здесь тебе делать больше нечего. Теперь жизнь — это гостиница, за которую не надо платить. Откуда тебя еще не гонят, но уже не держат. Ты можешь освободить комнату в любое время! Или не освобождать ее вовсе.
Это я и называю настоящей свободой.
Правда, в запасе у меня имелось еще несколько комнат. Двери, ведущие в них, я открывал запросто — марихуана! — но это было искусственное расширение жилплощади. Дунув, я мог выйти на Садовое кольцо и гнать на троллейбусе по кругу. Сидеть у окна и смотреть, как наваливается чужой, гремящий город. Представлять себя рыбой, холодной и равнодушной. Похожей на миллионы других рыб в море. Или никуда не выходить, нырнуть в собственное тело. Плыть по сосудам, заглядывая в углы и пазухи. Увидеть лондонское метро мозга, заглянуть в сердце. Спуститься в ангары гениталий. Пройтись по восточному базару кишечника. Да мало ли! “Была бы фантазия…”
В путешествиях время летит быстро.
52
Сирена выла протяжно, и тут же внахлест накатывала другая, третья.
В сторону метро пронеслась пожарная машина, грузовик, набитый солдатами, и я отметил, как смешно люди качаются на поворотах.
На Пятницкой движение перекрыли. Над крышами вьется пыль или дым, желтый. Какой-то дядька тащит курортный чемодан и крестится на все церкви.
...Раненые лежали прямо на снегу. Те, кто был на ногах, топтались у метро между “скорыми”. Дым вытекал из перехода жгутами. Солдаты грузили на снег узкие брезентовые носилки, спасатели хватали их пачками и спускали в переход. За пять минут я насчитал около семидесяти.
На снегу валялась детская варежка, соленые огурцы. Дужка от очков, перехваченная синей изолентой. Я вспомнил пляж после цунами в Таиланде. Такие же вырванные из жизни, мертвые вещи.
Один в толпе перепуганных людей, я ощутил тяжесть последних дней. Безвыходную тоску и тревогу. И в то же время — прилив нового ощущения. Оно подступило сразу и загорелось, вспыхнуло. Все внутри меня размягчилось, и я опустился на колени. С наслаждением поцеловал грязный снег, еще раз.
— У парня шок!
Меня подхватили руки в синих рукавицах.
— Выпейте, это поможет…
Растворимый кофе пах лекарствами. После двух глотков туман в голове стал прозрачным. Люди вокруг суетились как за стеклом, а сюда звуки не долетали.
Я снова очутился в аквариуме.
Зажав рот перчаткой, девушка из кафе стояла между палаток — и смотрела в мою сторону.
53
Прошло еще несколько дней — неразличимых, тусклых.
Все это время я слонялся по городу, но каждый раз ноги выносили меня к метро. У перехода жизнь шла своим чередом, как будто ничего не случилось. Торговцы, подростки с пивом. Вместо Длинного Коли безрукий инвалид с коробкой. Только цветы на парапете напоминали о взрыве.
Я блуждал целыми днями, заглядывая во дворы и церкви. Но под вечер оказывался на башне, у стойки “Space Bar”. И накачивался всем подряд, без разбору.
Чем больше я пил, тем меньше пьянел. Коньяк, водка, коктейли — после каждого глотка мир становился еще более отчетливым. Подробным, детальным. Фрагментарным. Только собственное лицо в зеркале постепенно утрачивало черты.
Пока не исчезло полностью.
…Я заметил, что последнее время в квартире воняет речной гнилью. Стоило мне закрыть балкон, как запах возвращался. Я обрабатывал Николая одеколоном, выносил на воздух. Но ничего не помогало — весенняя оттепель делала свое дело.
Однажды ночью я вытащил к воде дверь из разрушенного особняка, дубовую и добротную. И спрятал у Зверева мостика. В церковной лавке закупил одежды. Сказал, что из театра (у меня оставалось удостоверение) — и что по ходу пьесы хоронят священника.
— Самые лучшие, если можно.
Служка за прилавком воодушевился.
— Вообще-то их кладут в обычных. Нужно только Евангелие и крест, обязательно.
Ковырял вышивку съеденным до мяса ногтем.
В магазине “Своё” купил семь крупных свечей. Декоративных гвоздей и медной проволоки.
Дело оставалось за магнитофоном.
54
Колокола ударили около полуночи.
Что-то копошилось, двигалось там, за церковью. И неожиданно загорелось, зашлось ровным огненным пламенем.
Сотни верующих шли вдоль стен со свечами и молитвами. Это была река раздельных, но вместе с тем слитых огней. Она извивалась, становилась шире и ярче. И окружала храм огненным поясом.
Отец Феогност выкликал пасхальное славословие, толпа вторила. Кто-то сунул мне свечку.
— И мальчику, мальчику! — шептала женщина.
Другую воткнул Николаю.
Сначала мы не попадали в шаг, но потом я приноровился. Подняв свечу, увидел тысячи глаз и свет, который отражался в глазах, на лицах, красивых и умных.
…Выселенные дома на канале напоминали Питер. Я вбил в дверь гвозди и посадил Николая, обмотав туловище проволокой. Теперь он напоминал маленького Будду. Невозмутимого, безучастного к любым испытаниям.
В ноги положил Евангелие, крест. Заправил в магнитофон пленку.
Ветра не было, свечи горели ровно. Светились в красных банках, как габариты. Какие-то кирпичные гнезда, куски лепнины виднелись на дне канала в их отсветах.
Я со всей силы оттолкнул дверь от берега.
Над водой раздались первые аккорды
Carpet Crawlers
.
Звук усилился сводами моста, потом они вышли на той стороне. Дверь повело, плот сделал полный оборот и лег по течению.
Вскоре габариты затерялись среди огней города.
55
После отправки Николая я предпринял несколько шагов.
Во-первых, мне пришло в голову сообщить о нем в церковь.
— К исповеди приходи, к исповеди! — Осеняя паству, батюшка стал протискиваться к выходу. Толпа устремилась за ним; меня оттеснили; но я успел заметить, что под мышкой у него газетный сверток размером с книгу.
Во-вторых, я наведался в милицейский участок. Что меня мучило? совесть или раскаяние? выматывающая силы тревога?
— Что у вас… — Рука дежурного в окошке продолжала заполнять лист школьным почерком.
— Есть сведения относительно взрыва на “Третьяковской”. — Я придвинул лицо к решетке.
Не отрываясь, лысый снял трубку.
— Идите к пятнадцатой.
Коридор пропах окурками, под ногами вспучился линолеум. Наконец на лестнице послышались шаги, плевки.
— Ко мне? — буркнул милиционер.
Это был тот самый, из рюмочной — живой, невредимый.
Так не состоялся мой поход в милицию.
В-третьих, я заглянул во двор, где мы жили. Ждал, пока из нашего подъезда не вышел знакомый бородач с двумя таксами. Через пару минут появилась миниатюрная девушка. Как все таксисты, они оказались знакомыми, и бородач угостил ее сигаретой.
Когда во двор въехала старая иномарка, оба обернулись. Из машины вышла женщина, я узнал рыжий малахай. Таксы бородача с визгом стали запрыгивать, она целовала их морды.
Но никаких чувств, кроме привычной досады, меланхолии, я не испытывал.
Как будто бородач существовал вечно, а меня вообще не было.
…Все это время меня мучили приступы головной боли. Просыпаясь, я списывал все на похмелье или бессонницу. Но где-то в глубине знал, что происхождение боли другое. Она была тонкой и щадящей, как будто заигрывала, приберегая настоящие мучения на будущее. Помню, окончательно свалился в день, когда купил на лотке вывеску “Cafe Bar 24”. Последнее, что я помню, — это мигающий свет неоновых трубок на окнах. А я лежу на помосте, считаю.
“Один-два-три-четыре”.
“Один-два-три-четыре”.
Сколько секунд между зеленым и красным?
56
Я ничего не ел, только пил. Приноровился справлять нужду в бутылки и, окруженный желтыми сосудами, лежал как мумия, потеряв счет времени. Они были цветными, мои сны. Одна комната, которую снимал студентом, вела в квартиру с женой. Я видел черную кошку и что кто-то из гостей забывал закрыть двери. Одна, две, десять кошек набивались в квартиру. Тогда я распахивал дверь в ванную. Прямо от порога начинался пляж, какой-то человек толкал по песку лодку. “Море в другой стороне!” — кричал ему. Человек оборачивался, вместо лица у него была огромная грибница. В другом сне я снова взламывал “кладовку”. Но дверь открывалась на театральную сцену, где стояла моя жена, актеры. А я не знал ни слова, ни жеста.
В какой-то момент, затравленный снами, я решал не спать. Теперь камера на экране показывала море, как будто ее установили на носу катера, и вода без остановки скользила по краям. В одну из таких ночей мне показалось, что на улице кто-то насвистывает. Я выскочил на балкон. Воздух пах проснувшейся землей, почками. Одинокая фигура действительно перемещалась по улице. Она была маленькой и невзрачной, эта фигурка. Но я все равно знал, кто это.
…Старый грузовик стоял в смежном дворе, я рванул заледеневшую дверь. На пол полетели пустые пачки от сигарет, афиши. Наконец ладонь ощутила холодную тяжесть.
Чекист уже вышел на набережную, взбежал на мост. Мне даже послышалось, что он насвистывает мелодию из фильма, того самого.
“Стой!” — вскинул руку.
Он даже не обернулся.
Грохнул выстрел, в доме напротив посыпались стекла.
Пожав плечами, тот стал спускаться.
Я взялся двумя руками и стрелял, пока не кончилась обойма.
Тогда чекист обернулся. Вразвалку поднялся обратно. Свесился, как будто хотел покормить уток.
И бросился в воду, раскинув руки.
57
В ванной шумно спустили воду в унитазе, хлопнула дверь.
— Как мы себя чувствуем?
Она встала у окна, скрестив руки.
— К сожалению, вашу инсталляцию пришлось разрушить.
— Запах!
Пересела за барную стойку, откинула волосы.
— Но идея мне понравилась.
Теперь свет падал сбоку, и я узнал безбровое лицо девушки из кафе.
— Но как…
— Да вы же! Вы же и впустили! — Она ткнула за плечо.
На окне по-прежнему мигала идиотская вывеска “Cafe Bar 24”.
— Приглашает, а потом спрашивает. Мне это нравится!
Судя по голосу, лет двадцать максимум.
“Сам же прицепил эту вывеску”.
— Можно? — кивнул на одежду.
— Пациент стесняется…
Вышла в кабинет, смешно похлопывая себя по узким бедрам.
Деньги и карточки вроде на месте. Вокруг чисто, стаканы вон блестят как новые. Стопка выстиранного белья.
Сорвал вывеску, выбросил.
— Гостей больше не ждем? — выглянула.
В углу кабинета лежал надувной матрасик.
— Надо же мне было, пока вы тут… — Она виновато пожала плечами.
— Страшно оставлять в таком состоянии.
Она поставила на стойку ноутбук. Я снова попытался вспомнить хоть что-нибудь.
— Да не смотрите вы на меня так брезгливо.
Она расхохоталась.
— Не было ничего! Не бы-ло!
Тем временем на экране возникло мое лицо. “Если вам что-либо известно о судьбе этого человека, просьба позвонить по телефону”. Даты вылета, мобильный номер.
— Набирайте.
В ее детской дерзости была неуловимая властность. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось ей во всем подчиниться. Делать, как она скажет.
Несколько секунд в трубке потрескивал эфир. Когда пошли гудки, раздался звонок в квартире. Она гордо выложила трубку.
Ее мобильник верещал и вибрировал.
58
— Странный вы человек! — Она уселась напротив, подперла по-бабьи щеку.
Чай попахивал сапожной смазкой.
— Слоняетесь по городу, сидите в кафе. С нищими на паперти тусуетесь. Устраиваете прилюдное шоу на площади после взрыва. И думаете, вас никто не видит? Человек-невидимка, думаете?
Она постучала костяшкой по стойке.
— Адрес я узнала в первых числах. Вы же сами отсюда звонили, помните? Думала, друг ваш. Хоть какая-то информация. А тут вы собственной персоной. Правда, пальто с драконами меня сначала, как бы это сказать…
— Но зачем, зачем? — Кажется, я действительно набирал этот номер.
— Мужчина! А если вы мне симпатичны?
Я невольно оглядывал плоское некрасивое лицо, мелкие горчичные родинки. Копну черных волос, перехваченных обручем.
— Ладно, не делайте страшных глаз. Просто я пишу диплом по вашему театру. Собираю материал о том времени. О той постановке. Хотела расспросить, да не знала, как подступиться. Прочитала про вас на форуме. Что пропали и так далее. А у меня друзья в “Вестях” — подсказали дать фото, номер. Сначала позвонила какая-то сумасшедшая дура, потом вы... Просто я в метро ехала, работал автоответчик.
— Смотрите!
Ссылка привела на ее “Живой журнал”. Сначала я ничего не понимал, но потом загрузились фотографии. На первой была моя физиономия на театральной вечеринке, после капустника. Рядом вид в ретуши для объявления. Остальные ссылки вели на тексты пьес, на рецензии. Судя по всему, тут находился целый архив по моей части.
— Так это ты?
— Что — я?
— Искала меня?
— Два часа ему рассказываю…
Я пожал плечами, поежился. “Ничего себе”.
— Кто она? — кивнула на жену.
Сказал, что актриса. Играла девочкой в известном фильме. “Все знают”. Но она такого фильма не знала.
— Хотела сказать — тебе?
Взгляд в сторону, смешно жует губами.
“Лицо, на котором написано все”.
— Поужинаем?
Крышка компьютера с треском захлопнулась.
— Не хочешь — не рассказывай.
59
Я рассказал ей все, что случилось. Ну, или почти все — начиная с острова. Как добирались; как ночью, обкурившись, чуть не разбились. Про вызов, который пришел очень вовремя. Ну и развязка — труп этот, документы.
— Потом ты, наверное, знаешь.
Суши осталось нетронутым, чай остыл. Мое пиво нагрелось. Обнажив верхние зубы, влажные и белые, она слушала. Ее лицо оставалось неподвижным, пока я рассказывал про остров. Но как только жена исчезла, она ожила. Теперь каждый поворот сюжета отражался на ее лице, как в зеркале. И мне с трудом приходилось сдерживать улыбку.
— Но это же кино, настоящий триллер!
Она судорожно пихала в соус хрен, имбирь.
— Писатель!
— Вы это не выдумали часом? Жену? Цунами?
Я молча лез в карман, раскрывал два паспорта, мой и
его
.
— Кру-у-у-то! — мычала с набитым ртом.
— Ты что, все еще ее любишь?
Я молча взялся за палочки. “Молодежная манера задавать вопросы”.
Она бросила салфетку, вылезла из-за стола. Губы трясутся, на глазах слезы.
Доедал в одиночестве.
“В конце концов, с какой стати?”
Но она не исчезла. Через день “случайно” встретились на улице.
— У вас мой компьютер. — Тон деловой, смотрит в землю.
Снова проводили время вместе.
Я ничего не знал о ней. Где живет? Чем зарабатывает? С того дня дверь стояла открытой, и она приходила когда хотела. Под настроение могла составить компанию выпить, покурить.
— Что это за хохлома? — кивала на стену, где висели расписные тарелки.
— Почему на часах всегда четверть шестого?
И спохватившись:
— А, ну да.
— Ты-то откуда знаешь…
Иногда пыталась готовить, и я деликатно жевал резиновые куски мяса. Тогда, не говоря ни слова, она выхватывала тарелку, швыряла еду в мусор. Шли ужинать в ресторан.
Я злился на себя — и ничего не мог поделать. Потому что привязывался к ней все больше. Мне льстило, хотя и казалось странным, что ей интересно наше прошлое. Как будто она знала, что в нем осталось что-то важное. То, чего ее поколению недодали. Каким был наш город и люди в нем? каким был
я?
почему все
так
изменились? все
так
стало? Я чувствовал, что эта девушка каким-то образом ощущает во мне опору. Во мне, который двигался по жизни, как по зимнему полю, на каждом шагу проваливаясь в снег.
Или просто мы были похожи? И ее тоже поглощала пустота?
Мы продолжали встречаться. Время от времени, как профессиональный журналист, она подводила разговор к театру. Расспрашивала, что и как там было — перед смертью классика.
— Не знаю! — вяло отмахивался. От театра в памяти остались только байки. Смешные или пошлые истории.
Что стало с театром после смерти классика? Как жил театр? Все прошло мимо. Все пролетело, без следа растворилось во времени. И некого винить, потому что это мы сами — эгоистичные, черствые, самовлюбленные — были во всем виноваты.
Все прошляпили.
— Послушаешь тебя — сплошной цирк, — недовольно откликалась из кабинета.
Да и что я мог рассказать ей? насколько жалким стал в конце жизни классик? как, смертельно больной, лебезил перед зрителем? как забывал имена артистов, пьесу, которую репетировал? как реанимировал старые постановки, пока дирекция разворовывала театр? и что лучшие ученики за это время спились? а он, овдовевший старик, все суетился, все не верил, что жизнь — кончилась?
— Но почему актеры терпели его издевательства?
— Почему не уходили?
Ко мне вернулись кошмары, бессонница. Она снова стала ночевать в кабинете, “на собственном дыхании”. Так назывался ее надувной матрасик.
Смотрела оттуда, как забитая собака.
Иногда, задыхаясь от приступов тошноты, просил ее перебраться ко мне.
— Снять? — глухо спрашивала.
— Что?
Все это время наши отношения оставались невинными.
60
Разом, в ночь, наступила апрельская теплынь. Завелась и запела под окном безымянная птица. “Быстрей, быстрей, быстрей”, — чирикала.
В один из дней случился разлив, улицу затопило водой из канала, и дворникам пришлось выложить дорогу мостками. Когда вода наконец схлынула,
они
провели субботник. Вымели и засадили травой газоны, выкрасили бордюры и ограждения бодрой салатной краской. Запустили во дворе фонтанчик.
Опасаясь, что озеленители доберутся до грузовика, я решил перепрятать оружие. Но машины между домами не оказалось. Судя по глубоким бороздам, ее загрузили краном совсем недавно — и увезли в неизвестном направлении.
Так из моей “новой жизни” исчез целый эпизод, как будто не существовал вовсе.
В другой раз, просматривая свежий выпуск “Вестника Замоскворечья”, я наткнулся на некролог, в котором сообщалось, что известный писатель и “почетный житель нашего района” был найден мертвым на “объекте исторической реконструкции”.
“Его тело обнаружили на дне котлована, который вырыли под автостоянку. Судя по всему, он просто не знал, что за дверью в стене старого особняка — яма”.
Так закончилась другая “моя история”, с писателем. Который нашел свою дверь, сам стал персонажем.
А с моей сцены убрали еще одну декорацию.
…Однажды в шутку я предложил ей куда-нибудь съездить.
— Куда хочешь, когда скажешь.
Она, отсмеявшись, брала меня за пуговицу.
— Что, не дают покоя буржуазные замашки?
И немного подумав:
— В Таиланд — слабо?
Со временем идея перестала мне казаться такой уж нелепой.
“Вернуться на место преступления, начать сначала”.
“Тем более, что здесь мне делать больше нечего”.
Но развязка произошла раньше. Я прекрасно помню тот вечер, я мыл окна. Когда зазвонил телефон, от неожиданности я уронил газету. Это был ее мобильный — она забыла его утром.
— Включай телевизор!
— Твоя жена, быстро!
Я ответил, что в моем телевизоре, кроме дороги, ничего нет.
— Ты считаешь меня конченой дурой?
На экране пошла музыка, появился ведущий, немолодой человек с фальшивым прищуром. В первом же кадре я узнал наши театральные кресла. Дали фрагмент спектакля, потом репетиция. И снова премьера, поклоны. “Успех, настоящий успех! — тараторила журналистка. — Такого на сцене легендарного театра еще не было!”
Показали портрет классика — знаменитый, со сцепленными пальцами. Следом дали нового режиссера, и я снова поразился, каким пигмеем он выглядит на его фоне.
Неужели он
сделал
большой
спектакль?
“Благодаря ей мне удалось вернуться в прошлое…” — плакала старуха-актриса.
“Я так за нее рада, так рада…”
Наконец ее показали. Несколько секунд мы молча смотрели в глаза друг другу.
“Первым знаменитую актрису поздравляет муж”, — голос за кадром.
Появился бородач, принял у нее цветы.
“Мама в этой роли такая красивая…” — на руках у нее сидела девочка в кудряшках.
“Это был трудный период для всей семьи”.
“Жена репетировала до полуночи”.
По-хозяйски обнимал ее за плечи. Втроем позировали перед камерами.
Под занавес дали президента. Ныряющей походкой тот вышел поздравить главного. Теперь на сцене расшаркивались два пигмея.
Как только я выключил телевизор, заверещал телефон.
Она звонила долго, яростно.
Но что я мог сказать ей?
Я сбросил звонок и отключил трубку.
61
“Эта история произошла с гардеробщиком нашего театра. Обычным гардеробщиком, имени которого никто не запомнил даже после всего, что случилось.
Таких безликих,
прозрачных
людей — мебельщиков, обувщиков, гардеробщиков — в крупных театрах целая армия. Как правило, на работу они устраиваются по объявлению. И прямо с улицы начинают существовать бок о бок с артистами. Чужие, случайные люди, они входят в „семью”. Становятся частью живого организма.
Кто они? что у них на уме? никто в театре не спрашивает. Тем более, что внешность у таких людей неприметная. Да и ведут они себя тихо, вежливо. Смотрят в свободное время спектакли, следят за репетициями. Присутствуют на прогонах. То есть, хочу я сказать, проявляют живой интерес к театру! А потом увольняются — так же внезапно и непредсказуемо. И ни одна душа в театре не замечает их исчезновения, разве что в служебном буфете: вот он сидел в углу — и вот сидеть перестал.
Зачем приходил? Неизвестно.
А меж тем ответ есть, и об этом рассказ.
Он устроился в театр, вылетев из института. Или не учился совсем, а просто решил, что хватит сидеть на шее у матери. Тем более, что жизнь на дворе закручивалась новая, интересная. Просто шел вверх по улице и наткнулся на объявление
Театру требуется гардеробщик.
Через сутки получил пропуск.
Несколько раз в неделю ему нужно было запустить зрителя в фойе Малой сцены. Раздеть и проводить в зал. Следить за тишиной, поскольку и зал и фойе были действительно крошечные. А после спектакля сделать то же самое, только в обратном порядке.
Он имел с этого семьдесят рублей в месяц плюс контрамарки на второй ярус.
„И мир театра, чарующий душу”.
Абсолютно бесплатно. В придачу.
Он работал исправно и тихо, вел себя осмотрительно. Странным было разве то, что за кулисами он проводил много больше вечеров, чем положено по работе. Что он вообще делал за кулисами большой сцены? Он, гардеробщик Малого зала? Никто в театре не обращал внимания. А между тем уже через полгода многие постановки великого режиссера этот человек знал наизусть.
Точнее, некоторые
роли
.
Старушки из большого гардероба посмеивались.
„А наш-то, наш — опять побёг”.
Высовывали куриные головы из альковов:
„Пристрастился к театру парнишка…”
А дело было куда проще. Элементарнее. Потому что в театре этот человек околачивался, чтобы видеть
ее
. Был влюблен, попросту говоря — наш гардеробщик.
Его избранница закончила театральное недавно, считалась
из молодых
. Хотя дебютировала много лет назад, сыграв девочку в детском фильме. Кино было двухсерийное, в фантастическом жанре. Его смотрела вся страна, как сейчас помню. Девчонка из фильма имела боевой характер, была по-мальчишечьи смекалиста и одновременно по-женски, элегантно красива. Поэтому все без исключения подростки СССР мечтали с ней познакомиться.
Не вышел исключением и наш гардеробщик, тогда еще обычный школьник. Как и все, мечтал с ней подружиться, писал на „Детфильм” письма. Жил от одного показа до другого, поскольку видео тогда еще не придумали. Постоянно вел с ней мысленный разговор — как будто она здесь, рядом. И не отвечает только потому, что все понятно и так.
Честно говоря, я бы не стал называть его чувство
любовью.
Нет. Увидев актрису в театре, он с удивлением осознал, что эта девочка — то есть теперь эта женщина — часть его прошлой жизни, и часть довольно существенная. В ней, красивой и взрослой и в то же время
прежней,
он разглядел себя, каким был раньше, в годы ранней и самой сладкой юности. На фоне которой настоящая жизнь была пуста и бессмысленна.
Она олицетворяла собой мир, который исчез — вместе со страной, с детством и юностью. Он видел в ней свои мечты — стать тем, кем он уже никогда не станет. Любить ту, которую любить не сможет. Все сошлось в ее образе! Все в нем ожило, стало возможным! Все обрело смысл!
Где-то на задворках сознания он чувствовал, что они похожи. Что она, как и он, живет фантазиями. Много времени проводит там, за чертой реальности. В мире актерских иллюзий.
Люди, живущие на два мира, похожи. Поэтому скоро он окончательно стал считать ее своею. Он преследовал ее — украдкой, тайно. Подкарауливал после поклонов, когда она, вся в мыле и букетах, выскакивала за сцену. Подсаживался в буфете — он знал, когда она бывает в буфете без компании, — и
равнодушно
тянул кофе.
Дожидался, когда она выйдет после спектакля, — и шел следом. А когда она оборачивалась, делал вид, что прикуривает или завязывает ботинок.
Что мешало ему заговорить с ней? Что мешало, хочу я сказать, ухаживать за ней по-настоящему? Наверное, инстинкт самосохранения подсказывал ему не разрушать стену, стоявшую между ними, — чтобы не погубить образ, свою последнюю и самую великолепную иллюзию.
Или просто был несмелым парнем?
В ту пору воровства в театре не было, гримерные не запирались — и однажды он притащил портрет маслом, нарисованный по фотографии. Когда-то его учили живописи, и портрет удался. Во всяком случае, когда он прокрался к ней в другой раз, портрет уже висел на стенке.
Он знал, что она замужем. Но поскольку муж, тихий бородач, в театре не появлялся, то и место в сознании занимал малое, вроде рыбок в аквариуме. Можно считать, что его вообще не было, этого мужа.
Пока наконец дело не разрешилось следующим образом.
Он наткнулся на них за кулисами, в правой подложе. Там она обычно дожидалась выхода на мизансцену. Дверь открывалась беззвучно, дальше портьера — сначала он и сам не понял, кто здесь. Когда глаза привыкли, стало ясно. По жестам, по тихому шепоту. Как она прижимается к его бутафорской сбруе и как по-хозяйски тот обнимает ее декольтированную шею.
Любовником оказался актер театра, немногим ее постарше. Не плохой и не великий, обычный. С хорошей фигурой, открытым лицом. Крепкими ровными зубами. Такие актеры пользуются огромным спросом в любом театре. Поскольку идеально подходят на роль
второго плана
. Друга главного героя или любовника его жены, не важно.
Такие актеры играют, как правило, самих себя. Поэтому на сцене кажутся легкими, талантливыми. Но, выходя на поклоны, повергают зрителя в недоумение.
„Кого он играл в спектакле?”
В тот вечер в душе гардеробщика произошел переворот. Не то чтобы его поразила измена мужу — нет. Это как раз его не смущало, а, наоборот, радовало. Но! Приступы слепой ярости вызывало то, что на месте, которое он отводил для себя, оказался заурядный хлыщ. Что женщину, которая заключала для него
так много,
использует тип, не имеющий представления, кто она
в действительности
.
И он решил защитить ее и себя от вторжения.
В то время на Малой сцене доживала свой век пьеса по мотивам „Гамлета”. Любовник играл в спектакле бродячего акробата, которого убивают по ходу пьесы. Фокус, однако, заключался в том, что нож был складным, бутафорским. Лезвие от удара уходило в рукоятку, акробат оставался невредимым. И только изображал предсмертные корчи.
Гардеробщик прекрасно знал про сцену с кинжалом. Знал он и то, куда
заряжают
кинжал реквизиторы.
Когда он уволился, ни одна душа не заметила его исчезновения. А спустя две недели, когда шел
тот
спектакль, он купил билет и вошел в театр вместе со всеми зрителями.
Зашел за кулисы, которые знал как свои пять пальцев, пробрался на место.
На помост вышли герои в сюртуках и шляпах — два шпиона, два придворных. Два маленьких человечка из большой шекспировской драмы. И гардеробщик в сотый раз просмотрел первое, а затем и второе действие.
Чем дальше шел спектакль, тем тише, спокойнее становилось у него на душе. Все волнения и страхи позади. Сейчас дело сделается, и они станут свободными. Будут вместе, как прежде.
Из угла кулисы он прекрасно видел, как реквизитор, пожилая женщина с платком на пояснице, зарядила сигарету.
Эту сигарету выкуривал король в сцене объяснения с принцем.
Потом она выложила букет лилий, его бросали в могилу невесты.
Наконец в нишу выложили кинжал.
Гардеробщик выскользнул из укрытия и сделал несколько шагов за сценой. „Мы принадлежим к классической школе, в которой главное — кровь, любовь и риторика!” — на помосте начинался последний монолог любовника. Этого времени хватило, чтобы вынуть из ниши фальшивый кинжал и заменить его точно таким же, но настоящим.
И выйти из театра.
Через пятнадцать мнут, когда он подходил к метро, на улице раздался вой сирены. Звук приближался от театра и вдруг оборвался. Судя по тому, как медленно ехала „скорая помощь”, спешить ей было уже некуда”.
62
Мигалки на “скорой” крутились бесшумно и бешено.
У подъезда стояли жильцы — пристыженно, как будто ждали выноса гроба.
Толпа зашевелилась, кто-то запричитал. Вынесли носилки, следом двое в комбинезонах вывели под руки женщину. В постаревших, сморщенных чертах я узнал соседку. Она с трудом держалась на ногах. Когда наши взгляды встретились, она завизжала.
Крик был тонкий, пронзительный. Какой-то жестяной.
Ее скрутило, стало рвать желчью.
…“Скорая” уехала, в переулке повисла гнетущая тишина. Менты разошлись кто в квартиру, кто по соседям. Жильцы и зеваки разбрелись тоже.
Я посмотрел в окна первого этажа — и вздрогнул. Там, в проеме, стояла она! Те же пышные пепельные волосы, крупные губы — только в другой, улучшенной копии.
Щурясь от света, женщина смотрела сквозь меня.
Этот дом я видел последний раз в жизни.
63
— Без багажа, — сказал за стойкой.
Девушка, улыбнувшись, выдала мне пластиковую карту.
Двухкомнатный номер на двадцать втором этаже состоял из гостиной и спальни, где за стеклянной стеной помещался туалет и ванная.
Шторы бесшумно разъехались, я невольно отступил на два шага — тугие вальки облаков висели перед глазами! Далеко внизу извивалась стальная жила реки. Лежал гигантский кабельный разъем вокзала.
Небо переменилось, облака пошли мелкой рябью. Набрав номер агентства, я забронировал билеты в Бангкок. Сбросил, набрал мобильный номер девушки. Глупо улыбаясь, предвкушал фразы.
“Собирайся, вылетаем”.
Слышал ее радостное кудахтанье.
Трубку сняли, я раскрыл рот.
— Алё! Говорите! — раздался вкрадчивый, как будто ощупывающий собеседника, голос. — Вас слушают! Кто вы?
Я дал отбой и тут же вспомнил, что ее трубка осталась дома.
Штора бесшумно дернулась в обратную сторону.
Сидя в темноте, я с ужасом понял, что попал в ловушку.
И что в квартиру уже проникли чужие люди.
64
Бармен в “Апшу” прекрасно помнил мою девушку.
— Без проблем, амигос! — Широким жестом смахнул конверт со стойки.
Я сунул несколько купюр на чай. Он усмехнулся, убрал тем же движением.
В конверте лежало письмо, где я излагал все, что случилось. Номер гостиничного телефона. Билет Москва — Бангкок на ее имя — если она появится здесь раньше, чем я найду ее в городе. Схема, как мы можем встретиться, — на каждый день разная.
— У нас будет музыкальная программа, оставайтесь!
Миниатюрная кореянка кокетливо преградила дорогу.
Я отодвинул поднос и прошел к выходу.
65
В клубе напротив начиналась дискотека. Музыка, набирая мощность, накатывала, как волны.
Черное каре, салатная кофточка.
Морковный сок с трубочкой.
Перед тем как забрать проститутку, позвонил в “Swiss Hotel”, попросил в номер шампанское.
— Меня искали? — спросил на всякий случай.
“Звонков на ваш номер не поступало”.
66
Пригубив из бокала, она ушла в душ. По движениям силуэта я пытался угадать, что она делает. Унитаз, душ, снова унитаз. Ничего особенного.
Кутаясь в белый халат, села на край кровати. Не вставая с кресла, я протянул бокал. Она переместилась ко мне, села на колени. Мы чокнулись.
Не дожидаясь, когда она выпьет, я сдернул с нее халат.
Шампанское пролилось на грудь, стал слизывать. Опустил ее на колени. С каждым движением ее тело вжималось в окно. Я видел щеку, расплющенную о вокзальную площадь. Черные волосы, разметанные по переулкам. Мне казалось, что подо мной целый город. Что с каждым движением я проникаю в него все глубже. Все яростнее. Все безнадежнее.
Я закричал что есть силы, до хрипа. Как утром кричала та, из подпола. Но крик утонул в плюшевых стенах. Последнее, что помню, — ее взгляд через голое плечо, испуганный, детский.
67
Остаток ночи просидел перед окнами.
Он гудел и копошился, мой город, — и вместе с тем спал, безмолвствовал. Глядя вниз, я хотел понять, что
теперь
он для меня значит. И не испытывал ничего, кроме удивления и досады.
Города, который я знал, больше не было. Но теперь, когда даже чужой жизни у меня не осталось, я вдруг понял, что у меня есть большее. Что у меня есть город моих снов, моих историй. Моих жизней — чужих и собственных.
То, что исчезало или не случалось внизу, возрождалось в этом городе. Хранилось, получало вечное место жительства. Да и сам я, по правде говоря, давно перебрался в его вымышленные переулки.
Просто боялся признаться в этом.
Сколько здесь было фантазий, историй! Сколько несостоявшихся судеб! Сколько героев и персонажей! Где-то здесь стоит театр, где моя вымышленная жена играет в моих ненаписанных пьесах. Где-то здесь живут те, кого я встретил и кого нет. Те, кого забыл, но обязательно вспомню, просто в другой раз, в другой жизни.
Последнее, что я вижу, — это река и то, как мерцают красные габариты Николаевой лодки. Она впадает в океан, эта река, — в большую воду, на горизонте которой поднимается наш остров.
Мы поселимся на холме у монахов. Они научат, как жить, не привязываясь к вещам и людям. Как жить среди безымянных надгробий, под которыми лежат такие же лунатики без имени-отчества.
Каждый вечер я буду спускаться на мотороллере в поселок. В нем суетно и шумно, в этом поселке. Уже выставлены окна, масло шипит на жаровнях. Снуют машины, тележки. Только маленький Будда невозмутимо наблюдает за нами. Иногда мне кажется, что он наделяет хаотичное движение смыслом. Накидывает прозрачное покрывало или опутывает паутиной, где мы все не случайно барахтаемся.
Но это представление мнимое.
Просто мне приятно думать об этом ночью, на обратной дороге через остров.
“Главное, — говорю я себе, — не выскочить на встречную полосу”.
Выскочить на встречную полосу.
68
Около трех часов ночи на пандус гостиницы “Swiss Hotel” въехала обычная темно-зеленая “Волга”. Из нее вышли двое мужчин в плащах и девушка, на которой была дутая куртка.
Машина осталась у входа, хотя швейцар настойчиво предлагал отогнать ее на парковку. Игнорируя привратника, троица вошла в вестибюль через стеклянные двери. Девушка села в кожаное кресло, стала разглядывать люстры.
Двое синхронно придвинулись к стойке регистрации.
Молодой человек снял с лица фирменную улыбку и сделал озабоченное выражение.
— Из какого номера был сделан этот звонок? — сказал левый.
Послышалось клацанье клавиатуры, гул процессора.
Молодой человек услужливо поднял трубку.
— Не надо, — остановил его правый.
— Мы поднимемся.
Оба посмотрели на девушку. Та отвернулась и закусила губу, обнажив влажные крупные зубы. Видно было, что на глазах у нее слезы.
В телевизоре мелькали кадры, снятые в декабре прошлого года. Километры пляжей, заваленных битыми кирпичами.
— Да не тряситесь вы так, девушка! — ласково сказал один.
— Ничего серьезного на него нет, я уверен.
Коридор на двадцать втором этаже шел по кругу, люди разошлись. Девушка осталась у лифта, села на ковер. Отсюда, из холла, было видно, как спустя минуту они встретились у входа в номер.
— Почему мужчина, чтобы потушить огонь, машет спичкой? — спросил один шепотом.
Раздался громкий стук в дверь.
— А женщина дует на спичку?
Но за дверью не было слышно ни звука.
о. Крит, август 2005 — п. Ильинский, март 2007.
