Бородицкая Марина Яковлевна родилась в Москве. Окончила МГПИИЯ им. Мориса Тореза. Поэт, переводчик. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.

 

 

*       *

  *

Собака лежит как сфинкс,

     наполовину в гостиной,

     наполовину в прихожей.

Собака лежит как метафора —

     наполовину в Европе,

     наполовину в Азии.

Служба ее не трудна,

     загадка ее не сложна:

она затрудняет проход,

     но будит фантазию.

Собака лежит в дверях,

     протянувши лапы вперед,

она улыбается Балтике,

     хвостом виляет Китаю,

в ней черт-те сколько намешано

     характеров и пород, —

вот вскочит! вот огрызнется,

     собьется в стаю!

Но столько щенячьей дури

     играет в ее крови,

что она себя полагает

     лучшей собакой на свете

и думает, что достойна

     большой и чистой любви,

а за свои метафоры

     только мы сами в ответе.

 

 

Песенка

Если крюк торчит в потолке,

что должно висеть на крюке?

Колыбель, мой свет, колыбель,

не тебе ли знать, не тебе ль?

Если встал сундук в уголке,

что должно лежать в сундуке?

Башмачки, мон шер, башмачки

и серебряные коньки.

Если гость плывет по реке,

в челноке плывет, в туеске,

ты пошарь в прибрежных кустах, —

только так, май френд, только так!

 

 

*       *

  *

Сограждане!

Затверживайте стихи наизусть,

загружайте головы Диккенсом

и Вальтер Скоттом!

Три аккорда и песенка

про испанскую грусть

обернутся спасительным хлебом,

а то и компотом.

Истинно говорю вам,

ибо хочу помочь:

перечитывайте Майн Рида,

чтоб избежать расправы.

Сколько бы ни тянулась

тысяча первая ночь,

не обезглавят знающего

последние главы.

Пересказывайте прочитанное,

упражняйте память и речь,

подзубрите Овидия —

он так уместен на зоне!

И соседи по камере

будут вас любить и беречь

и возьмут под свое покровительство

воры в законе.

 

 

Зимний рэп с Марь-Фёдоровной

dir/ Марь-Фёдоровна в кухне

гладит рубашки

моего сына,

рассказывает про

своего сына.

Я сижу напротив,

листаю словарь,

перебираю рифмы

на слово “январь”.

— Подобрал котенка,

выбросить жалко

и нельзя оставить:

съемная коммуналка.

Сказала мол устрою

к сестре на работу,

завезла подальше —

эх, да что там…

Я сижу киваю,

гляжу заторможенно,

в уме себя рифмую

с кем не положено.

Солнце показалось и

спать залегло.

— Такой был мальчик жалостливый!

Ничего, прошло.

 

 

*       *

  *

Второстепенные английские поэты,

вы руки тянете ко мне из темной Леты

и, как детдомовская ребятня:

— Меня, — кричите вы, — меня, меня!

Да я сама тут запасным стою хористом,

да я случайно забрела на эту пристань,

мне снилась воля, мне мерещился покой…

Но шелестят уже страницы под рукой.

Первостепенные английские поэты

давно пристроены и кушают котлеты,

забвенья молчаливая вода

над ними не сомкнется никогда.

А я переднего уже тяну, как репку,

и кто-то сильный встал за мной и держит крепко,

и вся компания — а стало быть, и я —

за шкирку выхвачена из небытия.

 

 

*       *

  *

     

Жалко Малеевки! Больше такого ковчега

Нам не обресть: всякой твари там было по паре.

Почвенник, западник там от жасмина до снега

Мирно в аллеях бродили и вирши кропали.

Желтого с белым, советского жалко ампира:

Главного корпуса, тертой морковки с капустой,

Серафимовича многострадального бюста

В чьем-то картузе, под лестницей, возле сортира.

Вольницы детской, компании той воробьиной —

Вот чего жаль! Малышей от себя не гоняли,

Ставили Толкина, в съезд горбачевский играли,

Тайно вращали бутылочку в дебрях жасмина…

Жалко голодной зимы девяностого года,

Плова “бухарского” с горькой компотною гущей,

Пряников, кем-то добытых и розданных с ходу,

Страха, веселья, надежды, отчаянно лгущей.

Жалко Малеевки, этой тропы к водопою,

Где замиряются в засуху дикие звери,

Строф о любви с королевскою рифмой тройною,

В ночь голубиную — стулом задвинутой двери.

 

 

*       *

  *

     

Святой Антоний из Падуи,

     разыскиватель пропаж,

тут снегу столько нападало,

     что след потерялся наш.

Развешены в небе простыни,

     раздвинешь — там новый ряд,

лишь пудры алмазной россыпи

     под фонарями горят.

Святой Антоний из Падуи,

     вершитель малых чудес,

найди мне обруч и палочку

     и сад, заросший как лес.

Губную гармошку папину

     с коричневым ободком,

насквозь и навек пропахшую

     мужским душистым платком.

Верни мне девчачьи россказни,

     скамейку, где я ждала

подругу почти что взрослую,

     что так волшебно врала,

и ветер воздушно-капельный,

     и ливня краткий галоп,

и радость мою, что канула

     в седой московский сугроб.

Святой Антоний из Падуи,

     запечатленный в веках

простой раскрашенной статуей —

     мужик с дитём на руках,

найди меня в этом городе,

     зареванную умой,

дай молча хлебнуть из горлышка,

     домой вороти, домой.

*       *

  *

Хорошо придворным быть поэтом

В герцогстве иль графстве небольшом,

Сидя у курфюрста за обедом,

Сыто замирать над гуляшом.

Недостатка не иметь в девчонках,

Кругленьких, как барская печать,

Штуками сукна, вином в бочонках

Да окороками получать.

Сдал раз в месяц оду для отмазки —

И пиши что хочешь, и вещай

Про свободу там, про щечки-глазки,

Только графским дочкам посвящай.

Смирную кобылку на конюшне

Грум смазливый кинется седлать,

Пес легавый, не сыскать послушней,

Свистнешь — и примчится… Благодать!

Хорошо придворным быть поэтом —

При любом дворе. Но не при этом.

 

*       *

  *

Мимо Николаевых,

Князевых и Сориных,

Звягиных, Наумиков

и Кольцовых-Цзен, —

в гости к папе я иду

тропкою прото2ренной:

тесно на Ваганькове,

я иду бочком.

На Донском просторнее,

вот пойду я к бабушке —

Майя Кристалинская

улыбнется мне,

стюардессы, летчики,

где-то тут и бабушка:

вон она, за Фрумою

Лазаревной Щорс.

И скажу я бабушке:

— Я была у дедушки,

все там аккуратненько,

только нет цветов.

На плиту гранитную

положила камушек:

так у них положено,

камни да трава.

Бабушка и дедушка,

век вы спали рядышком.

В разных полушариях

как вам спится врозь?

С неба скажет бабушка:

— Ты уроки сделала?

Не теряй-ка времени,

музыкой займись.

 

 

 

 

К другу стихотворцу

Мы вместе пили, мы вместе ели,

Но согласись, мон амур,

Что два поэта в одной постели —

Все-таки чересчур.

Ну да, случаются исключенья,

Вот хоть Верлен и Рембо,

Но их любовные приключенья

Нам повторить слабо.

А вдруг к священной жертве некстати

Потребует Аполлон —

Как мы поймем в тесноте объятий,

Кого к ней требует он?

Не лучше ль двум разойтись поэтам

По койкам — да на покой

И по стишку сочинить об этом?

Прочти, как закончишь свой!

 

*       *

  *

Пятирублёвик луны

величиной с юбилейный рубль

(были такие когда-то,

мы их называли “пиастры”), —

впрочем, начнем с начала,

сделаем новый дубль:

пятирублёвик луны

затмил небесные астры.

 

 

В этом театре теней

он играет главную роль,

женские и морские

организует приливы,

тянет к себе магнитом

земную влагу и соль

и серебрит в кувшине

ветки цветущей сливы.

Если его приложить ко лбу,

головная боль

вдруг утянется вдаль,

отхлынет в ночные архивы.

 

 

*       *

  *

Бродишь второй час,

шепчешь галиматью.

Господи, дай пас!

Вот чес-слово, забью!

Молнией — по двору,

мимо всей толкотни…

Ясное дело, вру,

ну хоть разок пасни!

Ты ли не знаешь, как

важно услышать вдруг,

чуть скосолапив башмак,

яблочный этот стук?

Рыжему — по ногам,

тощего обведу, —

жирно им, соплякам,

я уже вечность жду!

Мне бы забить хоть раз,

мне бы игру спасти,

Господи, дай пас!

А промахнусь — прости.