«ЖИТЬ»

 

В первый раз фильм «Жить» Василия Сигарева я шла смотреть, словно по приговору народного суда. Вроде бы надо. Не отбояришься. Сигарев — знаменитый драматург, в 24 года триумфально ворвавшийся на подмостки театров мира с пьесой «Пластилин» (2000). Талантливый кинорежиссер, автор нашумевшего три года назад «Волчка» (Гран-при Кинотавра-2009) и призер нынешнего Кинотавра (фильм «Жить» получил там приз за режиссуру). Однако, будучи наслышана, что кино он снял запредельно жестокое, я подготовилась к просмотру, как только могла: натянула собачий ватник, поверх — костюм химзащиты, сверху еще водолазный скафандр… Пошла, посмотрела. Психика вроде не пострадала, зато пострадала картина. Я чего-то не поняла… Зачем это все?

Поселок где-то, видимо, на Урале. Серое, гигантское гидросооружение, серая река, серый пар над водой… Серые хрущобы, желтые дома, построенные еще пленными немцами, почерневший от времени частный сектор… Поздняя осень — начало зимы.

В хрущобе — мама, отчим, сын лет двенадцати… Бездомный и беспонтовый папа-игроман (Евгений Сытый) с велосипедом под окнами. Отчим (Дмитрий Куличков) выходит, дает папе в рыло. Мама-фашистка (Анна Уколова) на сынулю спускает собак: «Чего ты все в окно пялишься? Садись за компьютер. Зря, что ли, купили?» Папа едет на речку, снимает ботинки и топится…

В желтом доме, штукатурку которого долбит ошизевший дятел, — пара влюбленных (Яна Троянова и Алексей Филимонов), инфантильные спидоносцы. Она с белыми дредами, с пирсингом в языке, он — весь в татуировках. Задумали, блин, венчаться. Повенчались. Обратно ехали в электричке. К парню приклебались какие-то гопники и на глазах новобрачной забили ногами…

В частном секторе — тетка-алкоголичка (Ольга Лапшина), мать девочек-близняшек. После смерти мужа — запила. Дочек у нее отобрали. И вот взялась за ум. Ремонт сделала, обои в детской поклеила, кроватки застелила, кукол говорящих купила в прозрачных коробках. Милиционерша из детской комнаты все пофотографировала, договорилась с подружкой из детдома, что девчонок отправят к матери на маршрутке. Маршрутка угодила в аварию, и получила мамаша два гроба с мертвыми дочками. Жуть, короче! Зачем?

Зачем три истории, когда и одной — любой из них — достаточно, чтобы пронять зрителя до печенок? Почему все герои — подранки: ВИЧ-инфицированные, зависимые, бомжи, алкоголики? Жизнь у них и так-то — не сахар, а их еще обухом по голове. Все равно что отнять щенков у трехногой суки и замочить у матери на глазах. Непостижимая жестокость! Ради чего? Режиссерский садизм? Арт-тусовочная мода на радикальные жесты? Способ докричаться до соотечественников, которым все  пофиг? Ответа у меня не было, и я чувствовала: это моя проблема. Видимо, я слишком успешно защитилась от этой картины. Поэтому пришлось, сняв защитный скафандр, идти смотреть второй раз. И ничего. Оказалось: а) не смертельно; б) практически безупречно написано, срежиссировано, сыграно, снято, смонтировано, озвучено (это, впрочем, было ясно и с первого раза); в) действительно в итоге дает некий ресурс — силу ЖИТЬ. И кажется, я даже поняла, как Сигарев этого добивается.

Попробую объяснить.

В самом начале, еще до титров, мальчик Артем стоит у окна и видит отца во дворе. Тот сидит против окон и крутит колесо перевернутого велосипеда. К раме приделана сложенная вдвое открытка. При вращении, она хлопает по спицам и издает характерный звук: блям-блям-блям-блям-блям… Можно предположить, что эта открытка (потом мы увидим, — на ней написано: «С днем рождения!») — единственная у папы вещица от сына. Знак постоянной между ними связи. Куда бы отец ни ехал, открыточка хлопает: блям-блям-блям… Она хлопает все время, пока идут титры. Потом на фоне серой пятиэтажки вырастает написанное огромными буквами название «ЖИТЬ», и в первом же эпизоде героиня Яны Трояновой, продевая сережку в язык, глядит в окно и хрипло кричит сожителю: «Мама! Там колобок на велике! Иди, глянь. И открыточка такая на колесо приделана: блям, блям, блям, блям…» И дальше два этих великовозрастных клоуна, сидя под окном на корточках друг против друга, счастливо кривляются, изображая велосипедистов и повторяя: блям-блям-блям-блям… Дурацкая эта открытка с ходу цепляет их именно потому, что  между ними — точно такая же иррациональная и нерасторжимая связь. Герои второй истории не знают, естественно, что у дядьки с велосипедом есть сын, что им не разрешают видеться и что эта открыточка для них, для них для обоих значит… Но влюбленные каким-то необъяснимым образом это чувствуют. В квантовой механике такая загадочная нелокальная связь называется чудесным словом «запутанность» [17] , и это, собственно, и есть принцип построения сигаревской картины.

Три истории, герои которых толком и не знакомы друг с другом, в фильме развиваются параллельно. Тут нет, конечно же, ничего нового. Однако, в отличие от фильмов типа «Вавилон» Алехандро Гонсалеса Иньярриту, у Сигарева это не  просто эффектный композиционный прием. Это момент содержательный. Герои разных историй испытывают одни и те же душевные потрясения, причем одновременно. С ними буквально происходит одно и то же, как с квантовыми частицами в состоянии «запутанности». Никаких логических объяснений этому нет; на уровне квантовых связей классическая логика не работает. Однако эффект такого построения фильма налицо: где-то минуте к сороковой автору удается запутать в эту квантовую паутину и зрителя. Зритель как бы теряет рациональную перспективу; тут уже не работает принцип: вижу — понимаю — сочувствую; зритель не «сопереживает» героям, он — в идеале (если сдается добровольно на «милость» фильма) — переживает ровно то же, что и они.

Картина идет два часа и четко, математически делится на три части. Первые сорок минут — приближение катастрофы; вторые — подробная, без жалости и снисхождения экскурсия в ад; в последней трети — на помощь размозженным, испытывающим нестерпимую боль живым персонажам приходят умершие, чтобы утешить, забрать с собой или дать силы жить дальше.

Уже в первой части становится ясно, что для всех главных героев привязанность к любимым — единственное средоточие жизни. Это болезненная, небезопасная привязанность [18] , подпитываемая страхом в любой момент ее потерять. Юные клоуны потому и едут венчаться, что заражены СПИДом и не могут рассчитывать на долгую счастливую жизнь. Они надеются, что, венчанных, — их на том свете не разлучат. Для мальчика Артема, живущего с ненавидящей его матерью и подкаблучником  отчимом, неприкаянный Папа — единственный свет в окошке. Для алкоголички Гали возвращение дочерей из детдома — последний шанс сохранить с ними связь (детей уже чуть не отдали на усыновление). Жизнь у всех держится на одной ниточке, и в конце первой трети фильма Сигарев ее одним махом перерезает.

Вот парочка новобрачных качается в электричке. Одинаковые перчатки без пальцев, одинаковые железные обручальные кольца… Молодая жена довольно басит: «Вот, повенчалися, такие!» — «Да. Теперь дальше не страшно», — вторит любимый, которого она зовет «Мама» (он ее, в свою очередь, — «Гришка»). «А мне наоборот — страшно. И еще этот дятел долбаный»… Подваливает паренек с тухлым взглядом. Стреляет сигарету, потом просит денег. Ему дают. Он уходит, приметив пачку купюр. «Во упырек! Хорошо хоть ножиком не полоснул!» Гришка хрипло смеется. Параллельно — Галины девочки садятся в маршрутку, едут. Одна у другой рисует на спине: «Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, ехал поезд запоздалый…»

Молодые собираются наконец выпить. Но «упырек» возникает снова, зовет новобрачного в соседний вагон — помочь надеть тяжелый рюкзак. Муж уходит. Гришка ждет, смотрит, качаются раздвижные двери вагона. Монтажный стык: мальчик Артем из первой истории вскидывается на кровати с отчаянным криком: «Папа умер!» Папа, собственно, ушел в воду на десятой минуте картины. Но мальчика ощущение непоправимой беды накрыло только сейчас. Ровно тогда же, когда и Гришку. Она вдруг лихорадочно вскакивает, бежит к двери, отчаянно ломится в соседний вагон… Дверь, дрожа от страха и возбуждения, держит давешний упырек. Молодая женщина, разбив стекло, глядит в окошко между вагонами. Видит, как человек пять отморозков прыгают на голове ее мужа, превращая ее в кровавое месиво. Еще один снимает это все на мобильник. Беспримесное, чистое зло. «Вы че? Он же больной! Вы че делаете?!» Гришка мечется по вагонам: хрипло орет: «Помогите!»  В вагоне мужики солидные, крепкие. Никто даже не шелохнулся. Гришка рвет стоп-кран. Ба-бах. Резкий толчок. Скрежет. Звук автокатастрофы. По логике экстренное торможение поезда вряд ли могло привести к столкновению с маршруткой. Просто мир у всех рушится одновременно.

Гришка в больнице трясется, сидя на корточках. Сигарев дразнит и нас и ее надеждой. Из-за двери, куда увезли ее мужа, выходит паренек с загипсованной ногой покурить, говорит: «Повреждения средней тяжести, врач сказал». Являются менты. Один циничный, мордатый. Другой — тупой. Циничный начинает у Гришки брать показания. Отправляет тупого узнать насчет повреждений и опросить пострадавшего. Тупой появляется через минуту: «А че ты меня послал? Он же умер» И вместо реакции Гришки мы видим Галю, которая во дворе уговаривает воющую собаку: «Ну что ты? Скоро хозяйки твои приедут» А мимо нее на негнущихся ногах проходит милиционерша из детской комнаты — ей уже сообщили. Галя, все поняв, бежит за ней по темной ледяной улице и только кричит: «Говори! Говори!»

Но это еще не самое страшное. Страшное впереди. Во второй части режиссер опускает нас в ледяную геенну запредельного, немыслимого страдания.

Вторая треть картины — диптих невыносимой боли. Сначала — многофигурный, сложнопостановочный эпизод похорон и поминок по мертвым Галиным дочкам. Потом — пьяный визит Гришки к священнику и ее возвращение в электричке. Между этими эпизодами, ровно посередине фильма, — поразительный план сброшенного с плотины и вмерзшего в лед велосипеда Темкиного отца. Знак бесконечности ада.

Над плотиной едет похоронный автобус. Внутри — два гроба, мертвые девочки в платках с посеченными лицами. Галя сидит, вцепившись одной рукой в край гроба, другой судорожно сжимая фотографию дочек. Напротив племянница — малахольная Ксюша. Ксюша ни с того ни с сего улыбается, и Галя вдруг страшно, жутко улыбается ей в ответ. После этой улыбки уже возможно все — любые бездны безумия. На кладбище — бессловесная, темная, тупая массовка. Галя сидит — ноги не держат. Вдруг она замечает у девочек пар изо рта. Ее переклинивает: «Живых хороните!» Обезумев, она ревет, как раненый зверь, рвется к дочкам: «Нету такого закона — живых хоронить!» Из последних сил, удерживаемая пожилой, рыхлой сестрой, Галя вопит: «Я на вас управу найду! Я Путину напишу!» Сестра взывает: «Мужики, помогите! Сделайте что-нибудь!» Все стоят. Что тут сделаешь?

Столовка, где накрыты поминки. Гале, связанной, ставят укол. Она беспомощно растекается киселем, — бессмысленный взгляд, крошки пирога изо рта… Окоченевшие старухи в черных пальто, платках и вязаных шапках, приняв водочки, — разговариваются… Медленно, скрипя шестеренками, начинает раскручиваться механизм поминок — коллективного ритуального избывания, заедания, запивания горя. Не помогает, не лечит. Изношенные старые дуры жуют беззубыми ртами, пьют, роняют слова, а девочки — в мерзлой земле.

Церковь, солнце, мороз. Гришка, замотанная красным шарфом, поджидает священника. Тот выходит, хозяйственно запирает двери. По дороге домой прихватывает с обочины охапку поленьев. Гришка, пьяно оскальзываясь, ковыляет за ним, пристает: «Зачем любить, если все равно забирают?» Батюшка не понимает: «Куда забирают? В армию? Обычное дело. Приезжай завтра, отслужу молебен за здравие». Но Гришка гнет свое, требует, чтобы священник ее отпел. Ведь она уже мертвая. Он разве не видит? Она хочет к любимому. Но если ее тут не отпоют, они на том свете не встретятся. Священник гонит ее: иди проспись! Она бросается на него с кулаками… Так и идут — впереди добрый пастырь, спешащий в тепло с полешками, позади — пьяная баба, умирающая от боли. Он ее не слышит, не понимает. И от церкви нету ни утешения, ни спасения. За кадром начинает звучать потусторонняя гитарная тема (музыка Павла Додонова). Гениальный трагический клип: Гришка в электричке. Идет, бежит по вагонам. Все двери легко открываются. Везде люди — чужие, буднично занятые своим. А любимого нет. Его нет в этом поезде. Его уже нигде нет. Гришка сидит, смотрит перед собой страшными, черными глазами. Из почерневшего рта вырывается беспомощный сип. Наконец она выговаривает еле слышно одно только слово: «Помогите!» То, что делает тут Троянова, — настоящий актерский подвиг. Так же, как и у Лапшиной, в эпизоде поминок. Режиссер не щадит ни актрис, ни зрителей. Все по правде. На экране — невыносимая, нечеловеческая концентрация боли. Невозможно пережить разрыв с близкими, утрату привязанности. У человека нет таких сил.

И в третьей части внезапно, вдруг обнаружится, что никакого разрыва и нет, что связь никуда не девается, что привязанность вечна и безопасна, как стальной страховочный трос. Словно в ответ на Гришкино: «Помогите!» — все под те же мистические гитарные переборы по двору зашагает Темкин отец в дырявых носках. Поднимется по лестнице, позвонит в дверь, получит в лоб от нового мужа своей бывшей и от нее самой, но, улучив момент, уведет-таки сына из этого страшного дома.

И Гришка, уже вскрывшая себе вены и опустившая руку в ведро с водой, ругая ругательски Бога: «Что вот ты сделал? У тебя че, руки из жопы растут? Вот и иди в жопу!», услышит вдруг стук в окно и увидит под окном избитого, перебинтованного возлюбленного в больничной пижаме. Он ей забинтует запястье, и потом они  вместе лягут в постель. И Гришка станет жаловаться: «У меня чувство, будто ты мне изменил. Все другое. Все не так. Нельзя умирать, козлина, — ты слышишь? Нельзя!» А у него по перебитому, распухшему носу поползет непрошеная, даже не заказанная режиссером слеза. Связь есть. И она совершенно не зависит от жизни и смерти.

Если нет утешения на земле, на помощь приходят умершие. И Теме. И Гришке. И ополоумевшей Гале, которая, наняв алкашей, чтобы раскопали могилку, приволакивает на санках мертвых дочек к себе домой. И вот уже они — живые и теплые — сидят на кухне в оцинкованной ванне. Она отмывает им лица и мажет зеленкой ссадины. Тут же лижется дворовая шавка, а девочки, балуясь, гоняют ногами кусок мыла в теплой воде. Галя, счастливая, надевает на дочек ночнушки, слушает, как они играют с говорящими куклами… Засыпает с ними в одной постели.

И финал. Утро. Возврат к реальности. К Гале в халупу стучится сестра: «Галя! Что же ты натворила? Ты зачем девок выкопала? Грех это!» Галя упрямо твердит: «Не отдам. Я газ пущу». Спускает мертвых девчонок в погреб и взрывает дом, зажав газовый баллон между коленей.

Мать и отчим Артема собираются и едут его искать в дачный поселок, где у папы был дом. До мамы, которая готова была придушить сына подушкой, доходит наконец, что ребенок страдает и ему нужна помощь.

А Гришка, завернув дреды в пучок, попрощается с лежащим на матрасе возлюбленным: «Извини, мне надо идти. Денег снять в банке на похороны, маме твоей позвонить». Любимый уже без бинтов. Следы побоев исчезли. Это уже не галлюцинация. Просто воспоминание. Когда она выходит из квартиры, мы видим, что на матрасе никого нет. Она будет жить.

Финал. Гришка на остановке. Беременная ларечница открывает киоск, украшенный нарядными лампочками. Гришка покупает чипсы. Отрешенно ест. На экране, поверх остановки, водокачки и деревьев, усыпанных грачиными гнездами, возникает большими буквами «ЖИТЬ». И каким-то образом оказывается, что жить действительно можно.

Это кино с его «квантовой» структурой и безжалостным погружением зрителя в стихию невыносимой душевной боли — не рассказ о том, как бывает, не рефлексия, не теория. Это своего рода духовная практика, позволяющая зрителю (если, конечно, он не сопротивляется) пережить уникальный опыт — опыт быть рядом с человеком в момент его наивысшего страдания. Обычно мы панически этого избегаем, убегаем, прячемся. Мы инстинктивно защищаемся от чужой боли и невольно предаем тех, кому плохо. Но если, сцепив зубы, ты остаешься рядом и соглашаешься разделить эту боль до конца, — ты вдруг понимаешь, что это освобождает от страха перед жизнью, от бремени, отнимающих силы, ненужных защит, от неприязни и даже ненависти к другим. Косноязычная Гришка, безумная Галя, виктимный Артем, его жалкий отец и прочие жлобы-родственники — вовсе не те персонажи, с коими с готовностью жаждет идентифицироваться рафинированный арт-хаусный зритель сигаревской картины. Но, досмотрев кино до конца, вдруг ясно осознаешь, что все социальные перегородки — иллюзия, люди едины и боль каждого — твоя боль.

Я не знаю, сколько человек посмотрит эту картину. И сколько из них решится «впустить» ее в себя. Но я знаю точно — нельзя сегодня снять ничего целительнее для нашего измученного, поголовно травмированного психически, мучительно разделенного общества. Общества, где человек человеку даже не волк, а заиндевевшая свинцовая чушка.