Леонович Владимир Николаевич родился в Костроме в 1933 году. Учился на филологическом факультете МГУ. Автор нескольких лирических сборников, переводчик грузинской и армянской поэзии. Лауреат премии им. Игоря Дедкова. Живет в Костроме.

Без тебя Я живу тяжело и открыто. Наполняется мой Колизей. Я просеял сквозь крупное сито — я отвеял неверных друзей. Я живу далеко и забыто в обаянии небытия — без Тебя, без малейшего быта — где вы, дочери и сыновья? Понимаю Вас, Анна Андревна, полной мерой этой беды. Никого — на песочке арены, только ближе и ближе — следы... Сад Генриха Гейне Свобода, солнышко, покой. Зеленый домик над рекой. Летит дыхание реки сквозь яблоневый сад. На белых яблонях висят мои клеветники. Под яблонями, как в раю, гуляют клеветницы, процеживая жизнь мою сквозь зубы и ресницы. Один тяжелый клеветник подвешен прямо за язык. Он принимает форму груши, он производит звуки «му», когда я говорю ему: не лезь в чужую душу. Не бди с фонариком в нощи. На мертвого не клевещи. Не прикасайся к тайне. Не делай из нее хулу. Не стой с товаром на углу. Читай Христа и Хайнэ. А на могиле у того, чьего перста не стоишь, у друга моего, — ты на колени встанешь. Под солнечным обвалом По причине суицида помрачнел палач. На отвале антрацита процветает грач: иззелена-серебристым, голубым, гранатно-алым с беглым проблеском капризным — грач под солнечным обвалом! Солнце давит и печет, опаляя грачьи крылья... Это здесь, мне говорили, был РАССТРЕЛЬНЫЙ ТУПИЧОК — тупичок товарный, сорный, на окраине пустынной в сизой патине полынной, в синеве туманной, горной, в черном городе Рустави... Но глаза мои устали, и себя уже сама не выдерживает тьма. Неустанно В келье стол, топчан и стул. Каменная тишь. Снаружи два на два — раздельный стук. — Да, войдите. Да!! Да ну же... Гость стучит: кресты кладет, и без трех крестов надверных в эту келью не войдет ни один из благоверных. Дверь тесовая, с волчком, — сотка, с проймами, сплошная... Пролезает гость бочком, крестит стены, объясняя, что кропить и осенять надлежит их неустанно — неустанно изгонять призраки СЛОНа и СТОНа1. Этап Колченогие березки — доходяги, недоростки — ход понурый и кривой кромкою береговой. По-над мысом для порядку им велят плясать вприсядку, подбодряя матерком, скатываться кувырком... Из последнего терпенья, оставляя алый крап на лишайниковой пене, еле тащится этап. В Зимний берег волны бьют, и последние березки, переломаны и плоски, вжались в грунт и не встают. Соловки, мыс Колгуев. Дочери Кате Опилочная каменеет грязь, и дремлют на приколе лесовозы. В лесу свежо и тихо. Ободрясь, душа опоминается от прозы. Ломаю звонкий утренний ледок. Октябрь — ноябрь. Серебряной порою я наконец-то ничего не строю, не затеваю. Нероботь, ходок. Слежу, как льдом становится вода, торчу над замерзающею лужей, соображая битый час досужий, как трудится внутри изнанка льда, где в анкерные стяжки и прожилья воплощены разумные усилья — и черно-белый ледяной витраж Катюшке в Рим пошлю — такая блажь. Спаси и сохрани! И вот — она. И с нею — он. Сошли по лестнице. Ступеней четырнадцать. Их счет сочтен. Капризы вечных совпадений: все числа, кратные семи, всегда мои — мои семиты... — А руку все-таки сними. Да, с талии. — Что?! — Да сними ты... — Да как вы сме... Вы кто такой? Моя рука с его рукой срастаются в рукопожатье. — Твой брат. Мы более чем братья, кто мы, любимая? Подъезд взгремел в семь ярусов. The rest is awful... Кровь? Как это пресно... Все это было... Неизвестно другое: что — она? онба!.. Здесь прерывается созна... — Мне жизни без тебя не надо! — кричу оттуда. Тьма и чад. А наверху молчат. Молчат. Спускаюсь по ступеням Ада. А он? Он зверь... Горят ступни. Молчат. — Спаси и сохрани!.. * * * Серебряный тяжелый кубок похож на колокол молчащий. Кто я? Что я? Я без нее — обрубок кровоточащий. А кровь, свежа и горяча, и рвет, и рвет фибриновые путы... Кто эта женщина? Дитя минуты. Несчастная, ничья.

1 СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения; СТОН — Соловецкая тюрьма особого назначения.