Черешня Валерий Самуилович родился в 1948 году в Одессе. Окончил Ленинградский институт связи. Печатался в «Звезде», «Октябре», «Постскриптуме». Автор трех лирических сборников. Живет в Петербурге.

* * * Я видел смерть пчелы - она не легче, чем смерть людей: крутясь от боли, ползла, крылом земли касаясь, другим - за равнодушную траву цепляя. В легкий мусор пока не превратившееся тельце сжималось и крылом еще дрожало, уже не певчим. Все же - легче. Я думаю, что страха чуть поменьше. И глупости. И жалости к себе. Памяти В. Аллоя ...or not to be? Не боли боишься. Все боли Терпимы, доколе терпимы. Боишься быть варваром воли, Круша беспощадно, до голи. А вдруг - неуничтожимым Окажется все, даже тучи, Что краем любви проходили, И каждый случившийся случай, И скучная банька паучья, И что там еще нам сулили? Боишься, игрушку ломая, Опять не добраться до сути: Поломка лежит дорогая, Отчаянье, приступы мути, И детство уходит, рыдая. * * * Это значит: никто и нигде, Никогда. Это значит: круги по воде, А вода, Проступая сквозь войлок болот, Доставая с небес, Неизбежную песню поет, Песню - плеск. Так прислушайся к ритму ее: Мерный кач Как целебное пей мумие. Мумий плач, Их оскал, обращенный векам, Темный вой... По изгибу лежалых лекал Ясен крой. Ты прельщался волненьем лихим: Легкий взрыв Опадает осадком сухим, Сущность скрыв; Но и штопора грубый бурав, Злая ось, Зависает в пустотах, не прав Тем, что - сквозь. И тогда остается пробел Между волн, Где спасительный плещет предел, Счастьем полн. Помнишь, в детстве играл в пустоту, В суть ее: Что там держит ребенок во рту? Ни-че-го. * * * В какой-то ласковой Италии У глубоокого фонтана, Где утром небеса вставали и Под ними ластилась Тоскана. В какой-то ласковой и лодочной, Где клавиши гондол с оркестром Двойных дворцов играли точную, Родную музыку Маэстро В какой-то бережной, где ладили Простор с уютом, блеск с ужимкой, Где мы с тобой глазами гладили Холмы со знаменитой дымкой. Где плыл бульвар широколистьями, Укрывшими зеленой плотью Нас, взятых легкими и чистыми, Как мошек, любящей щепотью. На смерть... 1 Он не заметил перехода. Проснулся - тот же снег кругом, вот только странная свобода: как будто совершило взлом то непостижное, что тесно болело из глубинной тьмы. Теперь ему просторно, пресно и не хватает той тюрьмы. 2 Чуть изменившиеся воздух, вода и зимние цветы. Что согревало стих и прозу библейским ужасом тщеты? Что различало вкус у хлеба и смысла слабые следы? Все - цвета северного неба и вкуса питерской воды. 3 В пристрастиях, возможно, мы б сошлись: и мне ворюга ближе кровопийцы, но здесь их столько, что уже убийцы от вора в темноте не отличишь. А тьмы хватает в дни, когда молчишь, светает в десять, и душа в берлогу надолго залегла. В комод полезть: рубашки приготовлены к итогу, как будто ты уже и вправду - персть. 4 Смерть - таинственный божок, смерть - прекрасный пастушок, что на дудочке играет, странны песенки поет, за собой туда ведет, где никто не обитает и не видно ни черта, но - проведена черта. 5 То, что нам волю к говоренью вложило в слабые тела, простит избыточность горенья за крохи чадного тепла, за неразумие усилий потраченных, чтоб впасть в свое, за речь, которую любили, и ужас пошлости ее. 6 Сиротство волхвов, идущих к младенцу, сиротство младенца, лежащего в яслях, и Девы, стоящей в дверях с полотенцем, слегка обернувшись, спокойное счастье уже не найдут своего песнопевца, - разорвано время, пространство и сердце. Он вышел в молчанье. И ночь Рождества не даст им согреться в приюте стиха. В парке Утка плывет - по глади пруда Расширяется буква "А" До неслышного плеска в дремучей тиши. И колышутся камыши. А в небесном лице, словно бельма слепца, Кучевые курчавятся облака И, как те же слепцы, бесконечно бредут, Опрокидываясь в пруд. Этих трав и просторов, холмов и равнин Только ветер - единственный господин, Только взгляд приникает к их скрытной судьбе, Возвращаясь к тебе. Посиди, посмотри, подыши, полетай, Только вой равносилен всему, только лай, Только ты равносилен, наполнившись всем, Исчезая совсем.