Десятников Владимир Александрович — художник, искусствовед. Родился в 1931 году в потомственной казачьей семье. Служил начальником погранзаставы; ветеран Великой Отечественной войны. В 1965 году окончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ. Заслуженный деятель искусств, автор ряда книг, альбомов и путеводителей, посвященных русскому искусству. В 1993 году избран вице-президентом Международной славянской академии. В “Новом мире” печатается впервые.

 

В давнюю мою бытность сотрудником Министерства культуры СССР случай свел меня с архитектором-реставратором П. Д. Барановским. Ему тогда исполнялось семьдесят лет, и реставрационная мастерская, где он работал, представила его к присвоению почетного звания “Заслуженный деятель искусств РСФСР”. Петр Дмитриевич принес в министерство автобиографию, фотокарточку, листок по учету кадров и список творческих трудов. Старший инспектор отдела кадров, подполковник авиации в отставке, полистал документы Барановского и безапелляционно заявил:

— Какое вам может быть звание? Вы всю жизнь церкви реставрировали.

Продолжать разговор было бессмысленно. Петр Дмитриевич положил бумаги в потертый портфель с ручкой, оплетенной синей изоляционной лентой, и вышел. Мне было стыдно за моего коллегу, но служебная этика не позволяла встревать в разговор. А так как бывший подполковник был еще и бывшим мужем министра, прямым заступничеством можно было испортить все дело. Я вышел из кабинета и побежал в гардероб. Петр Дмитриевич неспешно надевал свой темно-серый демисезон, в котором он выглядел скорее мастеровым, но никак не ученым. Извинившись, я попросил его отдать мне принесенные документы. Расчет мой был простой. Бывший подполковник частенько прихварывал. Я надеялся в его отсутствие заготовить необходимые бумаги и подписать у начальства. В то время я учился в МГУ и знал, что П. Д. Барановский приступил к реставрации Крутицкого подворья в Москве. Знал я и другое — что человек он прямой и у него много недоброжелателей. Звание ему нужно было не корысти ради, а как щит от несведущих людей, а то и заведомых врагов.

Звание Петру Дмитриевичу все-таки присвоили. Последние двадцать лет жизни он охотно ставил свою подпись в защиту памятников Отечества на прошениях, где нужен был высокий ранг челобитчиков. Что касается личной выгоды, то Барановский никогда ее не искал. Несмотря на огромную разницу в возрасте, мы подружились с Петром Дмитриевичем, и я стал бывать у него дома. Он жил с женой, Марией Юрьевной, в маленькой коммунальной квартире в бывших больничных палатах Новодевичьего монастыря. Мария Юрьевна относилась ко мне тепло, по-матерински. Она была известным ученым, специалистом по декабристам и крупнейшим знатоком московских некрополей. На ее долю пришелся нелегкий и скорбный труд быть секретарем комиссии по эксгумации и переносу могил Н. В. Гоголя, Н. М. Языкова, А. С. Хомякова, С. Т. и К. С. Аксаковых, Д. В. Веневитинова и многих других, кому не повезло в 1930-е годы. Это она тогда записала, что корень березы, посаженной над могилой Веневитинова в Симоновом монастыре, пророс через сердце поэта. Ею был передан в Литературный музей перстень с руки Веневитинова. Найденный при раскопках Геркуланума, этот античный перстень был подарен поэту Зинаидой Волконской. Овеянный легендой перстень поэта экспонируется сейчас в Литературном музее, что в Нарышкинских палатах на Петровке.

П. Д. и М. Ю. Барановские были моими духовными наставниками. Однако это наставничество не носило характер “послушания”, хотя мои “духовники” и жили на территории монастыря. В тихой “келье” Барановского мне чаще приходилось слышать не “акафисты”, а “анафемы”. Нередко я узнавал здесь такие факты из нашей недавней истории, что доверять памяти не решался и, придя домой, подробно записывал содержание бесед. С годами составилась целая книга, в которую вошли беседы с Барановскими, их друзьями и знакомыми — академиком П. Д. Кориным, инженером В. П. Тыдманом, художницей Е. В. Гольдингер, архитектором-реставратором Л. И. Антроповым, известным собирателем Ф. Е. Вишневским, подарившим Москве музей В. А. Тропинина.

Можно ли забыть рассказ П. Д. Корина о Чудовом монастыре в Московском Кремле, основанном митрополитом Алексием в 1365 году, незадолго до Куликовской битвы. С конца XIV века монастырь был центром книгописания. В XVII веке в нем была учреждена Греко-латинская школа, преобразованная впоследствии в aкадемию. Чудов монастырь не раз служил ареной важных событий в жизни Руси. Отсюда происходит беглый инок, ставший самозванцем Лжедмитрием. Здесь был насильственно пострижен царь Василий Шуйский. В подвалах Чудова монастыря в 1612 году голодной смертью умер патриарх Гермоген, не покорившийся интервентам и призывавший народ к восстанию против них. В 1667 году в монастыре проходил Собор, лишивший патриарха Никона его высокого сана. В 1812 году в Чудовом монастыре помещался штаб Наполеона.

Главная монастырская церковь Чуда Архистратига Михаила была сооружена в 1504 году и расписана уникальными фресками. В 1930-х годах П. Корин с реставратором С. Чураковым участвовал в снятии со стен собора фресок, так как собор “в связи с новым строительством” подлежал сносу. На эту сложную работу (фрески снимали вместе со штукатуркой) ушло несколько месяцев. Снятые фрески аккуpaтно складывали в ящики, чтобы потом все можно было вывезти и смонтировать для экспозиции в одном из музеев.

И вот однажды, когда Павел Корин работал в своей мастерской, туда влетел, рыдая, с воплями, Чураков, несколько минут Корин с женой ничего не понимали и не могли добиться от Чуракова внятного ответа. Потом все прояснилось. Оказалось, что собор Чудова монастыря взорвали и древнейшие фрески погибли. “Уже бо секыра при корени древа лежитъ”, — любил повторять в таких случаях Павел Корин слова из Евангелия.

Единственный, кому все-таки разрешили войти в храм Чуда Архистратига Михаила перед его сносом, был П. Д. Барановский.

— У вас всего три минуты. Берите все, что сможете вынести, — сказали ему.

Петр Дмитриевич вынес из храма и спас мощи святителя и чудотворца Алексия, митрополита Московского. Чудотворная святыня эта находится сейчас в Елоховском соборе и ждет своего возвращения в Кремль.

Вспоминаю литературные вечера у П. Д. Барановского. Хозяин любил и читал по памяти большие отрывки из “Слова о законе и благодати” митрополита Илариона, “Поучения” Владимира Мономаха, из “Слова в новую неделю после Пасхи” Кирилла Туровского, “Моление Даниила Заточника”. Книгой книг для Петра Дмитриевича было “Слово о полку Игореве”, которое он знал наизусть. Для меня чтение Петром Дмитриевичем “Слова...” каждый раз было откровением.

— “Великый княже Всеволоде! <...> Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти <...> Ты бо можеши посуху живыми шереширы стрѕляти, удалыми сыны Глѕбовы”.

Петр Дмитриевич прервал чтение “Слова...” и спросил меня:

— Что такое “шереширы”?

Я ответил, что академик Д. С. Лихачев в своих примечаниях к “Слову...” точного определения “шерешир” не дает. Он предполагает, что “шереширы” происходят от греческого слова, означающего копье.

— Шереширы... Вот держите. — И Петр Дмитриевич протянул мне маленький, размером в детский кулак, глиняный горшочек с узким и коротким горлышком. По словам Барановского, в горшочек заливали специальную горючую смесь и затыкали паклей. Затем, вставив стрелу в горлышко, зажигали паклю и стреляли из лука в стан врага.

— Так это же знаменитый “греческий огонь”, которым греки сжигали корабли противников.

— “Греческий огонь”, но применяемый “посуху”, как сказано в “Слове...”. — И Петр Дмитриевич положил горшочек на книжную полку, где было еще несколько “шерешир”, но другой формы.

— Откуда у вас это? — спросил я.

— Из раскопок. Горшочек, который я вам показывал, найден мною при обследовании фундаментов церкви Михаила Архангела в Смоленске. Эта церковь, кстати, выстроена по повелению князя Давыда Ростиславича Смоленского, того самого, который упоминается в “Слове...”. Строил ее гениальный зодчий Древней Руси Петр Милонег. В скобках замечу, — сказал Барановский, — Петр Милонег — мой любимый зодчий, имя которого достойно стоять в одном ряду с Автором “Слова...”.

Вся “келья” Барановского была уставлена стеллажами с папками, на корешках которых были надписи: “Шатровое зодчество”, “Кавказская Aлбания”, “Словарь древнерусских зодчих”, “Троице-Сергиева лавра”, “Музеи под oткрытым небом”, “СОПИ”, то есть “Слово о полку Игореве”. Материалы о “Слове...” были уникальные.

Петр Дмитриевич собирал не все издания “Слова...” подряд, а только специальную литературу, где говорилось о памятниках материальной культуры, современных “Слову...”, будь то иконы, фрески, мозаики, книжная миниатюра, нумизматика, прикладное искусство, оружие и, конечно, русская архитектура XII—XIII веков. Для него не составляло труда, например, описать участников похода князя Игоря, сбрую “борзых коней” или орнамент на нарядах, в которые были одеты “красныя дѕвкы Половецкыя”. Нетрудно представить себе, как он относился к иллюстраторам, бравшимся зa оформление “Слова...” и не знавшим таких простых вещей, что у церквей в Древней Руси было шлемовидное покрытие, а не луковичные главы. Помню, как он испещрил своими суровыми замечаниями книгу О. Сулейменова “Аз и я”, присланную автором в 1975 году с надписью “Петpy Дмитриевичу Барановскому с уважением личности и трудов”. Не знаю, встречался ли Сулейменов с Барановским, но во всех случаях казахскому писателю надо отдать должное, что он хотя бы знал о трудах Барановского.

Помню, как мы — группа экскурсантов во главе с П. Д. Барановским — приехали в родной его Смоленск. Петр Дмитриевич знакомил нас с отреставрированной им церковью Петра и Павла на Городянке (1146 год), которая стоит нынче чуть ли не на путях железной дороги, рядом с вокзалом. Потом мы ходили к тому месту на Смядыне, где, согласно “Сказанию о Борисе и Глебе”, в сентябре 1015 года повар Торчин зарезал князя Глеба. Сыновья Владимира I Борис и Глеб, убитые по замышлению их старшего брата Святополка, прозванного Окаянным, были канонизованы и стали первыми русскими святыми. Прочитав лекцию о братоубийстве в борьбе за великокняжеский престол, Барановский повел нас показывать творение своего любимого зодчего Петра Милонега — Свирскую церковь Михаила Архангела (1190-е годы). К середине дня мы так “укатались” по крутым смоленским холмам, что взмолились и стали просить “пардона” у двужильного Петра Дмитриевича, а он пристыдил нас, молодых, и повез в Талашкинский музей.

Талашкино — гордость Смоленской земли, подлинный бастион национального самосознания нашего народа. Здесь бывали И. Е. Репин, М. А. Врубель, С. В. Малютин, В. М. Васнецов, В. Д. Поленов, Н. К. Рерих. Они помогали хозяйке Талашкина М. К. Тенишевой в благородном ее начинании — возрождении кустарных народных промыслов, сами много и плодотворно работали.

Деятельность Марии Клавдиевны поистине многогранна. Она была способной художницей и певицей, археологом, пытливым исследователем искусства, коллекционером. М. К. Тенишева сумела сделать Талашкино художественным центром, известным не только в России, но и в Европе, во Франции.

Посещение вместе с Барановским Талашкина было на редкость интересным. Оказалось, что Петр Дмитриевич был знаком со многими деятелями Талашкинского кружка. Более того, выбор профессии был сделан им благодаря тому интересу к археологии, который проявляли “талашкинцы”, и в первую очередь сама Тенишева. Она участвовала в археологических раскопках на Смоленщине, в Киеве, Новгороде, была председателем Смоленского отделения Всероссийского общества охраны памятников старины, членом редакции журнала “Баян”. В 1916 году Мария Клавдиевна защитила диссертацию на тему “Эмаль и инкрустация” в Московском археологическом институте, студентом-заочником которого был П. Д. Барановский. Тенишева была удостоена золотой медали и приглашена заведовать в институте кафедрой. Двумя годами позже золотой медали Московского археологического института был удостоен и Барановский, который блестяще продолжил дело, начатое “талашкинцами”.

Наша экскурсия в Смоленск была рассчитана всего на один день, потому так и “спрессовал” всю программу Петр Дмитриевич. Осмотрев Талашкинский музей, мы на одной из аллей тенишевской усадьбы остановились перед стендом, на котором был изображен герб Смоленска — пушка и на ней птица.

— Что это за птица? — спросил Петр Дмитриевич.

— Вещая птица Феникс — символ Смоленска, — ответили мы. — Сколько город ни разрушали, он снова, как Феникс, восставал из пепла.

— А может быть, это вовсе и не иностранный Феникс, — хитро улыбнувшись, сказал Петр Дмитриевич, — а пережившая время и воплотившаяся в новом “оперении” вещая птица Див из “Слова о полку Игореве”?

В “Слове...”, как вы помните, птица Див упоминается дважды. В других произведениях русской литературы птица Див не встречается. Большинство исследователей считает “Дива” мифическим существом. П. Д. Барановский, соглашаясь с ними, имел на этот счет свою версию. Первый раз Див упоминается в “Слове...” в начале похода. Когда “въступи Игорь князь въ златъ стремень”, то, грозно предупреждая всех об этом, “Див кличетъ връху древа”. После того как войско князя Игоря было pазбито, Див снова появился на страницах “Слова...”: “...връжеса Дивъ на землю”, то есть разбился. А разбиться, падая с дерева, птица могла только тогда, когда у нее было тяжелое, массивное тело, да еще, может быть, с человеческой головой, как рисовали на лубочных картинках. Для полного “круговорота” вещей птице осталось только снова возродиться. Однако о чудесном превращении птицы Див ничего в “Слове...” не сказано. А вот князь Игорь прошел все превращения — был ранен, попал в плен, но бежал и целым, невредимым вернулся на Русскую землю. Вместо Дива возродился к жизни не кто иной, как главный герой поэмы.

В памяти осталась и другая поездка с П. Д. Барановским — в Киев. С этим городом у него было связано многое. Он предлагал сразу же после освобождения Киева от фашистов восстановить Успенский собор Киево-Печерской лавры. Тогда к нему не прислушались. Нашли причины отказаться от его проекта реставрации. Кончилось тем, что бульдозерами расчистили руины Успенского собора, смели в отвал смальту от мозаик и остатки древних фресок. Однако поторопились. Теперь в этом все убедились. Супруги-реставраторы Грековы восстановили разрушенную фашистами церковь Спаса на Ковалеве в Новгороде и спасли фрески, пролежавшие в сырой земле долгие годы. Мозаики и фрески Успенского собора тоже можно было спасти. Когда по крутому Андреевскому спуску в Киеве вы поднимаетесь вверх, то не спешите. У дома, в котором жил автор “Дней Турбиных” М. А. Булгаков, остановитесь передохнуть, помяните писателя. Пройдя еще вверх, остановитесь и полюбуйтесь творением В. Растрелли и И. Мичурина — Андреевской церковью. Перейдя на другую сторону улицы, подойдите к месту, где была древнейшая киевская каменная церковь. Десятинная церковь не сохранилась. По предложению П. Д. Барановского на земле, по периметру церкви, выложены камнем ее очертания.

В ту нашу поездку в Киев вспомнилось еще посещение Кирилловской церкви, где в 1194 году был похоронен один из главных героев “Слова...” — великий князь Святослав.

Мы вошли под своды храма, помолчали.

— Видите, — указал Петр Дмитриевич на фреску, — это Ангел свивает небо. Все разом, обе половины... Этот образ, думается, имел в виду и Автор “Слова...”, когда писал: “О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ <...> летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени...”

На долю П. Д. Барановского (а прожил он девяносто два года) выпало “свивать славу обеих половин” минувшего яростного, порубежного века. В 1912 году за проект реставрации собора Болдинского монастыря под Дорогобужем, построенного великим зодчим Федором Конем, выпускник Московского строительно-технического училища двадцатилетний крестьянский сын Петр Барановский был награжден золотой медалью Русского археологического общества. Потом была служба помощником архитектора на Тульском чугуноплавильном заводе, в Управлении строительства Среднеазиатской железной дороги в Ашхабаде и одновременно учеба на искусствоведческом факультете Московского археологического института. Не миновала Барановского и Первая мировая война. Он был мобилизован в 3-ю инженерную дружину и служил начальником команды, строившей укрепления на Западном фронте. В этой должности Барановский встретил Октябрьскую революцию. Почти вся 3-я инженерная дружина самовольно разъехалась по домам, а он опломбировал склады и стал охранять их. Такой уж он был человек — преданный долгу до конца. Вскоре прибыли представители советской власти, и он передал им спасенные от разграбления склады.

Весной 1918 года П. Д. Барановский, с золотой медалью окончив институт, получил диплом историка архитектуры и был рекомендован известными учеными В. К. Клейном и В. А. Городцовым для педагогической работы. За несколько месяцев Барановский написал диссертацию о памятниках Болдинского монастыря. Учитывая важность научных открытий, ему было присвоено профессорское звание, он был избран членом-корреспондентом Всероссийской академии истории материальной культуры, позднее упраздненной.

В конце 1918 года началось восстановление памятников ярославского Спасо-Преображенского монастыря, разрушенных при подавлении эсеровского мятежа, — того самого монастыря, где было найдено “Слово о полку Игореве”! Руководить реставрацией назначили профессора в солдатской шинели — П. Д. Барановского.

…Три пуда соли. Именно столько смог взять ее с собой молодой профессор Барановский, отправляясь в 1921 году в экспедицию по реке Пинеге и ее притокам. Деньги в то время на Севере ничего не значили. На соль можно было выменять хлеб, нанять подводу или лодку, рассчитаться с рабочими.

— Дождался я лета и поехал, — рассказывал Петр Дмитриевич. — Один поехал. Специально подгадал под очередной отпуск и поехал, как заядлый охотник. Мне предстояло “настрелять” такой “дичи”, какой кабинетные специалисты по архитектуре еще и в глаза не видели.

Петр Дмитриевич снял со стеллажа объемистую папку с материалами Выйско-Пинежской экспедиции. Достав карту Архангельской области, он показал отмеченные красным карандашом пункты остановок: Пинега, Вонга, Поча, Чакола, Пиринема, Кеврола, Чухченема, Сура, Выя.

— В то время меня больше всего интересовали деревянные шатровые храмы, своего рода “предтечи” каменной церкви Вознесения в Коломенском, о которой летописец сказал: “Бе же та церковь вельми чудна высотою, и красотою, и светлостию”. В прибрежных селах по Пинеге, — продолжал Барановский, — оказалось столько церквей “чудных вельми”, что я решил во что бы то ни стало пройти по реке до самых верховьев. Приезжаешь в село, а там — две-три шатровые церкви-красавицы, трехэтажные дома-хоромы, мельницы-крепости — и все это шедевры зодчества. Строили северяне так, чтобы самим всю жизнь красотой любоваться и чтобы внукам завет оставался.

Мы смотрим пожелтевшие от времени фотографии и листы бумаги, на которых вычерчены в масштабе дома и поражающие своим разнообразием резные крылечки — гордость и “визитная карточка” каждого хозяина.

— А это крыльцо мне особенно понравилось, — говорит Барановский. — Я даже сделал макет в одну десятую натуральной величины.

— Крыльцо-то у вас из кедровых палочек, а ведь на Севере кедра нет, — заметил я.

— Был у меня такой период в жизни — “сибирский”. Времени в лагере было предостаточно, вот я и смастерил это крыльцо, — ответил Петр Дмитриевич и, чтобы переменить тему, достал большой конверт с рисунками резных украшений колодезных журавлей. — Более двух десятков я их тогда зарисовал и еще столько же коньков крыш. Наиболее часто встречающиеся изображения на столбах колодцев и коньках крыш — голова коня или петух, образы красного солнышка — отзвуки языческих верований наших предков.

— А на этом конверте у вас почему-то стоят три восклицательных знака, — обратился я к хозяину.

— Здесь у меня хранятся особо важные документы. Памятника этого уже нет, но точные научные обмеры сохранились. Две недели я трудился над ними. Выйский шатровый храм — неповторимое явление во всем мировом деревянном зодчестве.

П. Д. Барановский обмерил, вычертил и сфотографировал выйский храм во всех деталях. Теперь, когда этот уникальный памятник по невежеству властей уничтожен, все-таки остается надежда на его грядущее воссоздание по материалам Выйско-Пинежской экспедиции.

— Тяжело сознавать, что потомки тех, кто своими руками воздвиг это чудо света, сами порушили славу своих пращуров. — Петр Дмитриевич достает письмо очевидца, на глазах которого канатами зацепили за главу храма и трактора повалили в обрыв исполина, простоявшего на русской земле три с половиной века. — Под карнизом кровли выйского храма, — продолжает Барановский, — была вырезана красивыми буквами надпись. Расстояние с земли до нее — около пятнадцати метров. Разобрать буквы я не мог, а прочесть обязательно надо было.

— Неужели пришлось строить леса?

— Какие там леса! У меня времени было в обрез. Вместе с двумя мужиками я залез по специальным выступам внутри шатра до самой главы. Там меня обвязали веревкой и через люк, как с горки, спустили по скату шатра. Топором я отбил доски с надписью, и меня с ними спустили на землю. А когда снял с надписи прорись, меня мужики снова подняли, и я водрузил доски на место.

Петр Дмитриевич развернул длинный ряд склеенных листов бумаги. Любуясь резной надписью, которая сама по себе произведение искусства, мы прочитали: “Лета 7108 [1600] августа в 6 денъ поставлен бысть сей храм церковь во имя пророка Илии при государе царе и великом князе всея Руси Борисе Феодоровиче, сыне его Феодоре и патриархе Иове”.

— А потом, — сказал Петр Дмитриевич, — когда я обмерил выйский храм и снял эту прорись, был трудный путь домой.

Бережно я взял из папки переломленную надвое старую фотографию, на которой мой хозяин, чем-то похожий на героев Джека Лондона, стоит у лодки, загруженной экспедиционными материалами.

— Вот в этой лодке, — рассказал Петр Дмитриевич, — мы проделали весь путь до села Пинега, где я сел на последний пароход, уходивший на зимовку в Архангельск. Страшно даже вспомнить то путешествие. Мой проводник, местный житель, согласившийся за пуд соли быть кормчим, долго, видно, потом вспоминал меня. Поездка эта нам обоим чуть не стоила жизни. Вначале плыли хорошо. Потом ударили холода. Плыть стало трудно. Светлого времени было мало, и мы все время рисковали разбиться на порогах, где нашу лодку кидало, словно перышко. За долгий путь мы совсем обессилели. Пинега к устью стала широкой. Деревень на берегу не было видно, и нам негде было обогреться и пополнить съестные припасы. Да еще беда — стали мучить нас галлюцинации. Однажды к вечеру плывем, а впереди высокий крутой берег. Голодные, глаза слипаются от усталости, сами окоченели от холода. И вдруг мне почудились огни деревни впереди. “Гляди, — толкаю я своего кормчего, — деревня!” Тот напряженно вгляделся и заревел от радости. Ломая прибрежный лед, мы с трудом пристали к берегу. Выскочили из лодки и, перегоняя друг друга, бросились вперед. Бежим, оглашая лес треском сучьев, а огни все дальше и дальше уходят от нас. Понял я тогда, что это обман зрения. В лесу мы могли потеряться и замерзнуть. Собрал я остатки сил и еле смог уговорить моего обезумевшего спутника вернуться назад. У него совсем уже не было сил. Мне пришлось погрузить его, как куль, на дно лодки, устланное медвежьими шкурами, и плыть вперед. Эту ночь я никогда не забуду.

Приплыли мы в Пинегу с последним гудком парохода, отдавшего швартовы. Казалось, больше на Север меня не заманишь никакими калачами. Однако все в жизни пропорционально интересу. Не утерпел я и на будущий год опять поехал в экспедицию по северным деревням. Ничего не знаю чудеснее русской деревянной архитектуры! — закончил свой рассказ Петр Дмитриевич.

За свою жизнь П. Д. Барановский совершил десять экспедиций на Север — по Беломорскому побережью, по Онеге, Северной Двине, Пинеге, в Новгород и его волости, на Соловки, в Карелию.

Есть основания предполагать, считал П. Д. Барановский, что деревянное шатровое зодчество было на Руси еще в дохристианскую пору. После крещения Руси в 988 году архитектурные сооружения, где помещались языческие жертвенники, очевидно, не всегда уничтожались. Ведь это было неразумно, если учесть трудности всякого строительства в ту пору. Достаточно было уничтожить самих идолов, освятить помещение и поставить на нем символ новой веры — крест. Возможно, этим и объясняется врастание в новую христианскую культуру старых типов архитектурных сооружений. Изображение шатровых церквей встречается в глубокой древности — в одной из псковских рукописей XII века и на ряде икон XIV века. На Севере “шатры” были распространены повсеместно — от Кольского полуострова и до Аляски.

В середине XVII века при патриархе Никоне вышел строгий указ шатровых церквей не строить. Патриарх усматривал в этом отход от буквы древнего православия, дескать, Византия шатровых церквей не знала. Никон предписал строить только пятиглавые церкви, символизирующие Христа и четырех евангелистов. Северных земель, отдаленных от Москвы, этот патриарший указ практически не коснулся. Там народ вплоть до ХХ века продолжал строить “по пригожеству, как мера и красота скажет”, как строили их отцы и деды.

Испокон веку лес был для русских людей подлинной стихией. Да будет вам известно, океан русского леса составляет почти треть лесных просторов мира. С ним была связана вся жизнь русского человека. Он его кормил, одевал, обувал. Недаром народная пословица говорит: “Возле леса жить — голода не видать”.

Русский человек рождался в рубленой бревенчатой избе. Еще лежа в деревянной зыбке, он слышал, как шумит лес за окном, точно волны прибоя. С радостью первого открытия присматривался он к игре света на прожилках досок соснового потолка дома, к золотистым каплям смолы, стекавшим с бревен. Первые игрушки, которые он брал из рук родителей, тоже были из дерева. Впервые севши за стол, он и на нем видел деревянные изделия — чашки, ложки, солоницы, кружки. А едва овладев грамотой, он, беря хлеб с деревянного блюда, по слогам читал слова, вырезанные по кромке хлебницы: “Хлеб-соль ешь, а правду режь”.

Красота целого была главным критерием русских зодчих-древоделов. Заказчики не стесняли мастеров мелкой опекой. Для них был важен конечный результат, чтобы все было сделано “самым добрым гладким мастерством”, как говорится в одной порядной записи.

Вдосталь порядившись и придя к согласию, плотники брались за топоры. Топор был универсальным инструментом русских древоделов. Им он остается и по сю пору, ибо каждый северянин хоть немного, да плотничает. Легко себе представить цену этого незамысловатого орудия в старину, когда мужик и шагу не делал без топора. Недаром в книгах зарубежных путешественников — Герберштейна и Олеария — русский мужик изображен либо с топором в руках, либо с топором за поясом. Топором мужик валил лес, ставил клети, делал тес для пола и потолка. Не по мановению волшебной палочки, а миллионами и миллионами точных ударов тяжелого топора, от которого гудели спина и руки поколений русских древоделов, вырублены шедевры, принесшие России славу страны потомственных зодчих.

Церкви и жилые дома строили одни и те же люди. И все же вершиной русского деревянного зодчества по праву считают церковные строения. Как бы хорошо человек ни строил свой дом, он строил его только для себя. Иное дело сооружение храма — дома для всех. К работе “на святое дело” и относились совсем по-другому, чем к возведению амбаров и риг. Этот труд должен был “засчитываться” на Страшном суде во искупление всех земных грехов. “О Владыко Христе, Царю всех, избави нас от мук адовых!” — читаем мы надпись над церковным порталом, сделанную в последний день работы.

Срубить храм на Руси было не только святым делом, но и каким-то особым, не писанным никаким законом соревнованием мастеров-плотников друг перед другом. Прежде чем положить под первый венец серебряную, а то и золотую монету, служили торжественный молебен при стечении всего окрестного люда. По окончании работы в храме устраивалась торжественная свадьба с хороводами, песнями. Церковь была для северян, не знавших крепостного права, праздничным дворцом. Если церквей на погосте две — зимняя и летняя, то их сразу различишь. Зимняя — поскромнее, поменьше. В ней служили большую часть года — с Покрова до Троицы (почти восемь месяцев) — и все это время топили. На большую храмину дров не напасешься, потому и трапезную, и сам храм не размахивали, а делали потеснее, даже потолки подшивали пониже. Иное дело — летняя церковь: просторная, украшенная, как невеста. В ней служили с Троицы и до Покрова. Начало осени — самая красивая пора на Севере. Природа не скупится на краски. Золотом отливают скошенные валки хлеба, в багрец одеваются леса, яркими языками пламени полыхают тугие грозди рябины. Вода в озерах чистая, отливающая в солнечную погоду холодной голубизной опрокинутого в нее безбрежного неба.

В квартире П. Д. Барановского было много картин, акварелей, рисунков, фотографий северных пейзажей. Самой дорогой реликвией была северная икона “Преображение Господне” XVII века. В верхней части иконы было изображено шествие праведников в рай. Этот рай был изображен художником с приметами Севера — река, похожая на Пинегу, на берегах — дома, рубленные “в лапу”, нивы с колосящимся хлебом, северные яркие цветы и в небе — жаворонок. Внизу, под иконой, Петр Дмитриевич прямо на обоях процитировал древний панегирик:

О светло-светлая и украсно украшенная Земля Русская!

И многыми красотами удивлена еси...

На рабочем столе Барановского вместо пресса для бумаг лежал барельеф шестикрылого серафима, найденный им на развалинах Болдинского монастыря. Это была память о музее, который он создал у себя на родине и который погиб в Великую Отечественную войну.

Задумчивые мужики-страдальцы, томящиеся в темницах в ожидании казни, — образы “страждущего Спасителя”; убитые горем крестьянки-Богоматери; грозные воители за добро и справедливость народные любимцы Николы; торжественный и величественный Саваоф — сколько в русской деревянной скульптуре живой непосредственности, запоминающихся образов!

П. Д. Барановский одним из первых в стране оценил художественную значимость “деревянных богов” и начал собирать их в Верхнем Поднепровье. В 1929 году он открыл в Болдинском монастыре Музей русской деревянной скульптуры Смоленщины. Помощником Барановского в создании музея был замечательный этнограф М. И. Погодин, внук историка, профессора Московского университета М. П. Погодина. В квартире Михаила Ивановича (в Марьиной Роще) висели перешедшие по наследству прижизненный портрет Пушкина и портрет Гоголя с его автографом. Гоголь был крестным отцом сына М. П. Погодина — Ивана, отца Михаила Ивановича.

В библиотеке Михаила Ивановича хранились редчайшие издания с автографами самых знаменитых российских писателей. Они должны были по его распоряжению вместе с портретами Пушкина и Гоголя поступить в Литературный музей. Библиотеку по этнографии и народному искусству Михаил Иванович завещал мне и хотел составить дарственную, но я отговорил его от этого. Михаил Иванович серьезно болел и должен был лечь на операцию. Оформлять дарственную — значит лишить его всякой надежды на выздоровление, решил я и потому отказался от юридических актов.

Последнюю ночь в своем доме М. И. Погодин провел вместе со мной. Утром Михаил Иванович попросил меня побрить его. Когда я исполнил просьбу и сделал компресс, Михаил Иванович облегченно вздохнул. Несмотря на адские боли, он держался мужественно, стойко. Даже шутил. В нем было какое-то особое благородство, я бы сказал, рыцарство. Редкостный он был человек — добрый, отзывчивый, настоящий интеллигент. Михаилу Ивановичу многим был обязан поэт Михаил Исаковский. Его еще отроком привез Погодин в Москву, вылечил на свои деньги, заботился о его образовании. Надо сказать, что смоляне еще до революции создали в Москве крепкое, дружное землячество. Эта традиция перешла и в советское время. М. И. Погодин, М. В. Исаковский, А. Т. Твардовский, С. Т. Коненков, П. Д. Барановский — все они были не просто хорошо знакомы, а дружили и помогали родной Смоленщине, чем могли.

Созданный П. Д. Барановским и М. И. Погодиным Музей деревянной скульптуры в Болдинском монастыре насчитывал более сотни первоклассных произведений народного искусства. Основу коллекции составляли “деревянные боги”, собранные в Дорогобужском, Рославльском, Ельнинском уездах. Среди них были шедевры, восхищавшие самых строгих ценителей искусства.

В одну из наших встреч с Коненковым я сказал ему, что собираю материал для книги о русской народной деревянной скульптуре. Сергей Тимофеевич живо заинтересовался этим и попросил показать ему фотографии скульптур. Я выбрал из своей фототеки несколько десятков наиболее интересных произведений и принес их Коненкову. Он разложил фотографии на рабочем столе и, к моему удивлению, oтобрал среди них работы смоленских резчиков, хотя фотографии не были подписаны.

— Как вам это удалось? — спросил я Сергея Тимофеевича.

— Никакого секрета нет, — ответил Коненков. — Так же, как фольклорист безошибочно отличит по мелодии и говору песню северных крестьян от казачьей песни, так и для меня не составляет труда смоленскую скульптуру отличить от северной или от пермской.

С. Т. Коненков рассказал, что скульптором он стал именно благодаря “деревянным богам”, виденным в детстве в часовнях и церквях родного Ельнинского уезда. Спасы, Николы, Параскевы, Никиты-бесогоны всякий раз производили на Коненкова-подростка неизгладимое впечатление. Став профессиональным скульптором, он не забыл этого и создал свою сюиту старичков-лесовичков, сказителей, странников как продолжение великой народной традиции резьбы по дереву. И действительно, если внимательно присмотреться к коненковским “Старенькому старичку”, “Егорычу-пасечнику”, “Старичку-полевичку”, можно найти много общего со скульптурой, которую собрали в 1929 году на Смоленщине П. Д. Барановский и М. И. Погодин.

Музей в Болдинском монастыре пользовался большой популярностью у жителей окрестных сел. Приезжал подивиться “деревянным богам” и народ из дальних сел. Этому в немалой степени, как оказалось, способствовал хитроумный монашек-скопец, живший в сторожке при закрытом монастыре. С его помощью в музее стали происходить “чудеса”. В одну из ночей из экспозиции пропала скульптура Николы Чудотворца. Утром ее нашли в лесной часовне, откуда она ранее поступила в музей. Скульптуру при большом стечении народа водворили в музей. Через несколько дней она из-под замка “покинула” музей и вновь “обретохося” в часовне. Молва о том, что Никола не хочет быть в музее, быстро облетела весь уезд. За Николой “тронулись” в дорогу и другие скульптуры, но “чудо” было скоро разоблачено. Погодин объявил, что Барановский уехал в Смоленск. Музей был закрыт на большущий амбарный замок и опечатан. Двое суток просидел Барановский взаперти, пока монашек не решился на совершение очередного “чуда”. Ночью он потайным ходом в стене трапезной проник в помещение, где была развернута экспозиция, поменял платки Параскевам, надел новые лапти на “собравшегося” в дорогу Николу, положил свежие цветы у распятия. За этим занятием его и застал Петр Дмитриевич. Пришлось монашку каяться при всем честном народе.

П. Д. Барановский и М. И. Погодин прекрасно понимали, что собранная ими коллекция деревянной скульптуры имеет всемирное значение. По художественной значимости скульптура Смоленщины не уступала знаменитым “пермским богам”. Устроители Болдинского музея готовили к изданию книгу о смоленской скульптуре. Война помешала осуществить их замысел. В огне пожарищ погибли шедевры, могущие составить славу любой национальной школе ваяния. После смерти Погодина и Барановского каталог и фотографии деревянной скульптуры, погибшей в Болдинском монастыре, поступили в архив Института истории искусств Министерства культуры СССР и ждут своего исследователя.

“Где хоронить дорогого Петра Дмитриевича?” — так заканчивалась заготовленная телеграмма, которую должны были отправить в Москву летом 1931 года участники Беломорско-Онежской экспедиции.

Дело обстояло так. Экспедиция подходила к концу. Времени оставалось мало, а в селе Пияла надо было еще обмерить, сфотографировать, зарисовать ряд памятников. Петр Дмитриевич очень боялся за их судьбу, и не напрасно. Большая часть этих памятников погибла от рук ниспровергателей старины. Особенно тщательно Барановский делал тогда обмеры уникального пияльского собора. Оставалось сделать всего несколько замеров. Для экономии времени он решил идти не по матицам потолка собора, а прямо по доскам. Только он вступил на них, весь потолок рухнул с десятиметровой высоты, так как гвозди проржавели и повыскакивали из своих гнезд. Барановский оказался под грудой толстых досок. Когда их разобрали, Петр Дмитриевич уже был как будто бездыханен. Тогда и составили злополучную телеграмму. Но отправить ее из глухого села оказалось не так-то просто. Когда через четыре часа вернулись к Барановскому, он пришел в сознание.

— Так уж было суждено, — вспоминал Петр Дмитриевич, — это была не последняя моя экспедиция. Две недели я пролежал в медпункте села Чекуева, а как стал подниматься с постели, то непременно захотел посмотреть, что из древностей осталось в закрытом соборе. “Сходи, — говорю своему коллеге, — посмотри, что там есть полезного”. А он отвечает, что, мол, ничего там нет. Тогда поковылял я сам. Зашел в собор — действительно пусто. Кругом грязь, птичий помет. Вижу — внизу, под всякой рухлядью, — резная доска. Вытащил я ее и ахнул. Передо мной был истинный шедевр — резная дверь XVII века — экспонат, достойный украшать любой музей народного творчества.

Чекуевская находка лучше всех снадобий помогла тогда Барановскому окончательно подняться на ноги. Телеграмма о его смерти сохранилась в архиве у Петра Дмитриевича, и он воистину оправдал народное поверье — прожил после несостоявшихся похорон до девяноста двух лет. Ну а что касается резной двери из села Чекуева, то она и по сей день в музее “Коломенское”. Кстати, то, что можно увидеть в Коломенском: дом Петра I из Архангельска, башню Николо-Карельского монастыря с Беломорья, башню Братского острога с Ангары, — все это было привезено и собрано Петром Дмитриевичем. Он был организатором и первым директором музея “Коломенское”. Его советчиками и помощниками в создании музея были известные люди, в 1920 — 1930-е годы оказавшиеся не у дел. Среди них — поэт старой Москвы художник Аполлинарий Васнецов.

Однажды к Барановскому пришла женщина и предложила взять у нее картину с изображением церкви Иоанна Предтечи в Дьякове, что рядом с Коломенским.

— Так это же большая ценность, я не смогу вам сполна за нее заплатить, — сказал Петр Дмитриевич.

— Что вы, никакой платы и не надо. Возьмите, лишь бы не пропала. Внук поступил в архитектурный техникум, а там учат, что церкви как памятники архитектуры никакой цены не имеют. Вот и боюсь, как бы внук не изорвал картину.

Так Петр Дмитриевич стал обладателем редкостного произведения искусства. За картину “Церковь Иоанна Предтечи в Дьякове” ее автор Константин Маковский получил золотую медаль и заграничную командировку. В 1930-е годы, когда во всеуслышание объявили, что можно, оказывается, жить без святынь, цена на эту картину упала в глазах несведущей молодежи до нуля. Теперь этой картине цены нет. Петр Дмитриевич сохранил ее для народа.

Некоторая часть экспонатов, которые были “отобраны” Барановским по злополучным телефонограммам тех давних лет, находится ныне в экспозиции музея “Коломенское”, но далеко не все. В подклети церкви Вознесения пока экспозиция не сделана. Вот там и “покоится” все то, что Петр Дмитриевич смог вывезти из реконструируемого центра Москвы в село Коломенское на музейном транспорте в одну лошадиную силу.

Ждет своего часа и экспозиция икон, собранных Барановским за долгие годы экспедиций по всей России. Он собирал только те иконы, на которых есть изображение памятников архитектуры. Среди редких экспонатов Петр Дмитриевич особо ценил две иконы: одну XV века, а другую XVII века — обе с изображением Зосимы и Савватия, держащих в руках Соловецкий монастырь. На одной иконе монастырь еще деревянный, а на другой — каменный, во всей красе и величии, каким он дошел до начала нашего века. Эти иконы Петр Дмитриевич привез в 1923 году, когда участвовал в экспедиции Наркомпроса по передаче зданий Соловецкого монастыря хозяевам Соловецкого лагеря особого назначения (печально знаменитый СЛОН). Тогда же он выпилил и привез в Москву часть главных ворот монастыря с огромным кованым замком — свидетелем многовековой истории Соловков.

География научных экспедиций П. Д. Барановского обширна — от Соловков до Баку, от Львова до Иркутска. По числу экспедиций после Русского Севера шли поездки на Кавказ. Начиная с 1929 года в течение нескольких десятилетий Петр Дмитриевич плодотворно работал над темой “Связи в архитектуре Древней Руси с Кавказом, Византией и балканскими славянами”. Ему принадлежат выдающиеся открытия на территории Кавказской Албании (V — XII века) в Азербайджане. В селе Лекит он открыл древний базиликальный храм, а в селе Кум — Круглый храм V — VII веков.

В экспедициях Петр Дмитриевич трудился буквально с утра и до ночи. Человек он был жадный до работы, и не все рядом с ним могли выдержать те нагрузки, которые он задавал. Архитектор Г. И. Гунькин рассказывал, как напряженно они работали в горах в селе Кум. Обмерили Круглый храм, а диаметр барабана измерить не удалось. Тогда обвязали веревкой Барановского, и он, как верхолаз, работал до самой ночи. Кончилась еда. Барановский говорит: “Сделаем дело — спустимся, поедим”. Проснулись в четыре часа утра, а Петр Дмитриевич уже работает, делает чертежи обмера.

Да, работоспособность у Барановского была редкостной. Помню, несколько активистов Общества охраны памятников собрались вечером у Петра Дмитриевича. Надо было срочно написать и утром представить начальству письмо о катастрофическом состоянии памятников русского деревянного зодчества и мерах по их спасению. Часам к трем из нас дух вон — не работа, а сплошной митинг. Петр Дмитриевич, видя это, отошел в сторонку, сел и спокойненько, пункт за пунктом все написал — и констатацию, и проект постановления. Нам его работа показалась чересчур сухой, неэмоциональной. Однако бумагу Петра Дмитриевича приняли, распечатали и разослали на места, а нашу завернули по первому разряду.

...Неподалеку от центра Москвы, на крутом берегу Яузы, стоит один из древнейших форпостов столицы, некогда прикрывавший ее с юга. Это Спасо-Андроников монастырь. Он был основан около 1360 года. Первым его игуменом был преподобный Андроник — ученик преподобного Сергия Радонежского. Здесь русские войска в 1380 году, уходя на битву с ордами Мамая, прощались с Москвой. Сюда они вернулись победителями.

В стенах Андроникова монастыря в XIV веке жили или бывали основатель обители — святитель Алексий, митрополит Московский, великий князь Московский Дмитрий Донской, выдающийся иконописец Даниил Черный. Позже здесь был похоронен основатель русского театра Федор Волков. У неистового протопопа Аввакума в его “Житии” читаем: “Меня на патриархове дворе на чепь посадили ночью. Егда же россветало в день недельный, посадили меня на телегу и ростянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря и тут на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, не ел, не пил; во тьме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад”.

Трудно сказать, кто из больших русских писателей и деятелей культуры не побывал в Андрониковом монастыре за его многовековую историю. И все же первым в этом ряду должен быть назван Андрей Рублев. Земно поклонившись в воротах монастыря, он уходил отсюда в 1405 году расписывать вместе с Феофаном Греком и Прохором с Городца Благовещенский собор Московского Кремля, а тремя годами позже, в мае 1408 года, — Успенский собор во Владимире. В 1420-х годах “андрониковские старцы” Андрей Рублев и Даниил Черный — “мужи в добродетели совершенны” — руководили артелью художников, работавших в Троицком соборе Троице-Сергиевой лавры. К этому времени относится создание Рублевым всемирно известной иконы “Троица”, написанной “в похвалу” Сергию Радонежскому. Последней работой гениального мастера, “всех превосходящего в мудрости зелне”, были росписи в Андрониковом монастыре. “И подписанием чудным своими рукама украсиша в память отец своих. И доныне всеми зрится во славу Христову Богову”, — писал о росписи Рублева его современник Епифаний Премудрый.

П. Д. Барановский был одним из инициаторов создания в Андрониковом монастыре Музея имени Андрея Рублева. В середине 1940-х годов об этом трудно было даже мечтать, так как все строения монастыря были заняты под коммунальные квартиры. И все же Петр Дмитриевич со своими единомышленниками, первым из которых следует назвать Давида Ильича Арсенишвили, добились своего. В 1947 году Постановлением Совета Министров СССР территория бывшего Спасо-Андроникова монастыря была объявлена музеем-заповедником. Андрей Рублев умер во время московского морового поветрия. Смерть тогда нещадно косила всех. Некому было надгробную плиту сделать даже для многих бояр и князей. Но неужели потом, когда утихла моровая стихия, Андрей Рублев остался без могильной плиты и эпитафии? Известно, что его неразлучный друг Даниил Черный умер позже. “Прежде убо преставился Андрей, — читаем мы в „Отвещании любозазорным” Иосифа Волоцкого, — потом же разболелся и спостник его Даниил, и в конечном здохновении сый, видя своего спостника Андрея во мнозе славе с радостью призывающа его в вечное и бесконечное блаженство”. Даже допустить нельзя, чтобы Даниил Черный не распорядился относительно надгробной плиты другу.

Петр Дмитриевич и Мария Юрьевна Барановские искали в архивах возможные упоминания об Андрее Рублеве. Было установлено, что еще в XVIII веке в Андрониковом монастыре сохранялась надгробная плита над могилой Андрея Рублева. Вместе со своим другом Даниилом Черным он был погребен под старой соборной колокольней, не дошедшей до нашего времени. Не может быть, чтобы надгробная плита с могилы Андрея Рублева пропала. Петр Дмитриевич искал ее. Нетрудно понять, сколько материалов по этому вопросу Барановский “перелопатил” и каким он был специалистом по эпитафике.

— И вот однажды, — рассказывал мне Петр Дмитриевич, — к концу дня, когда рядом со Спасским собором рабочие закончили прокладывать траншею, я увидел вывороченную ими могильную плиту.

Плита показалась Барановскому “подозрительной”. Эпитафия на плите была во многих местах сколота. Петр Дмитриевич попробовал ее прочитать, но это не удалось, — наступила темнота.

Барановский углем натер плиту и передавил надпись на большой лист бумаги. Придя домой, Петр Дмитриевич приступил к расшифровке эпитафии и просидел за этим занятием до утра. Сбитые буквы не позволили прочитать весь текст. Однако не вызывало сомнения, что это была надгробная плита старца, прозванного — Рублев. Закончив работу, Петр Дмитриевич, окрыленный находкой, поехал в Андроников монастырь. Когда он приехал, то плиты уже не нашел.

— Где плита? — спросил он у рабочих.

— Какая плита?

— Та, которая лежала вчера вечером здесь!

— Видите, какая слякоть! — сказали рабочие. — Что мы, грязь должны месить? Мы вашу плиту на щебенку пустили и дорожку, по которой вы шли к собору, посыпали.

11 февраля 1948 года П. Д. Барановский сделал доклад в Институте истории искусств АН СССР, в котором изложил свои изыскания. По Барановскому выходило, что Андрей Рублев умер 29 января (“на память преподобного отца нашего мученика Игнатия Богоносца”) 1430 года.

Торжественное открытие Музея имени Андрея Рублева состоялось в 1960 году. Во всем мире тогда праздновалось 600-летие со дня рождения великого художника Древней Руси. Среди тех, кто при открытии музея скромно стоял в сторонке от большого начальства, был и Петр Дмитриевич, без которого, пожалуй, и музея-то этого не было бы.

Наверное, у некоторых из вас есть пластинка со знаменитыми “Рoстовскими звонами”. Во всяком случае, многие слышали эти звоны по радио или в кино. Запись их часто используется как музыкальный фон в телепередачах. История записи “Ростовских звонов” такова. В январе 1963 года учительница-пенсионерка из Ростова Великого написала в Москву письмо своим знакомым, где рассказала о звоннице в ростовском кремле, колокола которой полностью сохранились. Родилась идея записать звучание колоколов. Письмо попало ко мне, тогда студенту. Я показал его Барановскому и спросил, знает ли он о ростовских колоколах.

— Их весь мир знает, — ответил Петр Дмитриевич и достал подборку книг — Ю. Шамурина, А. Титова, А. Израилева, Н. Оловянишникова, как будто заранее готовился к разговору. — Шаляпин и Горький специально приезжали в Ростов слушать звоны. Гектор Берлиоз их слушал и восхищался. Бетховен написал свою “Аппассионату” на основе егорьевского звона ростовских колоколов. Нотную запись звона великому композитору прислал его поклонник — австрийский посол в России. Первоначальной информации вам достаточно, остальное найдете вот здесь. — И Петр Дмитриевич пододвинул ко мне стопку книг.

Книги я взял, но как действовать дальше, чтобы осуществить запись звонов, не знал. Прочитав книги, я понял, что может получиться целый диск, на котором будут поочередно записаны ионинский, акимовский, егорьевский и будничный звоны. Мелодия каждого из них отличается друг от друга и зависит от числа колоколов, участвующих в звоне. В акимовском звоне, например, участвуют тринадцать колоколов, которыми управляют пять звонарей, а в будничном — только шесть, заставить их “говорить” может и один человек. Ростовские колокола, вычитал я, — уникальные образцы литейного искусства и высокой музыкальной культуры русских мастеров. Самый большой колокол — “Сысой” — весит две тысячи пудов. Звон его слышен за восемнадцать километров и имеет два одновременно звучащих тона — ми и до контроктавы. Славятся своими мелодичными голосами, наряду с “Сысоем”, “Лебедь”, “Баран”, “Полиелейный”. Мастера-звонари передавали по наследству древнее искусство управления колоколами. Каждый такой умелец обладал музыкальным слухом, был талантливым импровизатором. Об этом с восхищением свидетельствовал В. В. Стасов. Но сохранились ли звонари? Я позвонил в Ростовский музей. Мне сказали, что вся “бригада” старых звонарей во главе с A. С. Бутылиным жива и здравствует. Последний раз они звонили в колокола, когда в 1930-е годы снимался кинофильм “Петр Первый”.

Все было вроде бы в порядке. Осталось дело за малым: кто возьмет на себя техническую запись звонов. Когда я пришел с предложением о записи звонов к директору Всесоюзной студии грамзаписи, он мне прямо заявил:

— Я не собираюсь по вашей милости класть партийный билет на стол.

Примерно такой же ответ я получил и в других организациях, имевших технические возможности стереофонической записи. Помог случай. На Киностудии имени М. Горького требовался звуковой материал для исторического фильма. Звукооператор А. Матвиенко получил paзрешение и готов был выехать вместе со мной в Ростов. Перед отъездом я на всякий случай позвонил в Ростовский горком партии.

— Разрешение мы даем, — ответили из Ростова, — но у вас ничего не получится.

— Почему?

— Старики давно не звонили, и требуется дирижер.

Я тут же обратился к Барановскому:

— Петр Дмитриевич, выручайте. Нужен главзвонарь. Вы не сможете?

— Да вы что?! Тут нужен специалист.

— Порекомендуйте кого-нибудь.

— Кто-нибудь не годится. Нужен профессионал. У меня есть один человек на примете. Позвоните через полчаса.

Звоню через полчаса. Машина уже запущена. Ничего отменять нельзя. Пожарная охрана, чтобы не было паники, на запись дает всего два дня.

— Заезжайте ко мне завтра утром, — говорит Барановский. — Главзвонарь у меня дома.

Им оказался старый друг Петра Дмитриевича, известный искусствовед и музыкант Николай Николаевич Померанцев. Рано утром мы выехали, и ровно в полдень в Ростове ударили колокола, которые молчали десятилетия. Запись прошла удачно, если не считать небольшой помехи. Встревоженные воробьи и голуби, жившие на колокольне, подняли такой гвалт, что oт этой помехи так до конца и не удалось избавиться.

Звоны были записаны, но кто будет выпускать пластинку? Секретарь парткома Министерства культуры СССP, где я работал, Б. В. Покаржевский пригласил меня к себе в кабинет и “отечески” наставлял:

— Мне сказали, что ты “Ростовские звоны” Студии грамзаписи усиленно навязываешь. А ведь музыка-то церковная...

Все застопорилось — “опиум для народа”. Опять же выручил случай. В Москву приехал американский импресарио № 1 Соломон Юрок. Он ставил свои условия, на которых хотел организовать гастроли нашего балета. Жесткие условия Юрока Большой театр не устраивали, и обе стороны начали маневрировать. Однажды Юрок пришел в министерство, а Е. А. Фурцева была занята и не торопилась принимать настойчивого импресарио. Соломон сидел в приемной и скучал. Я попросил помощника министра — Н. С. Калинина “развлечь” бывшего россиянина и “прокрутить” для него “Ростовские звоны”. Интересно было, как он на это прореагирует. Память на дни молодости цепкая — ассоциации разные... Включили звоны. Проходит минута, вторая... Дверь открывается, входит Е. А. Фурцева и с изумлением обращается к Юроку:

— Что с вами?!

Соломон Юрок плакал. Прослушав запись до конца, он попросил Фурцеву продать ему лицензию на пластинку “Ростовские звоны”. И все решилось. Пластинку у нас стали печатать с аннотацией на pyсском и на других языках.

Руководители Студии грамзаписи, несколько изменив мой текст на конверте пластинки, поставили другую фамилию. Я решил подать на них в суд и пришел посоветоваться к П. Д. Барановскому.

— “Лишь на деяние имеешь ты право и никогда — на его плоды; да не будут плоды твоего деяния побуждением к нему; да не будет у тебя оправдания бездеятельности”, — урезонил меня Петр Дмитриевич вековечной мудростью любимой им древней индийской “Бхагавадгиты”.

Тягаться со Студией звукозаписи я не стал, и правильно сделал — себе, дороже. В память о нашей поездке в Ростов Великий и в благодарность за организацию записи “Ростовских звонов” Петр Дмитриевич подарил мне книги, которые давал для написания статьи к пластинке.

П. Д. Барановский был не просто реставратором, а широко образованным историком культуры. Академик И. Э. Грабарь говорил, что такого архитектора-эрудита нет и во всей Европе. Петр Дмитриевич был последователем всемирно известного ученого Н. П. Кондакова. С гордостью за своего учителя он говорил: “А знаете, что один из крупнейших мировых семинаров византинистов называется Кондаковианум!” К сожалению, сам Петр Дмитриевич, хотя и получал персональные приглашения, ни на один из этих семинаров так и не смог выехать. Ездили другие, кому наверняка и не обязательно было. Научные интересы П. Д. Барановского были обширные, но более всего его интересовало время сложения русской школы архитектуры, когда она освободилась от византийского влияния. Это как раз совпадает со временем создания “Слова о полку Игореве”. Совпадение не случайное. То было время одного из вершинных взлетов творческого гения нашего народа, прерванное нашествием кочевников. “Потому, — говорил Барановский, — каждый из оставшихся в живых памятников русской архитектуры домонгольского периода, будь то Покров на Нерли или Дмитровский собор во Владимире, — это поэмы, равные „Слову...”, но только сложенные в камне”.

…Имена доморощенных геростратов у нас долго не предавались огласке, но общественность их помнила и давно занесла в позорный поминальник. Такую “московскую летопись” с конца 1920-х годов вел П. Д. Барановский. В его архиве хранился пожелтевший от времени журнал “Огонек” за 1930 год. На обложке новогоднего номера журнала главный редактор Михаил Кольцов, рьяно боровшийся за снос древних памятников Москвы, поместил фотографию руин взорванного шедевра древнерусской архитектуры — собора Симонова монастыря. Характерна и подпись в духе времени. Дескать, на месте храма мракобесия построим дворец науки и культуры. Только почему именно “на месте храма”, а не рядом с ним, чтобы старое и новое дополняли друг друга, создавая единый ансамбль? Благо условия для этого были прекрасные. Вокруг Симонова монастыря простирались обширные, ничем не застроенные пустыри.

— Превосходные примеры сочетания старого и нового показал в своем творчестве архитектор А. В. Щусев, — говорил Барановский. — И когда Щусеву предложили строить Дворец культуры автозавода им. Лихачева в Москве и поставили условие, чтобы здание было возведено непременно на месте тогда еще только предназначенного к сносу собора Симонова монастыря, архитектор заявил решительный протест.

Но нашлись люди, которые согласились строить. Не смутило их и то, что у стен собора располагался старинный некрополь, где покоились многие славные сыны Отечества. Выход был найден без особых трудов. Произвели эксгумацию и перенос некоторых захоронений, а остальной некрополь был уничтожен. Могильные плиты пошли под фундамент Дворца культуры. Осталось только назвать авторов. Это были братья Веснины. Справку о них вы можете прочитать в Большой Советской Энциклопедии. Следует добавить, что братья Веснины в определенном смысле предвосхитили известного французского архитектора Корбюзье, у которого не дрогнула рука, когда он писал, что “в Москве все нужно переделать, предварительно все разрушив”. Это впрямую соотносилось с планами Л. М. Кагановича. “Когда ходишь по московским переулкам, — писал этот деятель, — то получается впечатление, что эти улочки прокладывал пьяный строитель... Мы должны знать, где и как строить, проложив новые улицы в правильном сочетании, выправлять кривоколенные и просто кривые улицы и переулки”. И Каганович навыправлял... Разве мог Барановский забыть об этих тяжких годах? Потому своим ученикам, молодежи он не уставал повторять: “За памятники Отечества надо стоять насмерть, ибо без прошлого нет будущего!”

П. Д. Барановский за свою жизнь разработал проекты и восстановил более ста памятников национальной архитектуры. “Каждая реставрация Барановского, — писал И. Э. Грабарь, — это защита докторской диссертации”. Петр Дмитриевич был одним из основоположников советской реставрационной науки. Им разработана вся реставрационная методика, ее теория и практика, вытекающие из открытых им законов древнерусского строительства. За 70 лет работы в библиотеках и архивах он собрал уникальный материал к “Словарю древнерусских зодчих” — более 1700 имен. Этот труд по плечу целому научно-исследовательскому институту. Когда в 1930-е годы повально начали сносить памятники и замахнулись даже на Василия Блаженного, Петр Дмитриевич не побоялся решительно выступить против этого. У него был на высоких нотах разговор с Л. М. Кагановичем. Тот не прислушался к голосу реставратора. Тогда Барановский “отбил” резкую телеграмму на самый “верх” — Сталину. Василия Блаженного удалось спасти, но строптивому реставратору это стоило нескольких лет жизни вдали от семьи. Мария Юрьевна — жена Барановского — рассказывала: “Петр Дмитриевич одно только и успел у меня спросить на свидании перед отправкой: „Снесли?” Я плачу, а сама головой ему киваю: „Целый!””

Вот что еще рассказала Мария Юрьевна:

— Их привезли на пересыльный пункт Запсиплага ночью. Из вагона для перевозки скота с нарами в три яруса заключенных под конвоем привели в холодный, нетопленый барак, с нарами уже в четыре яруса. Все сгрудились у единственной печки. Отсыревшие дрова никак не горели, дымились. Согреться так и не удалось. Едва рассвело, двери барака распахнулись и послышалась команда:

— Выходи строиться!

“Принимал парад” сам гражданин начальник.

— Инженеры-путейцы есть? Два шага вперед!

Вышли два человека. Их сразу же увели, куда — неизвестно.

— Архитекторы есть?

Петр Дмитриевич подумал и все же решился — была не была! — и сделал шаг вперед.

— По какой статье осужден?

— По пятьдесят восьмой, — был ответ.

— Контрреволюция, значит?

Барановский молчал.

— Уведите! — приказал конвоиру начальник.

Так Петр Дмитриевич оказался архитектором всех станционных сооружений на строившейся новой железнодорожной ветке.

— Справишься — освобожу досрочно, ну а нет — пеняй на себя. — Начальник был краток.

— Справлюсь.

И Барановский, и гражданин начальник слово сдержали. Через два года с небольшим Петра Дмитриевича освободили, но — с “поражением в правах”. В то время это означало, что освобожденный из лагеря лишен не только избирательных, но и всех вообще прав, включая право на воссоединение с семьей. Петр Дмитриевич и Мария Юрьевна вынуждены были жить врозь: она — в Москве, он — в Александрове. Ближе пресловутого 101-го километра от Москвы “пораженцы в правах” не могли селиться.

С начала Великой Отечественной войны немцы принялись методично крушить наши памятники, святыни. Члену Политбюро Н. М. Швернику было поручено сформировать Чрезвычайную комиссию по расследованию фашистских злодеяний на временно оккупированной советской территории. В комиссию вошли писатели А. А. Фадеев и А. Н. Толстой, историк искусства И. Э. Грабарь, митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич) и другие. Грабарю доверено было создать экспертный совет по оценке ущерба, причиненного нашим музеям, памятникам истории и культуры. В число экспертов Грабарь включил “пораженца в правах” Барановского, убедив Шверника, что лучшего специалиста не найти. П. Д. Барановский с передовыми частями Красной армии входил в развороченную толстовскую Ясную Поляну, пушкинское Михайловское, в порушенные Вязьму и Смоленск, Киев и Чернигов.

Спросите у любого знающего искусствоведа, и он вам подтвердит, что восстановление П. Д. Барановским черниговской церкви Параскевы Пятницы — признанный во всем мире эталон реставрации. Войдя в Чернигов с войсками, освободившими город, на месте церкви Барановский увидел руины. До войны считалось, что это сооружение в стиле украинского барокко построено в XVII веке. Каково же было удивление Петра Дмитриевича, когда он обнаружил, что церковь Параскевы Пятницы в своей основе — древнее здание, сложенное из плоского кирпича-плинфы, употреблявшегося в домонгольскую эпоху. Тогда и возникло предположение, что памятник этот — современник “Слова о полку Игореве”. Петр Дмитриевич не ошибся в своем предположении. Чтобы доказать это и восстановить памятник в его первозданном виде, понадобилось несколько лет напряженного труда. Реставрация началась, когда еще шла война. Люди в Чернигове жили в землянках. Не хватало кирпича, чтобы сложить печи. И в то же время на виду у всего города из руин поднимался памятник архитектуры. Петр Дмитриевич рассказывал, как однажды разъяренная толпа черниговских женщин привела к нему человека, который наворовал плинфы и сложил себе печку в баньке.

П. Д. Барановский — личность легендарная. Он стоит у истоков создания Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. Его перу принадлежит первый проект устава общества, когда об учредительном съезде общественность только еще мечтала. Деятельная гражданская позиция Барановского ярко проявилась при создании первого в стране молодежного реставрационного клуба “Родина”. Собрав московских школьников, студентов, рабочих, он обучил их и на общественных началах приступил к восстановлению выдающегося памятника древнего зодчества — Крутицкого подворья. В свои семьдесят пять лет во время работы на Крутицах он упал с лесов и сломал ребро. Через месяц его снова видели на лесах.

Человек он был неуемный, принципиальности — гранитной. Недаром ведь “Петр” по-гречески — камень. Друзья называли его Аввакумом ХХ века. Таким он оставался до самых последних своих дней. Помню, мы разбирали архив, который Петр Дмитриевич безвозмездно передавал в Государственный научно-исследовательский музей имени А. В. Щусева. На фотографии я увидел человека, который смотрелся маленькой точкой на куполе церкви Вознесения в Коломенском.

— Кто этот верхолаз и что он там делает? — спросил я.

— Как кто? Я, чиню крышу, — ответил Барановский.

— Как вы туда залезли?

— Вылез в окошко, что в основании шатра, а потом по цепи до купола.

— И не побоялись?

— А что тут такого? У меня нет страха высоты. Я и сейчас бы туда залез, — сказал Петр Дмитриевич.

И залез бы! Сомневаться не приходится.