ГОЛОС СОЛЖЕНИЦЫНА
Не в первый раз я начинаю свое обозрение с воспоминания, отнесенного к одному и тому же пространству-времени.
Кажется, это было лет двадцать тому назад. В одно из моих вечерних дежурств в самодеятельном переделкинском доме-музее Корнея Чуковского, проверив, во всех ли комнатах погашен свет и открыты форточки, я спустился на первый этаж и, нажав соответствующие кнопки, запустил старенький проигрыватель виниловых пластинок. Открыл дверцы шкафчика, где они хранились, и поставил один из дисков Звучащего собрания сочинений Чуковского — давно решил переслушать все двенадцать пластинок одну за другой. Нужный диск зазвучал, знакомый голос заполнил комнату, а я начал машинально перебирать остальные винилы, прижатые друг к другу, — они то хранились в специальных коробках, то стояли поодиночке.
И вот в руку выпала большая пластинка черного цвета с маленькой фотографией-портретом боевого офицера в левом верхнем углу на само2м пластиночном конверте (зачесанные наверх волосы, устремленный вперед взгляд, гимнастерка, орден Отечественной войны), а внизу, одна за другой — пояснительные надписи на четырех языках.
Одна из них гласила: «А. Солженицын. Прусские ночи. Поэма, написанная в лагере в 1950 г. Читает автор. Запись 1969 г.» [1] .
Так значит, это можно услышать, сейчас же, прямо здесь! И не по радиоприемнику («полувражеский» эфир, по-моему, еще доглушивали) — но в доме, где автор «Ночей» написал свой предупредительно-горький «Пасхальный крестный ход», где он в разные времена жил и работал, в том числе и в предвысыльную зиму.
Все это было как-то очень удивительно.
Помнится мне, что в те же «раннеперестроечные» месяцы прогрессивный драматург Шатров еще грозился в «Огоньке», что Солженицын-де наш идейный противник-антиленинец, а в «Книжном обозрении» уже была на подходе громовая статья Е. Ц. Чуковской «Вернуть Солженицыну гражданство СССР», после которой мужественного главреда газеты хватил инфаркт…
Скорое будущее, наполненное возвращением солженицынского слова, еще не просматривалось (о многих засценных схватках в борьбе за его имя узналось позже), и предсказать уверенно, что его книги вот-вот начнут возвращаться одна за другой на родину, я бы, например, тогда не решился.
И вдруг — его живой голос. Сначала — пояснительное авторское слово, кажется, даже и студийное: «„Прусские ночи”. <…> По воспоминаниям 1945 года. Эта поэма написана в лагере, в 1950-м, и затем уложена в памяти до ссылки, где можно было нанести её на бумагу».
А дальше, через секундную паузу, в характерно «домашнем» качестве записи зазвучала совсем другая, отнесенная еще в более ранние времена, чем это предуведомление, — обманчиво-задорная, наступательно-ритмическая интонация:
Расступись, земля чужая!
Растворяй свои ворота!
Это наша удалая
Едет русская пехота!..
Минувшей осенью из публикации дневника Л. К. Чуковской о Солженицыне читатель узнал о их неожиданной — посредством магнитофонной записи — первой живой встрече, где, вслед за четырьмя четкими определениями его голоса («Ясный, твердый, молодой, сильный»), — шла реплика о досадных, по мнению автора дневника, «модуляциях провинциального актера» [2] .
В комментариях к публикации было высказано предположение, что Л. К., возможно, слушала звукозаписи, сделанные физиком и книжником Иваном Дмитриевичем Рожанским, одним из «невидимок», о котором есть теплый абзац в «Теленке». Там — фраза: «Потом (после внезапной отмены его командировки за границу; ожидалось, что он увезет капсулу с пленками перефотографированных рукописей. — П. К. ) копировал он мне магнитные ленты, которые доверить слушать некому было больше».
Из мемуарных очерков Солженицына читатель знает, что магнитофонная запись с начала 1960-х была одним из инструментов в его работе, — наговаривал он и свое, и чужое, копил и сохранял, что называется, звуком.
В конце сентября 1965 года Корней Чуковский записывает у себя в дневнике: «Поразительную поэму о русском наступлении на Германию прочитал А. И. — и поразительно прочитал. Словно я сам был в этом потоке озверелых людей. Читал он 50 минут. Стихийная вещь — огромная мощь таланта.
Он написал поэму 15 лет назад. Буйный водопад слов — бешеный напор речи — вначале, — а кончается тихой идиллией: изнасилованием немецкой девушки».
…Этот-то водопад и обрушился на меня с большой черной пластинки — любительской записью, сделанной четырьмя годами позже этих дневниковых штрихов.
Вот они, победительные красные армейцы, раскаленные бессонницей и спиртом, катят по Европе, заворачивая в уединенные от основной трассы дома, хохочут над пожилой фрау (« матка, яйки! »), та несет им яблоки и тут же валится с пулей в голове, а следом — и пожилой муж, заодно «долеченный автоматом» в своей кровати…
…Лишь мальчонок, их внучонок,
Умелькнул, разбил окно, —
За забор, прыжок, прыжок! —
Как зверёнок,
Как зайчонок
Полем к лесу наутёк,
Уклоняясь и юля.
Вслед с дороги, чуть не взвод,
Беспорядочно паля:
— Ранен!
— На спор!
— Есть!
— Уйдёт!
— На-ка!
— На-ка!
— Ах, собака,
Убежал… Ну, подрастё-от!..
В доме автора «Мухи-Цокотухи», где стены пропитаны сказочными ритмами, скрепляющими собой типовые, но «выдуманные из головы» трагедии («А кузнечик, а кузнечик, / Ну, совсем как человечек, / Скок, скок, скок, скок! / За кусток, / Под мосток / И молчок!»), эти сцены «театра военных действий» звучали в тот вечер как полная катастрофа и отмена всех сказок. Ты слушал этот полифонический стихо-
творный роман , со всем богатством его драматургии, отрывистыми репликами героев, шумом времени, стрельбой, лязгами и смертями — и знал, что, помимо прочего, на тебя надвигается еще и прямое свидетельство, — причем не в пересказе или актерском чтении, но именно что из первых уст.
Десять лет тому назад Солженицын впервые выпустил в свет свои произведения тюремно-лагерно-ссыльных лет [3] : поэму «Дороженька», лагерные стихи, неоконченную повесть «Люби революцию» и очерк о Грибоедове «Протеревши глаза».
«…Они были моим дыханием и жизнью тогда, — писал А. И. в кратком факсимильном пояснении. — Помогли мне выстоять. Они тихо, неназойливо пролежали 45 лет. Теперь, когда мне за 80, я счёл, что время их и напечатать».
И оказались «Прусские ночи» здесь только девятой главой огромного стихотворно-биографического эпоса, поразительной «Дороженьки», за строками которой просвечивают и главы будущего «Архипелага», и новая, небывалая до того проза, и — прожитая к концу 1940-х — началу 1950-х — жизнь-судьба автора.
И фамилия героя — Нержин — еще придет в круг первый. Тут все его ослепления и просветления, встречи и расставания, война, каторга — его Россия:
Детишки промёрзлою репою
Питаются к февралю, —
Безжалостную, нелепую,
За что я тебя люблю?
Всю, всю сквозь мельканье частое,
Снежинок звёздчатых кишь,
Я вижу тебя, несчастную,
Какая ты вдаль лежишь:
Гнилую соломку избную,
Растрепанную в стрехе,
И баб, запряжённых отчизною
Замест лошадей в сохе.
Когда Солженицына не стало, радио «России» (программа «Новая библиотека») выпустило в эфир несколько поминальных интервью-монологов тех, кому было что сказать о нем не дежурного . Первый поэт-лауреат премии его имени, Инна Львовна Лиснянская, заговорила в тот печальный август именно о «Дороженьке», об этом романе в стихах, вместившем в себя столько и стольких. И прямо произнесла: «Он был поэтом».
Мы говорили в те дни с Инной Львовной о стихах Солженицына, она замечательно отметила, что в ритмах и лексике его словно бы угадался — местами —будущий Слуцкий, приводила параллели с «военными» стихами К. Р. (великого князя Константина Романова), с популярным героем Твардовского — впрочем, скорее, не в пользу последнего. Вспомнила она и о том, как они с Семеном Липкиным написали по прочтении томика «Протеревши глаза» по отзывчивому письму Александру Исаевичу.
А тут еще (поскольку я засел слушать многочасовое авторское чтение «Дороженьки», записанное уже после возвращения Солженицына на родину) дал мне Юрий Кублановский свой экземпляр книги. Слушая голос А. И., я следил глазами за текстом и тут же — за проницательными читательскими пометками на полях стихов, сделанными поэтом другого поколения; пометками, выделяющими новаторские ходы и находки, свежий лексический строй, определения, эпитеты, звукопись и живопись отдельных эпизодов [4] .
Итак, чтение — чтением, но вот оказалось, эти две сотни стихотворных страниц начитаны автором уже в последнее его время и даже изданы на компакт-дисках еще при жизни [5] .
В московских магазинах эти мультимедийные издания (а кроме стихотворного выпущен и двойной CD c начитанной Солженицыным «малой» и «средней» прозой, созданной за полвека работы [6] ) мне не попадались. Купил я их в Питере минувшим летом, когда ездил на традиционный «день рождения Ахматовой» в Комарово. «Есть странные сближения» — эти компакты встретились мне ровно на следующий день после того, как мы слушали возле ахматовской «будки» живой голос А. И., — его крохотный импровизированный аудиомемуар о встречах с Ахматовой, записанный в Фонтанном Доме несколько лет тому.
Две темы особенно волнуют меня после прослушивания двадцати с лишним часов записей авторского чтения Александра Солженицына: его недолговременный потаенный поэтический опыт и читательско-слушательское освоение его богатого, как я теперь понимаю, аудионаследия. В нашем случае они чудесно сомкнулись.
Вот в поздней записи «Дороженьки» уже не «сильным» пятидесятилетним, но — голосом восьмидесятилетнего с лишком старца (где «провинциальность» модуляций испарилась, коль и была) мы слушаем это пережитое, — закрепленное то некрасовской, а то и уловимо пушкинско-онегинской интонацией:
…В разгаре ужин был, но спать
Нас с Мишей слали со средины.
Удел жестокий! Там в гостиной
Ещё сойдутся танцевать,
Олег Иваныч меж гостями
Разыщет жертву — полной даме
Платком глаза схватя2т вплотную,
И все, как дети, врассыпную, —
Бродить на ощупь в Опанаса,
Шарады в лицах представлять
И в Папу Римского играть.
В расчётах тонких преферанса
В углу, за ломберным столом,
Сойдутся старшие кружком;
И строки грустного романса
Учитель живописи Лялин,
Склонясь над зеркалом рояля,
Споёт:
«Вам девятнадцать лет, у вас своя дорога,
Вы можете смеяться и шутить!..
А я старик седой, я пережил так много...»
И всё,
И это тоже всё
Оборвалось…
Услышанный голосом Солженицына, этот фрагмент (как и многие другие, где встречается персонажное или цитатно-песенное) высвечивается несравненным дополнительным богатством красок — ибо Александр Исаевич именно что поет! Поет эти знаменитые романсовые строки, а как же иначе! Ведь, читая свою «Дороженьку», он должен оживить персонажей не только интонацией, уже заложенной в текст, — но и звуком собственного чтения, и вот, выпевает за учителя рисования… Поверьте на слово — это и трогает, и удивляет, и добавочно намагничивает внимание.
Когда-нибудь, говоря о фонетическом, звуковом ряде его прозы, не забыть бы фрагмент воспоминаний Юрия Карякина о том, как он впервые приехал к
А. И. в октябре 1965-го. В недавней книге «Перемена убеждений» Юрий Федорович замечает, как, прочитав «Один день», он тут же вернулся к началу рассказа, к самым первым предложениям, к этому раздумчивому зачину (в разные годы озвученному в авторском чтении Солженицына): «В пять часов утра, как всегда, пробило подъем — молотком об рельс у штабного барака. Прерывистый звон слабо прошёл сквозь стекла, намёрзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать».
Карякин спросил: «Вы это писали вслух?» Солженицын обрадовался догадке…
Позднезаписанное чтение «Одного дня Ивана Денисовича» я слушал через наушники, со своего карманного медиаплеера в самолете, летящем этой осенью по маршруту Москва — Владивосток. В какой-то момент поймал себя на мысли, что лечу с голосом Солженицына, читающим свое начало , к тому месту, с которого началось его возвращение в Россию после изгнания. Картинка отделилась, отстранилась весьма причудливо: вот автор сочинения, изменившего «состав крови» всей русской прозы, своим живым, не тронутым смертью голосом плывет над своим Отечеством. Даже горло перехватило.
Авторское чтение Солженицына издавалось и до двойного компакт-диска, выпущенного в 2006 году «Автокнигой». Двадцать пять лет тому назад Би-би-си выпускала три аудиокассеты [7] c «Иваном Денисовичем», немало авторского чтения прозы (рассказы, крохотки) было представлено в серии аудиокассет издательства «Страдиз», выпущенных в 1997-м. На эти аудиокниги можно было подписаться по почте или приобрести их по школьной программе в Московском учебном коллекторе.
Будем ждать того, надеюсь, скорого времени, когда аудионаследие Александра Солженицына будет изучено специалистами с не меньшим тщанием, нежели его книги. Тут есть о чем говорить: и о крохотных, но очень интересных разночтениях между напечатанным текстом и аудиоверсией того или иного сочинения. И об очень интересном — действительно артистическом — дареписателя, и о чертах его личности, заложенных и проявляющихся в этом чтении…
Или — вспомнить, как и почему он согласился наговорить фрагменты текста «от автора» для фильма «В круге первом» (2006/07). Я уж не говорю и о том, что внимательное чтение «Теленка» и «Зернышка» также многое прибавит к этой интереснейшей части работы Александра Исаевича. Да и — просто — поразмышлять обо всем этом аудиобогатстве, записях авторского чтения разного времени, которые систематизируются, атрибутируются и, очевидно, готовятся к тем или иным изданиям и переизданиям [8] .
И это не просто записи чтения, это живой Солженицын. Вот о чем хочется думать.
Для меня же, его многолетнего читателя, часы, проведенные наедине с этим голосом, оказались особенным, счастливым событием. Помимо своеобразного, непосредственного — почти — общения , я, как и ожидалось, узнал о его прозе что-то совсем новое, словно открылось в ней еще одно, дополнительное дыхание. А уж стихи-то теперь мне от интонации его и не отделить вовсе.
…А ведь именно с голоса и укладывал он их в память, отсчитывая запоминаемые строфы по знаменитым хлебным четкам, увековеченным стихотворением —
в свою очередь, запечатленным и в звуке.
P. S. Сердечно благодарю Наталью Дмитриевну Солженицыну за сообщение о том, чего не знал и о чем не догадывался: оказывается, А. И. живо интересовался авторским чтением как явлением культуры, с интересом слушал записи. Что же до своего собственного, начитанного вслух, так он и хотел, чтобы это начитанное — вместе
с книгами — пришло однажды к отечественному читателю. Как и случилось.