Лет двадцать назад издательство “Московский рабочий”, заваленное пухлыми

романами чиновных советских писателей, издавать которые не хотелось, а возвращать было еще боязно, прибегло к маленькой хитрости. Вместо обычной практики внутреннего рецензирования был затеян конкурс анонимных рукописей. Имя автора изымалось с титульного листа и засекречивалось, а рукописи присваивался безликий номер.

Маститых секретарей Союза писателей, орденоносцев и лауреатов всяких государственных премий, идеологическую обслугу режима уравняли тем самым в правах с либеральными и диссидентствующими литераторами, которым изредка удавалось выпустить обкусанную цензурой книгу, с писателями, которые, подобно Синявскому, имели “стилистические” расхождения с советской властью и просто не вписывались в существующие литературные каноны, наконец, с начинающими литераторами, которые притащили в издательство свою первую рукопись.

Я была в числе экспертов, которых издательство пригласило для расчистки авгиевых конюшен. Романтически настроенный редактор, этакое оранжерейное растение среди неплохо акклиматизированной флоры, выведенной в советских издательствах, мечтательно говорил мне, что с помощью такой совершенно объективной процедуры, как беспристрастная оценка качества текста, удастся окоротить бездарностей и выявить таланты.

Не знаю, считать ли эксперимент провалившимся. Какие-то плоды он принес. Говорили, некоторые чиновные литераторы были шокированы, когда им вернули рукописи вместе с рецензиями, в которых без обиняков объяснялась литературная беспомощность их сочинений.

Для меня же интересным и поучительным оказался побочный эффект эксперимента: некоторые рецензенты, сначала было согласившиеся почитать анонимные рукописи, от дальнейшего сотрудничества с издательством отказывались. Лишенные привычных подпорок: имени автора, его возраста, прошлых заслуг, — они не могли вынести суждение о качестве текста.

Я вспомнила об этом эксперименте, наблюдая историю, которая разворачивается вокруг романа Натана Дубовицкого “Околоноля”.

Напомню, что произошло, ибо опыт показывает, что далеко не все новомирские читатели в курсе актуальных газетных скандалов недавнего времени.

Журнал “Русский пионер”, редактируемый Андреем Колесниковым, спецвыпуск номера (июль, 2009) уделил публикации романа никому не известного писателя Натана Дубовицкого “Околоноля”. Написал его, по словам публикатора, один из колумнистов журнала, укрывшийся под псевдонимом. Как объяснял Колесников позже в интервью, он получил рукопись по электронной почте.

В общем-то, каждый редактор газеты или журнала время от времени получает (ныне по электронной, ранее — по обычной почте) рукопись, которая явно не соответствует профилю издания. “Литературная газета”, когда я в ней работала, получала по нескольку романов в месяц. Обычно — безнадежно графоманских. (Оно и понятно: человек хоть сколько-нибудь профессиональный соображает, какой текст может напечатать газета, а какой следует направить в толcтый журнал или издательство.)

“Русский пионер”, журнал политический, пусть и с кремлевско-гламурным оттенком, печатать романы не должен ни при какой погоде. Но тут — нате вам — и целого номера не жаль, да еще в предисловии редактор сообщает, что считает публикуемый роман культовым.

Вообще-то, чтобы произведение считалось культовым, вокруг него должен возникнуть культ. В советскую эпоху широкие слои читателей переговаривались цитатами из знаменитых романов Ильфа и Петрова, позже — из “Мастера

и Маргариты”. В другой социальной группе культовыми были стихи Цветаевой и Мандельштама, проза Платонова, Замятина и Набокова. Но культовая книга, ходит ли она в самиздате или скачивается из Интернета, обмениваются ли суждениями о ней на кухне или в блогах, должна читаться взахлеб и обсуждаться, должна разойтись на цитаты, которые служат для приверженцев культа чем-то вроде опознавательных знаков, пароля. Должны появиться молодые и не очень люди, которые будут комментировать книгу, создавать сообщества друзей, а то и придумывать ролевые игры по роману.

Но какой культ может быть у романа, впервые публикуемого?

Вскоре (29 июля 2009 г.) в газете “Известия” появилась рецензия Кирилла Решетникова, в которой второй раз прозвучало словосочетание “культовый писатель”. Это звание рецензент намеревался вручить дебютанту Натану Дубовицкому, “блестящему” сатирику, обладателю “ меткого, проникновенного, остроумного и по-хорошему эстетского языка”, позволяющего ему передавать “ авторское послание” “на мало кому доступных набоковских и платоновских частотах”.

Литературное сообщество, конечно, не могло пройти мимо столь странных обстоятельств, сопровождавших публикацию книги дебютанта, и было склонно приписать неумеренные восторги не магии книги, а гипнозу имени того, кто укрылся под псевдонимом. Быстро была названа причина этой активности: за псевдонимом Натан Дубовицкий, дескать, скрывается идеолог Кремля Владислав Сурков (который, по слухам, стоял и за проектом журнала “Русский пионер”).

Сам Владислав Сурков не отрицал авторства, но и не подтверждал, эффектно выдерживая театральную паузу. Вообще, во всей этой истории с псевдонимом, сообщающим публикации “Русского пионера” загадочность и интригу, много театральности и хорошо продуманной пиар-стратегии.

Журнал вышел в начале июля. А в конце месяца Натан Дубовицкий появился на презентации своего романа в одном из закрытых клубов (куда, однако, заботливо пригласили представителей лояльной прессы), наряженный в маскарадный черный костюм, напоминающий саван, и в глубоко надвинутой на глаза шляпе. “Однако к большому разочарованию многих гостей, — рассказывает журналист, — в таинственном персонаже тусовки слишком легко угадывался первый заместитель руководителя администрации Президента России Владислав Юрьевич Сурков… Тем не менее гости старательно соблюдали ритуал и, расточая похвалы роману, не нарушали инкогнито Владислава Юрьевича. И даже когда были исполнены песни на стихи Суркова (тут его авторство не скрывается), все делали вид, что это простое совпадение” .

Не знаю, был ли Кирилл Решетников на описанной тусовке, но, несомненно, газета “Известия” и ее автор располагали некими сведениями о дебютанте, которые заставили ее нарушить принятые правила рецензирования и даже литературные приличия.

Кирилла Решетникова (он же Шиш Брянский) 14 августа виртуозно отбрила в своем блоге Татьяна Толстая, вынеся в заглавие слова знаменитой пушкинской эпиграммы “Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить / И в подлости осанку благородства”. Процитировав наиболее одиозные и смешные места не в меру восторженной рецензии, где автор сравнивается с Набоковым, Платоновым и Шекспиром, где декларативно утверждается, что отныне без этого романа всем нам не обойтись, Толстая насмешливо замечает: “Льстецы! На литр воды кладется НЕ БОЛЕЕ 1 чайной ложки сахару, а вы что тут набуровили?”

Умный Проханов сахаром пользуется осторожнее. Все похвалы он адресует лишь роману неизвестного Натана Дубовицкого, при условии, что за псевдонимом не стоит Сурков. “Роман отличный, пожалуй, безупречный, несущий черты изысканности, школы, литературного мастерства. <…> И выглядит странно, что у романа нет литературных прелюдий, мы не знаем молодого, начинающего Натана Дубовицкого. Ведь даже у великого Гоголя были ученические работы. Пушкин и Лермонтов писали юношеские, неопытные стихи. Этот роман одинок, как книга, единственно уцелевшая из сгоревшей библиотеки”.

Если же автор и в самом деле Сурков, то к нему у Проханова претензии: “Почему художник рисует узнаваемых и уже не поражающих воображение монстров, когда обладает знанием о политических и магических технологиях? О страшных вызовах, брошенных государству Российскому? Об истинном устройстве власти и о тысячах масок, под которыми прячется ее жуткий и прекрасный лик?.. Если автор Сурков, то отсутствие этих сюжетов — дефект романа, робость художника, дезертирство с поля боя, на которое его направил Господь”.

Высказать похвалы в форме упреков — это большое искусство. Правда, Проханов не выдерживает стиль, начинает поспешно раскланиваться, оговариваться, что упреки его, возможно, преждевременны, ибо перед нами лишь первый роман “кремлевского демиурга”, “изысканная „проба пера”, обещающая могучее продолжение” (“Завтра” от 19 августа 2009 г.).

Нет, право же, Проханов писал лучше, когда находился в глубокой оппозиции к Кремлю. Гротеск и сатира даются его ядовитому перу куда естественнее, а дифирамб выглядит, как если бы кобра вдруг начала ласкаться, словно кошка.

Комизм неумеренных похвал и вся фарсовая, гоголевско-булгаковская ситуация, череда критических дефиле в обнаженном виде перед читающей публикой, естественно, дали повод для самого разного рода насмешек. Самой яркой, на мой взгляд, была статья Дмитрия Быкова в “Новой газете” (от 19 августа), обнаружившего в романе многочисленные заимствования, в том числе из своих книг, и разнесшего его в пух и прах. При этом Быков выдвинул остроумную гипотезу, что безымянные негры, якобы сработавшие подобное произведение — “с убийственным автоописанием, пышнокрасочными стилизациями, апологией пустотности и незамаскированными заимствованиями, — вручили предполагаемому автору чрезвычайно нелестный портрет”. Короче — подставили заказчика и патрона. И если цель предполагаемых авторов осуществлена, “следует признать роман „Околоноля” самой громкой и адресно точной оппозиционной акцией последнего пятилетия”.

Подачу Быкова с готовностью принимает Станислав Белковский, 1 сентября опубликовавший в “Ежедневном журнале” статью “Сумма против Быкова, или Егор нашего времени”. “Нет, дорогой Дима, — иронизирует Белковский. — Обилие чужих кусков как раз и говорит о сурководухновенности романа”. Именно таким методом, рассуждает политолог, в последние десять лет работает идеологическая машина Кремля, которую олицетворяет крестный отец Натана Дубовицкого. “Все идеи берутся на стороне — в настоящем или прошлом, после чего объявляются своими, а дальше — постепенно выхолащиваются и в конечном счете полностью обессмысливаются. <…> И если одни большие начальники совершенно не переживают (заметьте: не стреляются и не подают в отставку) по поводу, скажем, демонстративно и даже с некоторым сладострастием похищенного ими ЮКОСа, то почему другие (формально тоже большие) должны беспокоиться из-за каких-то там присвоенных литературных фрагментов?”

Уверенный, что “в литературном смысле „Околоноля” не подлежит серьезному обсуждению”, Белковский и не пытается его обсуждать. Роман и пиар-кампания вокруг него выступают как повод для антисурковского памфлета, главный герой без проволочек отождествляется с автором (что, впрочем, в пылу полемики делает и Быков). Но Быкову этот ход нужен, чтобы обосновать предположение о литературных неграх, работавших на жаждущего литературных лавров автора, — не мог же, дескать, сам автор так разоблачиться. Белковский же, подхватывая мысль Быкова и обыгрывая ее, саркастически замечает: “Главный герой романа Егор Самоходов, в котором угадываются многие дьявольски прекрасные черты В. Ю. Суркова, может не нравиться людям, которые хотя бы отчасти привержены традиционным ценностям и христианской морали. Но самому неявному автору — и тучным стадам его собратьев по мировоззрению — такой образ очень даже нравится. Ибо он полностью отвечает неформальному (не начертанному на скрижалях, но устно и на память известному) моральному кодексу современной монетократии”.

Вообще, та часть прессы, что встретила насмешками роман, вольно или невольно участвуя в его пиар-кампании, склонна отождествлять героя и его автора и воспринимать роман не как некий художественный текст, а как идеологический манифест. “Никаких русских гуманистических литературных ноток в „нулевом” романе не обнаруживается. Не персонажи, а сам автор богохульствует на каждом шагу, купается в мерзостях, и мерзости ему нравятся”, — возмущается, к примеру, Валерия Новодворская. (“Новое время” от 24 сентября 2009 г.).

Не будучи апологетом романа, я все же замечу, что делают мерзости и богохульствуют как раз герои. И пока они это делают — роман еще можно читать как сатирическое произведение. Когда же автор, в соответствии с “гуманистическими литературными нотками”, заставляет героя думать о совести и ненасилии — вот тут литературный текст гибнет в потоках патоки и фальши.

И думаю, случись Валерии Ильиничне читать этот текст, ничего не зная о его авторе, — ну, скажем, в качестве члена жюри какого-нибудь литературного конкурса, где возможно участие новичков, — она бы никогда не увидела в романе “жалкой сиюминутной политической заказухи”. Потому что никакой особой политики в романе нет. Во всяком случае, куда меньше, чем в “Саньке” Прилепина или “Библиотекаре” Елизарова, — обласканных “Букером” и “Национальным бестселлером”.

О мздоимствах, откатах и крышевании рассказывается лишь то, что и без того знает каждый житель нашей страны, читающий изредка газеты, слушающий радио и включающий ТВ. Проханов не зря говорит, что мир, описанный в романе, вовсе не нов, видя, однако, новизну в том, что герой “мучается, вращаясь в колдовской абсурдистской реальности”. Боюсь, что и в страданиях героя никакой новизны нет. Лучше вы мне назовите современного героя, вращающегося в “абсурдистской реальности”, который ее радостно принимает и ничуть не мучается.

Но и газетчиков понять можно. “Сурков под псевдонимом Дубовицкий написал роман о коррупции” — это сулит сенсацию, кремлевский маг начинает сеанс разоблачения. А “Натан Дубовицкий написал роман о мелком криминальном дельце, любви и мести” — да таких романов пруд пруди.

Рефлектирующий интеллектуал, бывший советский интеллигент, превратившийся в банкира, в преуспевающего журналиста, в пиарщика-демиурга

и т. п., вынужденный ради преуспеяния идти на сделку с совестью и мучающийся от этого, и есть основной герой постперестроечной литературы, изрядно уже поднадоевший. Понимая это, Дубовицкий добавил в литературный котел гротеска, абсурда и заставил своего героя заниматься бизнесом столь же нелепым и малоправдоподобным, как его элитная квартира на крыше развалюхи-хрущевки: он покупает у пьющих, вонючих и злобных литераторов-неудачников их ненапечатанные вещи и продает тщеславным богачам, желающим прослыть творческими людьми. (Однако как всеобъемлющая метафора этот образ работает. В конце концов, вся Рублевка — это шикарное жилье на крыше хрущевки, а всякая идеологическая работа на патрона, начиная с выборов и кончая сочинением речей и партийных программ, — это и есть покупка результатов интеллектуального труда и его перепродажа.)

Еще Егор выступает посредником в переговорах чиновников и парламентариев с продажными журналистами. Зачем при этом убивать конкурентов —

не ясно; вообще пистолет в руках Егора Самоходова выглядит этакой игрушкой из онлайн-стрелялки.

В посмодернистской версии текстов, правда, всегда непонятно, то ли это герой мучается, то ли автор иронизирует над псевдомучениями героя, а может быть, и над самим собой. Может, оттого и надоел постмодернизм с его осточертевшей “интертекстуальностью” (уловкой, с помощью которой можно важно объяснить любое литературное заимствование), с его жонглированием чужими образами, сюжетами, остротами, цитатами — всеми этим благодатными приемами письма, с помощью которых можно замаскировать недостаток собственного воображения, неумение лепить характер, строить сюжет, увлекать читателя и оригинально мыслить.

Роман Дубовицкого напичкан цитатами и реминисценциями, как пасхальный кулич изюмом. Многие из них открытые, напоказ, они должны свидетельствовать о высоком литературном ряде, куда встраивается роман, и, наверное, чувстве юмора автора. “Порядок стройный олигархических бесед”, который нравился Музе Пушкина, оказывается неведом зыбкому сорту миллионщиков, будущее которых не закреплено офшорными заначками (к ним и принадлежит Егор), тень гоголевской птицы-тройки падает на трактор “Беларусь”, на котором понеслись сами не зная куда бедовые деревенские парни, бабушка героя носит имя Антонина Павловна, а чеховский черный монах является герою в виде черной монахини. Это, так сказать, школьный курс.

Но ведь герой начитан настолько, что знает, как звучат реплики из “Гамлета” на английском, что роман Гессе может быть переведен не только как “Игра в бисер”, но и (точнее) “Игра стеклянных бус”, и что модные писатели — это отнюдь не Пушкин с Гоголем, а Борхес и Набоков, Каммингз и Керуак. И вот жена героя вкалывает в издательстве в подотделе памятников Тлёнской и Укбарской цивилизаций, свободно владеет тлёнским, а укбарскому учится на ходу (напомню, что Укбар и Тлён сочинены Борхесом). Цитатами из “Гамлета” (разумеется, на английском) густо пересыпан весь текст, притом так, чтобы каждая цитата создавала слегка комический эффект. В результате крылатое выражение “Something is rotten” (in the State of Denmark) (“что-то неладно в Датском королевстве) досталось наставнику Егора, втянувшему героя в криминальный бизнес, песня Офелии попала к его любовнице Саре, оказавшейся капитаном госбезопасности, режиссер-садист Мамаев произносит гамлетовскую реплику “When honour’s at the stake” (“когда задета честь”), а сам Егор, мучающийся почти гамлетовским вопросом — мстить или не мстить, изумленно думает о своем наставнике “Alas, he’s mad”. Эффект возникает странный — признать в Егоре Самоходове современного Гамлета никак не получается. Слава богу, у автора хватает вкуса уйти от шекспировского финала, предпочтя позаимствовать его у Набокова.

Разумеется, нет ничего дурного в том, что автор играет с читателем, перешучивается, перемигивается, рассчитывая на его догадливость (и тем самым устанавливая общность). Плохо то, что подобная игра скрывает провалы повествования, сюжетостроение заменяется литературной комбинаторикой, в процессе которой можно упрятать и оправдать любые заимствования.

Ну вот, к примеру: авангардный режиссер Альберт Мамаев снимает фильм “Призрачные вещи”. Это первый осторожный кивок в сторону англоязычного романа Набокова “Transparent Things”, который в русском переводе С. Ильин озаглавил “Прозрачные вещи”. Герой его, тоже, кстати, редактор издательства, случайно убивает любимую женщину и в конце концов погибает сам. Может, нам тут подсказывают, что случится с Егором и его возлюбленной по прозвищу Плакса?

“Невероятное приключение Егора и Плаксы”, как явствует из театрального вступления (конечно же, названного “intro”), автор считает нервом романа, хотя читатель до приключений едва добирается, одолев половину текста.

Равнодушный ко всему, с неясным чувством собственного превосходства, не способный любить родных и даже дочь, герой, однако, испытывает странное чувство любви-ненависти к женщине по прозвищу Плакса — неверной, неблагодарной, даже и не особенно красивой, но для него неотразимо притягательной. Плакса исчезает, но ведет с героем интернет-диалоги и однажды приглашает его на премьеру авангардного фильма. В фильме Плаксу душат так правдоподобно, что Егор Самоходов начинает подозревать, будто она и впрямь убита. Может, загадочный режиссер снимает фильмы с реальным насилием?

Поколебавшись, как Гамлет, мстить ли за Плаксу, Егор все же узнает, где скрывается режиссер, и едет на юг, как оказывается, тысячелетие контролируемый хазарами. Хазары, однако, взяв с него миллион долларов за режиссера Мамаева, еще за десять тысяч сдают Самоходова режиссеру-садисту. Выясняется, что смерть Плаксы была частью продуманного плана Мамаева: в студенческие годы Самоходов невзначай обидел самолюбивого парня, и тот придумал изощренный способ мести. Искалеченный, опозоренный и отпущенный восвояси садистом, Егор Самоходов обдумывает план новой мести и то ли в бреду, то ли в полусне воспроизводит мысленно сцену убийства из финала “Лолиты”. При этом он не забывает упомянуть и о другом романе Набокова, но не называя его, где “персонаж по имени Персон во сне…”. Догадливый читатель должен тут же сказать: “Как же, как же, помню, Хью Персон из „Прозрачных вещей” Набокова убивает жену. Значит, я не ошибся, предположив, что название фильма Мамаева имеет отношение к роману Набокова”.

Это пример того, как аллюзии выставляются напоказ. Зато нигде не сообщается, что вопрос, существуют ли подпольные киностудии, снимающие реальное кровавое насилие, где людей и в самом деле душат и калечат, и поиск этих студий — один из сюжетных стержней романа “Нет” Линор Горалик и Сергея Кузнецова, и есть все основания полагать, что этот сюжетный ход оттуда и позаимствован, как (не зря обижался Дмитрий Быков) контролирующие юг Росиии хазары позаимствованы из романа “ЖД”.

В том, как Натан Дубовицкий демонстрирует свою начитанность, как он жонглирует именами и цитатами, как он демонстрирует приемы интертекстуальности и вместе с тем скрывает явные заимствования, есть некоторая наивность дебютанта, пытающегося замаскировать отчетливо подражательные фрагменты нарочитыми выпадами по адресу того, кто послужил образцом для подражания. Ну, скажем, в тексте романа присутствуют три вставные новеллы.

Одна из них — рассказ о человеке, похожем на грифа и постепенно превращающемся в него. Тут, конечно, можно вспомнить о “Превращении” Кафки, но гораздо больше, чем Кафка, в манере рассказа просматривается Пелевин. Другой рассказ — о человеке, который беспробудно спит, и, как объясняет нанятый детектив, он-то и является “первопричиной и окончательным следствием умопостигаемой реальности”. “Мы с вами, и этот милый кактус, и город, и равнина, и бог, и звезды — все это снится ему, спящему”. Можно, конечно, вспомнить и про субъективный идеализм, и про Борхеса, и про Алису, которой в Зазеркалье морочит голову Труляля, уверяя, что она просто снится Королю во сне и если тот проснется — тут же потухнет, как свеча, но манерой рассказ все же более всего напоминает Пелевина, обыгравшего и актуализировавшего в “Чапаеве и Пустоте” даосскую притчу про Чжуан-цзы, который не может понять, то ли ему снится бабочка, то ли бабочке снится, что он — Чжуан-цзы. У Пелевина Чапаев рассказывает Петьке, как революционера Цзе Чжуана арестовали в Монголии за саботаж, а он “на допросе так и сказал, что он на самом деле бабочка, которой все это снится”.

Сознательное и бессознательное подражание начинающего писателя более успешному и знаменитому современнику — случай частый и естественный. Реже бывает другое. Одна из вставных новелл посвящена Виктору Олеговичу, который хотел быть кем угодно, но только не самим собой и, в частности, в психиатрической лечебнице за двое суток написал “Котлован”, хотя раньше никогда не читал Платонова (кивок в строну Борхеса); выпущенный из больницы и тюрьмы, поселился в лесу, где постепенно одичал, озверел, оброс шерстью и обзавелся клыками и, утащив в лес плодородную самку, катастрофически размножился, так что власти разрешили отстрел викторов олеговичей. Я даже могу согласиться с тем, что Виктор Олегович катастрофически размножился, — десятки начинающих писателей косят под Пелевина, включая автора рассматриваемого текста. Но желание расколошматить и опустить лидера собственной референтной группы — классическая тема психологов, исследующих агрессивные фантазии подростка.

Если бы книгу Дубовицкого мне пришлось рецензировать, ничего не ведая об ее авторе, то я, скорее всего, предположила бы, что дебютант молод, имеет литературные способности (о чем свидетельствует язык романа — достаточно гибкая, упругая фраза), но не имеет литературного опыта и черпает свои образы из других книг, а то и из прессы.

Об этом свидетельствует и галерея персонажей Дубовицкого, в которых некоторые увидели новизну и главный сатирический накал романа и в которых на самом деле (соглашусь с Прохановым) никакой новизны нет. Галерею подобных персонажей можно сочинить, ни разу не побывав ни в загородном имении воцерковленного бандита по кличке Ктитор, ведущего прием посетителей в громадной бане, ни на модной тусовке, где порхают “усыпанные бриллиантами, обтянутые питоньими шкурками, покрытые золотом, платиной и купленными в наишикарнейших салонах загарами <…> сливки общества”, ни даже в вонючей дворницкой, где пьянствуют, колются, спорят мелкие бунтующие графоманы, непризнанные таланты, пожилые хиппи и молодые террористы.

Дмитрий Быков вон обиделся на то, что “блатной авторитет, который большую часть жизни проводит в сауне и непрерывном жертвовании на монастыри”, переехал сюда из города Блатска, что изображен в романе “ЖД”, да и деревня Лунино, о которой грезит герой, и хазары, контролирующие юг России, — оттуда же. Может, и оттуда. Но справедливости ради замечу, что страсть бандитов освящать свои дома, “мерседесы” и чуть ли не автоматы давно уже стала сюжетом для юмористических программ, так же как и “сливки общества”, одетые в бриллианты и бриони (сатирическое изображение которых поставили в заслугу Дубовицкому). Нищий же андеграунд с наркотиками, водкой, гениями, графоманами, достоевскими спорами и доморощенными террористами столь часто описывался в литературе и изображался в кинематографе, что, кажется, полностью утратил реальность, превратившись в литературный фантом.

Дело не в приоритете — возражу Быкову. В конце концов, хазар ввел в литературную моду Милорад Павич. Но у Быкова в “ЖД” и деревня Дегунино, и хазары вытекают из концепции романа и органичны. Герои же Дубовицкого какие-то картонные и действуют в картонных декорациях. Разумеется, психологизм не входит составной частью в поэтику постмодернизма. Но это не значит, что герои должны быть лишены выразительных черт и плоски, не значит, что они должны вести себя как манекены и совершать необъяснимые поступки.

Кирилл Решетников как профессионал, конечно, прекрасно видит эту манекенность героев, но ему надо было придумать, за что хвалить роман, — и он делает головокружительный кульбит, провозглашая “картонность, кукольность” — достижением “своего рода театрального реализма, обнажением бутафории”. Думаю, что, доведись рецензенту читать книгу анонимного автора, не ведая о тайнах псевдонима, — он бы и высказался без обиняков по поводу бутафорных героев, не подводя теоретическую базу под понятие “бутафорность” и не провозглашая ее новым выдающимся литературным приемом.

Что же касается меня, случись мне читать этот роман, не ведая о суете вокруг него, реакция моя зависела бы от того, с какой целью мне предложен текст. Если б решался вопрос о публикации в журнале или издательстве, я бы высказалась за публикацию молодого автора (все мы априори полагаем, что дебютанты молоды). Чувство слова у автора есть, а первые опыты все несовершенны. Мне, правда, не нравится циничный конформизм героя Дубовицкого, но еще меньше мне нравится, скажем, дебильная революционность героя Прилепина. Однако ж я никогда бы не высказалась против публикации романа “Санькя”.

Если же бы я читала этот текст в качестве члена какого-нибудь жюри, то решение зависело бы от уровня конкурса и уровня конкурентов. Я была членом жюри многих литературных премий. Исходя из собственного опыта, скажу: в шорт-лист “Букера” этот роман войти не имел бы никаких шансов, премия Аполлона Григорьева (к сожалению, умершая) — единственная экспертная премия критиков — не отнеслась бы к этому тексту всерьез, а вот премия “Дебют” роману, может, и светила бы. Во всяком случае, я, пожалуй, проголосовала бы за включение этого текста в шорт-лист. Но не за первое место. Только ведь “Дебют” присуждается автору моложе 25 лет.

Меж тем число горячих поклонников Натана Дубовицкого все множится. Вон уже и Олег Табаков заявил, что впечатлен романом и будет его ставить в “Табакерке”, причем режиссером приглашен модный ныне Кирилл Серебренников, который тут же заинтересованно согласился. Вот уже на последних “пионерских чтениях”, этакой светской политтусовке, которую время от времени проводит журнал “Русский пионер”, Никита Михалков в присутствии Суркова произнес речь, от которой, по словам журналиста Елены Ремчуковой, “все обалдели”. “Красиво глядя в зал поверх голов, как умеют только Михалковы, он сказал, что „Околоноля” — поистине великая и потрясающая книга; книга — шедевр, остро необходимый нашему народу именно теперь, как глоток свежего воздуха; автор — талантливый и великий писатель, которому удается находиться одновременно внутри повествования и над ним; такой книги у нас не было со времен „Мастера и Маргариты”. Предполагаемый автор сидел в первом ряду, — рассказывает журналистка, — но я не видела выражения его лица, поскольку не могла оторвать глаз от Михалкова” (“НГ Антракт” от 2 октября).

Сам же Сурков тем временем продолжал остросюжетную игру. Сначала написал рецензию “Коррумпированный Шекспир” (“Русский пионер”, № 11), где от авторства публично отрекся и заявил: “Романа — нет. Есть квазироман, кукла, чучело. Фикция”. Но при этом высказал глубоко авторскую обиду на критиков, которые не поняли, например, что фраза “Хорошо ли вам видно пустое пространство, в которое входят два клоуна, Enter two clowns” содержит намек на “книгу о театральном искусстве великого Питера Брука” и фразу из пятого акта “Гамлета”, не поняли, что перед ними “постановка трагической истории принца датского в тарантиновских декорациях gangsta fiction”. Замечу, что стилистика рецензии как раз скорее подтверждает, чем опровергает авторство Суркова. Но поскольку наши СМИ все воспринимают буквально, то они и разнесли по свету весть, что Сурков публично от авторства отрекся, а роман изругал. Впрочем, новость прожила недолго: на тех же “пионерских чтениях”, где Михалков назвал автора “Околоноля” великим писателем, сам Сурков заявил, что поменял отношение к роману, находит его прекрасным и вообще лучшего ничего не читал.

Теперь следует, наверное, ждать спектакля Кирилла Серебренникова, фильма Никиты Михалкова, награждения Натана Дубовицкого премией “Большая книга” и провозглашения его величайшим писателем земли русской. А, право, куда интересней было бы, если б Сурков заявил, что все это розыгрыш, шутка, что никакого романа он не писал, а, сговорившись с Колесниковым, проверил на пародийном тексте, сработанном парой безвестных литераторов, эффективность современных пиар-кампаний. И заодно — провел массовый тест на лояльность. Далее — немая сцена из “Ревизора”.