Дан Маркович родился 9 октября 1940 года в Таллине. По первой специальности — биохимик, энзимолог. С середины 70-х — годов профессиональный художник, автор нескольких сот картин, множества рисунков. Около 20 персональных выставок живописи, графики и фотонатюрмортов. Активно работает в Интернете, создатель (в 1997 г.) литературно-художественного альманаха “Перископ”
С 1966 года живет в г. Пущино Московской области.
Штейн зачеркнул последний нуль, химеры исчезли, туман рассеялся…
— “Vis Vitalis Introvertalis”! — он воскликнул, указывая на доску. (Что на языке истинной науки означает — “Жизненная Сила в нас!” )
Самое важное…
Как мне убедить себя, что мальчик, которого отец в 44-м водил к старому дубу на краю парка Кадриорг в Таллине, и сегодняшняя обезьяна старая — неразрывно связаны одним процессом...
Рассматриваешь старые фотокарточки — это я?.. Невероятно!..
Как прочувствовать единство сегодняшнего в утреннем зеркале старика — и того мальчика… Разумными соображениями… не получается. Ощущения единства, цельности собственной истории — нет как нет. Разумом доказать существование пытался Декарт — “мыслю — следовательно, существую”. Дудки, можно не мыслить и при этом оставаться цельной личностью, живым существом с неразрывной историей, пусть как морковка глупым.
Доказать себе единство с прошлым “я” — еще сложней!
Но есть механизм, объединяющий воедино все личные времена и события, и разум тут ни при чем. “Самоидентификация”.
Крошечный сигнальчик бегает по кругу наших старинных ассоциаций… Касается “столбиков полосатых”, сигнальных значков, основных образов, запечатленных в мозгу. Их у нас сотни две-три за всю жизнь: ощущения, переживания, сцены, лица… Для этих значков времени нет, все главное на одинаковом расстоянии и обегается словно лучиком света — ежедневно, ежечасно, ежеминутно… и наверняка ночью тоже, особенно важно, что ночью, когда разум спит…
Эта матрица основных ощущений и образов не подводит никогда, даже если разум бессилен. Их, может, побольше — несколько сот или тысяч, но все равно малое число — основных, и большинство внедряется с детства, больше половины образуется до 5 — 7 лет. Мы все время, день и ночь, благодаря этим касаниям убеждаем себя: “Это я был, тот самый, что в данный момент, сейчас перед зеркалом стою…”
Если чужое оказывается в “круге самоидентификации”, то есть принадлежащее другому становится частью нашей личности — это врастание.
Из него вырастает все лучшее — любовь, сочувствие, самоотверженность с самопожертвованием и многое другое.
О смысле творчества…
Мыслю — следовательно, существую, сказал философ.
То же самое относится к механизму творчества: оно — условие существования цельной личности. Вечное обегание тех самых “столбиков полосатых”, далеких ассоциаций — главных ощущений и образов, которые постоянно с нами от начала сознания и до последнего момента.
Если этой энергии или активности столько, сколько нужно для внутренней работы, уравновешенная цельная личность не захочет писать картинку или стих.
А творческий человек — он с гипертрофированной функцией далеких ассоциаций, причины сложные и разные, одна из них — страх перед распадом личности, опасение за цельность. Избыток вырывается в окружающий мир — этот тип начинает рисовать, писать картинки, сочинять музыку, определенным образом складывать слова…
Таким образом, творчество, искусство — не “отражение жизни”, а в первую очередь побочный продукт важнейшего внутреннего процесса, который происходит в каждом из нас. Чувственные модели в себе создают все, или, вернее, они сами создаются, а вот избыточность не у всех, и, как любая внутренняя несогласованность, причиняет массу беспокойств. Чтобы сохранить внутреннее равновесие, необходимо отбросить от себя избыточные образы — картины, рисунки, слова… Избавляемся, вынужденный процесс. Такая же необходимость, как рассеяние тепла в пространстве для сохранения постоянной температуры тела.
Эти выплески важны, они гармонизируют внутренний мир, а возможные взаимодействия родственных миров облегчают одиночество, на которое творческая личность обречена.
Идет время, жизнь стремится к равновесию со всем прочим миром. По мере приближения к нему истощается избыточность всех механизмов жизни, и этого — тоже.
Происходит затухание творчества: необходимость “отбрасывания” исчезает.
О цельности…
Любые изображения, будь то живопись, графика, фотография… техника, жанры значения не имеют, так же как время, культура, традиции, — устроены одинаково.
Речь о цельности, а не о прочих, более мелких свойствах. Выше цельности нет ничего, если не цельно — то и не выразительно. Дело в физиологии нашего зрения, которая не изменилась за многие тысячи лет и несильно отличается даже от фасеточного зрения насекомого.
Собрать образ воедино необходимо и для лягушки, сбивающей муху на лету своим липучим языком, и для нас. Отсюда простые свойства, обязательные для любого изображения. Не может картинка без огромного ущерба для ее восприятия состоять более чем из двух, максимум трех больших частей. Внутри них могут быть сотни фигур, как у Босха, например, или у Брейгеля, но от основных частей никуда не денешься. Можно свести изображение к одной части, как сделал Малевич в своей идеологической картинке (черный квадрат), но при этом выразительность уходит из сферы изобразительного искусства в другую область, так что упрощение тоже имеет свой предел. Вход в пещеру
и выход из нее — главное темное пятно и светлое пятно остаются обязательными и для нас, вышедших из пещер давным-давно.
О компо-инстинкте…
Главное врожденное чувство художника — композиционный инстинкт.
Несколько более простых ощущений сродни этому чувству композиционной точности, например ощущение положения тела в поле силы тяжести.
Компо-инстинкт зависит от времени года, погоды, нервов — бываешь иногда предельно точен, иногда отчаянно туп. Но пределы у каждого в этом инстинкте заданы, наверное, генетически, сильно раздвинуть не удается. Проявления разные, например беспокойство, недостаток воздуха, ощущение неустойчивости, неравновесия тела, когда смотришь на картинку, которая не устроена “как надо”…
Конечно, много приемов предлагает обучение, но выучкой достигается лишь банальное равновесие.
Три вершины в этом инстинкте — Рембрандт, Рубенс и Эль Греко, они делали вещи, которые сознательному мастерству недостижимы. Всему остальному можно научиться или научить. А с этим… ничего не поделать, есть — есть, нет — нет... Корни в глубине психофизического устройства, в инстинктивном отношении к равновесию тела в пространстве, к звучащим внутренним ритмам... Вовсе не преимущество, иногда — болезненное состояние. Не зависит от образования-воспитания, иногда сильно у простых, необразованных людей...
Если нет физиологического влечения к изображениям, композиционный инстинкт все равно проявится, не в искусстве, так в жизни.
Свободен — кто?..
Не верю в предначертанный от начала до конца путь — нет судьбы, есть случайные обстоятельства — и наши ответы на них.
Все, что не зависит от нас, — случайность, Случай, хотя свои причины имеет. А вот ответы наши куда более предсказуемы, чем вопросы, задаваемые нам. Шаги и ступени, вопросы и ответы, из них складывается жизнь. На каждом шагу — вопрос, и отвечаешь. Вопросы зависят от многих обстоятельств, часто они временные, неглубокие, иногда страшные, значительные… как придется, в какое место и время нас подсунет Случай. А ответы зависят от того, каков ты есть. Каков ты есть, таков ответ. Если искренне, честно поступать, ответ один. Вопрос может быть случаен, ответ — закономерен, если, конечно, серьезное отношение к жизни, искренность, а не игра.
Выходит, если честен, то в ответах не свободен. Свободен только подлец, мошенник, лжец.
Вот и получается жизнь, процесс — неслучайные ответы на случайные обстоятельства. Если вы “в русле жизни”, то есть готовы подчиниться обстоятельствам, то вопросы к вам более-менее стандартны, тогда имеем понятный вопрос — такой же ответ. Жизнь в колее. Вылезти из нее сложно, только одно занятие позволяет — творчество.
Две вещи в жизни интересны: серьезные отношения между всеми живыми существами и творчество.
Остальное не стоит и ломаного гроша.
Беги к себе…
Много симпатичных натюрмортов с красивыми предметами в прекрасном интерьере. Но предпочитаю грязные углы и старые, заброшенные, забытые всеми или никогда не бывшие нужными вещи, многое из того, что пренебрежительно называют хламом или мусором. Для художника не бывает мусора, важно, чтобы пятна были убедительны, а изображение выразительно, не важно, отражение ли это в луже, трещины на стенах, сухие листья, старые вещи, осколки и обломки… Натюрморты люблю компоновать в местах, знакомых и интересных мне, — в старых домах, на лестницах, среди житейского хлама, — важно, чтобы окружение соответствовало вещам. Часто использую свою живопись, ее фрагменты, но не как фон, задние планы, а как составную часть натюрморта, так, чтобы живописные изображения находились в гармонии с реальными вещами.
Подальше от красивости и “нужности” в сторону единой структуры, ансамбля по разнообразному сочетанию признаков — по свету, цвету, размеру пятен, их силе и расположению на листе.
У пятен своя логика, она интересней реальности. Следуешь натуре — удаляешься от себя, следуешь пятнам, слушая свои пристрастия-влечения, — приближаешься к себе, а в этом главный смысл искусства.
Про фотки…
Нередко использую фотоизображение, как художник использует начальный эскиз в живописи. В этом нет новизны, известно, например, что еще Гоген использовал черно-белую фотографию для создания ряда картин, а гораздо раньше Вермеера интересовала камера-обскура…
Я подхожу к фотографии как художник, использующий возможности компьютерной обработки изображений. Достоинства обработки в том, что неизмеримо расширяются границы цвета, возможно создание любых оттенков, любого тона. И второе, важное, — это варианты. В компьютере вы можете сохранить почти бесконечное разнообразие проб и попыток, самые интересные довести до конца, сравнить между собой… Для развития художника это немало.
Часто говорят — нет оригинала, не считая цифровую запись изображения оригиналом, критиков угнетает также, что одинаковых изображений может быть сколько угодно, где же уникальность? Проблема только в нашем сознании. Сотни лет художники “выцарапывали” рисунок на металлических пластинах, эти изображения невозможно показать зрителю, они скорей являются документом, аналогом цифровой записи. И только оттиски на бумаге дают нам представление о работе художника. И оттисков этих может быть много, пока не сотрется металл, никого не смущает, что оригинал никогда не будет показан зрителю.
Компьютер стремительно совершенствуется, и уже сейчас существует возможность так же легко рисовать компьютерным пером на экране, как обычным пером — на бумаге…
Графоманам — ура!..
Сейчас каждый автор получил возможность заплатить денежку и напечатать свой опус. Конечно, вылезли на свет графоманы, их много. С другой стороны, получили возможность напечатать люди, которые “вне колеи”…
Каждый серьезный автор перед новой вещью чувствует себя графоманом: прежние навыки и умения не помогают. У графоманов два достоинства — искренни и пишут свежо, потому что не знают правил. Иногда так сказанет... навек запомнишь. У многих “серьезных” авторов такого за всю жизнь ни разу, а щеки надуты, губы скобками и галстук-бабочку навесил…
В серьезных журналах нет графомании, зато напичканы серостью, тягомотиной, которая выдается за “веление времени”, за “стиль” и “жисть каконаесть”… От этого неодолимая зевота, так что я за графоманов, среди них таланты чаще встречаются. Меньше от “р-реальности” зависят, больше — от себя.
Про творческие вещи…
Выразительность — важнейшая цель, для нее вещь должна быть — цельной, лаконичной в своей цельности, фундаментальной даже в мелочах, с обязательностью каждой мелочи, с ее местом и всеми свойствами, так что с места не сдвинешь ни на миллиметр… Чтобы свет… свободно шел от источника света и чтобы, стремясь замкнуть круг, то усиливался, то ослаблялся…
Эти вещи наравне со всеми вещами мира — и с нашими лицами — живут, ни о чем не прося, не бия себя в грудь, без клоунских эффектов, натужности сцены, без приемчиков, как возбудить или удивить...
Когда абстрактное мышление, обобщающие понятия, были в самом зародыше — уже существовали гениальные наскальные рисунки. “Операционная система” искусства — одна из главных особенностей нашего сознания — проникает туда, где слово молчит, общие понятия отступают…
И если даже, предположим, было существо, над нами экспериментирующее, тоже занимающееся самопознанием, создавшее свой мир, в который нас включило в качестве возможного варианта или ради опыта... то все равно не обошлось без замысла в виде схемы, рисунка…
Сам очертил…
К счастью, жившие в десятках поколений отдельные исключительные люди придумали столько интересного, что их лица, слова, картинки, тексты, рассуждения — теперь незримую сферу составляют, которую вместе с несколькими сотнями личных воспоминаний, близкими людьми, зверями, деревьями, домами, растениями я назвал бы — “мой мир”, и эти два слова мне кажутся значительней и важней, чем вся окружающая трясина с ее суетой, злобой, мелкими целями... и всем, что громко величают — родина, патриотизм, нация, отечество, свобода... и прочими словами, пролетающими мимо ушей. Есть что слушать, что делать и чему учиться в мире, который очертил себе сам. А если что-то интересное получится, то всегда обнаружатся соседние миры, точки соприкосновения...
Сам вари — сам ешь…
Нет ни смысла, ни стимула писать, если нет необходимости что-то свое, недовыясненное, прояснить по ходу дела.
Без обратного влияния текста, а также картины, музыки на автора творчество теряет смысл.
Писатель пишет — для себя, художник — себе рисует.
Ищи человека…
Почти все искусство — подсовывание зрителю-читателю костылей.
Когда этого не делают, а вещи сложны, насколько может автор представить, понять и выдержать, то это искусство для лепрозория натур — лучших, которым в жизни места нет, поскольку не заняты выживанием.
Не стоит беспокоиться о незримом сообществе людей, которое само образуется, иногда через века, вокруг картины или книги; мог ли знать Дефо, что в двадцатом веке мальчик будет читать про Робинзона, а потом придет к своему острову?..
Драстические времена…
Больше четверти века с тех пор прошло...
Ко мне пришел в мастерскую Петр Петрович, искусствовед, привел видного московского деятеля, который “ориентировал художников”, так он о себе говорил. Я хотел выставить свои пастели, а без этих двоих и думать было нечего.
Вижу, деятеля корчит, не только в лице изменился, но и вся фигура претерпевает драстические, как говорил мой знакомый болгарин, превращения.
Приблизил морду к одной из картинок, хочет сказать что-то...
Наконец вымолвил — “что-то французское...”.
Петр Петрович был деятель от живописи, который в день похорон Сталина решал, кому из художников можно мертвого вождя писать, а кому и подходить не следует. С живописными способностями человек, испорченными подхалимной живописью. Но в те годы не было уже в нем злости, всю порастратил в прежние времена.
— Но это же само-деятельность, само-деятельность... — он говорит и под ручку увел деятеля...
И выставку разрешили. А потом ее закрыл министр культуры, баянист Шлычков, а разрешил в конце концов парторг города. Правда, тот парторг был доктором наук, вот такие чудеса случались иногда.
Всего лишь четверть века тому назад.
Тезис — антитезис…
Ничего нельзя делать от противного. Даже если противное — противно...
Ответ на письмо…
Неправда, червей я жалею не больше, чем людей, — так же; хотя они полезней для земли, но видовой шовинизм все-таки существует, куда денешься...
Брось считать…
— Брось высчитывать расстояния меж глаз... Анатомия?.. Зачем тебе она?.. — сказал мне как-то хороший художник.
Способность “сделать похоже” приходит исподволь, на пути других задач. Более серьезных, потому что похожесть — глупость, в ней нет задачи для художника. Понять настоящие задачи куда сложней.
Нет разницы
Говорят, живопись — творческое занятие, а фотография — не очень.
Для художника разницы между изображениями нет, независимо от того, как получены. Так же смотришь — из окна на улицу, и когда идешь по дорожке вдоль забора, и в лесу, и на воде...
Мало ли с чего начинали художники свои картинки, да хоть с пятен плесени на стенах… Вермеер… никто не скажет, что плохой художник… играл с камерой-обскурой, с нее иногда картинки начинал.
Не важно, с чего начинаешь, важно, к чему придешь.
Неморты…
Люблю компании старых вещей, зверей, которые в своем кругу, забытые или выброшенные из нашей пузырящейся кипучести, живо общаются между собой, на окружающий мир смотрят из полутемного угла — иногда с изумлением, чаще с тревогой… Они живые, не натюрморты — я называю их немортами.
Другой мир, он рядом, но войти сложно.
Но если войдешь, выходить не хочется.
Жизнь — болеро…
Мы шли в школу, рядом музыка, всегда с нами. Утром по радиоточке классика, играли оркестры. Это сейчас все поют, умеют — не умеют... а тогда даже на концертах чередовали голоса с играющими музыку людьми.
Мы шли, и с нами была одна мелодия. Каждый день. Я спрашивал у мамы, что это, она говорит — “Болеро”, был такой композитор Равель. А почему она на месте топчется? Мама усмехалась, не совсем на месте, но я не знаю, зачем он это написал, одна мелодия сто лет.
Не сто, конечно, но всю дорогу продолжалась. Зато я эти дома, заборы, камни на дороге, тротуары, садики, дворики, которые в сумерках еле видны, до сих пор помню. Хотя мы почти не смотрели — думали, редко говорили. Тогда дети были другими... послевоенные дети…
А может, кажется, уже не знаешь, как на самом деле было. Только помню — “Болеро”, и мы идем, идем, идем в школу...
“Болеро” — как жизнь. Одна и та же тема, а рост, развитие — усложнение оркестровки.
И жизнь как “Болеро”, только в конце неясность ожидает. То ли обрыв на вершине усложнения, то ли снова все просто — кончается, как началось...
Про искусство…
У солдата ноги давно нет, а болит, особенно по ночам.
Искусство — та же фантомная боль. Оно неистребимо, не потому что культура и музей, а потому что механизм головной работы. Художник страдает гипертрофией этой функции, нужной для целостности личности.
Вася и Феликс…
Была идея: на высоком берегу Оки поставить две фигуры — собаки и кота.
Над их могилами или рядом. Силуэты из гнутых стальных трубок, воздушная конструкция. Если метров двадцать в высоту, то будут видны от моста через Оку, за семь-восемь километров.
А недавно видел в альбоме — такие насыщенные воздухом рисунки на небе делают.
Не удивился, новое придумать трудно.
Печально, что знаю наперед — сломают, а трубки сдадут в металлолом.
Живем где?..
Но рисуночки есть, а вдруг… кто знает… а если… да мало ли что…
Авось да небось… Дурак.
Встречи с собой…
По мере того как убираются внешние препятствия и преграды, надуманные и мелочные... начинаешь чувствовать внутренние ограничения — встречаешься сам с собой. Драматическая фантастика.
Правда оказывается не такой уж приятной, иллюзии неограниченных возможностей тают.
Творческий потенциал — штука тонкая, легко подавить в юном возрасте. Давится — воспитанием, образованием, собственным инстинктом выживания-самосохранения, требованиями общества, окружения, господствующей идеологии, профессиональной среды…
Поэтому исключительно важны встречи, пусть мимолетные, с людьми, идущими поперек течения: они доказывают нам своей жизнью, как много может один человек.
В живописи…
…нет ничего важней света.
Цвет? — его качество.
Тон? — количество.
Нам легче…
Я видел настоящих врачей, поколение довоенной выучки. Сердце ухом слушали и деревянной трубочкой.
Лет через сорок после смерти отца ко мне подошел старый человек: “В молодости Семен Маркович меня спас: все говорили аппендицит, а он — воспаление легких. Оказался прав, дал сульфидина... я выжил...”
Потом с врачами становилось хуже, хуже, а теперь — в их логово лучше не входить, противно и опасно. Разве что без сознания внесут...
К счастью, нам легче, чем врачам: плохие книги и картины редко убивают.
Логика изображений…
Вначале мне были интересны персонажи, которые посреди суеты и беготни исполняют свои неторопливые дела или ничего не делают, пьют чай, рассуждают о жизни...
Потом и рассуждения сошли на нет — молча сидят среди хлама, суеты, раздора...
Потом и суеты не стало, просто сидят — перед окном, под деревьями, над рекой...
Или гуляют с кошками и собаками.
А потом и персонажей не стало, остались только брошенные ими вещи.
Тихая жизнь вещей.
Нечего пытаться…
В старости проявляются черты, к которым в молодости трудней пробиться.
Молодому хочется казаться умным, правым, истины изрекать.
А в старости — ошибаться, говорить глупости не страшно: умным уже не станешь, на правоту наплевать, а истина… к тебе не прикоснулась даже…
О жлобах…
Не люблю людей, старающихся купить дешевле, продать дороже. А мне говорят — “весь мир так устроен”, или “ты совок”, или “шестидесятник, интеллигент”, но чаще — “отстал от жизни”.
Нет, просто я художник и не люблю глаза людей, которые думают, как им купить дешевле, продать дороже. По-русски метко — это хитрожопостью зовут, когда окружающих за дураков считают.
Лица, занятые продажной комбинаторикой, неинтересны мне, и никто не убедит умными исключениями.
А мне говорят — “вот как надо”, или — “дурак”, или что-то про время...
Идите к черту, говорю, господа, я художник, могу вас всех послать…
Надоели, я лучше дома посижу.
Вспоминаю…
Часто вспоминаю умерших знакомых. Не потому что умерли, просто среди знакомых все больше умерших. Оказывается, очень умные слова и очень глупые мысли одинаково часто вспоминаются. Глупость обладает свойством хорошо запоминаться… если очень глупа: тогда в ней замечаешь странные оттенки, наталкивающие на неожиданные выводы.
Спасибо глупым, они помогают чаще умных. Особенно умершим глупцам спасибо, их слова внимательно вспоминаем, ведь новой глупости не скажут.
Умное приближением к истине экспоненциально однообразно, а глупость неожиданна, необозрима, бесконечна…
Жданье ждати…
Сильно не любить сюжеты, действия и все-таки написать роман — можно: роман о бездействии. И назвать его, например, “Ждать”. Существительное женского рода.
Ожидание — самая бесконечная и напряженная тема в жизни, никакого действия в ней нет. Зато это время, насыщенное внутренним переживанием.
Это был бы роман Состояний, их перетекания.
Ожидание вопросов, ожидание ответов… потом уже полное молчание, ожидание конца…
Тема, которая способна охватить все, потому что жизнь пронизана, насыщена ожиданием, а действия — паузы, минуты отдыха и расслабления от этого трагического — жданья.
Цветовкус…
Отношение к цвету похоже на отношение к вкусу еды — соленое, горькое, кислое, жгучее воспринимаем без размышлений. Излишнее обилие цвета или его недостаток — как вкус соли в еде.
Воспринимая цвет на вкус, художник более непосредственным образом, чем писатель, реагирует на собственные воспоминания, чувственный опыт, текущие впечатления. Но чем глубже впечатление, выраженное в цвете, тем неоднозначней прочтение — самим автором и тем более со стороны. В пределе, в абстрактной живописи, изображение является “идеальным триггером” для развязывания ассоциаций воспринимающего.
Оперирующий словом, по сравнению с художником, кажется навязывающим свою волю диктатором.
Лучше не быть…
В снах мы достигаем синтеза изображений и слов, во всяком случае, ближе, чем наяву. Но только для себя. Разговоры в снах — обозначения образов и ощущений, самые необходимые, заполняющие пустоты смысла, выстраивающие порядок внутреннего зрения и прочих ощущений.
Наяву говорим и пишем под гнетом: “быть понятым” значит “быть понятным”. Это угнетает. Прозе до снов не дорасти.
Однако интересно направление, с тонким балансом на грани внутреннего и внешнего понимания. Оттого фразы с брошенными концами, старые-престарые японские рассказики с недосказанностью, с обрывом в конце — примеры искусства, которое не бросается на шею, приобретают особое значение. Вовремя поставить точку — начальная стадия понимания, вовремя оборвать фразу — путь дальше. Чтобы внутренний разговор стал прозой, живой и провоцирующей читателя на собственное движение.
Остальное — хлам…
Избыточный цвет теряет напряжение. Смотрите, как Ван Гог среди зеленой чащи ставит маленькое красное пятнышко, чувствуется, рука от напряжения дрожит, и это нам передается. Чуть-чуть, а много сказано! Напряжение цвета, и в нас — напряжение, равновесие на грани, дыхание учащается…
Но большинству — подай корыто цвета!
Издержки свободы: хлеба и зрелищ, попсу на блюдечке с каемочкой…
А желающие подработать уже выстроились — “сейчас изобразим”.
Искусство было и есть — не для многих, оно аристократично, остальное — хлам на продажу.
Не болтай…
В искусстве нет ничего жальче и смешней, чем “декларации о намерениях” и объяснения задним числом — “что я хотел сказать…”.
Убей Будду…
Пикассо говорил, что художникам нужно выкалывать глаза.
А писакам, по-моему, — укорачивать память, чтобы слова забывать стали: короче и выразительней начнут писать.
Встретишь писателя — убей писателя…
Один художник говорил:
— Пиши с натуры, сколько хочешь взять... а потом не забудь ее тряпочкой прикрыть.
То же и в прозе, сам себе говорю:
— Пиши-пиши “про жисть”... да не забудь ее вовремя тряпочкой прикрыть.
Упрекнули в необщительности…
Дожить до 70 и общаться с теми, кто неинтересен, неприятен?..
Значит, зря жил.
Может, все равно зря, но зачем усугублять?..
Про червя…
Во всех передрягах больше всего жаль зверей. Еще птиц. И особенно червя. Он через себя готов всю грязь пропустить ради зернышка ничтожного, незаметного никому. Живет среди нас бесценный зверь, превращающий мусор в чернозем.
Без дураков…
Печально. Дожить до больших чисел, если днями прожитое считать, тем более часами, — и понять: пальцев на одной руке хватит — истинно свое пересчитать.
Если без дураков считать.
Задушевное…
О душе чаще всех говорят те, у кого за ней ничего нет.
Бессловесное начало…
Не верю, что “в начале было слово”, — мир возник бессловесным.
Первыми были образы, сотканные из ощущений, осязательных и зрительных. Грубые фигурки и наскальные рисунки. Тогда люди не обладали еще способностью отображать мир словами.
Чувственные ассоциации, как это доказывают нам звери, способны приводить к серьезным решениям и, главное, развивают представление о мире. Путь, параллельный второй сигнальной системе, слову, и во многом более успешный.
Наиболее важные решения — когда слова еще не сказаны.
ИМХО, как говорят в Сети…
Писатель-художник, как все люди, слаб, ошибается, склонен к иллюзиям. Одна из них — что он за свои труды достоин любви и уважения читателей-зрителей. Это бред. Ничто так не отделяется от автора-творца, как сделанное словами или красками. Живет своей жизнью. Все, что можно сделать, чтобы творческая Вещь не сгинула, не погибла преждевременно, нужно сделать — минимум для совести. При этом не кланяться, не унижаться, не просить, не ждать, не надеяться, своего достоинства не терять.
Сотня экземпляров книжки, репродукция в Интернете…
Дальше у них своя жизнь.
Автор тихо в своем углу живет, ест-пьет что имеет, никому не нужен, ни-ко-му — он должен вовремя понять.
Жена, собака, кошка, любимый пейзажик на стене...
Не так уж мало.
Враг зрения…
Вера во “вторую сигнальную систему” чрезмерна. Слово прерывает цепочку зрительных и прочих чувственных ассоциаций, направляет нас на довольно узкую дорожку, с которой трудно сойти.
А наши первые впечатления оказываются точней умных рассуждений.
Самому себе нечего сказать: развитие происходит путем интуитивного нащупывания собственных пристрастий и влечений.
Не зная еще толком языка, люди уже многое знали про зрительные образы, об этом свидетельствует пещерная живопись.
Много лет общаясь со зверями, вижу, что они гораздо ближе к пониманию сложных связей в мире, чем мы привыкли думать, — и это благодаря длинным цепям чувственных ассоциаций, и слов не требуется. Начальный сигнал — цепь ассоциаций — цельный образ — поведенческая реакция на него.
Язык определяет вещи и события точней, чем они есть, — омертвляет, обрубая сложные ассоциативные цепи, оставляя только те, что идут через понятия, слова, а всю систему чувственных ассоциаций отрезает.
То, что видно…
Есть такое свойство хороших картин, текстов, музыки и, наверное, всего хорошего в искусстве. А может, и не только в нем.
Хорошее видно на расстоянии.
Входишь в зал, картинка висит на противоположной стене, но сразу видна.
Так получается, если крупно строилась.
Крупное построение вещи — как крупный жест у артиста.
Крупно построенная картина сразу видна на миниатюрах — не теряется.
Физика в лирике…
Через три точки, не лежащие на одной прямой, можно провести окружность, притом только одну.
Закон трех пятен, он и на холсте закон.
И распределение по Гауссу применимо — и в живописи и в прозе.
Только хорошо спрятано.
Фокусы времени…
Заблуждение, что нужно время, чтобы что-то интересное сделать.
Все наоборот! — когда начинает получаться интересное, вдруг время появляется, и даже на всякую чепуху.
Но это то ли постоянно забывается, то ли творческому бессилию оправдания нужны… — времени, мол, нет, — отвлекают...
Физиология творчества…
Ненавижу гламур с его вымытыми бокалами и фруктами, чистенькими скатерками, псевдоголландской роскошью, усладой обывателя... а за всем этим обычно (бывают мастерские исключения) — вялая композиция, необязательность и многословие, смотришь — вот это убрать бы, а это переставить...
Между прочим, тяга к художественным изображениям, к цвету, к пятнам… каким-то образом связана со слюнотечением. Возможно, частный случай более общей закономерности, связи между усилением деятельности всех желез — и творчеством. Напрашивается образ паука с его жидким секретом, моментально отвердевающим на воздухе…
Разумный эгоизм…
Самый безнадежный вопрос — “а что хотел автор сказать своей картиной, книгой?..”.
Оставьте автора в покое, может, у него любимая умерла, а может, пятка чесалась. Есть только один, дающий шансы на ответ вопрос — “а что эта книга, картина — для меня, для меня?..”.
Варево сварено…
Вспоминается гениальная сказка про суп из топора: голодный солдат приходит к жадной старухе и уговаривает ее сварить щи из топора, добавив по ходу дела всякой малозначительной мелочи…
В сущности, любая творческая вещь — “суп из топора”. В основе, в начале — сильный образ, впечатление, чувство, далее — логика реализации по законам метода, жанра, материала, и в результате — все, что угодно, от точного соответствия до полной неузнаваемости…
Суп с котом…
Индивидуальная жизнь по мере завершения превращается в творческую вещь, подобную картине, скульптуре; у нее свои внутренние связи, координаты, она не имеет отношения к истории, ко времени…
Потом — не знаю… Или пропадает, или превращается в наскальный рисунок — на все времена.
Связи с изо…
Мне говаривал учитель про цвет — должен такой быть, чтобы невозможно было назвать имена пигментов. Настоящий цвет не купишь в магазине даже самых прекрасных красок. Так меня учили люди, которые учились у Сезанна, через них его голос до меня дошел.
И еще. Не важно, с чего начинается, каким путем получено изображение, — через фотографию, натуру или рисунок трещин на потолке…
“Примитивы…”
Во времена упадков, жеманства, засилья плоской “новизны” авангарда... себялюбия, наживы... именно простота спасает дело: то, что в просторечии именуют “примитивом” и что, в сущности, главное в любом искусстве. Проявление внутреннего механизма в чистом виде — выбивает на поверхность как источник из глубины…
Для меня интересней всего эти люди, сохранившие в наших условиях искренность и непосредственное отношение ко всему живому. Идиоты нашего времени. Не шизики, а простаки. Все великие книги — о простаках.
А мы испорчены, способны только на слабые проблески да отсветы того, что, не думая, не гадая, делал, как получалось, Пиросмани...
Нам с музыкой голубою…
Искусство едино, все области его и жанры, но на разном расстоянии от реальности, и потому особо важна музыка — доказывает, что никакая реальность не нужна, чтобы вызвать в нас — чувство. В словах, пересыщенных содержанием, в картинах, если слишком похожи на реальность, можем заблуждаться, переоценивать значение реального мира. А музыка не дает сбиться — понимаешь, что похожее не похоже, а наша сущность — особый сплав, использующий реальные вещи и события лишь как материал для внутренней работы…
Несемся сидя…
Я не мистик, верю в случай. В то, что барахтаемся в огромном мире, среди бешеных случайностей, которые от нас не зависят, довольны сами собой. Сами с собой борются, мирятся, ведут разговоры на языке света и крайних температур. А я на краю вихря, на черта здесь сижу, что высиживаю…
Частица живой жизни в бесконечном хаосе, который несется, сам не зная куда...
Возможен и другой взгляд. Верить, что сидишь на острие генетического древа, рода своего. Впаян в историю социальной среды, ее частица. Тоже понятно, привык к земле, языку, к людям, с их историей, ментальностью… Когда-то возмущался словами Мандельштама — “люблю мою бедную землю... потому что другой не видал”. Теперь понимаю их печаль. Кинь меня вырасти на любой земле, я бы и там любил, а как иначе!.. Среда и жизнь становятся материалом личности, внедряются в позвоночник...
Сегодня один взгляд, завтра другой… и так все время…
Врастание важней…
Не очень высоко ценю любовь, в ней много эгоистического, “Гранатовый браслет” — редкий аргумент.
Но бывает, одна жизнь врастает в другую, как неотъемлемая часть, это важней любви. А человек врастает в свою среду, с любовью и ненавистью к ней, это важней “патриотизма”.
— Главное — укорененность и врастание, — сказал мне один человек, с которым общался полчаса, попутчик случайный.
Спасались от мороза, в провинциальном городке на вокзале. Давно…
Сметана там особая была, ложка в ней как вкопанная стояла.
Трудно, но можно…
Есть два основных варианта времен — страшное и пошлое. И колебания между ними.
Можно быть счастливым в каждом из них.
И даже в переходные времена, хотя трудней всего.
Только плюнуть…
Какой раз слышу, писатель стонет — написал ужасный, зато продажный роман, к тому же под чужим именем. Мучается, бедняга... Его спрашивают — “бабки капают?”.
— И капают-то кое-как... — скромничает писака, — а как детишек кормить…
Нет слов. Плюнул в угол, легче стало.
Нельзя — и все!..
“Движение по времени”, одна из любимых тем фантастики, — пошлость.
Не имеет значения, возможно ли это чудо физически.
Я иногда показываю портрет девушки, нет, девочки 14 лет… Она смотрит в мир, который давно исчез. До нас ее взгляд не дотягивается... слава богу... Вроде ничего особенного в этом взгляде, но для меня загадка. Так бывает, ответ имеется, а понимания нет. На фотографии моя мать, она еще не знает ничего. Надеется на будущее, смотрит с любопытством и некоторым вызовом вперед. И я так в детстве смотрел…
Что из нашего любопытства вышло, теперь знаю. Дело не в том, что многое получилось тяжело, даже трагично. Трагедия и драма не худшее в жизни. Все оказалось мельче, ничтожней, чем мы с ней надеялись. А ведь бывали судьбы похуже… Общая закономерность: ценность жизни всегда выше содержания. Любого.
А фантастика?..
Вот я, свеженький огурчик. Веселенький еще, отправляюсь в свое будущее и вижу — мучительно пережевывающего остатки жизни старика. Он смотрит на бравого молодца — и не узнает. А если узнал бы?.. Буркнул бы что-то — и отвернулся, что скажешь… Ну можно скривить улыбку, наладить анекдотец, добавить со сверканием во взоре… на миг это всегда можно сотворить — “какая замечательная штука — жизнь!”.
И все вроде бы правильно, только жующие губы да куриная шея фальшь выдают.
Отсюда мой ответ: движение по времени, как представляют себе фантасты, — пошлость, его не должно быть. Иначе жизнь остановится, а это допустить нельзя. Почему? Да ни почему, просто нельзя, и все.
Говорит интроверт…
Творчество — постоянное нащупывание и реализация собственных пристрастий, желаний, вкусов и одновременно их, таким образом, утончение и развитие. И чем интересней творчество, тем больше нервов, напряжения, внутреннего вглядывания, выяснения, усиления неясных чувств и ощущений…
Какая тут может быть свобода, мы реализуем те задатки, которые имеем, или развиваем их, подчиняясь внутренней потребности. Это закономерно.
И закономерность, наталкиваясь на случайности окружения, пытается их преодолеть!..
Если б нам играть одним, совсем одним… Мечта интроверта…
Но для этого надо богом стать, а мы не боги, в случайном мире живем.
Кто-то скажет, следовать внутреннему голосу — уже свобода, а я вам отвечу — это истинная несвобода и есть.
Конечно, подчинение давлению внешнего мира — хуже несвободы. Но представь себе, наступит момент, когда все-все сами выбираем. Освобождаемся от внешних оков…
Мечта, но все-таки — что будет?..
Поймем пределы своих возможностей,
собственные запреты,
давление своих желаний и пристрастий…
Тогда только и начнется с большой буквы Несвобода — борьба за то, чтобы свои пределы раздвинуть.
Какой тут романтизм — не вляпаться бы в грязь, не стать бы ниже своих возможностей, которые ясней стал понимать.
Какая тут свобода, сохранить бы человеческое лицо, сделать хотя бы минимум возможного...
Крематорий лучше!..
Мы часто говорим о способностях, о таланте. Любим при случае упомянуть, что вот такой-то многое имел, да не свершилось, не суждено… Чем ближе к концу, тем смешней эта болтовня. Только то, что совершилось, — было, остальное… даже смешно говорить… Тени, проблески, задатки, надежды… — все истлеет, растворится в могильной жиже. Человек — то, что с ним было, произошло, сделано, продумано, выражено, рассказано хотя бы одному человеку, остальное — чушь собачья.
Человек — это все сделанное им и гнилье в деревянном ящике.
Значит, не дано…
С возрастом внешние признаки привязанности к жизни уходят из-под ног — люди, страна и даже язык отодвигаются — они меняются.
А ты не хочешь меняться в унисон, а только подчиняясь внутреннему ритму.
Бесстрашие и внутренние ритмы, да!
Какие еще могут быть жизненные достижения…
Не знаю.
Без обид…
Писать о людях неинтересно, могут сами о себе рассказать. Историки-философы напишут, как было “на самом деле”… Наврут красиво и умно.
Искусствоведы объяснят дуракам причины творчества.
Что прозаику остается делать?
На это ответил Пруст. Все — “через себя” пропускать. Оччень понятно!..
Через себя процеживается как через густое сито, но это можно перетерпеть.
Трудней вытерпеть другое — “не о чем писать”. Потом вдруг выясняется — “есть о чем!”. И так все время!
Но со временем все реже проясняется. Пропадает интерес к действительности...
Приходишь к печальным выводам. Силы еще есть, но разочарование в людях любой силы сильней. Не потому, что обещания были, — давно не веришь. Тут другое — возможности нашего устройства огромны, но почему-то ничтожен результат...
Разумное устройство сталкивается с хаосом.
Поэтому интересней и честней — писать о тех, кто сам за себя не скажет, — о зверях, травах и деревьях, например.
С людьми не о чем стало говорить. Что о них писать, зачем их рисовать…
Пусть сами за себя… если захотят…
Если не дурак…
Стремление “смешивать годы”, сдвигать факты и вообще — вытеснять время из общей картины, которая складывается у каждого, прожившего жизнь…
Откуда берется?..
Одна из причин — в осознании необходимости собрать наконец свою жизнь, как цельную оболочку, вокруг себя, так, чтобы самые важные переживания на одинаково близком расстоянии находились, все остальное — удалено, выброшено за пределы интереса. Оно и так удалено, но в этом нелегко себе признаться — девять десятых жизни прожито впустую... Жизнь замыкается сама на себя, как цельный плод, со своими семенами, соком, мякотью… и непроницаемой оболочкой.
Искусство — движение к замкнутости.
Поэтому со временем становится “не о чем писать”: не потому что нет внешнего объекта, — сколько угодно их валяется на обочине жизни… — а потому что они все менее значительными кажутся… как все, что вне себя видишь и ощущаешь.
Теряется смысл писания: все нужное постепенно осознаешь, вычерчен внутри себя круг, самому себе уже нечего объяснять, а то, что снаружи… Стимул пропадает.
Редко, но бывает…
Сколько лет пишу, а литературу не полюбил. Я про чтение чужих книг. Не люблю вид испещренного однообразными значками листа. Как увижу, охватывает скука.
А в детстве обожал, много страниц, не разжевывая, проглотил.
Хочется “суггестивности”, как говорил Ван Гог. Имея, правда, в виду краски, но не все ли равно…
Бывает, но страшно редко, посмотришь на лист — нет значков, одни картины, и я тут же среди них!..
Знаю, есть люди, беззвучно впитывающие черные значки, они сразу в умной голове перерождаются в понятия, числа, мысли…
С уважением приподнимаю шляпу… — и думаю, как бы мимо прошмыгнуть...
Альберт Швейцер…
Вижу только одну идею, на которую надеюсь. Если не она, ничто не поможет. Это простая мысль или скорей чувство, которое выразил Альберт Швейцер: “уважение к жизни”.
Она стоит над религиями, не противореча ни одной из них, не вступая в споры и разногласия. В то же время она реальна, ничего не обещает где-то “за порогом” — все только здесь, имеет точки приложения.
Она не противоречит атеистическому, научному взгляду на мир, на эволюцию, на все живое. Ничего тоньше, сложней и красивей, чем жизнь, мы не знаем и, видимо, не узнаем.
Она объединяет все живое, не выделяя человека из общего ряда живых существ, не давая ему никаких преимуществ. Но возлагая на него ответственность как на самое сильное и разумное существо в мире.
И тут не нужно философствовать, “подводить базу”, цитировать умные речи. Мне эти два слова Швейцера представляются настолько ясными и очевидными, что ничего рядом не поставишь.
Это и цельная концепция, и общее направление развития, и точка приложения усилий.
И без слов понятно, что надо сохранить, что умерить, чем поступиться в нашей жизни.
Она не исключает многогранные подходы, разнообразные усилия, широкий спектр действий.
И что особо важно — она реальна в индивидуальном, домашнем применении. И это, может, важней всего.
Против умных…
Биологический нонконформизм: никаких принципов, просто тошнит от умения любую мерзость объяснить.
Про ждать…
Одного старого писателя я, начинающий, спросил:
— У вас бывает, страшно хочется писать... и не знаешь что, что...
Он говорит:
— С этого все и начинается, тогда надо ждать.
— А если не ждать?
— Тогда понос.
Внук полка…
Начинать творческие дела в зрелом возрасте имеет преимущества: лучше знаешь, что хочешь выразить. Но чувствуешь себя как “сын полка”: родной полк отвоевал, постарел и вымер, а ты… только начинаешь…
Хрюшин полк…
Думал о Хрюше, самом удивительном моем котике. Он убедил меня, что в речи главное не слова, а интонация, ритмы, звуки... Он говорил со мной на своем языке, долго, страстно, длинными периодами...
Бежит рядом и рассказывает, что было, пока меня не было.
А я отвечал ему: “Да, Хрюша, понимаю тебя”.
Мой мир…
Умер Михаил Рогинский, замечательный человек и художник.
Я с ним немного общался в начале своей живописи, показывал свои работы, смотрел его картины, мне все было в них интересно.
В одном из писем из Парижа Рогинский писал: “У нас живопись была — „мой мир”, а здесь — просто живопись…”
Разумеется, “мой мир” и “просто живопись” — крайние точки, разные художники на этой шкале в разных местах. Кандинский — больше “живопись”, он интересовался ее элементами. Пикассо — тоже сюда, хотя потеплей. Миша Рогинский с его “Чайником” и “Спичками” — ближе к “моему миру”, что бы ни декларировал в разные времена. Важно, сколько страсти, сердца художник вкладывает и в простые элементы живописи (Кандинский), и в свои лабораторные опыты (Сезанн). Если много вложено, сердце пробьет любую схему.
Понятней, ближе, когда люди не зажимают сердце в кулак, а сразу, прямо чувством говорят. Если прямо и сразу, то есть шанс, что не банальность. Почти все великое, что сделано в искусстве, идет от искреннего переживания, непосредственного чувства.
Темы и Типы…
Есть художники, независимо от таланта, которые пишут о том, что знают. Иногда они рассказчики, иногда исследователи. Художники — в широком смысле, я имею в виду — и писатели и живописцы, а может, еще музыканты...
Сезанн пятна бы не поставил, если б не знал, какое здесь должно быть. Но доходил до этого не теорией, а чувством, интуицией, оттого писал картины невыносимо долго.
Моэм писал о себе в автобиографических “Итогах” — с холодком и полным пониманием того, что хочет сказать. А чего не знал, того не писал. Оттого, наверное, романы так себе у него…
И даже великий визионер Эль Греко, пусть сидел в темноте и представлял — но видел ясно, а потом писал.
И разумом и чувством они доходили до своего предела, но писали только то, что знали. Или им так казалось.
Другой тип художника — ему неинтересно писать о том, что знает. Если он рассказчик, то неинтересно рассказывать такое. Если исследователь — тем более, ищет то, что знает недостаточно. Если такой художник пишет о себе, что и как он будет писать? Антипод Моэма, он будет искать то, что в себе не понимает. Но как писать о том, чего не понимаешь? Постепенно приближаясь? Вокруг да около, сужая круг? Ставя больше вопросов, чем находя ответов?
Читая умные, наполненные рассуждениями воспоминания, рассказы о жизни “как она есть”, а такие книги сейчас особую ценность представляют... ловлю себя на мысли, что в них, в сущности, снята “стружка” с жизни. Это может быть интересно и ловко сделано и полезно читающему... но до поры, пока он не начнет ставить свои вопросы, искать аналогии. Тогда лучше взять книгу, где ничто не сказано из точно известного, а только — вопросы, только вторжение в область неясности, только нащупана проблема…
Только ощущение невозможности дотянуться...
Про рыб…
— Фу, обглоданные рыбы...
Не раз на выставках услышишь. Голоса любителей прекрасного.
Другие, с постной миной — евангельскую рыбу вспомнили...
А художник... ничего такого не хотел.
Съел рыбешек, скелетики нарисовал.
Графичный у них, говорит, скелетик.
Рем и Паоло…
Учитель спросил как-то: “Любите этих сикейросов?”
Мне не нравились.
Он кивнул: “Живопись не должна кричать”.
Тонкий художник с идеальной чувствительностью к цвету.
Я грубей, но крика тоже не люблю.
Люблю “Снятие с креста” Рембрандта, там буднично, тихо, грязновато — и страшно.
И не люблю, как это же у Паоло Рубения — роскошно, громко, почти весело…
Круговая порука…
Восприятие глазом изображения как целого — глубже времени, стиля, культуры, это физиология. Ни на какой козе не объедешь.
Нашему глазу и голове присуще понимание свойства света, аналогичное которому в оптике называют интерференцией. Если картина устроена правильно, то все как по маслу происходит, изображение падает на дно глаза и свободно проникает в голову. А если неправильно устроено, то глаз дерет,
в голове сумятица…
Дело не в том, хорошая картина или плоха, — цельное ли изображение, вот в чем вопрос. Если цельное, тогда начнется разговор, хорошая — плохая... Может, отвратительная она, а может, гениальная.
Источник света, это первое. Он может быть невидим, но предполагается за пределами картины, например за открытым окном. Из источника вырывается, исходит или сочится свет, падает на все, что мы видим в пределах картинной рамы. Если падает монотонно, ровно, скучно, постепенно ослабевая к границам изображения, то ничто не привлекает в картине сильней самого источника, или его отражения, или дырки, из которой исходит. Помимо нашей воли происходит — глаз сам знает, куда ему стремиться. Миллионы лет эволюции потрудились, нас бессознательно привлекают самое светлое и самое темное пятна, мы ведь в пещерах родились…
Значит, если монотонно распространяется, то, считай, картины нет, а есть щель, дыра или выход из пещеры, в которой вся наша культура и живопись возникли.
Принцип интерференции в том, чтобы свет на картине, распространяясь от источника, падал бы на разные предметы, не равномерно ослабляясь, а местами вспыхивая, усиливаясь... Это хорошо ложится в нашу голову, потому что подобное мы видели сотни тысяч лет, еще будучи кроманьонцами: на закате, когда солнце опускается под землю, последние лучи мчатся к нему, чтобы успеть домой.
Спешат, напоминают, чтобы их не забыли…
И если такое “вспыхивание” движется по картине, сначала удаляется от источника света, а потом по большому кругу возвращается к нему, то этот принцип построения картины по-простому назовем круговой порукой света.
А дальше начинаются тонкости… Но это долгий разговор.
Шелохнется наверняка!..
Речь о вере, что есть идеальное сочетание слов, звуков или пятен, когда каждый чувствующий и понимающий воскликнет: “Вот!..” Трезвым умом понимаешь, что такой точки нет, в лучшем случае — область соответствия, поскольку люди различаются по восприятию. Так что вера в точку абсолюта — она как сон, который постоянно додумываешь, дополняешь...
Тем более, трезвому уму ясно, ничто в мире не шелохнется от звуков, слов и пятен даже в идеальных сочетаниях.
И все-таки вера остается. Наверное, что-то подобное двигало Сезанном писать одну и ту же гору много лет.
Да кабы…
Если что-то привлечет внимание художника, особенно наивного, то тут же предмет внимания увеличивается в размерах — яблоко величиной с избу, женщины как деревья…
Некоторые совсем не наивные художники поняли, что небольшие предметы, если их многократно увеличить на холсте, выглядят необычно, странно. В них проявляются свойства, которые не замечаем в мелких вещах. Наверное, такую странность хорошо бы понял человек, которого уменьшили в размерах… или все кругом увеличили бы. Если бы Свифта с его Гулливером перенести в наше время… Он бы сто очков вперед дал Кафке!
А может, ничего бы не написал, прочитал бы Кафку и умер от возмущения.
На Юго-Западе было…
Обычно начинаешь картинку от сильного впечатления, которое перед глазами, то ли из памяти всплыло, то ли на улице увидел... Шел как-то, задумался, вечер, осень, и вдруг вижу — из-под земли желтый свет! А это, оказывается, вход в метро. Приехал домой, и только одно перед глазами — синий вечер, желтое пятно и отражения желтого в черных лужах... Получилось вовсе не метро, но это уже не важно — картинка получилась.
Поделом — страх!..
Природа — не цветочки-лепесточки, она огромное пространство, которое нас знать не хочет. Вроде все об этом знают, но, как всегда, знать мало, надо на своей шкуре испытать.
Выйти из города, прислушаться…
Пройдет миллион лет, нас не станет, следы сотрутся... Очень на то похоже, с каждым годом становится понятней. А ее, природы, пространство, темное, молчаливое, — останется. Выходишь вечером к берегу реки и видишь... Нет, не видишь — чувствуешь. Жутко становится. Наглядно, убедительно земля демонстрирует нам, что лишние... Оттого и живем, кучкуясь, чтобы об этом забывать.
Нет, не демонстрирует она, просто молчит. Говорят, мы ее портим. Наверняка. Но у нее после нас времени хватит, все заживет, забудется…
Скрипим помаленьку…
Один художник, давно умерший, говорил мне, что жизнь из него вытекает, когда он “взвешивает соотношения пятен”.
— Рисовать легко, — он говорил, — а вот довести картинку… чувствую, как нервы скрипят…
О драме…
Все отношение к жизни, переданное поколениями, воспитанное с детства, весь жизненный опыт, наконец, требует — драму! Где драма?..
Разве нет в жизни драмы укорененной, неистребимой, в самом корне бытия?
Смотрю на дерево, траву, кота на траве, на реку, которой нелегко тащить свою воду неведомо куда... Вижу сплошную пронизывающую боль и беспокойство во всем, существующем на земле.
Не надо деклараций, крика, ругани, яркости, шелухи концептов и хеппенингов... красот эффектных не надо...
Нужно, чтобы во всех простых вещах, деревьях, лицах был бы драматический отголосок нашей жизни, человеческой, звериной, растительной — любой, везде, всегда.
Выражение лица…
Если человек идет писать прозу и говорит: “Иду работать”, — можете не читать.
Главное — выражение лица. Когда нужное выражение — нет проблем.
А вот как оно дается — не знаю. Например, лицо старой обезьяны, завидевшей банан. Но высоко на ветке. Очень высоко. Но ловкая обезьяна. Но старая.
Но хочет банан. Но уже не так сильно хочет...
Больше миниатюры не получится, значит.
“Короткий конец!”
Прожить жизнь и в конце бояться — это полный курцшлюсс, как говорила моя бабка, когда перегорали пробки…
Своя пещера…
Говорят на открытии выставок глупости — улыбаюсь, помалкиваю. Прихожу, когда никого нет, пытаюсь новое усмотреть…
Оно со зрителем не связано, только с моим ощущением, что передо мной отпечаток внутреннего процесса, про который ничего не знаю, а по этим следам на стенах… вдруг что-то смогу понять?..
Свобода — миф…
В обществе одно насилие сменяется другим, грубое, жестокое — более тонким, изощренным, потом наоборот…
Людей всегда заставляли быть рабами — путем уговаривания, внушения, ласкового принуждения, всяческих приманок, наконец, через страх лишний кусок потерять…
Лучше, чем мордобитие, но свободой и не пахнет. Хочешь быть свободным чуть больше остальных — будешь нищим на задворках общества. Из каждого правила есть исключения, не о них речь. Просто сказки о свободе надоели, ее нигде и ни в чем нет, в лучшем случае — ограниченный выбор из двух-трех вариантов, которые подсовывает тебе Случай.
Меньше всего свободы в творчестве, хотя там в идеале особая Несвобода — зависимость от самого себя. Честный художник обречен быть самим собой, и счастлив тот из них, кто внутренне уравновешен, не рвется за свои рамки, не пытается “расширять возможности”…
И хватит!..
О чем мы все говорит, говорим… — о том, что хуже всего знаем, — о Боге, о счастье и вечной жизни...
Кажется, избежал…