ПЕРИОДИКА

 

“Афиша”, “Взгляд”, “Владивосток”, “День”, “День литературы”, “Завтра”, “Знание — сила”, “Известия”, “Искусство кино”, “InLiberty.ru/Свободная среда”, “Jewish.ru”, “Коммерсантъ/Weekend”, “Культура”, “Лехаим”, “Литературная газета”, “Москва”, “Новая газета”, “Новые Известия”, “Новые хроники”, “Огонек”, “Один з нас”, “OpenSpace”, “ПОЛИТ.РУ”, “Православие и мир”, “Российская газета”, “Соль”, “Топос”, “TextOnly”, “Частный корреспондент”

 

Александр Архангельский. Литератор — профессия, писатель — призвание. Беседу вела Оксана Головко. — “Православие и мир”, 2010, 27 сентября .

“Книга не должна никуда вести. Если это происходит, она подменяет собой школу и Церковь. <…> А вот Лев Толстой пытался вести. И в тех произведениях, где он вел, он проиграл. Выиграл — в романах, в которых открывал читателям мир с выходом в вечные сферы. Писатель вообще ставит вопросы лучше, чем дает ответы. Хотя ответы тоже имеют право быть. Но не в лоб: это же не рецепт, не дорожная карта. Когда писатель дает ответы, он должен быть чуть-чуть ироничен по отношению к самому себе. Как только он эту иронию теряет, становится самозванцем, ставящим себя в лучшем случае на место священника, в худшем — на место Господа Бога”.

Интервью для журнала “Нескучный сад” (2010, № 9 ). Многие материалы этого журнала регулярно публикуются на сайте “Православие и мир”.

 

Варвара Бабицкая. Страхи и чаяния. — “ OpenSpace ”, 2010, 8 сентября .

“<…> по-настоящему удивительная вещь произошла со словарями и всякого рода справочной литературой: в этом случае технология не изменила природу контента, а догнала ее. Словарь изначально как будто был придуман для существования в электронной форме. Словарь — это вещь, которая меняется каждый год, а иначе быстро теряет смысл (пока не приобрела музейный статус, вроде Брокгауза и Ефрона). Вещь, которую не возьмешь с собой в отпуск за громоздкостью, с которой трудно работать за столиком в кафе, — то есть на бумаге это было неудобно изначально. Словарь содержал гиперссылки задолго до появления такого понятия — просто в бумажную эпоху они были битые, а теперь починились”.

 

Андрей Битов. “У меня болит сердце за Петербург”. Беседу вела Людмила Привизенцева. — “Новые Известия”, 2010, 2 сентября .

“В русской литературе не было никакой непрерывности и преемственности. Только вспышки — такая форма развития. Каждый гений при этом был как хрестоматийный русский куст из „Хаджи-Мурата”: дикий, колючий, горящий, искалеченный — и живой. А растет в голой степи. Величественная, конечно, картина, но непригодная для жизни. Потому что главное в культуре — это все-таки накопление и непрерывность. Ничего вы без них не сделаете! Старые культуры (устойчивые, как старые горные цепи) развиваются накоплением и продолжением. А в России — бесконечные пики, скалы, пропасти, извержения, сотрясение земли. И целые пространства, которые не поддаются профессионализации”.

“Как писатель сейчас я уже не рассчитываю, что могу аутентично отразить то, что происходит. Схватить время и выразить его — это подвиг. Иногда скромный, но всегда подвиг. Это удел молодых. Когда я с великими муками заканчивал роман „Оглашенные” (1995 год), который я писал почти 26 лет, то понял, что больше этим не буду заниматься. Я уже поднять роман, который фиксирует время, не смогу. Остались другие способы.

В частности, эссеистика — хороший, подвижный жанр”.

“Мне Сталин мало интересен, лет через триста его будут вспоминать как жестокого императора. Ленин — вот чудовище”.

 

Владимир Бондаренко. Почему ушел Толстой? Об этом спорят уже век, не находя ответа... — “Завтра”, 2010, № 36, 8 сентября .

“Революция и советская власть перечеркнули эту начинающуюся толстовскую религию, перечеркнули и ее апостолов. Вот поэтому нам непонятен сам Чертков и его роль при Толстом. Поэтому нам непонятна сила тогдашнего толстовского влияния на мир. Теперь уже религиозные идеи Толстого никогда не получат нового рождения, остались фактом истории и литературы. Может быть, и хорошо”.

Александр Генис. Говоря о Боге. — “Новая газета”, 2010, № 97, 3 сентября .

“У Кафки об этом так: „Чрезвычайно мучительно, когда тобой управляют по законам, которых ты не знаешь”. Чего мы (и уж точно — я) не понимали, так это того, что Кафка не считал ситуацию исправимой или хотя бы неправильной. Он не бунтовал против мира, он хотел понять, что тот пытается ему сказать — жизнью, смертью, болезнью, войной и любовью: „В борьбе человека с миром ты должен быть на стороне мира”. Сперва в этой дуэли Кафка отводил себе роль секунданта, но потом встал на сторону противника. Лишь приняв его выбор, мы готовы приступить к чтению книги, в которой рассказывается о Боге столько, сколько мы можем вынести. „Замок”, — сказал Оден, — наша „Божественная комедия””.

“Замок — это, конечно, Небеса. Точнее, как у Данте, — вся зона сверхъестественного, потустороннего, метафизического. Поскольку неземное мы можем понять лишь по аналогии с людским, то Кафка снабжает высшую власть иерархией. Ее Кафка выписывал с той скрупулезной тщательностью, которая так веселила друзей, когда автор читал им главы романа. Их смех отнюдь не обижал Кафку. <…> Мы не привыкли считать книги Кафки смешными, но другие читатели, например Томас Манн, именно это и делали.

В определенном смысле „Замок” — действительно божественная комедия, полная сатиры и самоиронии. Кафка смеется над собой, над нами, над К., который способен описать высшую реальность только через низшую и привычную”.

 

Федор Гиренок. Реквием. — “Завтра”, 2010, № 36, 8 сентября.

“Полтора месяца страна дышала отравленным воздухом. Гарь и дым проникали в наше нутро и изнутри ничтожили нас. Вместе с гарью и копотью в наши расплавленные мозги проникала мысль о единочестве русской жизни. Единочество — это внешнее единство, оставляющее каждого из нас внутри своего абсолютного одиночества. Россия — это лучшее, что сделали русские за всю свою историю. Но это лучшее мы теряем. Теперь мы точно знаем, что воздух России отравлен, но это единственный воздух, которым нам дано дышать. И мы дышим этим воздухом, наблюдая из своего одиночества за тем, как медленно и обреченно вымирает наш народ и умирает наше государство. Единочество смерти парализует нашу волю. Мы умираем так же, как когда-то в единочестве погибал экипаж подводной лодки „Курск”. Вокруг нас уже рыщут посланцы иных народов и иных культур, предвкушая возможность выполнения предназначенной им судьбой роли социальной гиены, пожирателя исторических трупов”.

 

Лев Данилкин. Куда приводят мечты. — “Афиша”, 2010, 13 сентября .

О книге Александра Долгина “Манифест новой экономики. Вторая невидимая рука рынка”. “Долгинская информационная утопия — общество, состоящее из самоорганизующихся (с помощью сетевого сервиса) коллективов, где потребляющие товары и услуги единомышленники помогают друг другу избавиться от шума и сконцентрироваться на важной информации, — выглядит ослепительно. <…> В его модели общение не рассматривается как досадная издержка при достижении некой цели; наоборот — „качественная коммуникация”, по Долгину, — одна из целей жизни, условие счастья. Однако ж что, если люди не хотят общаться?”

“<…> есть люди, которые в состоянии рубануть тесаком по тянущейся к ним „второй невидимой руке рынка” и уж как-нибудь сами позаботиться о том, чтобы их время было достаточно качественным. Как знать, может быть, в понятие „качественного времени” входит возможность быть гарантированно избавленным от чьих-либо рекомендаций?”

 

Григорий Дашевский. Проза без происшествий. — “Коммерсантъ/ Weekend ”, 2010, № 35, 10 сентября .

“Дмитрий Данилов фокусирует внимание на том, что мы видим не видя и слышим не слыша, на том, что делаем не осознавая…”.

“Но не то чтобы Данилов говорил читателю: ты не хотел смотреть, а вон сколько тут нашлось интересного. Абсолютно ничего интересного тут не находится, а только то, что мы и думали, только то, на что и не хотели смотреть: „Красный Балтиец. Рядом со станцией Красный Балтиец — регбийный стадион ‘Локомотив‘, здесь играет в регби регбийная команда ‘Локомотив‘ (Москва). Станция Красный Балтиец раньше называлась Подмосковная. Ленинградская. Огромное здание с надписью: МАИ. Покровское-Стрешнево. Парк, пруд. Мост через канал, очень высокий, никаких заграждений, рельсы и сразу пропасть, так, во всяком случае, это воспринимается из окна электрички”. Но почему-то в изложении Данилова эти названия, повторы и перечисления звучат не унылой скукой, а какой-то странной гармонией”.

Сергей Елишев. Салазаровская Португалия. — “Москва”, 2010, № 9 .

Очень познавательная статья. Среди прочего: “Для обретения политической стабильности в государстве Салазар законодательно закрепляет в конституции 1933 года систему цензовых ограничений как необходимого атрибута возникновения и существования гражданского общества (курсив мой. — А. В. ). К системе цензовых ограничений в салазаровской Португалии относились возрастной, образовательный, имущественный цензы, ценз оседлости и „антибраганцский” ценз. Пассивным избирательным правом, то есть правом избирать, пользовались как мужчины, так и женщины. Мужчины — достигшие 21 года, умеющие читать и писать, а из тех, кто не умел читать и писать, лишь те, которые платили прямые налоги. Женщины — достигшие 21 года, но лишь те, кто имел дипломы о наличии у них среднего или высшего образования. Президентом республики мог стать гражданин Португалии, являющийся таковым со дня своего рождения, достигший 35 лет; на пост президента республики не могли быть избраны члены и родственники (до 6-й степени родства) браганцской королевской династии. Указанные положения конституции позволяли отсекать от участия в политической жизни страны значительную часть населения: в выборах и плебисцитах, которые проводило салазаровское правительство, участвовало около 10% населения страны. Однако для существования в Португалии гражданского общества это было как раз необходимое (? — А. В .) число граждан”.

 

Максим Кантор. В ожидании фюрера. Что может спасти страну от фашистского переворота? — “Новая газета”, 2010, № 98, 6 сентября.

“Оппозиционеры требуют туманных прав — но только не социальной справедливости. Любое поползновение к социальной справедливости встречает усмешку профессора Преображенского: „Вы, может быть, все поделить предложите?” И чувствуешь себя Шариковым. Хотя, если вдуматься, чем же плохо делиться? Это как раз очень хорошо, это, кстати, не только Шариков предлагал, а еще и Христос, и Платон, и Томас Мор”.

“Сегодня России требуется Новейшая Экономическая Политика, дающая возможность роста социализма в одной отдельно взятой капиталистической стране. И если этого не произойдет, страна с неумолимой последовательностью скатится в фашизм. Требуется делиться, граждане. Потому что если не поделимся друг с другом сами и сейчас, нашу страну в скором времени поделят за нас”.

 

Леонид Костюков. Возвращение домой. — “ПОЛИТ.РУ”, 2010, 2 сентября .

О книге стихотворений и эссе Владимира Гандельсмана “Ода одуванчику” (М., “Русский Гулливер”, 2010). Среди прочего: “Сейчас, когда издать поэтический сборник в России, в общем, не проблема, можно выделить две отчетливые тенденции и одну промежуточную. Ждать, когда прирастет книга совершенно новых стихотворений, очередная (скажем, восьмая) книга поэта „Стихи этого года”. Подкрепить новое избранным старым. Или, наконец, издать избранное на данный момент, усиленное новыми стихами и улучшенное за счет тщательного отбора. „Русский Гулливер” (за что ему и спасибо) пошел третьим путем. Чтобы понять тупиковый характер тоненьких „абсолютно новых” сборничков, надо восстановить ассоциированную с ними читательскую ситуацию. Это нацелено на читателя-коллекционера, у которого семь первых книг этого автора уже стоят на полке и ждут восьмую. Конечно, вбрасывание в культурный эфир больших самодостаточных „избранных” ведущих отечественных поэтов адекватнее — эти книги в состоянии утолить поэтический голод, который они же и вызывают; приобщить к современной поэзии нового читателя”.

См. ответ Дмитрия Кузьмина “Толстый или тонкий. Еще раз о стратегии поэтического книгоиздания” (“ПОЛИТ.РУ”, 2010, 13 сентября): “<…> голод вызывают малые дозы, на грани отсутствия, — а утоляют его большие дозы (но не слишком большие, потому что от Полного собрания сочинений иного великого и любимого автора можно и отрыжку заработать). Строго говоря, ровно для этого существуют журналы: чтобы малыми дозами журнальных подборок вызывать потребность в большей дозе, то есть в авторском сборнике. И я готов поверить, что для кого-то это устроено иначе и оптимальным корпусом текстов для первого („вызывающего голод”) знакомства является „большое самодостаточное избранное” (то есть, скажем, сотня-другая стихотворений), — но такое устройство восприятия, скажем осторожно, не кажется мне самоочевидным”.

И он же: “<…> читателя-неофита следовало бы ориентировать на особый тип издания. Мысль об этом типе издания давно не дает мне покоя. Избранное, да, — но как раз не „большое самодостаточное”, а ровно наоборот: маленькое и по определению частичное, недвусмысленно намекающее на свою неполноту, на то, что за его пределами еще осталось нечто очень важное. Избранное, в которое войдут лучшее из написанного автором (но не все!), самое известное из написанного автором, какие-то наиболее неожиданные, нехарактерные для автора тексты, чтобы даже на малом объеме (стихотворений этак тридцать) цельности и завершенности впечатления что-то мешало. Избранное, в котором к стихам приложены слова мудрого и чуткого наставника — не столько раскрывающего, в чем волшебство, сколько растолковывающего, как это заклинание правильно использовать и для чего оно применяется. Такой тип издания отсутствует на нашем книжном рынке в принципе”.

 

Юрий Кузнецов. Слово, свобода и смерть. — “ InLiberty.ru /Свободная среда”, 2010, 27 августа .

“<…> тот субъект, который будет полностью нейтрален по отношению к „представлениям о наилучшем образе жизни” (и не только к „представлениям”, но и к связанным с ними эмоциям, ощущениям, физическим действиям и т. п.), должен быть абсолютно внечеловеческим. То есть машиной. Или богом, что в данном случае одно и то же”.

“Либерализм хочет, чтобы роль нейтрального государства выполняла обычная публичная власть — политическая власть людей над людьми. Реальных, живых людей над реальными, живыми людьми. А для реальных, живых людей символические/коммуникативные действия могут иметь не менее (и даже более) важное значение, чем чисто физическое воздействие”.

“В случае публичной власти „священные” символы обязательно будут существовать, причем для того, чтобы она была сколько-нибудь устойчива, эти символы должны быть святыней для всего общества (иначе такая власть потеряет легитимность и долго не проживет). Сама сущность этих символов состоит в том, что некоторые символические/коммуникативные акты с ними в данном обществе будут наказуемы, несмотря на то что в случае таких действий „отсутствует жертва преступления”. Это просто неизбежность, обусловленная неизбежностью существования публичной власти как таковой; общество, в котором нет таких символов, не может существовать сколько-нибудь долго. И к либеральному обществу это относится точно так же, как к любому другому”.

 

Дмитрий Лазуткин. Киев для меня — лучший город на свете. Настоящий курорт. Беседовал Олег Коцарев. — “День”. Ежедневная всеукраинская газета. Киев, 2010, № 162-163, 10 сентября .

Говорит молодой украинский поэт Дмитрий Лазуткин: “Наиболее плодотворный диалог происходит прежде всего на приграничных территориях. Это что касается белорусской и польской литературы. Русская на нашей территории существует равноправно уже несколько столетий и, безусловно, имеет огромное влияние. Немцы же содействуют знакомству со своими авторами благодаря системе государственных программ и совокупности частных инициатив. Кроме того, у нас читают английскую и американскую поэзию. Авторы оттуда приезжают реже. Наверное, дорого их приглашать, а надеяться на то, что это будет способствовать коммерческому успеху, сейчас не приходится. Поэзия — не бизнес, ее действие замедлено, а у нас слишком любят моментальный эффект”.

“Ведь возникает ощущение, что во все века художник начинает говорить о политике, когда ему нечего сказать о любви”.

 

Марк Липовецкий. Реализм в русской литературе — это фантом. Беседу вел Сергей Шаповал. — “Культура”, 2010, № 36, 23 — 29 сентября .

“Постмодернизм сегодня работает, но на ином, чем прежде, уровне. Если раньше художественная игра шла на уровне эстетических языков, то сейчас постмодернизм оказался приближенным к повседневности. Скажем, современный постмодернизм тщательно наблюдает, как в современном российском обществе функционирует язык насилия. Это универсальный язык, который все понимают. Этой проблематикой особенно эффектно занимается так называемая „новая драма” (братья Пресняковы, Иван Вырыпаев, Василий Сигарев и т. д.). Есть и другой процесс: сегодняшняя литература внимательно исследует, как из разлетевшихся на куски „идентичностей”, из фрагментов, осколков заново строится подвижная мозаичная, но живая субъективность. Этим занимается прежде всего современная поэзия. Для меня очень интересны, например, Елена Фанайлова и Андрей Родионов, которые, помимо рефлексии по поводу личности, работают с языком насилия”.

“Сорокин еще в концептуалистские времена работал с проблемой насилия, он понял, что его корень — в разных авторитетных языках, традициях, извините за выражение, дискурсах, будь то язык соцреализма или русской классики. Насилие заложено и в самом восприятии литературы как учебника жизни. С этим материалом Сорокин и работал. У современных ребят все иначе. Они исходят из своего непосредственного опыта, а их непосредственный опыт — повседневная жизнь как насилие. Они в меру сил пытаются его артикулировать.

“Лично я считаю, что совершенно необходимо написать историю русской литературы, избегая категории „реализма”. Тогда развеется туман школьных заморочек. Тогда станет понятно, откуда вдруг взялся великий русский модернизм. А он взялся из романтизма”.

 

Владимир Лорченков. “Место, которого нет”. Кишиневский прозаик показывает, где и в каком месте зарождается тоска, и рассказывает о том, как это происходит. Беседовал Дмитрий Бавильский. — “Частный корреспондент”, 2010, 26 сентября .

“Это черная дыра, ничего общего не имеющая с цветной картинкой МССР, которую (картинку) создала советская власть. Кто хочет видеть настоящую Бессарабию, пусть смотрит книгу „Бессарабский альманах”, 1903 год. Огромный статистический труд, масса снимков, цифр. Там все видно . Кишинев вообще как город появился в начале XIX века, как только к России присоединили, и в середине двадцатого (советский бум). Сейчас город умирает, это очевидно: сливаются озера, дороги становятся направлениями, бродячие животные вот-вот по численности превзойдут людей, — и мне это кажется окончанием столетнего цикла. Наше молдавское Макондо скоро занесет песками, я это знаю. Румыны, кстати, гораздо тоньше чувствуют Бессарабию, чем русские. Поэтому они никогда не пытались превратить ее в европейскую Абхазию — деньги Бессарабия просто отрыгивает, а лишь присылали сюда пару сотен жандармов с палками и скучающих чиновников-меланхоликов. Ну, вроде Чорана”.

“Для человека, который пишет, депрессия — это естественное состояние. Но обратное правило не действует — если ты сделаешь себе плохо, лучше писать не станешь”.

 

Сергей Лукьяненко. Бремя утопий. — “Известия”, 2010, на сайте газеты —

23 августа .

“В новых утопиях будущее России выглядит вполне благопристойно. Это могучая страна (а чаще даже звездная империя). Люди в ней сыты, веселы и здоровы. Правит Россией, как правило, император (времена, когда судьбы Земли решали ученые и учителя, явно остались в 60-х годах прошлого века). Ни в могучей стране, ни в звездной империи, ни в императоре я лично ничего дурного не вижу (это американцы в четвертой серии „Звездных войн” стыдливо объявили, что принцесса — это выборная должность). Император? Да хоть бы и падишах. Меня пугает то, каким новые российские авторы видят путь к своей утопии, к своему светлому будущему. Как правило — это война. Как правило, это мировой катаклизм, в котором рушатся государства и гибнут целые народы, цивилизация отбрасывается за ненужностью, а на первый план выступает право сильного. И вот в подобного рода катаклизмах Россия немедленно оживает, укрепляется и начинает процветать... разумеется, на военно-патриотической (иногда еще на православной, языческой или строго атеистической) основе. Такое ощущение, что вырастает поколение писателей, которые убеждены: мы умеем только воевать, делать оружие и умирать за Родину”.

 

Люди: толпа и народ. — “Огонек”, 2010, № 37, 20 сентября .

Книга Юрия Лотмана “Непредсказуемые механизмы культуры” подготовлена на основе архивных материалов, хранящихся в Эстонском фонде семиотического наследия Таллинского университета. Это первый том серии Bibliotheca Lotmaniana, выпускаемой издательством Таллинского университета и посвященной творчеству Юрия Лотмана и его исследовательским интересам.

Цитата из книги: “Столь же принципиально нереализуем в жизни был романтический идеал возвышенного индивидуализма:

 

Он меж людьми ни раб, ни властелин,

И все, что чувствует, он чувствует один!

 

(Лермонтов)

 

Уединение всегда практически означает включение такой точки зрения, с которой некие реально существующие личности „как бы не существуют” — „не считаются”.

 

Вообрази: я здесь одна,

Никто меня не понимает —

пишет Татьяна Онегину. Мать, сестры, няня, соседи, слуги с ее романтической позиции „не считаются”. <…> Всякая попытка осуществить на практике романтическую модель связана с переводом какой-либо группы реально существующих лиц в категорию „социально несуществующих””.

 

Владимир Мартынов. Колокольчики Пярта. — “Известия”, 2010, на сайте газеты — 10 сентября .

“Мы начали общаться в середине 70-х годов, и тогда мы были абсолютными единомышленниками. Я помню замечательный фестиваль современной музыки в Риге 1978 года. Мы выступили тогда единым фронтом: Пярт, Сильвестров и я. Это было наше противостояние авангарду, в том числе „великой троице” советской музыки: Шнитке, Губайдулиной и Денисову. Дело в том, что начинали мы все как авангардисты.

А потом, в 70-е годы, фронт новой музыки раскололся. Сильвестров, Пярт, я и Александр Рабинович вышли из рядов авангардизма. Это было удивительное открытие того, что музыка может не только пукать и рыгать, что она способна быть красивой и простой. Мэтр авангарда Эдисон Денисов относился к нашему открытию очень болезненно и воспринимал смену идеалов как предательство. Когда Шнитке написал свой квинтет, в котором при ключе стоят два бемоля — следовательно, есть тональность (нечто безнадежно устаревшее для адептов авангарда), — в кругах Денисова и Юрия Холопова всерьез обсуждалось, подавать ли Шнитке после этого руку”.

 

Мысль в сослагательном наклонении. Беседовала Ольга Балла. — “Знание — сила”, 2010, № 7 .

Говорит Михаил Эпштейн: “Как любящие пытаются расшевелить друг друга, пробудить желание — так и я пытаюсь пробудить у культуры желание роста, трогаю ее заветные интимные местечки, еще не заласканные, чтобы она размялась, потянулась навстречу, чтобы в ней вспыхнул интерес обновления методов, концептов, дисциплин”.

“Критик точно знает, как надо и чего не надо. А я не считаю, что вообще что-то достойно отсечения или упразднения из культуры. То, что этого достойно, — умрет само: просто рано или поздно прекратится поступление питательных соков, исчерпаются процессы смыслообразования. Но это не моя задача. Я — не лесоруб. Дерево высыхает само”.

 

Нарисованный человек. Финалист “Большой книги” Андрей Балдин о пляшущих буквах, цветных словах и ажурном календаре. Беседу вела Ольга Рычкова. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 206, 14 сентября

.

Говорит Андрей Балдин: “Новые праздники оставляют много вопросов. Это понятно: праздничный день должен пустить корень, обрести свою традицию. Только после этого он может попасть в большой московский календарь. Это и происходит сейчас с Днем города. В принципе он на своем месте, в сентябре. Хотя лучше бы ему переехать на вторую половину месяца, когда начнутся большие праздники — Новолетие, несколько новогодних дней, связанных с церемонией осеннего равноденствия, Рождество Богородицы (21 сентября), на которое приходится несколько важных московских отмечаний, к примеру, потеря и обретение Москвы в пожаре 1812 года, день ее огненного преображения, о котором много пишет Толстой. В конце сентября, в красках бабьего лета, Москва является нам в лучшем своем виде. Начало месяца сложно. И праздник пока не устоялся. Сейчас это в большей степени казенное мероприятие. Город еще не освоил его снизу. Нужно набраться терпения и действовать точнее — календарь есть строение ажурное”.

Ср.: “При советской власти были глубоко чуждые мне, но внутренне мотивированные праздники. Почему 7 ноября — праздник советского государства? Потому что реально или мифологически, но в этот день образовалось государство рабочих и крестьян, с большевиками во главе. А дальше можно сочинять про 7 ноября все что угодно, нанимать сильных режиссеров, которые будут, как Ромм, снимать качественное пропагандистское кино. Миф работает, когда у обывателя есть ответ на вопрос: как этот миф связан с его собственной судьбою? А сегодня такие мифы невозможны. 4 ноября — праздник для Церкви, а для общества в целом — нет, хотя что может быть плохого в Дне гражданского единства, который отсылает нас к Минину и Пожарскому? Но этот праздник не отвечает нам на вопрос: как он связан с нашей сегодняшней жизнью, с судьбой наших детей, с государством, внутри которого мы живем?”, — пишет Александр Архангельский (“Литератор — профессия, писатель — призвание”. — “Православие и мир”, 2010, 27 сентября ).

 

Поэт Рубинштейн. Беседовала Соня Бакулина. — “ Jewish.ru ”, 2010, 3 сентября .

Говорит Лев Рубинштейн: “А читал я очень много — с фонариком под одеялом. Как-то я решил провести эксперимент и перечитать все свои любимые детские книжки. Какие-то авторы, от которых я в детстве был без ума, как, например, Майн Рид, оказались сущим барахлом. „Остров сокровищ” и „Три мушкетера”, напротив, оказались совершенно не детскими книгами”.

“В поэзии и искусстве для меня всегда была важна уникальность. На этом пути я много чего перепробовал. Чтобы стать узнаваемым с первой ноты, необходимо найти свой жанр. Одно время я работал в библиотеке, где занимался каталогами. Библиотечные карточки были для меня обыкновенным рабочим материалом, которым я пользовался еще и в качестве черновиков для написания стихов. Однажды мне пришло в голову, что это никакой не черновик, а самое настоящее литературное произведение! Библиотечная карточка отзывалась различными культурными реминисценциями в сердце любого гуманитария, была тактильно привычна для всех интеллигентов того времени. Вот я и стал делать картотеки. Меня устраивало то, что они существовали в одном экземпляре. Кое-что я копировал, чтобы подарить друзьям и близким. Потом появился один сумасшедший издатель-энтузиаст, которому полюбилось мое творчество, и он решил меня издать. В начале 90-х вышли три мои картотеки, которые сегодня являются большим раритетом”.

 

Пришло время молчания. Финалист “Большой книги” Герман Садулаев о будущем Толстом, чеченской мифологии и отсутствии творческих планов. Беседу вела Ольга Рычкова. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 220, 30 сентября.

“ РГ: Несколько лет назад в журнале „Знамя” вы опубликовали так называемую реконструкцию чеченского эпоса „Илли”, отметив в предисловии: „Погибший в младенчестве этнос чеченцев не успел сформировать своих Вед, своей Илиады, Старшей и Младшей Эдды, Калевалы. Пусть читатель простит меня за то, что я, со своими скромными способностями и познаниями, решил записать нерожденный чеченский миф, чтобы оставить в истории и литературе память о своей земле и своем народе”.

И добавили, что „это произведение еще не закончено”. Работа над ним продолжается?

Герман Садулаев: Несколько лет назад я был очень наивным. Думал и говорил с таким пафосом. Это было довольно искренне и мило, но прошло. Меня по-прежнему интересуют мифы и мифотворчество — более чем что-либо иное в искусстве. Но я едва ли верю теперь, что могу „оставить в истории память о своей земле”, и все такое. Это определяется слишком многим, кроме самой словесности. Тем не менее „Илли” — очень интересная реконструкция: она встраивает разрозненные сказки и предания вайнахов в общий контекст индоевропейской мифологии. В действительности все дошедшие до нас памятники письменности являются именно такими реконструкциями — они составлялись, конечно, не безымянной массой, а такими же литераторами своего времени, которые, будучи под сильным влиянием современной им культуры и эпохи, предпринимали попытку консолидировать и зафиксировать уже исчезавшие на тот момент бессистемные устные предания. Но моя попытка предпринята слишком поздно по часам истории этноса. Да и по моим личным часам тоже. Чтобы творить миф, и этнос и поэт должны быть молоды, наивны, наполнены пафосом, верить, что воздвигают нерукотворный, и далее по тексту. А мы все как-то быстро, в одночасье по космическим меркам, повзрослели или, что то же самое, постарели. Время мифа прошло. Потом было время пародии, но и оно проскочило как-то очень быстро. Наверное, теперь пришло время молчания”.

 

Резекция мифов под местным наркозом. [Беседа] — “Один з нас”, 2010, № 64 .

Говорит Дмитрий Кузьмин: “Я не думаю, что образ гея, извлекаемый из моих стихов, можно считать пропагандой: этот образ равно далек и от мачистской всепобедительности в манере Ярослава Могутина, на которую могут повестись эстетствующие фашизоиды (я притом совершенно не против Могутина, но это другая тема), и от блажной жалостливости карнавального уродца Моисеева, призванной пробуждать материнское чувство в климактерических дамах. Для пропаганды этот образ, я извиняюсь, слишком живой и слишком частный. Но для некоторой референтной группы (а стихи, как и вообще все в культуре, не бывают „для всех”: во всяком тексте запрограммированы определенные требования к читателю) этот образ срабатывает: позволяет самоидентификацию и, следовательно, сопереживание — но не по принципу „я гей и он гей” (мало ли кто гей — что ж теперь, каждому сопереживать?), а, совершенно наоборот, по совпадению каких-то эмоциональных и стилистических ключей поверх вопроса о том, кто из участников ситуации какого пола. И это, да, для кого-то может быть уроком толерантности, но стихи-то мои, в общем, циркулируют в довольно узком кругу, так что этот эффект количественно ничтожен”.

“В то же время я должен признать, что в моем круге общения женщин исчезающе мало. И это напрямую связано с моей гомосексуальностью, которая у меня, в общем, свободно выбранная: я легко могу спать с женщинами, но гораздо больше люблю общаться с мужчинами — и не понимаю, какой смысл общаться с одними, а спать с другими (потому что, по крайнему моему разумению, секс — это особая форма общения, продолжение разговора языком тела)”.

 

“Россия будет делать погоду в искусстве”. Художник Михаил Шемякин рассказал, почему русский авангард, на котором воспитывались все западные творцы, перестал развиваться. Беседу вел Кирилл Решетников. — “Взгляд”, 2010, 15 сентября .

Говорит Михаил Шемякин: “Сегодня все сокрушаются: что же делать художнику? А вам не кажется, что художников слишком много? Вот был в свое время семитомник, который назывался „Мастера искусства об искусстве”. Там, в частности, есть одна фраза Сезанна. Он однажды сказал: „Ежегодно нужно расстреливать тысячу художников”. Это Сезанн, великий миротворец, сказал в те далекие годы! А представляете, что бы он сказал сейчас, если бы старика воскресили? Страшно?”

 

Лев Рубинштейн. “Сейчас нет серьезного сопротивления”. Беседу ведет Зара Абдуллаева. — “Искусство кино”, 2010, № 5 .

“Вот, скажем, в 70-е — начале 80-х годов меня в искусстве раздражало все, условно говоря, политическое. Социальное. И мы тогда все, и соц-артисты, и те, кто, как я, опосредованно, через язык обиходной жизни как раз занимались деконструкцией мейнстрима общественного сознания. Советского либо антисоветского. В какой-то момент мы решили, что это, в общем, одно и то же, потому что говорило на одном языке. Мне кажется, что сейчас такой опасный, довольно отстойный мейнстрим — это как раз аполитизм. И его следует деконструировать. <…> Я, как ты понимаешь, мейнстрим всегда употребляю только в негативном смысле”.

“Постмодернизм был живым организмом, но живой организм выдает и экскременты, и эти экскременты сейчас взял на вооружение властный дискурс. Постмодернизм действительно закончился, и поэтому, мне кажется, для художника чувствительного и современного сейчас снова важно — не обязательно горячо артикулируя — иметь некоторую, не побоюсь этого слова, гражданскую позицию”.

“Меняются наши конвенции. Наше зрение улавливает то, что оно улавливает. Вокруг нас много чего происходит, чего мы не видим. Искусство — это конвенция. То, о чем мы с тобой договоримся, — лучше, чтоб человек пять договорились, — и есть искусство. А дальше уже тонкости, дальше мы уже между собой спорим”.

 

Андрей Рудалев — Захар Прилепин. Ну, Леонов… ну, не знаю… — “День литературы”, 2010, № 9, сентябрь .

Говорит Захар Прилепин: “Лично мне очевидно, что „Дорога на Океан” Леонова — роман более сильный, чем „Доктор Живаго”, а „Партизанские повести” Иванова — не менее литература, чем „Собачье сердце” Булгакова. Ну и так далее, вплоть до конца века — где величина Юрия Кузнецова никак не уступает величине того же Бродского. Я вовсе не ратую за то, чтоб первых оставили, а вторых зачистили. Я ратую за равноправие. История русской литературы XX века — это не история борьбы писателей и поэтов с советской властью”.

 

Александр Солженицын. Это и была моя реальная попытка возврата на родину. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 210, 17 сентября.

Двадцать лет назад вышла статья Александра Солженицына “Как нам обустроить Россию?”. Газета печатает фрагмент солженицынских воспоминаний “Угодило зернышко промеж двух жерновов”, а также отклики Натальи Солженицыной, Алексея Варламова, Григория Померанца и других в связи с этой годовщиной.

Говорит Лев Аннинский: “А Россию обустроить невозможно. Потому что русский характер таков: он окончательно не обустроится никогда. Иначе он перестанет быть русским характером. Такая у нас страна, такой народ. Я его люблю, хотя уважать иной раз трудно. Особенно вот за эту непредсказуемость. Поэтому обустроить Россию можно лишь в своем сознании. И Александр Исаевич пытался обустроить Россию как раз в своем сознании. <…> Боже мой, нам бы Россию удержать. Я любую приму — и демократическую, и олигархическую, — была бы Россия”.

 

Татьяна Соловей, Валерий Соловей. Прогресс в обратную сторону. — “Литературная газета”, 2010, № 33-34, 1 сентября .

“Углубляющийся социальный регресс России далеко не случаен, а вполне закономерен. Он — прямое и неизбежное следствие возникшей в стране новой социальной системы. Интеллектуальные пошляки и жулики списывают наши проблемы на трудности переходного периода. На самом деле переход уже завершился. Просто это был переход не к лучшему, как нам его представляли, — к цивилизованному капитализму и политической демократии, а к худшему — социальному варварству, массовой нищете

и бедности, культурной и антропологической деградации”.

“Разве перед нами не молодые варвары в чистом, беспримесном виде? Эти прекрасные животные отнюдь не глупы, но абсолютно чужды культуре предшествующих поколений. Беда вовсе не в том, что они плохо знакомы с классическим литературным или музыкальным наследием. Некоторые весьма и весьма образованны. В том беда, что это наследие не служит для них ценностным ориентиром, не вдохновляет образцы поведения. Культура для молодых поколений всего лишь музей, артефактами которого приятно любоваться, но которые не способны служить практическим целям, а потому мало чего стоят. Как сказал одному из авторов этого текста весьма известный („культовый”, как теперь принято говорить) кинематографический и театральный актер: „Великая русская и мировая культура — это труп, на котором мы паразитируем”. Мы паразитируем на трупе просвещения и модерна, на смену которым пришел вовсе не интеллектуально-изощренный и культурно-рафинированный постмодерн, как мнилось некоторым, а грубое варварство. Грандиозный культурно-исторический сдвиг оказался не движением вперед и вверх, а опущением вниз, провалом в далекое историческое прошлое. Из варварских ценностей наиболее заметен культ силы. Насилие или угроза его применения не просто предпочтительный, но зачастую вообще единственный способ решения проблем в русском обществе. Центральная фигура отечественной культуры последних двадцати лет — человек с оружием”.

“Причем социальные группы начинают закрываться, дети наследуют профессии родителей и предпочитают заключать браки в своем кругу, что ведет к образованию каст, то есть к седой архаике. Представителю низшей касты невозможно подняться по социальной лестнице, ибо он не только не имеет доступа к качественному образованию — школьному и высшему, но и не получает даже полноценного белкового питания”.

 

Александр Суворов. Люди антихриста (дегуманизация человека). — “Москва”, 2010, № 8.

“Изначальная „дополнительность” женского пола к первочеловеку Адаму безусловно отрицается. Не случайно, что женщина в наши дни нередко выступает в образе „брутального гермафродита” — например, Никита, Электра, женщина-суперагент, женщина-киллер и другие демонические героини-монстры. <…> Среди таких отношений холодного и бесплодного блуда женщина маскулинизируется, получая мужские прерогативы, и уж окончательно демонизируется в образе электронного суккуба в Интернете, где сплошь и рядом происходит мистический виртуальный блуд с электронными призраками. Инфантильный мужчина становится потребителем суррогатов женщины — проституток, порнографии, киберсекса и секс-атрибутики, а женщина в свою очередь становится суррогатом мужчины во всех видах деятельности, выполняя мужские роли в бизнесе и государственном управлении”.

“Значительной частью своего „я” современник уже находится среди диковинных инфернальных ландшафтов потустороннего мира, который плавно и почти неощутимо проявляется среди окружающей нас реальности, будто изображение на фотобумаге. Всякий образ и движение фантазирующей души в наши дни просто переводится в иной формат на материальный носитель, будь то кинопленка, электронный диск, радиоволна, телеизображение или сайт Интернета. Так человечество исподволь вводится в течение протоплазмы инфернального астрала, а вся информационная сфера — Интернет, кинематограф, электронные игры — становится просто буферной зоной, связывающей астрал с реальностью земной жизни, и то, что невозможно в реальности, становится ощутимо в потусторонних образах. Ныне дело за малым, но самым важным — перенести в эту потустороннюю среду вожделений и грез само человеческое „я””.

 

Сергей Тимофеев. Берега дождя. Современная поэзия латышей. Выбор Сергея Морейно. — “ OpenSpace ”, 2010, 6 сентября .

Среди прочего: “И сегодня представление о том, „что такое хорошо и что такое плохо” и кто есть кто в местной литературе, более-менее консенсусное. Существует одна „общая” латвийская поэзия (совсем не так, как в России, где процветают одновременно несколько „российских литератур” и поэзий в том числе, каждая со своими ценностями и табелями о рангах)”.

“Тупые, наверное. Книжек не читают”. Беседу вела Ирина Постникова. — “Соль”, Пермь, 2010, 3 сентября .

Говорит художник, куратор, философ Анатолий Осмоловский: “Я считаю, что в России можно построить действенную левую оппозицию. <…> Социалистическую”.

“Ну ВКП(б) — это очень качественно и правильно сделанная политическая партия была. И я не вижу никаких причин, чтобы не воспользоваться этим во всех смыслах успешным опытом. Большевики действовали очень грамотно. Ленин просто был гений организации. Его книги по организации — в золотом фонде теории. Так что ирония здесь не очень-то уместна. Кстати, возможно, из-за этого ложного скепсиса у наших „демократов” ничего и не получается”.

“Надо понять, что на первом этапе теория — это основное. Каждый деятель оппозиции, если он хочет на что-либо рассчитывать, должен уметь писать серьезные тексты. Даже Сталин — если вспомнить историю ВКП(б) — писал тексты. Теоретическая ясность мышления — гарант места в оппозиции. Именно с создания этого, хочу подчеркнуть — альтернативного, отсчета важности создается своя собственная структура. Важность измеряется теоретической ясностью, а не связями, деньгами, бесстрашием или даже обычной энергичностью. О следующем шаге говорить довольно бессмысленно, так как и первого никто не сделал”.

 

Фольклор после фольклора. Беседовала Ольга Балла. — “Знание — сила”, 2010, № 7.

Говорит профессор РГГУ, доктор филологических наук Сергей Неклюдов: “<…> ни одна из форм „классического” фольклора — ни его жанры, ни тексты — практически не удержалась в городе. С этой точки зрения, фольклор как таковой в своей „классической” фазе действительно уходит — но появляется новый вид устной культуры. Поэтому я и предложил обозначить его термином „постфольклор”, то есть как бы „после-фольклор””.

“Культура движется в основном в сторону фиксации своих „сообщений”, отвердения форм, а также сохранения в них некоторого индивидуального начала — притом, конечно, что всегда присутствует и начало безлично-массовое. Интернет странным образом делает как бы шаг назад: его формы гораздо более пластичны, чем в устной традиции. Тексты, циркулирующие в нем, легко отделяются от автора и становятся „ничейными”: они доступны редакторскому вмешательству каждого, кто их получает. Это очень похоже на фольклорную среду, хотя отнюдь не повторяет ее”.

“Кроме того, будучи носителями, мы многого не видим. В 90-х у нас в РГГУ выступала американский антрополог Нэнси Рис и рассказывала про свои исследования так называемых „русских разговоров”, russian talk (так у нее и книжка называется). Среди прочего она записала довольно много разных жалоб наших соотечественников на жизнь. „Как это называется? — спрашивала Нэнси. — У вас такой жанр есть: я называю его ламентацией…” Я говорю: „Нытье?” Она: „Да, да, nytjo , это хорошо!” А мы только впервые тогда этот жанр и заметили — именно благодаря внешнему наблюдателю. И ведь действительно жанр: типовое начало, устойчивая структура, повторяющиеся компоненты и так далее”.

 

Константин Фрумкин. Клиповое мышление и судьба линейного текста. — “Топос”, 2010, 23 сентября .

“Стенания педагогов о необходимости борьбы с клиповым мышлением свидетельствуют, что характерное для молодежи соотношение концентрации и переключаемости не соответствует идеальным представлениям взрослых об этой пропорции — но еще надо доказать, что их идеал действительно достоин сохранения. <…> Очевидно, что „клиповое мышление” — то есть усиленное развитие навыка быстрого переключения за счет длительного сосредоточения — более соответствует той информационной среде, в которой обитает подросток. Развитие цивилизации явно предполагает необратимый сдвиг данной пропорции в пользу умения переключаться. И бороться с клиповым мышлением — не значит ли приспосабливать учеников не к реальности, а к системе образования, закрепляя разрыв этих систем, отрыв учащихся и школы от господствующего образа жизни?”

 

Владимир Харитонов. Дети хотят читать электронные книги. Что могут узнать издатели, если спросят читателей. — “Частный корреспондент”, 2010, 30 сентября .

О результатах опроса, проведенного по заказу крупного американского издательства Scholastic (это один из самых больших в США издателей детских книг). Среди прочего: “Вы все еще думаете, что чтение — это когда читают книги? Отнюдь: 51% взрослых и 54% детей считают „чтением” поиск информации в Сети. Сидение в социальных сетях — почитать-покомментировать — тоже считается чтением (28% детей и 15% родителей). Четверть детей полагают, что обмен SMS — это тоже чтение (родители более консервативны: таких продвинутых среди них только 8%). Стоит отметить, впрочем, что 47% взрослых и 39% детей не столь „продвинуты” и относятся к чтению по старинке, как к чтению книг”.

 

Егор Холмогоров. Мне скучно, бес... — “Новые хроники”, 2010, 6 сентября .

“Начал смотреть нового бибисишного „Шерлока”. Местами очень хорошо — полный восторг. <…> Но вот что любопытно — европейцы (в той степени, в какой англичане — европейцы) пытаются снова реанимировать архетип европейской цивилизации — архетип Фауста — мятущийся дух, неостановимый в жажде познания и устремленный к бесконечности. Европа, вроде бы, уже закатилась, контекст изменился, и вдруг снова фаустовский человек в таком беспримесном виде и снабженный новейшими электронными гаджетами”.

“Но вообще, появление новой апелляции к этому архетипу показывает, что европейцы хотят доказать, — они еще живы. Это, кстати, не очень хорошо для русской культуры и самосознания. Дело в том, что нас реально прет от фаустовского человека. Мы, люди русской культуры, находим оправдание Европы именно в этом фаустовском духе, в заявке на сверхчеловечность. На мой взгляд, это величайший обман, ибо Европа по большей части разыгрывает перед собой и миром „фаустовский театр”. Реальный человек не может думать так и с такой скоростью, как Шерлок, обрабатывать такие массивы информации, сопоставлять такие разбросанные факты. Вообще, гениальность — это не сверхмощь разума, это инвольтация. В разуме же, стремящемся беспредельно расширить свои естественные границы, есть нечто нереальное, а в образе такого человека (так сказать, „рекламном супергерое” цивилизационного пространства) — нечто демоническое (что и показал Гете)”.

 

Алексей Цветков. Заметки о ходьбе строем. — “ InLiberty.ru /Свободная среда”, 2010, 16 сентября .

“Одна из главных нелепостей диалекта, о котором идет речь, — само его название, литературный язык. Никакого отношения к литературе он, конечно, не имеет — ни исторически, ни в современной модификации. У меня есть сильное подозрение, что термин позаимствован из французского языка вместе с общей нормативно-полицейской установкой по отношению к речевой и письменной практике, но в современном французском языке это название отмерло: попытка набрать его в Википедии отсылает, как легко убедиться, к куда более вразумительной формулировке „стандартный язык””.

“Хотя само выражение „литературный язык” закрепилось за русским стандартом еще до революции, он, по сути, стал порождением советской власти, которая насаждала его особенно рьяно, в целях унификации и нивелирования. Советское происхождение русского литературного языка явствует из того, что в его основу положен московский диалект с его аканьем и „коришневыми булошными”, так озадачившими меня в молодости. Царское правительство, несомненно, взяло бы за основу петербургский, где гласные были совершенно другими, а „ч” всегда оставалось „ч”. Настоящий русский литературный язык, лишенный всех живых оттенков и нетерпимый к лингвистической крамоле, — это язык партийных документов и докладов на съездах КПСС. Стандартный язык с точки зрения лингвистики — лишь один из диалектов, но он обладает особым статусом, он всегда в той или иной степени искусственный. Его исключительный статус — всегда политический. Согласно известному афоризму (впервые прозвучавшему на языке идиш), язык — это диалект, имеющий в своем распоряжении армию и флот”.

“Претенциозный эпитет „литературный” в названии стандартного языка особенно оскорбителен именно для литературы. Никакой уважающий себя писатель на этом чиновничьем обрубке не писал. Весь стиль крупнейшего и самого оригинального русского прозаика XX века Андрея Платонова — это бунт против стандартной косности, не оставляющий камня на камне от казенного синтаксиса”.

 

Что такое актуальность. (Анкета.) — “Искусство кино”, 2010, № 5.

Говорит художник Георгий Пузенков: “Актуальное — это то, чего сиюминутно не хватает и от чего отказываются мгновенно после его получения. Современное искусство претендовало на отрезок времени хотя бы в пять — десять лет. Оно было „present perfect continuous” , удаленным от настоящего дистанцией осмысления — тем самым мандельштамовским „воспоминанием”. Классика в этих рамках была „present perfect simple” . Таким образом, актуальное искусство сквозь призму английской грамматики предстает незаконченным действием „present continuous” , которое еще продолжается, жарится, как яичница, но может еще и подгореть”.

Протоиерей Александр Шаргунов. Между толерантностью и любовью (О нашем миссионерстве). — “Москва”, 2010, № 8.

“Речь идет о такой любви, из которой никто не может быть исключен. Искушение возникает в связи с так называемой толерантностью — той ложной любовью, которая путает, как правило, намеренно, понятия греха и грешника. Сразу оговоримся, что за толерантность порой принимают искреннюю любовь к другим с терпеливым отношением к их ложному свободному выбору и с глубоким желанием и стараниями помочь найти им истинный путь. Мы коснемся этой темы. Но кому не ясно, что попытка установить „мир и безопасность” на основе толерантности — иное, некое новое глобальное явление. После крушения великих идеологий минувшего века толерантность стала идеологией, превосходящей саму идеологию. Превосходящей саму человеческую мысль. Превознося на все лады тех, кто поклоняется этому новому идолу, новая идеология обретает право и власть беспощадно судить всех, кто противится ей. Толерантность в сегодняшнем мире означает, что вера — строго частное дело, но подчинение общепринятому — обязательно. По сути — это торжество того, что было во времена жестоких гонений на Церковь в Римской империи. Положи зернышко ладана перед статуей императора, и ты свободен. Иди и веруй во что хочешь — во Христа или в антихриста. Если все верования законны, равным образом гарантированы духовной пустотой государственной власти, это значит, что само дело веры относительно. Оно должно быть на втором плане, apriori отмечено отрицательным знаком. От начала до конца вера рассматривается как нечто отрицательное с точки зрения торжествующего зла, в то время как скептицизм становится „благом”, гарантом общественного мира и свободы. Иными словами, ослабление веры будет всегда желательным, поскольку содействует демократическому сосуществованию самых разных идей. Может ли с этим согласиться исповедник истины? Все сопротивляется в нас этой установке”.

“Когда мир утверждает неадекватность „традиционной мысли”, есть один только выход — глубокое приобщение к древней и всегда новой культуре совершенной самоотдачи в крестной пасхальной жизни, даже до мученичества”.

 

Игорь Шафаревич. Мы и они. — “Завтра”, 2010, № 39, 29 сентября.

“Все население нашей страны распадается на две неравные части, которые можно условно назвать — „они” и „мы”. Формально определить их трудно, но каждый ясно понимает, к какой части он принадлежит. Роль этих частей в современной жизни далеко не одинакова. „Они” управляют жизнью, а „мы” — управляемые. Сначала, лет двадцать пять тому назад, казалось, что власть „их” над нами абсолютна. <…> Но вот что поразительно. Постепенно стало выясняться, что связь между „они” и „мы” не так проста.

В чем-то „они” зависят от „нас”, и появился целый ряд ситуаций, когда „они” вынуждены принимать такие решения, чтобы „мы” были довольны. <…> Положение, похожее на СССР, примерно с 1934 года и до конца коммунистической власти. Тогда это было связано с ожиданием Второй и Третьей мировой войны и с тем, что власть сделала ставку на выход путем русских жертв: сначала военных во время Великой Отечественной войны, а потом — экономических в послевоенное время. Сейчас ситуация связана с тем же вопросом. „Они” требуют все время больших жертв от народа, который больше

чем на 80% — русский. Так что речь идет о русских жертвах. Но, видимо, „они” сейчас уже не в состоянии просто приказать народу принести эти жертвы. Есть ситуации, когда „они” вынуждены пойти навстречу „нашим” интересам или чувствам. Мы, русские, заинтересованы, чтобы наши жертвы были как можно меньше. Поэтому важно было бы понять область зависимости „их” от „нас” и каковы формы давления, которые „мы” способны оказывать на „них”, чтобы эту область увеличивать”.

 

Михаил Эдельштейн. П. — “Лехаим”, 2010, № 10 .

“В конце 2009 года портал OpenSpace провел опрос „Самый влиятельный интеллектуал России” — Пелевин победил с большим отрывом. В критике титул „главного писателя” закреплен за ним всерьез и надолго, несмотря ни на какие частные недовольства рецензентов. <…> Конечно, до сих пор находится немалое число умных людей, которые готовы всерьез обсуждать философские глубины творчества братьев Стругацких. Так что появлению ученого слова „онтология” в критических статьях о Пелевине удивляться не стоит. И все же ситуация, когда сколь угодно талантливый фельетонист воспринимается как „наше все” и едва ли не как религиозный учитель, — более чем очевидный сигнал общего неблагополучия литературной системы и, если угодно, интеллектуального нездоровья соответствующей среды”.

 

Я Быков! — “Владивосток”, 2010, 29 сентября < http://vladnews.ru >.

Говорит Дмитрий Быков: “К примеру, человек, прочитавший „Войну и мир”, поймет, как в России правильно жить: так, чтобы тебя не сразу убили, чтобы ты добился любви и что-то понял. Это такой четырехтомный путеводитель по главным правилам русской жизни. Побеждает не разум, а сила, не расчет, а самоотречение, не ум или красота, а радикальность и крайность всех жизненных проявлений. Это русские правила, и чтобы понять их, хоть кто-то да прочтет роман. Хорошо написанный роман „Анна Каренина” — там все концы сведены с концами, а „Война и мир” — огромный уродливый глубоководный краб, передвигающийся боком, и тем не менее это гигантское, великое произведение”.

“Если моя книга вызывает эмоцию яркую, считаю, что писал не напрасно. Скажем, одна критикесса написала, что роман „ЖД” она выбросила в окно. Конечно, мне жаль того человека, который шел внизу, — в книге 700 страниц, но это лучшая рецензия. Другой автор пишет: мне книгу захотелось разорвать. Молодец! Рви, топчи, некоторые жечь пытались… Это — лучшая критика”.

 

Составитель Андрей Василевский

 

 

 

 

“Вертикаль. XXI век”, “Вопросы истории”, “Дальний Восток”, “День и Ночь”, “Дружба народов”, “Литература”, “Иностранная литература”, “История”, “Звезда”, “Знамя”, “Новая Польша”, “Октябрь”, “Родная Ладога”,

“Сибирские огни”, “Фома”, “ШО”

 

Андрей Арьев. Голос и Логос. Поэтический мир Виктора Сосноры. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2010, № 10 .

“Словесность Сосноры в генетическом родстве с тем принципом письма, который открывали в своих стихах и прозе Хлебников, Цветаева, Заболоцкий... В ней самоочищается русский язык, обретает новую энергию синтаксис, выявляется музыкальная природа его звукообразов. Делается это для извлечения из русской речи, при ее помощи и для нее самой новых смыслов. Не форм, нет, а именно смыслов. Формалистами следовало бы назвать как раз тех литераторов, кто больше всего с формализмом воюет. Свою одряхлевшую форму, покосившийся сруб, из которого ушла жизнь, они выдают за правду дедов и прадедов, в нем когда-то обитавших, его построивших. Их „общее дело” — не воскресение, а эксгумация. Слишком много расчетливого кликушества в причитаниях о „неисчерпаемых кладезях”, „бездонных родниках” и „животворящих источниках” старинной речи, к коим нужно непременно „припадать”, как псам.

Художник сам — родник родимой и родившей его словесности. Следуя ее строю, он говорит, как Соснора: „плыву с любви”, как будто — „возвращаюсь с войны”. Русский язык все еще позволяет творить, он не мертв и себе не довлеет”.

В настоящей книжке “Звезды” публикуется и крайне любопытный текст Бориса Рогинского о Юрии Домбровском (в ней Б. Р., в частности, остро реагирует на статью Дм. Быкова о писателе, ставшую предисловием к недавнему двухтомнику Ю. Д.).

 

Наталья Бельченко. Ненасытный воздух покаянья. Стихи. — “День и Ночь”. Литературный журнал для семейного чтения. Красноярск, 2010, № 4 (78) .

 

Ничего надёжнее утраты

Нет и ближе — точки болевой.

Мы всегда в потерях виноваты,

С этим оставаться не впервой.

..........................

В ненасытный воздух покаянья

Прошлое бросалось вперебой.

Буковки — церковные славяне —

Тихо шли дорогой горловой

Сквозь Псалтирь, околицами боли,

С утренними свечками утрат.

Чуя знак в молитве как в пароле,

Дух того, с кем смертные молчат.

 

Бэнкси. Признания арт-террориста. — “ШО”, Киев, 2010, № 9-10 (59-60) .

Монологи самого знаменитого и самого дорогого “граффитчика”.

“Они оскорбляют вас ежедневно. Они бьют вас по самым больным местам и тут же исчезают. Они хитро искоса поглядывают на вас с высоких зданий, заставляя вас чувствовать себя униженными. Они наносят дурацкие фразы на автобусы, твердя вам, что вы недостаточно сексуальны и вся веселуха проходит мимо вашей жизни. Они идут по телевизору, заставляя вашу девушку думать, что она хуже других. Они имеют доступ к самым изощренным технологиям в мире, с помощью которых постоянно занимаются вымогательством по отношению к вам. Эти люди — рекламисты, и они смеются над вами.

Тем не менее вам запрещено прикасаться к ним. Торговые марки, права на интеллектуальную собственность и копирайты означают, что рекламисты абсолютно безнаказанно могут говорить вам все, что им только вздумается.

К черту это! Любая реклама в общественном месте, которая не оставляет вам выбора для того, чтобы ее не видеть, — ваша. Вы можете брать и переделывать ее, делать с ней все, что вам вздумается. Просить на это разрешения — все равно что просить себе на память камень у того, кто только что бросил его вам в голову”.

 

Марат Валеев. Михалыч и Митяй. — “День и Ночь”. Литературный журнал для семейного чтения. Красноярск, 2010, № 3 (77).

Сильный, трогательный рассказ об инвалиде (потерявшем ногу из-за болезни сосудов) и его любимом коте Митяе, медленно умирающем от старости и страдающем недержанием. Удивительно, что в следующем номере этого довольно пестрого альманаха имеется тоже сильный и тоже трогательный рассказ сорокалетнего Андрея Дёмкина про кота (“Васька”). И этот рассказ — тоже о смерти, но на сей раз — человека, старика, в больнице. А при чем тут кот, посмотрите, если захочется, сами. Вот бы эти рассказы да в христианское издательство какое.

 

Гоблин: трудности перевода. С Дмитрием Пучковым беседует Людмила Погодина. — “ШО”, Киев, 2010, № 9-10 (59-60).

Напомню, что Гоблин заменяет дубляж и/или перевод фильмов собственным текстом — пародируя, травестируя и т. п. и т. д. Часто много ненорматива.

“Про тонкости перевода молчу, но в дубляже выступают совершенно другие люди, которым ставит задачи совершено другой режиссер (выделено мной. — П. К. )”.

“Если бы я перевел свой перевод обратно на английский язык, его создатели бы совсем не удивились. Я от себя ничего не добавляю, получилось бы ровно то же самое”.

 

Юрий Гордон: “Шрифт действует на нас как двадцать пятый кадр”. Беседовала Александра Кнебекайзе. — Научно-методическая газета для учителей словесности “Литература” (Издательский дом “Первое сентября”), 2010, № 18 (705) .

Этот человек придумал более сорока кириллических шрифтов и написал о буквах целую книгу. К шрифтам он относится как к человеческим лицам.

“Наша кириллица должна двигаться вдоль строки как по железной дороге: чем быстрее она проскакивает, тем нам лучше. А Таймс своими какими-то вещами: острыми засечками, косыми овалами, которые должны были бы поддерживать латинские структуры, шаблоны — нас тормозит. Он застревает в глазу как заноза.

— Может быть, он заставляет нас внимательнее читать?

— Нет! Он заставляет нас тратить лишнюю энергию на преодоление шрифта”.

Кстати, в этом же номере (он, как и последующие, теперь цветной; электронная версия газеты — платная) публикуется любопытная статья Мстислава Шутана “Поезда на просторах русской литературы”. Тут, вестимо, Толстой с Анной нашей Карениной, Чехов, Платонов, поэты (от Некрасова до Пастернака). Из современников — Пелевин и Гребенщиков. Жаль, нет Кенжеева — у него эта тема вельми разработана: ну, взять хотя бы “Где гудок паровозный долог, как смертный стон…”.

 

Ванда Дыбальская. Пошла Янка на войну. — “Новая Польша”, Варшава, 2010, № 6 .

Невероятный рассказ о единственной польской женщине, погибшей в Катыни. Ее отец служил у Пилсудского, а в 1939-м на войну пошла и дочь. От Янки Левандовской остался только ветхий череп, пробитый энкавэдэшной пулей, и — легенда, могущая стать материалом для романа.

В этом же номере — беседа с Борисом Стругацким “Оставаться антиимперцами”:

“ — Когда вы узнали о Катыни?

— Очень давно. Думаю, в середине 1960-х.

— Есть ли у вас чувство вины перед поляками?

— Нет. С какой стати? Нас гнобили и топтали одни и те же люди, одна и та же система, в одно и то же время — и поляков, и нас. Какое чувство вины? Перед кем? Разве что перед самими собою — за то, что молчали, за то, что терпели, за то, что не умели и не могли помочь себе и друг другу”.

 

Игорь Ермолов. Здравоохранение и социальная политика на оккупированной территории РСФСР. — “Вопросы истории”, 2010, № 10.

“Интересное заявление подала на имя инспектора в Отдел просвещения Брянской горуправы учительница школы № 2: „Я занимаюсь с первым классом. При обучении детей письму и чтению выделение звуков имеет очень серьезное значение. У меня же, благодаря отсутствию переднего зуба, звуки при выделении их получаются неправильными, что плохо отражается на деле. Прошу Вашего ходатайства перед германскими властями, чтобы мне вставили передний зуб””. Я даже боюсь представить, что сделали с этой тетенькой после освобождения Брянщины воины Советской армии.

Здесь приводятся страшные свидетельства уничтожения немцами психиатрических больных (целыми клиниками). Врачи-коллаборационисты, разумеется, усердно помогали оккупантам — собственноручно травили сотни несчастных опием или хлоргидратом. Медицинское освидетельствование угоняемых на работу в Германию тоже осуществлялось, как правило, бывшими советскими докторами. В целом же — система работала и была весьма разветвленной, вплоть до предупреждения детской беспризорности. Кафка отдыхает.

 

Бахыт Кенжеев. Невидимые журавли. Стихи. — “Сибирские огни”, Новосибирск, 2010, № 9 .

“Не обернулась, уходя, не стала / сентиментальничать, а я шептал, дурак: / прощай, моя душа, я знаю, ты устала, / сойдемся в тех краях, // где мы еще глаза влюбленные таращим / на свет неведомых невзгод / в прошедшем времени — вернее, в настоящем, / которое пройдет, // где чайки бедные кричат о сладком вздоре / известняку — а он от старости оглох, / где рвется к морю с пыльных плоскогорий / кладбищенский чертополох, // где ящерка и уж, невызревшая смоква / на греческом кусте — / жизнь не обветрилась, не ссохлась, не поблекла — / стоит в бесценной наготе // и смотрит ввысь, и ясно слышит море / далекое, и молча мы поем / о том, что звезды — соль, рассыпанная к ссоре / бессмертия с небытиём”.

 

Редьярд Киплинг. Soldier, soldier. Переводы с английского. Вступление

В. Скороденко. — “Иностранная литература”, 2010, № 8 .

Во вступлении приведен оригинал стихотворения, название которого стало заголовком статьи, и его перевод легендарной Адой Ивановной Оношкович-Яцыной (1896 — 1935). “Soldier, soldier” у нее, конечно же, “Братцы, братцы”.

Среди прочих есть тут и — как всегда — элегантный перевод стихотворения “Солдатик, солдатик…”, выполненный Мариной Бородицкой:

 

— Солдатик, а где тот заветный кисет,

Что губы его целовали?

— Держи, вот твой локон, от крови намок он —

Живой с ним расстался б едва ли.

— Солдатик, так, значит, мой милый погиб!

Напрасно я жду на причале.

— Его не вернуть, поплачь и забудь,

С другим позабудешь печали.

Печали, печали...

Другого найдешь:

Чем я-то не гож?

Бери — прогадаешь едва ли!

 

Ирина Кленицкая. Зачем? — Научно-методическая газета для учителей словесности “Литература” (Издательский дом “Первое сентября”), 2010, № 17 (704).

Учительница литературы московской школы № 179 открыла своей радикальной статьей энергичную полемику о взаимоотношениях господствующего сегодня в школе литературоведческого направления в преподавании литературы и — как она его называет и отстаивает — “ человековедческого ” (“ психолого-педагогического ”). Ей отвечают пять учителей. Классический поиск “золотой середины”.

 

Агнешка Косинская. “Я ещё слышу стук его трости”. — “Новая Польша”, Варшава, 2010, № 6.

Беседа с секретаршей Чеслава Милоша, которая стала хранительницей его квартиры и архива в Кракове (а также ответственной за передачу авторских прав на его произведения).

“Я общалась с ним на протяжении последних восьми лет его жизни, когда человек, естественно, приобретает богатые знания о других. Он знал, как на мне пахать. А я...

Ну что ж, даже если я чего-то не умела, не удовлетворяла его, то находила решения методом проб и ошибок. Меня радовала эта тирания.

— Ему случалось спрашивать вашего мнения?

— Да, но для меня это была каторга. Мало того, что я должна была обращать внимание на сам процесс работы, следить за бумагами, за письменным столом поэта, редактировать и записывать в компьютер, а в перерывах отвечать на звонки и помнить о графике дня, так еще и это „мнение”... В 2000 г. Польша была почетным гостем на Международной книжной ярмарке, которую должны были открыть Милош и Шимборская. В связи с этим Милош должен был написать что-то вроде речи, а поскольку он не выносил давления времени и навязанных тем, то мучился и терзался

с этой работой ужасно. Мы переделывали текст несколько раз. Работа не шла. Он ворчал, брюзжал, бросал исписанные листы на пол. „Ну и как? — спросил он меня. — Что будем делать?” — „А может, прочитать стихи? — предложила я. — Потому что, знаете, этот текст так себе...” Милош пришел в бешенство. Кэрол (жена, ныне тоже покойная. —

П. К. ) вызвала меня к себе: „Ты что, не знаешь, что так говорить нельзя?! Посмотри, как он выглядит, как у него подскочило давление!” Но главное, что речь мы переделали еще раз и, кажется, действительно вставили стихотворение.

— Это событие свидетельствует о том, какое огромное значение он придавал слову.

— О, да! Количество материалов, предварявших написание эссе или какого-нибудь другого текста Милоша, всегда было огромно.

— А стихи? Как они создавались?

— Обычно с утра он вставал и записывал стихотворение. Иногда это была строка, иногда лишь идея, а иногда почти законченное произведение. Стихи приходили к нему, он ворочал их в уме или записывал то, что явилось ему во сне, в свои знаменитые тетради. Если он одобрял текст, то заносил его в компьютер. Распечатку он клал в ящик стола, через некоторое время еще раз вносил небольшие или значительные исправления, опять записывал в компьютер, а распечатки откладывал в папку. Когда он начал терять зрение, да и рукой уже не так хорошо владел, то поступал точно так же, только в тетради стихи записывала я, и я же читала их ему вслух. Он диктовал исправления. Потом мы снова читали. Стихи откладывались в папку. Живя в культуре спешки и печатания всего, что взбредет в голову, мы не отдаем себе отчета, что значит поэтическое ремесло для человека, который больше семидесяти лет подряд пишет стихи. Милош ценил стихи больше всего. Откровенно говоря, только они его и занимали”.

 

Александр Лобычев. Архипелаг Виктора Федорова. — “Дальний Восток”, Хабаровск, 2010, № 5.

Вот как начинается статья лучшего дальневосточного критика о патриархе дальневосточного же авангарда (Федоров родился в 1937 г.):

“Виктор Федоров, если охватить все пространство его судьбы и творчества единым взглядом, предстает вовсе не художником, не путешественником, не островитянином, не отшельником, не философом, не поэтом, не мужем и отцом, и даже не любовником и собирателем морской капусты по призванию. В культурном пейзаже Приморья, в ландшафте побережья Японского моря, он видится просто Облаком в штанах, вольно пересекающим все социальные и художественные границы. Может быть, именно потому, что он одновременно и то, и другое, и третье. Найти ему какое-то определенное место в человеческом сообществе, при любых временах и режимах, застать его послушным исполнителем какой-либо затверженной роли невозможно, он ускользает из поля зрения, именно что — утекает как облако. Если бы Григорий Сковорода не опередил его более двухсот лет назад, Федоров с полным правом мог бы сказать о себе: Мир ловил меня, но не поймал. Да и как его поймаешь, если самое естественное его состояние — это в позе очарованного ежика, заблудившегося в тумане, с благодушием поддатого даоса, поднявшего лицо к звездному небу, сплавляться на спине мифической рыбы вниз по течению реки, полной опавших листьев и отраженного света. Куда? Ну, вот об этом как раз можно сказать точно — к морю”.

…Федоров живет и работает на острове Большой Пелис. Разглядывая его картины, я вспоминаю другого мощного живописца и литератора — москвича Леонарда Данильцева, когда-то сподвижника Кабакова, Целкова, Шемякина. Увы, в отличие от В. Ф., Данильцев забыт художественным миром.

В этом же номере “ДВ”, в статье Натальи Гребенюковой, сообщается о выпуске Гродековским музеем книги стихов девяти поэтов дальневосточного русского зарубежья (от Ещина и Несмелова до Спургота и Завадского). Напомню, что именно на пограничной с Маньчжурией станции Гродеково, на полу пересылочной тюрьмы и умер в 1945-м Арсений Несмелов. К этому изданию были привлечены многочисленные фондовые собрания и архивы. Молодцы музейщики.

 

Исабель Лорка. Память моя, память. Воспоминания о брате. Главы из книги. Перевод с испанского и вступление Н. Малиновской. — “Иностранная литература”, 2010, № 9.

Сестра решилась рассказать о своем знаменитом брате и о себе только на восьмом десятке лет. “Это не автобиография, хотя личность мемуаристки ощутима в каждой строке. И не исповедь, хотя слышно, как прерывается ее голос. И все же Исабель Гарсиа Лорка не просто рассказывает свою жизнь. Здесь другой импульс — воскресить исчезнувшее: тот мир, о котором уже некому вспомнить, сад, что цвел почти сто лет назад — и был растоптан, мелодию, отзвучавшую „в те баснословные года”. Это память чувств — тех фундаментальных и элементарных пяти чувств, которыми человек наделен от природы. А ведь, по свидетельству Федерико Гарсиа Лорки, способность ощущать (в буквальном смысле) мир — корень поэтического дара: „Поэт обязан быть знатоком своих пяти чувств. Важны все пять, но в таком порядке: зрение, осязание, слух, обоняние, вкус”. Естественно здесь же упомянуть Пруста, знавшего силу памяти чувств и перенесшего ее на страницы „Утраченного времени”. Скажи кто донье Исабель про эти параллели, она бы, наверное, тоже обронила: „Это уж слишком”, хотя, читая ее „Память”, слышишь эхо колыбельной и препирательства няни Долорес с мамой в патио, откуда протянулась в детскую ленточка света с парящими пылинками” (из вступления).

 

“Мы давно уже бьём во все колокола…” Беседа Натальи Харламовой с епископом Выборгским Назарием, наместником Свято-Троицкой Александро-Невской лавры. — “Родная Ладога”, 2010, № 3 .

“Я могу рассказать, как нам монашествовать тут, на Невском проспекте. Когда приходит некая дама на экскурсию с туристической группой и говорит: я заплатила тридцать рублей и хочу посмотреть, как монахи живут, покажите мне келью. Нет, это правда. Это я не шучу. Но секретов нет, как мы живем. Когда я пришел, нас было девять человек. И число братии пополняется очень медленно. На сегодняшний день 37 насельников вместе с послушниками. Ведь те люди, которые склонны к уединению, к монашеству в обычном понимании, естественно, не стремятся в монастырь на Невском проспекте. Это одна проблема. Но есть и другая — общая для всех монастырей — это то, что часто приходят люди, которые отвергнуты семьей, отвергнуты государством, никому не нужные.

И вот нам, когда мы еще сами в себе не обрели достаточно сил, приходится таких людей принимать. Если человек не знает даже молитвы „Отче наш”, как я могу рассматривать его кандидатом в монахи, да еще в городе. И поэтому, конечно, отсутствие кандидатов для пострижения — это одна из главных проблем. Приходят иногда очень хорошие молодые ребята, но я не могу их взять сюда. Потому что здесь много искушений, стоит только выйти за ворота... Необходимо, конечно, иметь подворья, скиты в более спокойных местах, где бы люди могли духовно укрепляться, и потом только оттуда таких людей переводить сюда в монастырь”.

 

“Не пойман — не кадр!” С фотохудожником Александром Тягны-Рядно беседует Станислав Лаврович. — “ШО”, Киев, 2010, № 9-10 (59-60).

“ — Сейчас многие фотографы пытаются привлечь внимание публики скандальными темами, снимают нечто, что прежде было темами запретными. Ты же никак и никогда не идешь на такие шаги. Снимаешь в классической манере, без выкрутасов. Скажи, а тебе никогда не хотелось сотворить фотографический скандальчик? С распространением его в сопредельные области?

— Наверное — нет! То есть я, конечно, понимаю умом, что это было бы не бесполезно для пиара, но как-то ломает поступаться принципами ради „конфетки”. Для того чтобы сделать нечто большее, чем просто информационная фотография, надо, чтобы тобой двигало какое-то мощное чувство. И я для себя давно решил, что чувство, которое я бы хотел вложить в фотографию, — это любовь. Любовь в широком смысле слова. Для того чтобы сделать, скажем, альбом о городе, мне нужно этот город полюбить. Или чтобы сделать портрет человека, я должен влюбиться в него, пусть на доли секунды, но влюбиться, даже если он вообще-то мне не очень симпатичен, хотя, не работая в прессе, таких людей можно просто не снимать…

— Но кроме любви ведь есть и многие другие не менее сильные чувства...

— Конечно. Гнев, страх, отвращение, ужас, на которых тоже можно сделать фотографию, если вложить в нее эти чувства. И любовь в последнее время стала немодной, особенно в актуальном искусстве. В нем многое и выражается через чувства „не-любви”, и поэтому многие работы вызывают ощущение скандала. Я же понял, что это не для меня, я исповедую старую истину „Красота спасет мир”, считаю, что красотой надо делиться, и сама она размножается делением. Красоты если будет много, то все будут тоже красивыми, добрыми и хорошими”.

 

Последний роман Аксенова. — “Октябрь”, 2010, № 9 .

О романе В. А. “Lend-leasing. Дети ленд-лиза” и о самом писателе здесь рассуждают и вспоминают Анатолий Найман, Евгений Попов, Александр Кабаков, Светлана Васильева, Адель Хаиров, Виктор Есипов и Сергей Самсонов.

“И все же отрадно, что написанная им часть романа воспроизведена в этом издании с абсолютной точностью: без какого-либо дописывания, редакторской правки и т. п. Любое вторжение в авторский текст было бы неуместным, в первую очередь, по соображениям этическим. Тем горше осознавать тот невероятный произвол, который учинили над текстом недавно умершего писателя издатели „Таинственной страсти” (издательство „Семь дней”, Москва, 2009), последнего завершенного аксеновского романа. После смерти Аксенова он был подвергнут вопреки его авторской воле семейной цензуре издателей, на что уже обратил внимание публики его ближайший друг Анатолий Гладилин в публикации на страницах журнала „Казань”” (В. Есипов).

 

Птица Феникс государства Российского. Беседа с В. Л. Егоровым, доктором исторических наук, заместителем директора по науке Государственного исторического музея. Беседовал Алексей Соколовский. — Научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2010, № 18 (904) .

“Если определить одной фразой русскую государственную власть — это необоснованная жестокость. <…> Не просто опора на народ, а использование народа в качестве инструмента, которым государи и само государство достигали своих целей. Народ даже не подозревал об этих целях, которые государи уже у себя в голове имели”.

С этого номера и “История” переходит на цвет.

 

Александр Ревич. Перед светом. Стихи. — “Дружба народов”, 2010, № 10 .

 

Галине Климовой

Кто скажет, здесь храм иль больница?

Но в полусознанье не зря

не снится совсем и не мнится

мерцающий свет алтаря,

в предутренний час сквозь угары,

сменяемые забытьем,

поют почему-то болгары

молитву о здравье моем,

уходят печали и смута,

иной прозреваю удел,

болгары поют почему-то,

быть может, Господь повелел.

30 мая 2010

 

В этом же номере — статьи Владимира Губайловского о поэзии Ревича (“выстоял поэт, потому что ему хватило воли и зоркости”) и Валентина Курбатова о книге Светланы Василенко (“жизнь благодарна поэту за любовь и будто наклоняется к нему, чтобы слиться со строкой, стать этим сияющим столбиком, пока ты не увидишь, что это никакая не форма, а сама жизнь в сердечной ее близости”).

Ирина Роднянская: “Я уже в школе знала, что стану гуманитарием”. Беседовала Елена Калашникова. — Научно-методическая газета для учителей словесности “Литература” (Издательский дом “Первое сентября”), 2010, № 16 (703).

“Между тем я полагаю, что „золотой возраст” для критика (так же, как для поэта и в отличие их обоих от прозаика) наступает в азартной молодости, если не в юности. Белинский написал свой „хит” „Литературные мечтания” в 24 года, Шкловский свое принципиальное „Воскрешение слова” — в 21 год, Тынянов до 30 лет стал автором многих важнейших трудов. Сейчас у нас отлично — грамотно и мысляще — работает поколение критиков, не достигших тридцати лет. Имена называть не стану, чтобы не рекламировать одних за счет других. Они начали в „золотом” для этой профессии возрасте”.

 

Артем Скворцов. Максим Амелин: знакомый незнакомец. — “Знамя”, 2010, № 10 .

“Работа Амелина-переводчика стоит отдельного разговора. С какого бы языка автор ни переводил — от древнегреческого до грузинского, — он всегда избирает наиболее трудный путь. Здесь обязательно задействованы оригинальный текст, подстрочник, фонетическая транскрипция, принимаются во внимание метрика и ритмика источника. Если речь идет о поэзии на живых языках, переводчик дотошно расспрашивает их носителей о смысловых и стилистических оттенках оригинала — где в нем архаизмы или игра слов, где вульгаризмы или высокий штиль, и старается найти им русские эквиваленты.

Амелину удалось воссоздать по-русски знаменитое „Мерани” Н. Бараташвили, максимально приблизив его к оригинальной ритмической схеме, чего не сделал никто из более трех сотен отечественных переводчиков-предшественников, — а среди них был и Пастернак. В итоге версия Амелина инициировала бурную дискуссию не только в среде русских читателей, но и среди грузинских поэтов, разделив аудиторию на противников и сторонников нового переложения. Равнодушных не оказалось — а много ли сейчас примеров такого пристрастного внимания к работе переводчика?”

 

Александр Ткаченко. Урок Иоанна Кронштадтского. Как не перепутать покаяние с исповедью. — “Фома”, 2010, № 9 .

Из нижеследующей цитаты понятно, что автор, помимо дневников святого, использовал в своей статье известную книгу Экзюпери. “Вот что видел в себе на склоне дней человек, который несколько десятилетий подряд ежедневно совершал Литургию, вел множество благотворительных и социальных проектов, каждый день отвечал на десятки писем, исцелял больных, утешал страждущих, помогал неимущим… В душе святого праведного Иоанна Кронштадтского прорастали точно такие же ростки зла, что и у каждого из нас. Но он тщательно следил за чистотой своей планеты и немедленно выкорчевывал их, как только замечал, что корни очередного „баобаба” начинают теснить его сердце. Благодаря дневниковым записям святого мы теперь точно знаем, каким инструментом он при этом пользовался. Немедленная покаянная молитва, обращенная к Богу, — вот самое действенное средство против того бесчисленного множества грехов, которое каждый из нас постоянно совершает в своем внутреннем мире. И не нужно ждать для этого очередной исповеди”.

 

Наталья Хисамутдинова. Высшее образование на Дальнем Востоке в годы Гражданской войны. — “Вопросы истории”, 2010, № 9.

Почти фантастический текст историка Владивостокского госуниверситета экономики и сервиса — о том, что именно в эти разрушительные годы (1918 — 1922), о которых сказано в заголовке, на ДВ энергично создавались высшие учебные заведения, зарождались научные исследования, открывались научные школы. Сюда бежали крупные научные светила, бежали и абитуриенты (в 1918 году в Восточный институт поступило 202 прошения вместо обычных 60 — 70). Знаем ли мы, например, что при Министерстве торговли и промышленности правительства Колчака существовал Учебный отдел, который после открытия Владивостокского политехникума выделил ему субсидию в 500 тысяч рублей? Удивительно, но, несмотря на репрессии 1922-го, всю последующую кровь и грязь, — фундамент, заложенный беженцами, оказался прочным — дальневосточная советская высшая школа начиналась не на пустом месте.

 

Священник Владимир Чугунов. Матушки. — “Вертикаль. XXI век”, Нижний Новгород, 2010, вып. 31.

О двух великих праведницах — московской схимонахине Варваре (Голубевой; 1910 — 1997) и нижегородской Марии (Кудиновой; 1907 — 2001). Вот лежат такие свидетельства в подобных — иногда довольно чудных — “почвенных” изданиях, прямо как драгоценные камни в самодельной оправе… Приведу из финала второй части, о матушке Марии:

“Вспоминаю, как однажды присутствовал в матушкином Печерском домике на пении „кантов” на евангельские события. Мелодия примитивная, кроме, пожалуй, „Житейского моря”, и главное в этом пении, конечно, содержание. Но матушка и к этому благочестивому пению относилась как к послаблению в монашеской жизни, приводя в оправдание историю из „Отечника” о преподобном Макарии Великом. История такая. Шли как-то преподобный Макарий с братией по лесу и между собою весело разговаривали. Увидевший их охотник подумал (выделено мною. — П. К. ): „Ну и монахи!” На что прозорливый авва тотчас отреагировал. Подойдя к мужику, велел натянуть ему тетиву лука. Тот натянул. Авва попросил натянуть ещё. Тот исполнил. Когда же попросил натянуть ещё, тот ответил: „Нельзя, может лопнуть”. На что мудрый авва заметил: „Так и в духовной жизни: нельзя пребывать в постоянном напряжении, надобно и послабление”.

Похоронена матушка на монастырском кладбище. Могилка всегда ухожена, тропинка к ней не зарастает травой, а стало быть, не прекращается общение с нашим Небесным отечеством, где, хочется верить, нас помнят, за нас молятся, нас ждут”.

 

“Чувство хозяина — и только оно!” Воспоминания крестьянина Анатолия Дубова. Предисловие и публикация доктора исторических наук С. А. Козлова (Институт российской истории РАН). — Научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2010, № 15 (901).

Из вступления: “В научной и учебной литературе порою встречается мнение о том, что русский крестьянин, задавленный нуждою и жестокой борьбой за выживание, в массе своей был лишен „лирической нотки” в душе. Однако записки А. И. Дубова свидетельствуют об обратном: в крестьянском менталитете органично уживались жизненный прагматизм и тёплое, любовное, а главное, бережно-заботливое отношение и к Земле-кормилице, и к природе в целом”.

Разумеется, речь идет о “доколлективизационном” прошлом отечественной деревни. Воспоминания и впрямь замечательные. Их автора не стало в 1991-м, в финале записок Дубов преклоняет “свою седую голову нашему русскому крестьянству нечернозёмной полосы России. <…> Он не оставлял в зиму нескошенной травы, невспаханной земли под зябь, неубранной посеянной полоски”.

 

Составитель Павел Крючков

[1] См. также блок рецензионных материалов этого номера «Нового мира».

 

 

ИЗ ЛЕТОПИСИ “НОВОГО МИРА”

Декабрь

 

40 лет назад — в № 12 за 1970 год напечатана повесть Ю. Трифонова “Предварительные итоги”.

80 лет назад — в № 12 за 1930 год напечатана повесть Мих. Зощенко

“М. П. Синягин”.