Котова Ирина Владимировна родилась в городе Воронеже. Окончила Воронежский медицинский институт и Литературный институт им. А. М. Горького. Доктор медицинских наук, хирург. Автор двух поэтических сборников. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Москве. В “Новом мире” публикуется впервые.
Хирург
Говоришь человеку “рак” с непосредственностью пингвиньей.
Он, несчастный белковый слепок, весь сжимается, тихо плачет.
Он бредет по своей ладони, по изгибам ветвистых линий.
Солнце пляшет по горизонту. День к закату, а только начат.
Ты как губка, в которой боли больше жизни и больше страха.
Ты линяешь — халат снимаешь, ты себе наливаешь виски.
Ты идешь за ребенком в садик. На рябине краснеет птаха.
Белый снег — словно белый саван. Жизнью пахнут с лотка сосиски.
* *
*
“А жизнь такова, какова она есть, и больше никакова”, —
Так говорила покойная Ленка. Была, как никто, права.
Да, действительно, вьется моя тропинка — крылышки не растут.
Нужно меньше ждать и пахать как вол в тяжком кайфе с названьем
“труд”.
Нужно меньше думать о смысле слов, чтоб не путать
Родину и Содом,
Поливать траву — пусть растет трава, даже если сгорел твой дом.
Жизнь, она мастерица драм, — все развяжет вовремя и всерьез.
Опечалишься — угостит халвой, любопытный — откусит нос.
Ленкин прах летит над рекой, застревает в бородах рыбаков.
Жизнь — она, конечно же, такова. Человек лишь в ней не таков.
* *
*
В Лету входить и нащупывать дно — может, бутылка разбита…
Нас поджидают в проулке любом нож и бейсбольная бита.
Нас поджидают, но нужно идти — клоуном, цацей, савраской.
Страх побеждать, закрываясь в пути если не маской, то сказкой.
Помнишь Поручика, он на спине сделал Пегаса, наколку,
Дул в саксофон, от него никогда не было проку и толку.
Жил как растение, как саранча. В музыке слышалось море.
Он не заметил, как умер. Потом многие пили от горя.
Книгой верстается жизнь. Как ни лги, истина все же дороже:
В Лете нет дна и мурашки в ответ — просто реакция кожи,
В Лете нет дна, берегов тоже нет, Лета давно пересохла.
Жизнь продолжается, только леса красит финальная охра.
Сказка для одного хорошего мальчика
Он был хорошим мальчиком, она — девочкой тоже очень хорошей.
Было им по тридцать с хвостиком. Она — в разводе, он — женат.
Между ними не могло быть близости, т. е. — секса (с его-то ношей).
Они шли по жизни от встречи к встрече, в смятении, наугад.
Они ни разу не объяснились, хотя белкой-стрелкой металась дрожь.
Он плакал ей в футболку, говорил, что очень больна жена,
что все в жизни — ложь.
Она тоже плакала втайне, дома, и никогда не спросила:
“Ты от нее уйдешь?”
Ее били наотмашь страсть, боль и зачем-то еще вина…
Эх, почему, почему же она не была с ним нежна?!
Ей хотелось всего лишь провести с ним на крыше ночь или две ночи —
Посмотреть на звезды, подержаться за руку, почитать стихи.
Но все что-то не получалось. Жизнь качалась, делалась все короче,
В Отчизне менялись деньги, низы ветшали, росли верхи.
Потом она узнала, что он развелся, женился, научился целоваться в губы.
Та, нехорошая девочка, все враз за него решила.
О ней известно только, что она толстушка и презирает шубы.
Хорошая девочка теперь знает, что любовь — не шило.
* *
*
А. В.
Он говорит: хочу твою жизнь упорядочить.
Я слышу эхо: прокрустово ложе.
К чему мне мука его любить и порядок чтить?
К чему такое терпение, Боже?
То ли дело — антоновка на скатерке, ночь, тишь.
Он уехал. Ты, словно йог, свободна.
Но под рукой мобильник, украдкой в него глядишь.
Делай же что-нибудь —
то, что душе угодно.
Письмо
“Мама, папа, скажите, что может быть целью, чтоб за Родину
жизнь мне отдать?”
Я не знала тогда, что вожатая Соня с похмелья и, вообще, она б..дь.
Я писала письмо вся в делах, второпях, из Артека.
Бриз соленый алеющий галстук на шее ласкал.
“Мама, папа, при чем пепси-кола, любовь, дискотека?
Я хочу на войну”. Горн ревел, отражаясь от скал.
МГУшник вожатый Валера садился поближе,
наставлял: коммунизм — это вера, потливо обняв за плечо.
Почему-то теперь я, припомнив его, ненавижу.
Говорят, он в Женеве. И жизнь его мирно течет.
В тихой комнате, полной дипломов, знамен, спецподарков,
рисовала гуашью коней и горячих бойцов.
Что мне море и небо? “Нет, мама, себя мне не жалко.
Папа, может, в Афган? Там лишь подвиг, там воздух свинцов”.
С утверждающей в жизни речевкой шагавших рядами,
меня мама вела к психиатру с конвертом-досье…
Что мне делать с письмом? Истрепалась бумага с годами
точно так же, как жизнь, где под лупой события все.