ЗА ЧТО? Проза. Поэзия. Документы. Составители В. Шенталинский, В. Леонович. М., “Новый ключ”, 1999, 559 стр.

...“Олимпийским” летом 1980 года я прятался от КГБ по провинциальным углам и на одной из кухонь услышал магнитофонную запись — “подпольный” бард пел:

Решетка ржавая, — спасибо,

Спасибо, старая тюрьма!

Такую волю дать могли бы

Мне только посох да сума.

............................

Не напрягая больше слуха,

Чтоб уцелеть в тревоге дня,

Я слышу все томленье духа

С Екклесиаста до меня.

Задетый за живое замечательными словами, простой, но проникновенной мелодией, я поспешил спросить, кто поет и кто автор. На музыку слова положил Петр Старчик, а вот чьи они? “Какого-то старого зека”. И только теперь, открывая новый сборник стихов, прозы и документов узников коммунистических концлагерей, вижу там и эти стихи и узнаю наконец подробности об их авторе А. А. Солодовникове (1893 — 1974), в Гражданскую войну — деникинце, позже — многолетнем сидельце.

Запоры крепкие, — спасибо!

Спасибо, лезвие штыка!

Такую мудрость дать могли бы

Мне только долгие века.

Стихи и проза данной книги сильны и умны именно этой особой зековской мудростью; у “лагерной” литературы особый “состав”, особая примагничивающая сила. ГУЛАГ породил “дантовские” шедевры Александра Солженицына и Варлама Шаламова, но и многие значительно менее талантливые авторы мудры той же мудростью. Их слово не высосано из пальца, как это нередко бывает с прозой “вольняшек”, а прорастает из опыта, преодолевая при этом литературное дилетантство. Г. Демидов, Я. Браун, Г. Воронская — эти, да и большинство других имен сборника ничего не говорят читателю до того, как прочитаешь их вещи, и — становятся близкими после чтения и ознакомления с канвою их судеб. Судеб, заставляющих сжиматься сердце каждого, кто не потерял его в наши последние слишком пестрые годы.

Не все в составе и композиции сборника безупречно: так, два письма Солженицына А. Жигулину почему-то вынесены из раздела “Воспоминания, письма, документы” в раздел “Поэзия”; некоторые аннотации — подписные, некоторые — анонимные. Можно оспорить и включение именно в данную антологию поэмы Николая Клюева “Песнь о Великой Матери” — это вещь совершенно иного размаха и своим чрезмерным в таком контексте удельным весом давит на остальной материал.

...С огромным, никак не меньшим интересом, чем стихи и проза, читается здесь документалистика: ведь беллетризация — не всегда оптимальная форма для зековского опыта, где жизненный факт сильнее художественной фантазии.

Уж все, казалось бы, знаешь, но каждый раз, читая что-то новое про быт советских застенков, чувствуешь и ужас и ярость к тоталитарной машине. Вот Челябинский централ образца тридцать седьмого года (М. Шангин, “Тюрьмы”): “Круглые сутки шевелится голая масса, копошатся люди, как черви в банке... Некоторые стоя дремлют. Ноги у них синие, опухшие, зато они первыми выходят на прогулки и возвращаются последними. Им достается лишний глоток воздуха. Под койками тоже жилье: там лежат валетом по восемь человек... Подкоечные чаще умирали. Живые день-два спали рядом с мертвецами, чтобы получить за них пайку хлеба да разделить на несколько человек. Трупы в конце концов вытаскивали волоком. Делали эту работу уголовники... Пытали не всех и взрослых (Шангину было всего семнадцать. — Ю. К.), но КРЕСТ я видел. Крест — это холл при пересечении коридоров. То ли здесь стены скреплены растяжкой — железным прутом в руку толщиной, то ли прут был прилажен специально для пыток. На нем подвешивали узников — кого за руки, кого за ноги, кого за руку и за ногу. Тут же на полу валялись заделанные в смирительные рубахи. Рубаха эта наподобие комбинезона, только широкая. В нее заделывают „клиента”, воду туда заливают, кладут на живот и стягивают ноги к голове. В тюрьме около пятнадцати тысяч заключенных. Не успевают всех вывести на прогулку. Стали водить и ночью. Тогда-то я и увидел его, крест... В ужасе проходим мимо. Висят люди, еще живые, глаза выкачены, пена с кровью изо рта. Жертвы „свежие” орут на весь этаж, остальные, уже доходящие „до кондиции”, просто мычат. ...Сидим, 286 узников вместо тридцати, на которых была рассчитана камера”.

...Грешный человек, мстительно мысленно заталкиваю я в такую вот камеру кого-нибудь из нынешних трескучих поклонников “Великого Евразийского Проекта Красной Империи” (А. Проханов). Пусть посидит там у параши несколько суток, а потом — выпустить и на грудь — новый “орден Генералиссимуса Иосифа Сталина” (конкурс на который проводила недавно газета “Завтра”) — пусть щеголяет. “Того, что пережили мы, — говорила Анна Ахматова Лидии Чуковской 4 марта 1956 года, — да, да, мы все, потому что застенок грозил каждому! — не запечатлела ни одна литература. ...О том, что пережили казненные или лагерники, я говорить не смею. Это неназываемо словом. ...Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили”.

Чуть не полвека прошло с тех пор, много воды утекло, сменилась эпоха, а “две России” по-прежнему глядят “друг другу в глаза”.

И “та, которую посадили”, — со страниц вот этого сборника: благородная, скромная, несгибаемая. Ее мудрость расставляет все по своим местам.

 

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ.