*

ВАЛЕРИЙ ЧЕРЕШНЯ. Сдвиг. СПб., Издательство “Абель”, 1999, 116 стр.

Сборники стихов “Пунктирная линия” Льва Дановского, “Сдвиг” Валерия Черешни, “Эдип” Владимира Гандельсмана издательство “Абель” выпустило отдельной серией, в привлекательных обложках цвета серебристого парашютного шелка. Из трех поэтов хорошо известен заинтересованному читателю лишь Гандельсман. Не исключено, что будущие литературоведы дадут имя этой эстетически цельной троице, сформировавшейся в дружеском общении и в стороне от неофициальных (тем более официальных) ленинградских литературных групп времен застоя. Лица вышеназванных поэтов отмечены “необщим выраженьем” и в сравнении с другими, и в сравнении друг с другом, но и общее выраженье, выраженье того, что связало троих, тоже наличествует. Родство их заметно — иногда в пластике языка, еще больше — в верности его тому, ради чего все это стихослагательство и затевается. Ради принятия реальности: для них “поэзия — форма принятия реальности” (В. Гандельсман). Для них реальность реальна, сколько бы вокруг ни стращали виртуальностью. В этом смысле они традиционалисты, витальные традиционалисты, как мне хочется их именовать: есть такая традиция — жизнь, где каждый живущий — новатор от рождения. Новаторство единожды живущего человека они всегда стремились передать своему языку и тогда, когда вокруг многие заходились от новейших языковых проектов. А тут и время вернулось личного языка, вернулось по спирали, закрученной концептуалистами. Точнее, закрученной диалектическим спором новаторов литературы и новаторов жизни — витальных традиционалистов. О стихах одного из них, чье существование в поэзии пока еще критики не тревожили, — этот отклик.

Новая книга Валерия Черешни “Сдвиг”, в отличие от двух предыдущих 1 , содержит не только стихи, но и прозу в жанре “мысли”. Одна из них выполняет почти всю работу критика в его попытке описать язык поэта:

“Что такое поэтический язык? Инструмент для достижения чуда, того, что не должно происходить в нормальном языке: совпадения смысла, ритма и звучания слов. К искусству вполне приложимо высказывание Николая Кузанского: „Недостижимое достигается посредством его недостижения”. Недостижимое, то есть полное совпадение смысла и звучания слова, достигается его недостижением, то есть особенностью и даже слабостью поэтического языка, в котором должна быть только искренняя, своя попытка достигнуть этого совпадения, обреченная на неудачу. Но чуткий читатель в самой мере недостижения узнает образ недостижимого, а большего от искусства и не требуется...”

В. Черешня пускается торными и неторными подходами к своей недостижимой вершине. Чаще всего он полагается на испытанную технику речи. Новизна здесь не в форме, а в безошибочном ее выборе для поэтического поступка. Где еще мы слышали, например, такое:

Сам скажи о Себе, а я — устраняюсь.

Ну, какой Ты? Стоишь, наклоняясь,

Обернувшись к Себе, словно смотришься в воду. Ну, какой Ты без лирики? Кроме погоды?

Зачеркнем лепет слов, означающих чувство,

Это здесь не подходит; оставим искусство

В точном смысле — уменья любого рода,

Взглянем прямо в Твои бесконечные своды.

Анфилада пустот. Пролетая раскрытые двери,

Расстояние жизни рассудочным взглядом

измерив,

Я смиряюсь, Тебе предоставив слово.

Ты молчишь — это более чем сурово.

Это более чем сурово, но это — прекрасно:

Если жизнь и ее проявления столь же

напрасны,

Сколь напрасны цветы в индевеющем

здании морга,

Значит, мы так свободны, что хоть подыхай

от восторга.

Ты молчишь, Ты молчишь и даешь этим

право

На молчание мне и моей безразмерной

державе:

Где-то там, вдалеке, в леденеющей вспышке

зарницы,

Мы с тобой погружаемся в смежные наши

границы.

Осязая бесстрастье Твое, высоту,

равнодушье,

Я уже никогда не умру от удушья,

Задыхаясь вопросом, ответов не узнавая...

Ты свободен совсем, я Тебя отпускаю.

 

Бесконечна здесь “мера недостижения” Недостижимого. Смирение и смелость человека в некой немыслимой гармонии даруют ему последнюю свободу...

Прозаические интерлюдии В. Черешни примечательны все той же выношенной глубиной, что и воспроизведенные только что “Вариации на вечную тему”. “Несчастье — освобождение для тех, кто дорос до этого”. Вчитываясь в стихи В. Черешни, родившиеся на границе страдания и свободы, веришь, что “дорасти” можно. Переход из одного состояния в другое иногда гарантирован верой в неокончательность приговора “Снег — это снег. Смерть — это смерть” , догадкой об ином бытии, а иногда, напротив, силы для земной жизни поэт находит только в ней самой, в самой ее тяжести. И когда в нем одновременно и то и другое, звук его стиха особенно гулок (“На тему Гамлета”).

Принятие мира как есть мало сказать доминирующий — исступленный мотив поэзии В. Черешни, тихо исступленный. Мира и с такими чертами, что предстают, например, в стихах о приюте престарелых, “где смерть, как малолетний хулиган, / скорее ищет повод, чем причину, / чтоб посетить кого-нибудь из них / (а остальные робко затихают)”...

Не во всех стихах В. Черешни так задевает каждая строчка. На совести автора или читателя неприметность некоторых из них. Заглянем в его прозу: “Бог не знает эпитетов. Вещь существует — и все. Эпитеты — это наша неспособность принять вещи в полноте их существования”. Не потому ли принимающий мир “в полноте” В. Черешня иногда подбирает эпитеты спустя рукава: мол, невелика важность?! А серьезно говоря, его поэтика не работает на прилагательном, тем более — изысканном, того более — на оксюморонном, невротическом, самоотрицающем сочетании эпитета с существительным — сочетании, столь характерном для современного стиха. В. Черешня не боится быть “нормальным”, неярким. Он боится только одного: быть ярким за чужой счет, то есть за счет средств, неорганичных для него. Он не форсирует стихию, все выбросы и заострения слова явно проходят контроль совести его ремесла.

Философ, то есть любящий мудрость, — в стихах он поэт, то есть конкретен. Стихотворение “Южанин” красноречиво представляет обе стороны монеты. “Расставив ноги, распустив мотню, / Он мочится привольно, орошая / Притихшую от ужаса траву / Под каменными стенами сарая. ...Он плоть от плоти этих грозных гор / И с ними бессловесно совпадает, / Покуда Замысла горячечный задор / В природу эту пышную играет”. Обратите внимание на зависть поэта к бессловесному совпадению в его поисках словесного совпадения, оно тут ему удается — и не потому ли становится формой принятия реальности? Реальность принимается точностью речи о ней.

Книгу “Сдвиг” с эпиграфом-автоцитатой “...сдвиг — мертвого в живое” можно прочесть и как описание пути от состояния, когда “ты не готов еще принять / такую бездну безразличья”, — к жесткой правде: “Твой мир — всего один из многих, / И вовсе он не в центре мира”. Через попытку невозможного — видеть мир без себя, как в пейзаже с “золотистой молью” (“Без меня”).

Такое гибкое “я”, личное и безличное одновременно, — вещь сравнительно редкая в лирической поэзии, поэзии эгоцентрической по определению. Лиризм неуничтожим, и поэзия Валерия Черешни — еще одно живое тому свидетельство. Но она свидетельствует и о силе лирического слова преодолевать притяжение ко все тому же центру — эго:

Я сумел отстраниться от боли отдельной судьбы

(Запах летнего вечера хочет занять эту

строчку)

И смотрел на себя просто так, ни с какой

стороны,

Как на небо без облака, где не задумаешь

точку.

Лиля ПАНН.

Нью-Йорк.

1 Черешня В. Свое время. Нью-Йорк, “Эрмитаж”, 1996; Черешня В. Пустырь. СПб., “Феникс”, 1998.